Когда мы готовились к семинару, к нам вошел директор, ведя за собой одетого в учительский сюртук новичка. Некоторые из нас дремали, но тут все мы очнулись и вскочили с таким видом, точно нас неожиданно оторвали от занятий.
Директор сделал нам знак сесть по местам, а затем, обратившись ко всей аудитории, сказал вполголоса:
- Рекомендую вам нового преподавателя - он пока ассистент. Если же он будет хорошо учить и хорошо вести свои лекции, то мы переведем его в "старшие преподаватели" - так ему надлежит быть по возрасту и стажу.
Новичок все еще стоял в углу, за дверью, так что мы с трудом могли разглядеть этого нескладного мальчика лет двадцати-тридцати, ростом выше нас всех.
Волосы у него были подстрижены в кружок, как у настоящего парвеню, и, несмотря на крайнее смущение, он старался держаться чинно.
Особой крепостью сложения он не отличался, а все же его курточка неопределенно-мышиного цвета с черными пуговицами, видимо, жала ему в проймах, из обшлагов высовывались красные руки, не привыкшие к перчаткам. Он чересчур высоко подтянул помочи, и из-под его светло-коричневых брючек выглядывали синие носки. Башмаки у него были грубые, потертые, плохо вычищенные, подбитые гвоздями.
Ударили в колокол, и лекция началась. Новичок начал, как говорят проповедь в церкви юные семинаристы: боялся заложить нога на ногу, боялся облокотиться на потертую кафедру, знававшую лучших лекторов и профессоров. Через пять минут нам пришлось окликнуть его, иначе он так и не стал бы вести лекцию.
- В вопросах разграничения реалистической и романтической литературы все еще сильна тенденция Маркса,– начал молодой ассистент.
Дружный смех слушателей после слова «Маркс» привел бедного мальчика в замешательство - он не знал, продолжать ли лекцию, бросить ли ее и ретироваться или продолжать, как ни в чем не бывало.
- Сильна тенденция Маркса, развившего тезисы Шанфлери.
Он сел, положил на колени мятый конспект и, схватившись за него, как утопающий, продолжал:
- Вся суть вопроса состоит в том, что сильна тенденция Маркса. Это следует учитывать, поскольку важность этого следует учитывать. Маркс, развивший тезисы Шанфлери, был во многом тенденциозен, что обусловлено сегодня важностью таких разграничений.
Новичок долго бормотал что-то не совсем членораздельное.
- Повторите!
-Повторите!
-Повторите!
В ответ послышалось то же глотание целых слогов, заглушаемое гиканьем класса.
- Громче! – крикнули с первых рядов. - Громче!
Новичок с решимостью отчаяния разинул рот и во всю силу легких, точно звал кого-то, выпалил:
Шанфлери!
Тут взметнулся невообразимый шум и стал расти crescendo, со звонкими выкриками (класс грохотал, гоготал, топотал, повторял: Шанфлери! Шнафлери!), а затем распался на отдельные голоса, но долго еще не мог утихнуть и время от времени пробегал по рядам парт, на которых непогасшею шутихой то там, то здесь вспыхивал приглушенный смех.
Под градом окриков порядок мало-помалу восстановился, старосты, окончательно завладев инициативой, заставили новичка продиктовать, произнести по складам, а потом еще раз прочитать имя и фамилию любовника Эвелина Ганской (так нам сказали на лекции) и автора «Les excentriques» (так мы узнали из учебника).
- А знаете ли вы французский?
- А знаете ли вы английский?
- А знаете ли вы немецкий?
- Шаншанфлери?
- Шаншанфлерийский?
Новичок бестолково шагнул, но сейчас же остановился в нерешимости. Наконец, он не выдержал: «За что вы меня тираните?».
Плачевная фигура бедного новичка с заплаканным лицом, взъерошенными волосами и засученными панталонами, из-под которых видны были нечищенные голенища, поразила нас; мы все молчали и старались принужденно улыбаться.
Я не сообразил тогда, что бедняжка заплакал, верно, не столько от физической боли, сколько от той мысли, что студенты, которые, может быть, нравились ему, без всякой причины, все согласились ненавидеть и гнать его.
…Наконец все успокоились. Головы склонились над тетрадями, и оставшиеся два часа новичок вел себя примерно – то есть читал монотонным нудным голосом статью «Реализм» из «Большой советской энциклопедии», хотя время от времени прямо в лицо ему попадали метко пущенные с кончика пера шарики жеваной бумаги. Он вытирал лицо рукой, но позы не менял и даже не поднимал глаз. По-видимому, дело, начавшееся так просто уже не могло закончиться легко – этим он напомнил мне Гоголя-Яновского.
Когда лекция кончилась, он направился на кафедру. Проходя мимо, я с участием посмотрел на бедняжку, который, лежа на полу и спрятав лицо в лексиконах, плакал так, что, казалось, еще немного, и он умрет от конвульсий, которые дергали все его тело.
Вечером, перед тем как готовить уроки, он разложил свои школьные принадлежности, тщательно разлиновал бумагу. Мы видели, как добросовестно он занимался, поминутно заглядывая в англо-немецко-французский словарь словарь, стараясь изо всех сил. И действительно, к концу семестра – когда было уже поздно – грамматику он знал недурно, но фразы у него получались неуклюжие, так что в старшие преподаватели его, видимо, перевели только за прилежание.
Вспоминая этого чудака, я решительно не могу объяснить себе жестокости своего поведения. Как я не подошел к нему, не защитил и не утешил его? Куда девалось чувство сострадания, заставлявшее меня, бывало, плакать навзрыд при виде выброшенного из гнезда галчонка или щенка, которого несут, чтобы кинуть за забор, или курицы, которую несет поваренок для супа?
Неужели это прекрасное чувство было заглушено во мне любовью к литературной теории и желанием казаться таким же гением, как и наши литературные наставники? Незавидные же были эти любовь и желание казаться! Они произвели темные пятна на страницах моих юношеских воспоминаний.