М.А. ДМИТРИЕВ
ВОСПОМИНАНИЕ
О СЕМЁНЕ ЕГОРОВИЧЕ РАИЧЕ
Прочитав в Московских Ведомостях о кончине Семена Егоровича Раича, я был душевно тронут этим известием. Еще одного хорошего поэта и одного доброго человека лишилась Россия! Еще одного честного и прямодушного приятеля лишились мы, Московские его современники! Воспоминания нашей молодости и первых наших опытов в литературе неразлучны с памятью об этом незабвенном человеке. Жаль, что, по недостатку положительных сведений, я не могу сообщить подробностей о его жизни, что не могу в моем рассказе определить годов и чисел. Напишу, что знаю и помню.
Раич происходил из духовного звания. Он был родной брат высокопреосвященнейшего митрополита Киевского Филарета. Учился он в одном из духовных учебных заведений; но где именно, не припомню. Знаю только, что он всегда вспоминал с наслаждением о своем отрочестве, о времени и способе своего учения. Он рассказывал с искренним чувством удовольствия, как он и другие его товарищи, летом, учили свои уроки в саду, на вольном воздухе; как наставники воспитывали в них чувства любви и доброжелательства, своим мягким, отеческим и разумным обращением с ними. Это воспитание отразилось в его характере. Оно оставило в нем и светлые воспоминания души, которыми он любил утешать себя под старость, и при которых он, так сказать, молодел душою.
Я узнал Раича, помнится, в 1816 году, в Московском Университете, которого он был тогда еще кандидатом. Он жил в то время в доме Тютчевых. Известный ныне своими стихотворениями Ф.И. Тютчев был учеником его: Раич познакомил его с Латинским языком, с Латинскими авторами и с Русскою литературою. Ф.И. Тютчев, будучи еще очень молод, едва ли вышедши из отрочества, по вниманию к его ранним успехам в языках и словесности, был допущен к слушанию университетских лекций. С ним-то всегда являлся на них Раич, в качестве его наставника, и здесь-то познакомился я с обоими. Потом бывали они у меня, и я у них. В молодости знакомство делается тотчас коротким; но тут была общею связью - литература. Не знаю почему, Раич имел тогда другую фамилию: он назывался Амфитеатров. Если не ошибаюсь, фамилия Раич была настоящим его родовым прозванием; а Амфитеатровым был он назван при вступлении в училище.
Мы в то время не подозревали в нем поэта. Уехав на год из Москвы в Симбирск (не помню в 1818 или в 1819 году), и получая там Вестник Европы, я увидел в нем прекрасный отрывок из Виргилиевых Георгик, с подписью: Раич. Удивившись, что в короткое время моего отсутствия явился в Москве новый писатель, о котором ничего прежде не было известно, и который начинает свое поприще не так, как все мы, мелкими стихами, я просил моих Московских приятелей уведомить меня, кто этот Раич, и к удивлению моему узнал, что это наш Амфитеатров. С этого времени он принял фамилию Раича.
Кончив воспитание в семействе Тютчевых, он поступил в дом к Николаю Николаевичу Муравьеву, у которого была школа колонновожатых. Там занимался он тоже литературным образованием младших детей его, и между ними Андрея Николаевича Муравьева, столь известного ныне своими путешествиями к Св. Местам и многими книгами, полными истинного духа православия.
Потом жил он несколько времени, тоже в качестве наставника детей, в доме Ланских. Здесь, в переулке, который идет от Никитского монастыря к Пречистенским воротам, в нижнем этаже большого каменного дома, где было помещение Раича, собирался у него по вечерам, один раз в неделю, небольшой кружок его приятелей, занимавшихся литературою. Они читали свои произведения, судили о них, и таким образом составляли небольшое литературное общество. На этих вечерах бывали обыкновенно: С.П. Шевырёв, Д.П. Ознобишин, А.И. Писарев, И.В. и П.В. Киреевские, и ближайший друг хозяина, столь же скромный, как и он, В.И. Оболенский, переводчик с Греческого языка разговоров Платона о законах и истории Геродиана. Бывали и другое; всех не упомню. Но с истинным удовольствием вспоминаю эти мирные суждения о литературе, чуждые всякого самолюбия и пристрастия.
Было время как-то, что Раич и Оболенский приобрели на общие деньги небольшой домик, в отдаленном уголке Москвы, на речке Синичке. Уединенная сторона совершенно соответствовала тихим наклонностям обоих друзей, живших более мысленною жизнию, нежели внешнею, более в сообществе древних писателей, любимых ими, в их мире светлом и спокойном.
Наконец Раич преподавал Русскую словесность в Университетском Благородном Пансионе, где многие молодые люди, и в числе их Лермонтов, были обязаны ему же первым своим знакомством с Русскою литературою.
Вот сколько имен, известных в нашей литературе, соединяется с именем Раича, первого наставника и руководителя их на этом поприще.
В последние годы своей жизни он занимал место инспектора классов и преподавателя Русской словесности в так называемом, в Москве, Набилковском Заведении.
Недалеко оттуда, за Сухаревой башнею, на Серединке, был собственный домик Раича, с небольшим садом, купленный на деньги, полученные им от брата. Еще прошлого года он с любовию занимался переделкою и окончательным устройством своего теплого гнездышка, и был совершенно доволен и счастлив в своей бедности. Не много нужно было ему при его умеренных желаниях, хотя он жил и не без нужды. Небольшой кабинет его, пристроенный вновь, радовал его своею уютностию и чистотою; небольшая, но избранная библиотека, заключала в себе лучших Русских, Латинских и Итальянских авторов; в зале стоял рояль для детей его; на окне Эолова арфа, к унылым звукам которой любил он прислушиваться, когда в отворенное окно играл на ней ветер... Вот и вся роскошь его приюта!.. Здесь, в последнее время, встречал я у него немногих; по большей части бывали у него по вечерам: художник, столь известный своею кистию, К.И. Рабус, и молодой Московский поэт Ф.Б. Миллер. Когда Ф.Н. Глинка жил постоянно в Москве, он был тоже одним из тех, которые не забывали Раича, и умели ценить его прекрасную душу.
Раич был женат на иностранке, родившейся в России, и был совершенно счастлив своею семейною жизнию. Она кончила жизнь свою года за три до кончины Семена Егоровича. Эта потеря заметно подействовала на старика, привыкшего к домашней жизни; он заметно стал слабеть в силах от своего горя. Часто видал он во сне свою Терезу, и несколько раз говаривал после этого: «Она зовет меня!». После жены остались у него дети, о воспитании которых он всегда заботился сам, как добродушный отец и простосердечный христианин; но уже не с кем было разделить забот домашних.
Раич всегда любил и уважал литературу. Он никогда не почитал ее делом праздности, но средством к облагорожению души, к умирению духа, к очищению и возвышению способностей, данных природою. Истинный поэт был для него, без всякой метафоры, жрецом изящного. Красота, выражаемая поэзией и искусством, были, по его понятиям, отражением добра и истины внутреннего морального мира. Потому-то, может быть, мы видим его столь чистым и безукоризненно нравственным во всех своих произведениях. Скажем же теперь несколько слов о литературных трудах его: прежде о важнейших, а потом и о других.
В 1821 году издал он полный перевод Георгик Виргилия. Введение, о дидактической поэзии, приобщенное к переводу, было рассуждением автора на степень магистра Московского Университета.
Потом, в 1828 году, напечатал он полный же перевод Тассова Освобожденного Иерусалима, в четырех томах малого формата.
За этим трудом последовал перевод Ариостова Неистового Орландо. Три тома были напечатаны в 1832-1837 г.; продолжение осталось в рукописи. Впрочем, видя невозможность печатать на свой счет столь обширную поэму, он не довел своего перевода до конца.
В 1823 году напечатал он небольшой сборник известных уже в печати стихотворений, под названием: Новые Аониды. Нежный и изящный вкус издателя, обращенный более на легкость стиха, руководствовал его в этом выборе.
В 1827 году, вместе с Д.П. Ознобишиным, известным своими стихотворениями, особенно в восточном вкусе, издал он альманах, под названием: Северная Лира.
В продолжение многих лет издавал он еще журнал, под названием: Галатея. Этот журнал наполнялся небольшими повестями, легкими статьями в прозе, известиями о модах, и иногда замечаниями о новых книгах.
Долго молчал он, долго не издавал ничего; наконец, в старости, написал он и напечатал в 1849 году, поэму в стихах, под названием: Арета, сказание из времен Марка Аврелия. Эта поэма наполнена чистейших чувств христианских.
Последним трудом его была небольшая поэма: Райская птичка, которую он, по старой приязни, посвятил мне и подарил в рукописи. Она, кажется, и не предназначалась автором для печати, как несоответствующая направлению современной нашей поэзии.
Вот все, сколько мне известно, написанное Раичем, и изданное отдельно. Кроме того, он помещал в журналах, в альманахах и в Трудах Московского Общества Любителей Российской Словесности, которого он был действительным членом, много стихотворений, отличавшихся плавностью языка и по большей части мягкостью чувства, всегда доброго и благонамеренного. Там же, в сочинениях Общества, помещено его рассуждение в прозе: О происхождении Италиянского языка. Из этой статьи видно, что Раич составлял Чтения о Истории Италиянской литературы. Но продолжал ли он этот труд, был ли он докончен, и осталось ли что из него в рукописи - по крайней мере мне - ничего неизвестно.
Самые последние стихотворения Раича посвящены были Отечеству. Глубоко сочувствовал он современным происшествиям, нарушившим мир и спокойствие России. И он, человек мирный, нашел звуки брани в струнах своих, но вместе с мирными звуками любви к человечеству, к науке и искусству, которые входили у него в жизнь, как необходимые условия мирного счастия. Эти три стихотворения, посвященные войне и вызывающие мир, были помещены им в Москвитянине, под заглавиями: Накануне 1854 года; Война и мир, и воззвание к Грекам. Особенно в этом последнем вспоминает он о Греции, как о колыбели наук, поэзии и художеств.
Раич, как видно из сказанного выше, начал свое поэтическое поприще в то время, когда были во всем блеске своей славы Жуковский и Батюшков. Оба они отразились несколько в произведениях Раича: Жуковский в наружной форме строфы, и отчасти в стихе; Батюшков в мягкости языка и плавности звуков.
Что касается до переводов Раича, ныне, пожалуй, можно укорять его в том, что он перевел Георгики не размером подлинника, а шестистопными ямбами с рифмами. Но вспомним это время; вспомним, что и Гнедич начал переводить Илиаду ямбами. Без всякого сомнения перевод Раича не сохраняет в себе простоты и строгости выражения Виргилия: это перевод, украшенный цветами нового времени; но тем не менее перевод легкий, красивый, отличающийся чистым, прекрасным языком, и столь близкий, сколько дозволяло различие метров! - Известно, что во всех новейших литературах Георгики Виргилия были всегда камнем преткновения для переводчиков; что многие, переведя Энеиду, останавливались перед непобедимою трудностию передать на своем языке простоту и строгую точность выражения Георгик! - Не нам бы быть так взыскательными, при нашей бедности в переводах древних! Кому не покажется скучным самое содержание этой поэмы, тот с истинным удовольствием прочтет перевод Раича, заслуживающий место во всякой избранной Русской библиотеке.
В переводе Тассова Иерусалима и Ариостова Орланда, желая передать эти поэмы также строфами, как они написаны в подлиннике, Раич избрал для себя ту строфу, которою Жуковский написал своего Певца и Громобоя. В этой строфе есть что-то слишком резко отличающееся от волнообразной октавы подлинников; именно: ее однообразность. Но я спрошу всех, знающих подлинник, знающих Италиянскую октаву: можно ли присвоить нам метр Италиянских поэтов, и на какой размер переложить его? - Различие языков столь велико, что это едва ли возможно! Немцы переводят Тасса октавою из пятистопных ямбов; но это одно мертвое подражание форме. Пробовали и у нас переводить его пятистопною ямбическою октавою; но всякий, имеющий слух, должен сознаться, что наш пятистопный ямб - есть почти переход к прозе: в нем нет певучести; а Итальянская октава певуча! Мы могли найти гексаметр, приблизительный к древнему, хотя и тот несовершенно древний. Но в метрах Греков и Римлян более сродства с тканию нашего стихосложения. А силлабическо-тонический размер Италиянцев, с его темпами, с его смешением стоп, ставит Русского стихотворца в совершенную невозможность подражать ему. Всякой язык имеет свое свойство, данное ему природою, которой границы непереходимы! Можно сожалеть о том, что строфа, выбранная Раичем становится, в столь длинных поэмах, несколько утомительною своим однообразным падением; но я опять спрошу у знатоков: каким метром и какою строфою переводить Тасса и Ариоста?
У нас два перевода Тассова Освобожденного Иерусалима: Мерзлякова и Раича (я считаю одни переводы в стихах). Первый, шестистопными ямбами, с рифмами попарно, как писались в старину наши поэмы. Оба они конечно не производят того очаровательного действия, как подлинник. Перевод Мерзлякова напыщен и тяжел. Перевод Раича легок; но не довольно силен. Зато язык его постоянно чист, светел и звучен. Он, повторяю, напоминает язык Батюшкова.
Будем справедливы к нашим безмездным труженикам литературы. Она так у нас бедна, что всякий труд поэта, предпринимающего передать нам первых мастеров искусства, заслуживает большую степень благодарности, нежели подобный же труд в странах, опередивших нас литературною роскошью! А что такой труд есть у нас совершенно безмездный, доказывается и тем, что Раич, напечатав три тома Орланда, не имел денежных средств издать продолжение своего перевода, которого он от того и не кончил. Излишние требования заносчивой критики и равнодушие публики к капитальным произведениям поэзии лишили нас полного Орланда.
Отдав долг поэту, что скажу я о человеке? Чистая и мирная душа была у этого тихого и смиренного человека! Всегда довольный, нисколько не жаловался он на судьбу, которая не наградила его своими материальными дарами. Всегда с добродушною улыбкою встречал он приятелей, которые посещали его, забытого многими, в далеком и тесном его приюте. Всегда радовался он, встречая в нашей литературе доброе и прекрасное! Никогда, никакая резкая укоризна не вырывалась из уст его. Если случалось говорить ему о направлении времени, которое не согласовалось с его воспоминаниями прежнего; о направлении литературы, отклонившейся от чистоты прежних убеждений: чистосердечная, веселая улыбка довершала добродушно-строгое его замечание! Кротость и любовь к людям, как к братьям, были, кажется, основными чертами его характера. Мир праху его! Вечная память душе его! Если человек смеет произнести свое суждение в великую минуту разлучения другого человека с землею, то, воспоминая младенчески-незлобивую душу Семена Егоровича Раича, невольно желаешь произнести: «Таковых есть царствие небесное!».
1 ноября, 1855.
(Из № 141 Московских Ведомостей 1855 г.).