ГАЛЕРЕЯ ЛИЦ
Попавшие на эту выставку лица абсолютно выдуманные,
и их сходство с реальными действующими лицами
более чем случайно....
- Но как же это получается? У тебя ведь такие густые пейзажи, они настолько сочатся жизнью, что хочется войти в эти картины и присесть на нарисованную траву, ворваться в волны, согреть ноги в нагретом солнечными стрелами песке.... Но нигде нет людей, ни взрослых, ни детей, да и вообще никаких персонажей даже из зоологического мира. Почему?
- Я их не вижу, не ощущаю, огненное солнце, сливающееся с голубизной неба, так не опустошило мой взгляд, как человеческие лица. Ты думаешь, я жесток, я заблудился в своем одиночестве и утратил свою сопричастность себе подобным?
- ... а разве это не так? Ты столько лет живешь отшельником в этих стенах, на этом отдаленном кусочке пространства, ты
-...одичал? А разве для того, чтобы не видеть, нужна темнота, и чтобы забыть, нужен уход? Не упрощай, не удаляй меня от себя, не приспосабливай меня к себе, ибо истина проста лишь тогда, когда простота уже дала свои всходы.
- Но ты же знал многих людей, ты всегда был среди них, ты копил в своей памяти необычность, необыкновенность каждого из них, ты питался их соками, ты наполнял свой мозг своеобразием их мыслей, ты жаждал общения с ними, ибо оно вливало в твое горло-кувшин лаву образов, из которых ты ваял свои скульптуры.
- думаешь – пресытился, возгордился? Ты слишком молод, мой юный друг, чтобы видеть иной смысл в пресыщении, иную сторону той тощей полоски вдали, что зовут все без разбору Горизонтом. И лишь в силу твоего еще совершенно не ощущаемого возраста ты точно так же полагаешь, что за этим самым пресловутым Горизонтом ничего уже нет, ведь я прав, верно?
- не спорю, но ведь ты не станешь отрицать, что за Горизонтом таится неведомое?
- вот именно, «отрицать», вот тут-то я тебя и поймал, вот тут-то наши пути и расходятся, мой друг, спорить, отрицать....какая же это непродуктивная затея. Горизонт это всего лишь горизонталь, проведенная там, где захотелось тому, кто хочет предела, и вовсе не потому, что предел есть возможность завершения, некой очерченной законченности, а потому что ему так проще: поделил яблоко на две половинки и обрел спокойствие действий – можно откусить, не пользуясь ножом, и лишь следить, чтобы косточки не проглотить и соком не облиться. И в этом его простота, и в этом его истина.
- но в чем же здесь фальшь?
- да не в этом же истина, она не стоит на якоре, брошенном ей неряшливо тобой как подачка нищему, она тебе не подчиняется, она тебе не принадлежит, она превращает тебя в дуэлянта твоей судьбы, она толкает тебя в спину, когда ты застрял в сомнениях, она выпивает из тебя все соки, когда ты хочешь бросить ей вызов, она вонзается в твой мозг, когда ты пытаешься составить мозаику из оправданий, она скулит под твоим подъездом, когда ты хочешь уйти черным ходом, она вкрадывается в твои сны, и свернувшись калачиком живет в них до утра, а утром она зажигает солнце на небе, озаряя душу твою своим светом. И только в этот момент ты срастаешься с ней воедино, но лишь на какой-то невероятно краткий миг, познав который ты всегда будешь стремиться к нему, чтобы обрести кажущуюся власть над ним...
- и увидеть Горизонт?
- нет, мой нетерпеливый юный друг, чтобы его уничтожить...
Я сижу на низкой скамеечке перед картиной в рамке из паутины. То, что изобразил художник, вовсе не поражает ни сюжетом, ни способом его подачи. Пожилая женщина, ссутулившись сидит за роялем, сухие тонкие пальцы на клавишах, и судя по их расположению на черных и белых полосках, они производят звуки. Ноги играющей на рояле нависают над педалями, и вся фигура героини акварельного сюжета задумана ее создателем как воспроводящая музыку.
Однако я невольно ловлю себя на ощущении какого-то загадочного, мистического несоответствия, если не фальши... Найди 10 отличий на этих двух картинках....
Произошло это так давно, что уже успело удачно обрасти фантазийным рядом, размыть контуры, но в то же время не настолько давно, чтобы острота воспоминаний полностью исчезла за оградой из событий, происшествий многих-многих лет.
Я помню ее лицо, но не черты лица для фотографического описания, я помню неизменную угрюмость губ, прожигающий насквозь взгляд абсолютно бесцветных глаз, грациозную жестикуляцию, удивительно уживающуюся с почти полностью отсутствующей мимикой. Каждую свою фразу она сопровождала тихо взятыми аккордами, не слишком явно нарушавшими тишину, но и в то же время отодвигающими ее на задний план.
В один из дней моих занятий у нее дома я не должен был спешить возвращаться домой, и мы сели на веранде пить чай с лимоном. Разговор шел с трудом, я ежесекундно ждал какого-то внезапного поворота нашей беседы, с необъяснимой тревогой я готовился уловить приближение магической волны, исходящей из самых глубин моей собеседницы.
- Как ты полагаешь, мой юный ученик, может ли человек перестать думать, нет-нет, я вовсе не имею в виду какую-то болезнь, или какое-то искусственное внедрение в мозг человека. Просто сам человек может оборвать этот процесс силой своего желания?
- мне трудно представить, чтобы некто мог обладать столь невероятной властью ....
- включил мысли, насладился их шелестом в голове, уловил их щебетание, попробовал их вкус, а потом так же уполз в свою норку и...тишина...пустота....безмятежная бездвижность.....
- и что происходит тогда?
- тишина разливается во всей своей безграничности, пытаясь утопить в себе все самые едва уловимые звуки, обнажая их природу, кристаллизуя их чистоту, окутывая их своим подрагивающим теплом, растворяя их и высвобождая их нежнейшую плоть.
- ...чтобы...
- ...обрести первозданность, целомудрие и наполнить их той влагой, что родит сочность, свежесть и отпустит их от себя для вознесения на новый виток мысли, раскрыв над ней шатер свободы...
Мальчик-золушка
… но ведь на самом-то деле все поддается упрощению. Любая самая невероятно наисложнейшая структура может оказаться приемлемой для понимания, если ее разложить, как на разделочной доске, и вынести за скобки ненужный слой. Вот представь себе, ты смотришь на какой-либо предмет роскошной мебели, восторгаешься его росписью, его элегантными контурами, легкостью его формы, а потом слышишь как бы за кадром текст оценщика: «ширина 100 см, высота 70 см, полированная поверхность, кедр и т.д.» И что остается на дне впечатлений?
Малыш на фотографии ничем не отличался от своих сверстников, в его личике не было ничего, что бы могло заворожить, пробудить желание прикоснуться или обнять это существо. Но мне предстояла встреча с ним и с его будущими родителями в живом эфире, и я страшно надеялась, что фотография потускнеет после моего прикосновения к действительности, мне этого хотелось, хотелось невероятно интенсивно по тому, что предыстория этого свидания была настолько насыщена эмоциями, событиями, ожиданиями, что мне казалось, все это не могло не оставить своего хоть самого маленького отпечатка на маленьком человечке, встреча с которым должна была мне дать ответы на вопрос: почему выбор пал на него?
Малышу было 2 годика, когда его увидели стремящиеся стать ему мамой и папой двое молодых людей, обездоленных неумолимой несправедливостью анатомии и утративших возможность наслаждения извержения вулкана после девятимесячного восхождения на его вершину.
Его новыми родителями они не были, да и каким, собственно, образом? Родители, это же те, кто родили... Но желание стать ему самыми дорогими, самым близкими было настолько истовым, что не справиться с этой задачей им казалось из области нереального.
Детский сад, школа, домашние задания, праздники, семейные будни, все теперь делилось на три, возводилось в третью степень, в результате приумножалось и росло.
Три деревца росли, срастались и переплетались ветвями в вышине, одновременно покрывясь листвой или одновременно теряя ее, лысея, замерзая и согреваясь, вздымая ветви-руки к небесным колоколам, раскачиваясь и обнимая друг друга при порывах ветра, раскрывая ветви-объятия навстречу восходящему солнцу, но никогда не опуская ладони-листья вниз.
С годами в стволе одного из деревьев образовалось маленькое дупло, уютное, теплое, глубокое, снаружи просто обычное черное овальное пятнышко. Два других деревца думали-недоумевали: что же там внутри, чем чревата эта загадочная пустота? Шло время, и дупло росло, оно приобретало другие размеры, но чернота и загадочность пустоты не исчезали, пока не произошло рождения нового образа. Пустота стала обретать некие причудливые очертания, темнота переставала быть беспроглядной, появилась рельефность контуров и постепенно таинственное нечто становилось узнаваемым....
Два уже совершенно переплетенных между собой деревца, с пожелтевшей и пожухлой листвой перешептывались друг с другом в недоумении от увиденного, будто привиделся им мираж, данный им в плоти и крови, будто привиделся им напиток, перелитый в созданный ими сосуд, будто открылось им пространство, к которому они всю свою жизнь стремились, к которому простирали они свои ветки-сучья в надежде на возвращение, на возврат утраченного, обрести доступ к которому было уже невозможно, ибо не было там дна...
...невероятность, тьма и мгла
и нет дорог, и нету дали
нет смеха, слез, и нет печали
речей костер сгорел до тла...
**********************************************************
Иногда биография начинается вовсе не с рождения, а с какого-то момента, который даже и не связан напрямую с жизнью этого человека. Начало может быть заложено даже не в материнской утробе. Да и вообще, некая точка отсчета сама по себе настолько условна, что начать можно абсолютно отовсюду.
Может, именно эти различные пути в сознательную жизнь и их разные стартовые позиции и есть те самые инкарнации. «Почему нет»,- отвечает мне моя взрослая учительница-ученица. «У меня, например, очень много жизней, и все они проходили параллельно друг другу, развиваясь, расширяясь, удлиняясь, иногда укорачиваясь, но никогда не пересекаясь. Я никогда не смогла бы написать свою биографию, в моей жизни нет диапазона от и до, в ней нет ни одного завершенного периода, в ней есть всплески, мазки, оттенки, и только они имеют некую лишь им свойственную последовательность, если понимать под этим словом именно передвижение по следам.»
«По чьим следам?» - спрашиваю я, одновременно удивляясь блёклости заданного вопроса.
«По следам встреч-общений»,- и тут же комната, в которой мы сидим и беседуем с ней, озаряется каким-то изумительно ярким свечением, как-будто слова чиркнули об ее душу.... А дальше был какой-туман из звуков, эмоций, голосовых вибраций, окутавший меня и все пространство вокруг...
Я слушаю ее истории, которые она вычерпывает из своей памяти, и пытаюсь, абсолютно непроизвольно подчинить их привычной хронологической или какой-либо иной цепочке последовательностей, однако все мои подобного рода попытки рассыпаются впрах.
Она напоминает мне скульптора, высекающего образ из груды камня. Скульптор-сотворяющий – творец, и тут выскакивает вдруг слово «творог». Только выросшие, проросшие и набравшие силу, как на опаре, образы способны приобрести очертания и укрепиться надолго в нашем сознании.
Дочь у нее была одна, а всего их было семеро. Семь девочек в едином мире, и с совершенно разными устремлениями. Один воробышек среди грациозных лебедей.
«...в прилагательных, с основой на твёрдую «н», после неё должен стоять «ы»: красный, зеленый, черный, казенный, полезный....»
- А как же «синий»?
Вот именно, а как же быть с теми, что не поддаются никаким правилам, не поверяются никакими логическими цепочками, выламываясь всем своим существом из общего объяснимого ряда, причем вовсе не являясь теми самыми исключениями, подтверждающими правило, а скорее теми исключениями, которые необходимы для разрушения тех самых назойливых правил, тех схем, в которых место лишь схимникам.
Все ее действия, движения, мимика, улыбка никогда не были изолированными от ситуации, и в то же время, они как бы были неким раскрытием скобок каждого отдельного момента.
Мы продолжаем заниматься русским языком, при этом наши роли постоянно меняются, переплетаясь друг с другом: я учу ее русским словам, а она учит меня их понимать, заглядывать в их суть так, как это возможно только для человека, не расставшегося с детским любопытством и выросшего в условиях повышенного прагматизма.
Ее жизнь насчитывает уже очень много лет, однако нас разделяют не цифровые выражения, между нами кисельно-молочные реки и холмогорья, не имеющие обозначенных границ, и зернышки чечевицы, брошенные детьми, чтобы найти дорожку обратно.
Она садится в свой лимузин, выжимает максимальную скорость, испытывая.... возможность, возможность скорейшего достижения цели, возможность, но не наслаждение. Ее воробышек на сиденье рядом, в едином образе с ветром, растрепанными волосами, упивающийся самим движением, его мощью и соком.
Движение, жжение, воображение, ворожение... От есть, а до нет, как в музыкальном ряду – «до» это всего лишь начало, и только от него все устремляется вверх, через «соль», пересекая «смысл» и устремляясь все дальше и дальше к вершинам холмогорья, с которых не видно чечевичных зерен, да и вряд ли они там уже нужны.
Мы поднимаемся вместе с ней по ступенькам моего дома, на которых полосами отражается солнечный свет, и неожиданно она останавливается посреди лестничного пролета: «Как это поразительно, а я ведь эти ступеньки видела когда-то давно, в самом раннем детстве...».
«Но ведь в этом нет никакой загадочности, наша память вся состоит из таких всплесков-заплаток, и их рисунок далеко не всегда соответствует реальности.»