Одна моя знакомая написала мне в соцсетях, что я - прекрасная мать, настоящая мама, какой она всегда представляла себе хорошую и заботливую мать.
Наше мнение о других людях - отражение нас самих, того, что является самым важным для нас. Если Вам не хватало материнской любви, Вы восполните это на своем сыне неосознанно, даже не понимая, как это важно с сыновьями. Ведь потом, уже во взрослой жизни, они будут искать такую же ласковую жену, какой была мама... Мне часто говорят и пишут, что я хорошая мать. Ну да,... Если бы!
Моего сына тоже воспитывала бабушка - моя мама, и дедушка, мой небиологический, но самый родной отец, которому я благодарна за все светлое, что есть в моей жизни. И благодарна судьбе, что он появился, когда мне было 3,5 года. И до самого его раннего ухода из этой жизни, у нас была самая настоящая родственная любовь отца и дочери - мы понимали друг друга с полуслова и всегда скучали в разлуке. Вот уж чего я не могу сказать о своей маме - раньше, в детстве и в юности мы частенько ссорились да и вообще не понимали друг друга, если честно. Я для нее всегда была антипримером, хотя других детей у нее никогда не было, я одна в семье. Ну, ничего - мама сравнивала меня с чужими детьми. Мамина извечная поговорка "Вот есть же дети!..." и возмущенное похлопывание рук об себя. А это ее сюсюканье с детьми знакомых и подруг! Оно всегда больно ранило мое сердце. Мне не хватало ее любви. Хотя тут надо еще добавить, что у меня на редкость упрямая и капризная родительница. Да, у нее множество отличных качеств - она трудоголик и чистюля, у нее хороший вкус и чувство стиля, она хорошо поет и вкусно готовит, капризность у нее не отнять. Я прострадала все детство от ее нападок и сравнения меня с другими детьми... Она всегда была мною недовольна, всегда. Постоянно что-то было не так. Не так, как ей хотелось. Не так, как она ожидала. Я возненавидела ее в юности, когда ее методы не смягчились, а, наоборот, приобрели циничные выражения. Мне надоело быть для нее дрянью и никчемным человеком. Сейчас же, по прошествии многих лет, я простила ее, и мне жаль, что она "уходит". Я вижу как она постарела, сдала. И я сейчас думаю: "Ну вот что с того, что я злилась на нее долгие годы? Придираясь ко мне, она так по-своему, извращенно, хотела выразить, что желает, чтобы я была еще лучше. Ведь когда человек тебе безразличен, тебе все равно: ты не будешь ни критиковать, ни делать ядовитых замечаний и сравнений..." Наверное. Мейби, как говорят англичане. Теперь, конечно же, все бесполезно, любые размышления на эту тему. С другой стороны, хотя бы обида прошла. Кстати сказать, к моему сыну, которого также воспитывала она, у нее было совершенно другое отношение. Что однажды натолкнуло меня на мысль, что, возможно, моя мать желала, чтобы у нее родился сын, а не дочь. Хотя, скорее всего, это мои личные болезненные навязки. Нам часто кажется, что нас недооценили, недолюбили, проигнорировали. Недолюбленные мы, недоцененные, уцененные....
Что же тогда говорить про меня как про воспитателя?! Ибо родительницей я была, но сына своего я не растила. Не воспитывала я его не по своему желанию. Так карта легла. И неправильно было бы думать, что я его бросила на своих родителей. Что вы! Я его безумно любила. Но вынуждена была уехать из родного провинциального городка за лучшей жизнью. Игра случая. Я училась в Москве - после окончания техникума с отличием мне открылись любые дороги, и я выбрала Москву. Она мне виделась городом больших возможностей, и, потом, там жили родственники моей мамы. Но они, как окажется позже, никак не участвовали в моей судьбе. Зато в Москве я встретила своего гражданского мужа Благомира, с которым впоследствии прожила 15 счастливых лет совместной жизни. Он был югославом. И, если сначала я вообще его не воспринимала, потом его ухаживания возымели должное действие - и я подумала: "Почему бы нет?" Сначала просто приезжала к нему в гости по выходным. Затем мою должность решили сократить, и я решила: это знак. Оставила сына у мамы и уехала. Думала ненадолго, оказалось - навсегда. Думаем ли мы, уезжая, нет, не куда-то, а откуда-то, что этот миг не остановить. нам кажется, что когда бы мы не приехали, все в оставленном месте будет точно так же, как тогда, когда мы уезжали. Но это не так. Время не остановить. Поэтому "все проходит". Вместе со временем. Оно проводником уводит в никуда все то, что нам дорого, то, без чего мы не осознаем то, что оставляем... Я мечтала поскорее забрать сына. И ему без меня было плохо, и я ужасно скучала. Вся эта дорога - Москва-Тверь-Торжок, и, особенно, обратная, Торжок-Москва, политы целым морем моих горючих слез. Жаль, что они не помогают. И ничего не меняют. И жаль, что их никогда не удавалось остановить. Я всегда была ласковой с ним. Недоданная мне когда-то материнская любовь запечаталась в самосознании необъяснимой нежностью к сыну. Мы всегда спали вместе, обнявшись, и ели из одной тарелки. Я была его кумиром. Он - моим святым. Расставание было адом. Для обоих. Мне казалось тогда, что больше всего для меня. Мама рассказывала мне позже, укоряя, что когда я не могла приехать по каким-то причинам, а такое бывало часто, и мобильников тогда еще не было, сын сутками просиживал на окне, выходящим на дорогу, ожидая моего приезда. Никто и ничто не в силах было вырвать его из режима ожидания. Это было для него святое.
Когда я уехала в Москву, сыну было 3,5 года, мне 22. Когда-то мне тоже было 3,5 года и мои родители развелись, в этом, наверное, есть какая-то мрачная мистика, но я плохо помню своего биологического отца. А вот у моего сына память оказалась живее, и эта детская обида осталась до сих пор, на все времена. В этих простых вещах обижаемых - обижающихся нет ничего необычного опять же - мы всегда обижаемся на тех, кто для нас больше всего значит. Потому, что те, кто нам безразличен, никогда не задевают наше сердце.
Это уже становилось моей личной паранойей. Каждый год я мечтала забрать сына к себе. А получилось это уже после смерти папы, когда Мише уже было 14 лет. Но он все равно был просто счастлив тогда, когда это свершилось. Оказалось, что такой же паранойей страдал и он. И в чем-то, наверное, мы были с ним сиамскими близнецами. Да и вообще у нас в роду все перемешано, переплетено, какие-то личные претензии и обиды, безвыходность и почти нирвана, когда мы все вместе. Раньше его забрать я не могла по одной простой причине - мы жили в ограниченном контингенте иностранцев, в данном случае, югославов, и совсем не говорили на русском. Более того, наш шеф Станко Мишетич, а я уже работала у них, у Югов, пошел мне навстречу, так как был заинтересован во мне как в работнице, и оформил меня на работу в офисе по документам своей родственницы. Я ходила по фирме и гостинице с бейджиком, на котором было написано "Мирослава Илич", меня так звали и ребята, и Благомир: Мира. Мне строго-настрого было запрещено общаться с русскими охранниками - мог вскрыться подлог, а времена были непростые - начало 90-х... За связь с иностранцем могли и упрятать куда подальше. И я просто не могла привезти туда своего котенка? Он бы бегал по коридорам и кричал по-русски "Мама, мама!" Но тогда возникал бы вопрос: "Откуда у югославской пары русский ребенок?"
Это сейчас все просто рассуждается... А в то время для меня и для сына это была огромная душевная трагедия и море нескончаемого адского терпения, надежд и несбыточных ожидания. Примерно таких же как и сейчас, когда я жду его освобождения. Это очень трудно понять. Это можно только пережить.
Но я не желаю этого никому: к черту осознание! Я хочу, чтобы как можно больше людей были счастливы и как можно меньше пережили столько горя, сколько выпало на мою босоногую душу.
Уже много позже, когда сыну пришло время идти в первый класс, он с собачьей преданностью заглядывал мне в глаза и надеялся, верил, что я заберу его к себе. Фирма к тому времени развалилась, как и сама Югославия. Мы снимали квартиру в Кузьминках у знакомой, платили за нее чисто символические деньги , Благомир неплохо зарабатывал, я сидела дома и мы даже стали помогать отцу и маме, которых жизнь жаловала гораздо меньше, а также привозить дорогие игрушки для Мишки.
Поздней осенью я взяла его к себе на ноябрьские праздники. Помню, тогда уже выпал снег и лежал какое-то время. Лежал и не таял. Сын, как сейчас помню, все хотел поговорить со мной о своем переезде ко мне, я это понимала, но все время уходила от разговора. Я знала: Благомир был категорически против того, чтобы я забрала ребенка. У него еще была поствоенная горячка, что за ним охотится Интерпол, потому, что он дезертировал с зоны военных действий, да и обстоятельства были против - тривиально не было московской прописки. Сын в какой-то момент понял, что я не хочу об этом говорить. Сначала он на меня надулся, потом набычился, потом увидел, что я не реагирую и на это. Он улучил удобный момент и со всех ног с рёвом драпанул через проезжую часть в Кузьминский лесопарк. Я, понятное дело, за ним, а там, на проезжей части, довольно оживленное движение к вечеру было (как сейчас помню ее название - улица Юных ленинцев), но я его догнала. Задыхаясь от бега и слез, он упал лицом в снег, а я шлепала его по заднице, и сама тоже плакала. Сын вырвался от меня, и с гримасой, которая мешала ему говорить, выпалил: "Я все понял! Да, мамочкин, не отпирайся! Я все знаю! Вы не хотите забирать меня навсегда! Это так! Вы юги, вы югославы, да? И ты теперь тоже?! Вы говорите на сербском, едите сербскую еду, читаете сербские журналы и все ваши друзья тоже юги!" Тут он всхлипнул и из последних сил, рыдая, выкрикнул: "А я русский, русский, да? Разве я в этом виноват??? Не прощу тебя, никогда не прощу! И не приезжай ко мне больше! Я не люблю тебя!" Я настолько была возмущена его выкриками, что сначала опешила, но вместо ласковых уверений: "Ну что ты, сынок, все совсем не так..." схватила его за воротник теплой куртки и потащила без каких-либо слов волоком за собой. Он как щенок барахтался, потому, что идти задом наперед он не мог, а я не останавливалась. И когда мы наконец-то перешли проезжую часть, и я поставила его на ноги рядом с подъездом, он был весь в снегу. Молча я открыла подъезд и толкнула его вперед. Он плакал. Так горько и безутешно, что сердце сжималось, но лгать было нельзя. И жалеть нельзя. В такие минуты лучше ничего не говорить, если не можешь утешить. А мне было нечего ему сказать. Ложных обещаний я больше давать не имела права. Я молча поднялась по лестнице, зашла в квартиру, разделась и разулась, раздела и разула сына. Он уже только редко всхлипывал и по его виду было ясно, что, скорее всего, он уже пожалел о своем поступке: время от времени, думая, что я этого не замечаю, он вопросительно заглядывал в мое лицо, не понимая, не зная как быть дальше... Я прошла в квартиру и включила телевизор. На том же автопилоте налила стакан молока и протянула его сыну. Он помотал головой и я оставила стакан на столе. Потом, также молча, быстро и четко разобрала диван, уложила сына и легла сама. Благомир еще не вернулся с работы, тогда он приходил очень поздно. Мы были в квартире одни. Против обыкновенного, я повернулась лицом к телевизору, а не к сыну, демонстрируя ему свое возмущение его поступком. Шли минуты. Сын сопел, ковырял пальцем спинку дивана и молчал. Не спал. А я начала дремать под монотонный звук включенного телеящика. И вдруг сквозь легкую пелену дремоты я почувствовала как сын обнял меня так крепко и нежно, как может обнимать только ребенок, родной ребенок и прошептал мне на ухо: "Мам, я так люблю тебя! Я так скучаю по тебе! Никто не лучше тебя... Помнишь, когда ты уезжала, а я был маленьким, я кричал тебе с лестницы, что ты предательница и я никогда не прощу тебя и чтобы ты не приезжала больше, а бабушка и дедушка держали меня... Я все помню мама... Это неправда. Я тебя простил, давно простил, ты приезжай ко мне почаще... мне плохо без тебя...".
Знаете, какую силу воли мне пришлось применить тогда, чтобы не разрыдаться от этих его слов? Мне никогда, наверное, не приходилось применять столько воли и характера, чтобы молчать и казаться неподвижной, а потом промычать сонным голосом невозмутимое "Ага". Но я поняла, насколько мой сын чище и светлее меня, ведь у меня так и не хватило мужества сказать своей матери, что я ее люблю и что мне всегда не хватало ее любви и одобрения.
А еще я поняла, какую трагедию я совершила в жизни своего ребенка, ведь до этого мне казалось, что трагедия была только у меня в душе. А он ничего не понимает пока, и что ему хорошо там, с бабушкой и дедушкой, потому что он не мотается по съемным хатам и безликим гостиницам с окаянной матерью. А он, оказывается, так рано повзрослел... Жизнь его повзрослела. Наверное, та душевная рана, тот надлом, также, имеет отношение к тому, что он и сегодня остался таким же открытым и очарованным мечтою, как в детстве - он все еще верит в сказки и верит людям, беззащитная и бесхитростная душа.
Но теперь-то вы видите, что чье-то утверждение о том, что я прекрасная мать, довольно спорное.