Сохатый любил выходить на этот утёс перед рассветом. Словно величественная скульптура возвышался он на самом его краю и терпеливо ждал пробуждения тайги, ждал тепла.
Далёкое свечение быстро набирало силу и цвет. Сначала блеклое, оно понемногу розовело, затем становилось малиновым и, наконец, вспыхивало пожаром: багряным заревом растеклось вширь по всему горизонту. Но этого ему было мало, оно тянулось вверх, жадно лизало облака где-то на краю земли. Сохач знал, что этот пожар не сделает ему больно, безобидно потешит себя и уйдёт. Зверь терпеливо наблюдал за происходящим, изредка переминаясь с ноги на ногу. Он ждал другого...
И вот это случилось! Солнце вырвалось из плена пожарища! Лось сладко
зажмурился, подставив горбоносую морду потоку ласкающего тепла, громко фыркнул от удовольствия, ударил копытом.
Когда-то его, рыжего тонконогого недотёпу, приводила сюда мать-лосиха. Сегодня с поднебесного пьедестала созерцал рождение нового дня исполин с гордой осанкой, нагулянным, налитым силой телом, закинутой вверх головой, увенчанной тяжёлыми ветвистыми рогами.
Днём сохатый прятался в водоёмах, спасаясь от зноя, оводов и назойливой
мошкары, забивающейся в глаза и уши. Вот и сейчас ему предстояло спуститься в лощину и до припёка добраться до ближайшего озерца, погрузиться в прохладную влагу, полакомиться душистыми кувшинками и отдаться сладкой дрёме. Но до этого нужно непременно побы-вать на давно облюбованной необычайной красоты поляне, чтоб побаловать себя сочным медоносным иван-чаем.
Лось глубоко вдохнул ароматы уходящего утра. Вдруг где-то рядом, в ещё сонной утренней тишине, треснул валежник. Зверь насторожился, тревожно повёл ушами. Ложное волнение - за подлеском паслась его избранница, по весне подарившая ему пострела-малыша и полностью взявшая на себя обязанности по его воспитанию и защите.
Тайга сурова. Держи ухо востро! Сохач на своей шкуре познал ярость волчьей стаи, ведомы ему хищный прищур голодных глаз, дьявольский оскал и клацанье жаждущих мяса клыков. Долго затягивались на его боку глубокие отметины матёрого хищника, которому он перебил копытом хребет на виду у изголодавшейся стаи. В ту, как никогда, лютую зиму волки загнали лосей в густой бурелом. Расчёт опытного вожака был верен: в тесноте валежника тяжёлые животные вязли в снегу, калеча ноги о затвердевший наст, были куда более уязвимы и беззащитны.
Жутка картина схватки за существование, за жизнь. Сокрушительной силы глухие удары копыт в поджарые волчьи бока. Разбитые морды, визг и скулёж нападающих. Рваные раны и ужас в глазах жертвы. Окроплённый парной кровью утоптанный снег…
Случается, лоси берут верх. Но чаще волкам удаётся оттеснить телёнка или вы-бившегося из сил старого или больного животного, чтобы тут же на глазах сородичей растерзать его всей сворой.
Посчастливилось, отбился, ушёл от стаи и опять настороже! Сколько в лесу других хищников! Бурый мишка, рысь, росомаха. Есть ещё один хищник: пришлый из другого, неведомого зверью мира. Волк не набрасывается спереди, но атакует открыто - этот поражает издалека, избегая схватки. Впервые тайга свела сохатого с ним ещё детёнышем. Глубокой зарубкой осталась в памяти та встреча. Они с матерью паслись на опушке, когда из частого ельника, шумно подминая молодые заросли, вышел отец. Лосёнок, забыв о своём занятии, с прилипшей к мокрому носу травинкой, с любопытством смотрел на таёжно-го великана - отец лишь безразлично скользнул по ним взглядом. В тот же миг лес вздрогнул от выстрела. Передние ноги исполина подкосились. Лось грузно упал на колени. Из разорванной холки хлынула кровь. И тут малыш увидел двуногого... Тот уже не таился, бежал в сторону раненого животного, спотыкался и падал, поднимался и вновь бежал, чтобы в упор, наверняка добить его. Их не тронул. Он пришёл за отцом: его мясом, его могучими развесистыми рогами.
Но отец сумел подняться. Собрав силы, он ринулся в чащу - тайга должна была
защитить своего от чужака. Боль сковывала раненое тело, каждый шаг давался с трудом. Инстинкт самосохранения подсказал зверю, где спасение: там, где он никогда не слышал выстрелов. Сюда несытой зимой приходил он к лосиному стойбищу: здесь другой двуно-гий выручал и баловал сеном и солонцом, и никогда никому не делал больно. И отец ушёл на заповедную территорию, за невидимую спасительную черту, за которой двуногий хищник не посмеет убить его, несмотря на свой голод...
ххх
С тех пор прошло два года. Молодой лось расстался с матерью-лосихой, лишившись её опеки. Сам пережил и голодную зимовку, и верховой пожар в летнюю жаркую пору, тонул в омуте, переплывая реку, спасался от хищников. Когда пришло время познал муки гона и радость любви. Полный сил и нетерпения самец, он трепетно ухаживал он за своей неприступной волоокой избранницей, поначалу будто бы равнодушной к его вниманию, пока не удостоился её благосклонности. Но появился третий, также заявивший своё право на самку и её любовь - навзрыд ревущий от желания, всёсокрушающий, выбивающий из-под себя копытами комья земли.
Сражение охваченных бешенством самцов было неминуемым и жестоким. Разгон. Столкновение. Удар. Вздутые ноздри, пена изо рта. Безумные, они не чувствовали боли. Повергнуть соперника! Вытеснить с замятой опушки, обратить в постыдное бегство! На миг наглец теряет равновесие, но этого с лихвой хватает, чтобы повалить его и прижать к земле. Удары в бок, брюхо, пах. Соперник заваливается на спину, беспомощно бьёт копытами воздух. Хрипя, выворачивается и бесславно скрывается в чаще.
Измотанный победитель гордо поворачивается к возлюбленной, которая всё это время паслась рядом в ожидании исхода поединка - теперь он будет отцом её детёныша!
Так сохач обзавёлся семьёй. Через положенный срок народился его первенец, как и он когда-то, рыжий и беспечный. Недельный малыш, спотыкаясь, доверчиво трусил за матерью на длинных хрупких ножках. Он познавал свой дом, познавал тайгу. Зачастую это знакомство было далеко не приятным для него. Вот и сейчас своим любопытным носом нарушил спокойствие муравейника, за что был тотчас проучен его хлопотливыми обитателями. Отцу же теперь надлежало гордое одиночество до зимних лосиных пастбищ, а там и до следующей брачной поры. Если бы...
ххх
Осень дотягивала свои последние дни. Скорее остывал день. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь нависшие над тайгой пепельные тучи. Пахло прелью опавших листьев, пожухлой травы и отошедших грибов. Уныние сменило благодатное летнее разноцветье. По утрам лес всё чаще просыпался укрытый подсинённым покрывалом инея, а под копытами хрустел первый ледок. Докучали затяжные дожди, а то и снег: мокрые хлопья облепляли спину и бока и тут же таяли, не залёживаясь и паря. Сохатый бродил по слякоти, обдирая кору осин, кое-где сохранивших остатки прежнего яркого убранства, когда ветер донёс до него запах: чужой, не принадлежащий тайге. Зверь замер, насторожил уши...
Залп. Что-то раскалённое вонзилось в шею. Лось пошатнулся, но устоял. Сквозь брызнувшие от боли слёзы различил двуногого. На мгновение их взгляды пересеклись. Глаза врага кричали: «Что же ты стоишь? Я же попал в тебя! Падай, скотина!»
Но жертва - это ещё не добыча!
Вскинув голову, раненый зверь заглотнул подгорчённого порохом воздуха и
метнулся за деревья. Вспышка; куски коры осыпали его спину. В редколесье он не чувствовал себя в безопасности и повернул в чащобу. Продираться сквозь чащу было труднее, сучки обдирали бока, мешали рога, зато и охотник заметно поотстал. Однако двуногий был настойчив и не оставлял погони. Окровавленная полоска примятой травы и надлом-ленные ветки были ему в помощь.
Силы покидали подранка. Невидимая петля всё туже затягивала шею, и он тщетно мотал головой, чтобы освободиться от неё. Хотелось упасть на холодную влажную землю, прижаться к ней раной, закрыть глаза и лежать, лежать, лежать… Но могучий инстинкт к жизни, которому он повиновался, кричал: «Нужно идти!» В памяти сохатого всплыли воспоминания из детства: выстрел, погоня чужака за его отцом, как тот сумел спастись...
Вот он, желанный рубеж заказника. Место зимних стойбищ, кормушки под солонцы и сено. Здесь избавление! Двуногий, как и когда-то давно его сородич, не посмеет нарушить заповедь во имя живущего здесь зверья, принятую его же племенем. И без чужаков тяжела доля лесной живности. Но почему он преступает границу дозволенного? Зачем?
Последние силы оставили животное. Непослушные ноги подвернулись, и гигант, украшение и гордость тайги, рухнул, как подкошенный. Он с надеждой смотрел в глаза преследователя, ещё надеясь на спасение: «Здесь не стреляют!»
«Здесь не стреляют?» Двуногий криво усмехнулся и выстегнул из ножен блеснувший холодным светом отточенный клинок...