О созерцательной («аутичной», герметической) поэзии
Некоторые именуют подобную поэзию медитативной, и это можно было бы принять, если б не множество лишних побочных смыслов этого слова.
Высказывалось мнение, что родоначальником подобного стиля является английский поэт Генри Воэн: «Его образы требуют специальной расшифровки. Многие из них имеют так называемый "частный", или индивидуальный, характер. Как правило, внешне они весьма точны и конкретны, хотя скрытый за ними смысл порой бывает достаточно тёмным... свой смысл они обретают лишь в причудливой аллегорической канве всего стихотворения, которое в символической форме передаёт внезапное озарение, посетившее поэта в его сельском уединении, тот мистический опыт, который и преобразил его поэзию... Воэн часто касается переживаний, испытанных им одним, ищет соответствующие им образы. Отсюда особого рода эксцентричность, присущая его лирике и выделяющая его на фоне других поэтов... Он создал новый жанр свободно построенной поэтической медитации...»(1)
На самом деле он был создан гораздо раньше, например, многие псалмы являются ничем иным, как созерцаниями. Так или иначе, можно отметить признаки этого стиля: углублённое созерцание, которое посещает озарение, внезапное, – ведь сколько ни предстоит человек, оно всегда внезапно, – попытка отобразить, передать пережитое, поддающееся лишь символическому пересказу в самых простых однако образах и выражениях, требующих в свою очередь толкования... Но подобное истолковывается подобным.
«Поэт – это тот, кто познаёт, то есть проникает в трансцендентное, и кто даёт имя тому, что он познаёт»(2).
Да, так говорят: «медитативная поэзия», но мне не очень нравится этот термин. Вот иной, хотя, может быть, ещё менее удачный: аутичная.
Но аутичная по отношению к чему? По отношению к данности, деланности, показности; здесь общение с читателем иного рода, иным образом, путь от сердца к сердцу... Человек, предстоя в своей внутренней речи, говоря с собою, со своим сердцем, точнее, с тем, что его исполняет, не объясняет всего, всех подробностей – при клиросном пении на богослужении нужно забыть о слышащих, иначе будет фальшь, лицемерие...
Сердце гнушается этого. Сердце не лжёт. Если же не так, то оно мертво. Где его дыхание?
«Аутичный» значит: только Бог – и душа...(3)
Были ещё попытки именований, такое: герметическая поэзия. Хотя, при всех усилиях подобрать именование этой поэзии, описать её вкус и характер, и при найденном приблизительном слове, всё же этим определениям далеко до соответствия. Есть у неё качества – честность, непоказность, некая даже пугливость, кротость и ненамеренность; слова её не имеют цели запутать или удивить, произвести впечатление... Всегда ли это бывает и в полноте ли?.. Это тот её образ и состояние, за которым бежим, которого ищем, который определяем в безуспешных попытках осязать его и уловить – очерчивающими, обступающими его штрихами...
И как произносится такая поэзия словно бы «внутрь себя», так и постигается она лишь при обращении внутрь себя, к сердцу, и существует она, эта поэзия – если только удастся ей быть самой собой – для этого же, – останавливать ум от скитания и собирать его к себе, к сердцу...
Схематичность в подобного рода стихах возникает от недостаточного проникновения автором (или читателем) в описываемые вещь, явление, сердечное обстояние, от недостатка жизни (сердца) в созерцании, оформляющемся лишь умственными усилиями. Чтобы восторгать, мир в этих стихах должен предстать единым, рождающим изумление, как пишет авва Исаак Сирин, по подобию опьянённых вином, венцом чего бывают слёзы и радость.
Случается, пережитое так и не поддалось окончательно объятию, описанию, и вот лежат фрагменты стихотворений. Ни для чего, – они лишь фрагменты. Словно части статуй, однако никогда не существовавших, и которые уже никогда не начнут своего существования. Они таковы, и их безмолвие замкнуто и совершенно, хотя и несёт на себе отпечатление формальной их незавершённости.
Случайны ли они? Нет. И они тоже являются частью, настолько, насколько мы все – часть.
Для чего же явились они? Только ли проба они пера? Нет, не только; и есть в них свой, присущий лишь им смысл, как существовали некогда на земле мамонты, и они были прекрасны и совершенны, и чисты, как всё сотворённое, и они исчезли, однако не исчезнув совсем...
«У хорошего кузнеца скапливаются горы необработанного железа. У дверей искусного лекаря собирается толпа больных»(4).
«Фрагмент как жанр вообще культивировался молодым Фридрихом Шлегелем и его другом Новалисом, более всего отвечая представлениям йенских романтиков о принципиальной незавершённости всякого творчества и познания (философским обоснованием этого явилась фихтевская концепция непрерывного становления). Идеал открытого фрагментарного философствования, не связанного жёсткой формой какой-либо системы, утверждался Шлегелем на протяжении всей его жизни; прообраз такого философствования он видел в творчестве Платона как адекватном выражении динамики индивидуального духовного развития... “Для духа одинаково убийственно обладать системой, как и не иметь её вовсе”; нужно “соединить то и другое”»(5). В этом устремлении к непрестанному становлению есть «томление по бесконечности»(6).
Любопытно, что есть, возможно, два образа недосказанности: один – тот, о котором говорим, и другой – повествующий обо всём виденном досконально, однако, всё же не фотографически, и, кажется не оставляющим недосказанным ничего содержательного... и вместе с тем остаётся за гранью слова то, что охватывает странника, созерцателя, поэта. Это лишь иллюзия, что открыто всё до конца, поскольку пересказывается отстранённо.
И потому хотя замечательный английский поэт Джерард Хопкинс, любивший поэзию Уитмена, и писал о ней: «Его “дикарский” стиль имеет свои достоинства; он выбрал этот стиль и стоит на нём. Но нельзя и съесть пирог и сохранить его: он съедает свой пирог сразу, я же сохраняю его. В этом вся разница», и хотя критики поясняют его слова так: «речь, как я понимаю, идёт о поэтической тайне, о не сказанном – той подводной части айсберга, которая удерживает на плаву истинно великую поэзию. У Уолта Уитмена нет тайны, он всё выбалтывает сразу, съедает свой пирог на ходу; воображению читателя не остается ни крошки»(7), – всё же не стоит лишать сокровенного пространства стихи, в которых оно никак не упомянуто, и даже намёка на него не дано. Есть внутренний опыт произнёсшего созерцателя, который звучит, пусть, может, и против воли писавшего.
Вообще Эудженио Монтале считал, что долг поэта – «соотнести, причём по возможности точно, ясно и оригинально, свои стихи с внутренним опытом»(8). И это на первый взгляд индивидуалистическое мановение оказывается наиболее бескорыстным к миру, явлениям, всему сущему: «Импрессионистический (созерцательный) способ видения, акцентирующий, на первый взгляд, необязательное и случайное, преодолевает "конъюнктурный интерес" к вещи по определению. Именно это бескорыстное отношение к мгновению...»(9)
«Ведение по способу охранения далеко от вкусовщины, от разборчивого знания всего Формального в творении, его качеств и красот как таковых. Ведение есть изведанность и увиденность, а потому есть уже решённость и разрешённость: настойчивое стояние внутри спора, введённого творением внутрь разрыва-раскола»(10).
Спор – что этим здесь названо? Постоянное явление тайны, непостижимости в явном. Как же она является, оставаясь тайной, как постигается, оставаясь непостижимым?
«Созерцая беспредельное пространство, например бескрайний простор ночи, поэт станет нашим проводником к внутренним глубинам души»(11). Тогда всё говорит обо всём.
«...Величие порождено не зрелищем, а бездонной глубиной великих помыслов. Действительно, Бодлер пишет в “Дневнике”: “При некоторых состояниях души, почти сверхъестественных, глубина жизни полностью открывается в том зрелище, которое у нас перед глазами, как бы ординарно оно ни было. Оно получает символическое значение”... Внешняя картина способствует раскрытию внутренней широты»(12).
(1) А.Н. Горбунов, Английская лирика первой половины XVII века, Предисловие.
(2) Пьер-Жан Жув, цитата у Г. Башляра, Поэтика пространства, Введение VI.
(3) Слова свт. Феофана Затворника.
(4) Избранные чаньские изречения.
(5) Ф. Шлегель, Фрагменты, 53.
(6) Ю. Попов, Философско-эстетические воззрения Ф. Шлегеля.
(7) Гр. Кружков, Брат Хопкинс, цитата из письма Хопкинса к Роберту Бриджесу.
(8) Цитата в его биографии в Википедии.
(9) О. Кривцун, Артистизм как соблазн соперничества искусства и жизни.
(10) М. Хайдеггер, Исток художественного творения.
(11) Г. Башляр, Поэтика пространства, VIII, 3.
(12) Г. Башляр, Поэтика пространства, VIII, 4.