Ох, уж эти майя!

           Авторы:
           Лариса БЕСЧАСТНАЯ
           Владимир МИЛОВ
          

          ПРОЛОГ

          Пророкам нужно верить. Верить, даже если их пророчества кажутся полной чушью. Даже если идут вразрез с мечтами и чаяниями всего человечества и повергают оное в горькое уныние. Пророчества, уважаемые дамы и господа, для того и даются, чтобы постараться предотвратить предсказанные в них события, что, впрочем, мало вероятно. Тогда хотя бы смягчить последствие этих событий, а главное – подготовиться к ним и прежде всего духовно.
          Пророчества индейцев майя на протяжении тысячелетий исправно и сытно кормили всякого рода «гуманитариев»: историков, астрологов, алхимиков, предсказателей, писателей, газетчиков и прочих любителей подлить масла в огонь.
          Для того, чтобы заставить человека раскошелиться – нужно запугать его. Страх, при мизерной себестоимости, стоит хороших денег, только его нужно уметь правильно приготовить и тогда он даст: писателю – читателей, священнику – паству, журналам – подписчиков, телеканалам – рейтинг.
          Пророчеству майя и верили, и не верили. Не верили, потому что конец света только в минувшем XX веке, объявлялся сотни раз, а потом переносился на неопределенный срок, а верили, потому что в это нельзя было не поверить. Людей, которые сумели рассчитать движение планет на несколько тысяч лет вперед, было невозможно объявить шарлатанами. В их «конце света» был научный подход.
          Правительства призывали свои народы не поддаваться панике и заверяли, что человечество, вооруженное невиданным доселе техническим прогрессом, непременно найдет выход, что на сегодняшний день у него есть все возможности воплотить в жизнь даже самые дерзкие голливудские фантазии. Полетит в космос герой вроде Брюса Уиллиса и взорвет на безопасном расстоянии от земли астероид или метеорит, грозящий гибелью всему живому на нашей планете. Что можно – и для этого есть все средства – и залатать озоновый слой, и остановить глобальное потепление. Нет причин для боязни и новых смертельных вирусов – наука не дремлет.
          Наука и впрямь бодрствовала и, принимая во внимания пророчества Майя, уже давно готовилась к Судному дню ещё со времен Николы Тесла и Альберта Эйнштейна. Ученые решили, что, если не удастся спасти всё человечество, то нужно попытаться хотя бы сохранить, как вид, лучших представителей его. Для решения поставленной задачи были избранны три основных направления: колонизация другой планеты; обустройство суперсовременного подземного, или подводного мегаполиса; поиск входа в параллельный мир.
          По первому пункту – подходящей планеты в солнечной системе найти не удалось. Второй пункт был мало обнадеживающим, т.к. доподлинно не было известно, какого катаклизма ждать. Насколько сместятся полюса земли и где, после этого окажутся моря и океаны? Как долго продлится ядерная зима: сто лет, тысячу, десятки тысяч? Сможет ли выжить человек без солнечного света? И не случится ли так, что живые позавидуют мёртвым?
          Самым привлекательным, при всей своей авантюрности и несуразности, был третий вариант. Если история уперлась в тупик и человек подошел к краю пропасти, то зачем же в неё прыгать? Не лучше ли переместиться назад, отступить уже на подготовленные и заранее известные позиции, скажем, в золотой век Екатерины II или относительно спокойные времена Николая I? И, само собой разумеется, не в качестве крепостного крестьянина! А для этого, из омута времен нужно было вынырнуть человеком обеспеченным и желательно очень обеспеченным, обеспеченным настолько, чтобы быть способным адаптироваться к любой эпохе. Нужно ли говорить, что в этих программах были заинтересованы самые влиятельные и богатые люди мира. И этот «генофонд» человечества с легкостью, словно речь шла о пресловутых «валентинках», подписывал миллиардные счета на научные программы. Скупиться было глупо – время поджимало.
          Правительства же, успокаивая свои народы, долгосрочными перспективами: олимпиадами, строительством дорог, возведением мостов, небоскребов, под видом станций метро спешно строили подземные города с автономными атомными электростанциями, завозили в них чернозём на поля, освещённые искусственным солнцем. При содействии спецслужб, планировались и списки обслуживающего персонала. Эти люди впоследствии должны были превратиться в рабов. Учёные мужи уже подсчитали, сколько они должны есть, пить, производить на свет детей, быть вынужденными донорами и безропотно жертвовать своим хозяевам любой орган или часть своего тела. В дальнейшем их собирались клонировать. Подводные или подземные цари собирались жить долго.
          В космос, тем временем, летали экипажи, как правило, международные. Запускались луноходы, марсоходы и прочие …ходы, выводились на орбиту новые спутники, а ночное небо пристально и тщательно изучали самые мощные в мире телескопы.
          На исходе прошедшего года в районе созвездия Южного Креста ученые заметили микроскопическое красненькое пятнышко. На огромном звёздном полотне оно выглядело не больше булавочного укола и его тут же объявили карликовой планетой, вроде Цереры. Не успели ещё придумать ей имя – «планета» вдруг «поплыла». Скорость, с которой она двигалась, заставила усомниться ученых в определении данного небесного тела. Тогда решили, что это астероид, объявившийся, как черт из табакерки, из туманных кулис Угольного Мешка. Астероид и астероид, мало ли их бороздит Вселенную?
          Космический телескоп «Хаббл» присылал на землю странные и расплывчатые фотографии, по которым было трудно квалифицировать это небесное тело, двигающееся на Юго-восток по гигантской траектории, словно скользило оно по желобу вселенского круга. Это был какой-то странный астероид: за ним тянулся шлейф, как за кометой. Но и классифицировать это явление как комету астрономы тоже не могли из-за очень больших размеров: приблизительно, 2500 на 2000 км. Да и состояла эта «комета» не изо льда и космической пыли, а из какой-то огненной магмы, бурлящей, кипящей, взрывающейся.
          По составу это, скорее, была звезда, неизвестно откуда появившаяся и неизвестно куда плывущая или падающая. Мятежная, неприкаянная, с огненной царской мантией. Звезда двигалась с Юго-востока на Восток, на Северо-восток, на Северо-запад и вскоре вновь оказалась на Юге, в той же самой точке, где её впервые заметили. На три дня она, словно прикипев к темному небу, замерла неподвижно и потом вдруг стремительно покатилась вниз.
          В том, что пророчествам нужно верить, сомнений больше ни у кого не было. И все астрономы мира, не сговариваясь, нарекли ее Копьём Гнева. По форме она и впрямь очень походила на копьё, огненное ядро – наконечник, а кроваво-бордовый шлейф – древко.
          Запущенное разгневанной рукой Создателя, Копьё Гнева летело на землю под углом в 45градусов. Даже непросвещенным и далеким от науки людям стало ясно, что шанса на спасение у человечества, равно, как и у всего живого на земле, нет. Что никакой супермен на ракете, конечно же, не спасёт мир, ибо температура этой звезды превышает температуру солнца.
          Было ясно, что Копьё Гнева не сгорит в плотных слоях атмосферы и не развалится на куски, а даже, если по касательной только, приблизившись к земле, выжжет весь кислород, образовав эффект вакуумной бомбы: леса, реки, океаны взметнуться в небо. Созданное из вселенского хаоса мироздание во вселенском хаосе и погибнет. Пред Богом престанут все: и хитрый, и мудрый, и праведный, и грешный.
          Горькое уныние постигло человечество. Но это было только начало. В конце мая начались массовые смерти. В течение месяца каждый день умирали миллионы людей: от алкоголизма, от передозировки наркотиков, от неисследованных вирусов, от ужаса неотвратимости Страшного Суда. Казалось, само время беспристрастное до жестокости и равнодушное до цинизма решилось, наконец-то, просеять человечество, отделить зерно от плевел.
          Не зная, что делать с внезапно умершими людьми, поскольку предать всех земле было физически невозможно, были задействованы металлургические комбинаты – и заводские трубы воскурили в небо чёрные шлейфы неприкаянных душ.
          Разразилась эпидемия массового психоза, которая к осени так же внезапно закончилась, как и началась. Как-то сами собой упразднились государственные границы, но опасения наплыва нищих в богатые, развитые страны не оправдались. Напротив, бывшие гастарбайтеры спешили возвратиться на свою историческую родину, к могилам предков, к истокам родов.
          Деньги настолько обесценились, что никому не нужные они стали просто бумагой, и ветер гонял их по мостовой, как отжившие свой век осенние листья. Людей уже не прельщало ни золото, ни драгоценные, дивной красоты и чистоты каменья, овеянные страшными легендами и связанные с реками пролитой крови. Их жертвовали Богу, в надежде получить, если не индульгенцию, то хоть какое-то послабление, но церковь от этих запоздалых подношений не воспылала восторгом, ибо не знала, что с ними делать.
          Открылись базы, продовольственные склады – беспошлинно, безвозмездно. Свершилась вековая мечта большевиков: иди и бери, чего хочешь: продукты, водку, наркотики. Земная власть больше не мешала человечеству самоуничтожаться. И так во всем мире.
          Распахнули двери и тюрьмы, но ни убийств, ни грабежей не было – наступила эра покаяния. Закрылись детские дома, приюты, хосписы – в последние дни своей жизни человечество спешило творить добро.
          Что делали власти в это время, народ не знал. Наверное, управляли – и хорошо управляли, ибо их не было ни видно, ни слышно, но перебоев ни с чем не было, все исправно работало. Самораспустились парламенты, религиозные концессии перестали враждовать и спорить, чей Бог правильней. Сами по себе прекратились войны и люди, наконец, перестали враждовать. На всей земле воцарился мир.
          Крупные города, так называемые мегаполисы, почти опустели и замерли в ожидании рокового часа конца света…
         
          ГЛАВА 1. НИИ аномальных явлений

          Академгородок уподобился тени из прошлого. Большой чёрный кот по имени Чикатило обходил свои владения. Ревизия территории дело обычное для любого кота и всякое бывало, когда в НИИ Аномальных Явлений, находящемся «на задах» Академгородка, гудела жизнь, и двор был полон снующих от здания к испытательному полигону и обратно гениев и пришлых кошек и собак. Однако с некоторых пор жизнь вокруг не просто замерла – она заледенела.
          И причиной тому был не только лютующий декабрь, но и нечто непонятное коту, пенящее кровь и превращающее шерсть в колючий панцирь…
          Вот и теперь он в который раз замер перед незримой тропой, ступать на которую ему не позволяло кошачье шестое чувство, ибо это было чревато разлукой с Хозяином. От «тропы» веяло ужасом, и она втягивала его, как хозяйский пылесос.
          Кот попятился назад и прильнул к земле: вот он! Тот самый Человек, который появляется всякий раз, когда он натыкается на «тропу». Хотя на человека, от коего кот за версту почуял бы тепло, этот невнятно очерченный силуэт в балахоне, непохож. Но то, что на территории давно ненавистный ему Чужой, кот определил безошибочно.
          Чужой сделал несколько шагов в сторону кота, остановился на мгновение, затем свернул к полигону и начал расслаиваться и таять в морозном воздухе…
          «Чик! – донёсся до кота женский голос и он приподнялся. – Чик, пойдём домой, холодно!» И кот побрёл на голос – не то, чтобы послушно – нет, послушным кота с таким многозначительным именем никто не назовёт, но в этот раз случай был особый: напуганный в усмерть Чикатило крайне нуждался в опоре на нечто незыблемое и хорошо знакомое. А таковой и была эта маленькая аккуратная женщина в поношенной каракулевой шубке, ждущая его у входа в НИИ.
          – И чего ты так сгорбился и нахохлился, Чик? – ласково спросила она, перехватывая из правой руки в левую тяжёлую сумку. – Боишься чего или проголодался?
          Чик хотел мяукнуть в знак приветствия, но из него вырвался только невнятный утробный крик. Женщина поняла это по своему:
          – Ну не сердись! Нет свежей рыбки, не завозят… только мороженная, да и та… или ты скучал без меня?
          Кот издал новый перл, аналогичный первому, который означал: «Ну, уж нет! Ты мне никто, чтобы я скучал! И вообще, женщины мне неинтересны. Особенно те, которые не носят колготок…». Он мог бы высказаться и пространнее, но заспешил к Хозяину – шкурой почуял, что тот не в себе…
          Хозяин обретался в особом отсеке НИИ, построенном как комплекс психологической разгрузки для сотрудников, занятых в секретных государственных проектах, а, если быть точным, то одного большого проекта, находящегося под контролем Кремля, Правительства и некой международной организации с непонятной простым смертным полномочиями.
          Кот, конечно, ничего этого не знал, ему, по правде говоря, всё это было глубоко безразлично – а вот то, что добираться до Хозяина приходилось весьма изощрённым способом, досаждало. Дело в том, что в искомый отсек можно было попасть только через второй и третий этажи, отмерив немалое расстояние по серым коридорам между такими же серыми дверями в спецкабинеты и лаборатории и по причудливым лестничным клеткам. Но это ещё ничего, поскольку подземная часть семиэтажного здания НИИ, состоявшая из трёх этажей, занимавших вчетверо большую площадь, была совершеннейшим лабиринтом от обилия межэтажных переходов…
          Хотя собственно кота все эти секреты не напрягали: он ведь не обращал внимания ни на двери, ни на сотрудников: здесь была чужая территория, и он ни на что не претендовал, пока не добирался до апартаментов Хозяина. А вот и заветная дверь!
          Чик вежливо дождался заметно отставшую от него женщину и требовательно мяукнул: мол, хватит тянуть кота за хвост, отпирай!
          Хозяин сидел на диване, на смятом пледе, подобрав под себя ноги и не шелохнувшись, будто он йог, достигший праны. Его грушевидный нос нависал над жёсткими усами, сильно смахивающими на два вышарканных помазка, грива седеющих волос над большим круглым с залысинами лбом делала его похожим то ли на Энштейна, то ли на Карла Маркса, светлые глаза под слегка приспущенными веками казались остекленевшими…
          Если бы кот умел демонстрировать свою озабоченность, он бы вздохнул, а так он просто запрыгнул на диван и растянулся на коленях у Хозяина. Зато глубоко и шумно вздохнула женщина, которую Чик отказывался принимать за хозяйку, хотя и не проявлял ревность – он и так знал, что он, кот, Хозяину и ближе, и нужней.
          Испустив вздох, женщина молча обошла изваяние на диване, заглянула в глаза «йога» и, скинув шубку и берет, направилась к столу разгружать сумку. Кот без особого интереса наблюдал за её размеренными неторопливыми движениями. Или разглядывал продукты? Впрочем, это неважно…
          Женщина была «мелкой» по всем «кошачьим статям»: маленькой, худенькой, с мелкими чертами лица. Как уже было сказано, колготок она не носила, по крайней мере, под плотными брюками они не проглядывались. Крашеные и стриженные в каре волосы её были тонкими и лёгкими, отчего взлетали при каждом движении и повороте головы. Это кота раздражало, и он закрыл глаза…
          Снятся ли котам сны? Учёные утверждают, что да, снятся, и даже пытаются угадать, что именно и когда. Может быть, для обычных кошек их версии и подходят, но Чикатило считал себя выдающимся котом, посланным Хозяину во спасение. От чего, он пока не знал, но в том, что Хозяин без него пропадёт, был уверен. Если кто-либо подумает, что это Хозяин нашёл однажды и приютил бездомного годовалого кота, то он глубоко ошибается: это гуляющий сам по себе кот выбрал себе Хозяина из тьмы людей, желающих его одомашнить, и выбор тот был определён Провидением.
          Именно этот странный человек, вечно погруженный в неземные думы, нуждался в таком необычном коте, каковым считал себя Чикатило. Столь неоднозначную кличку, похожую на индейское имя, он получил, благодаря тому, что Хозяин не слушал криминальные новости, где каждый знал о Чикатило-убийце, – он существовал вне реального мира. Правда, очень скоро это «погоняло» было сокращено до звучного «Чик», и вот уже скоро четыре года, как кот отзывается на этот ник, хотя полное имя его устраивало больше, ибо вселяло ужас в окружающих и придавало коту особую значимость. Тем более, что неведомо откуда и почему Чик знал, что на самом деле он вовсе не кот, а ягуар или, на худой конец, какая-нибудь пантера…
          В своих снах он полностью преображался в большое и грациозное животное, вкрадчиво следующее за Хозяином, куда бы тот не отправился. Но чаще всего Чику снилось, что они идут к полигону института, где Хозяин возился с какой-то огромной и уродливой штуковиной, сооружённой из мал-мала меньше скрученных в бублик металлических лент, смахивающих на поросячий хвостик. Ленты эти были отполированы до зеркального блеска, что очень не нравилось Чикатило, не желающему лицезреть отражающуюся там наглую морду какого-то чёрного кота: родственники ему не нужны!
          Потому кота устраивало, что Хозяин не подпускал его к сему монстру – равно как и то, что не гнал напрочь, а позволял оставаться у дверей, как правило, запертой в иное время комнаты. Чик внимательно наблюдал за тем, как в пасть монстра входили какие-то люди и после загадочных манипуляций Хозяина с яркими рычажками и кнопками исчезали, будто это чудовище проглатывало их… и немудрено! Чего хорошего можно было ожидать от творения, носящего настолько трудно выговариваемое имя, что хозяин назвал его просто кличкой – Непутя – непутёвый, стало быть…
          Однако самое интересное и непонятное для кота начиналось после исчезновения гостей, когда сквозь кольца и спирали, ясно проступал лик Чужого в балахоне. Тот смотрел на кота печальными глазами и явно надсмехался над всеми. Чик впадал в ярость, щетинился и дулом выставлял в потолок хвост, всем своим видом показывая, что не даст Хозяина в обиду. И Чужой исчезал: просто таял, никого не потревожив. И почему-то Чик был уверен, что кроме него никто это привидение не замечал и что является оно ему неспроста, будто знает нечто и хочет сказать…
          Всякий раз, когда коту снился Чужой, он холодел от предчувствия, связанного с тропой неведомо куда, и спешил опередить Хозяина, дабы тот не свернул на опасный участок территории. Именно в этом месте сна Чик ясно видел ногу Чужого, занесённую для направляющего на тропу пинка, отчего начинал сучить лапами и просыпался…
          Вот и сейчас он в страхе открыл глаза и первым делом заглянул в лицо Хозяина: глаза того были уже более живыми и осмысленными…
          Хозяином кота Чикатило был Наум Силыч Лагода – профессор физики и руководитель некого секретного проекта, осуществляемого в стенах НИИ Аномальных Явлений. Главной частью сего проекта было создание так называемой машины времени, с помощью которой предполагалось отправлять в счастливое и спокойное прошлое людей состоятельных, способных заплатить за свое спасение перед концом света круглую, скажем прямо, невообразимо круглую сумму. Иными словами, даже в этой уникальной ситуации нашлись дельцы, желающие сколотить капитал перед тем, как, в случае неудачи, скрыться в надёжных, комфортно оборудованных убежищах в недрах земли. Зачем им там деньги? А как же! Ведь деньги всегда определяли статус и положение человека в обществе – и подземное сообщество не исключение.
          Институт укомплектовали креативными и послушными кадрами, работа развернулась грандиозная и три года все участники проекта творили с верой в успех – в том числе и Лагода. Но он безнадёжно опоздал с созданием агрегата, стригущего купоны, и заказчики уже махнули на него рукой, перестав финансировать проект и опекать НИИ Аномальных Явлений. Тем не менее, Лагода и кучка других энтузиастов и фанатов проекта продолжали колготиться в институте, пытаясь довести увлёкшее их дело до конца и глубоко в душе тая слабую надежду, на то, что конец света отменят.
          Что касается самого Лагоды, то он, кроме всего прочего, чувствовал ответственность за пилотов-испытателей, дерзнувших ради решения дорогостоящих личных проблем рискнуть собой и стать маркшейдерами путешествий в прошлое. Чтобы «засланцы» пришлись ко двору в иных временах, их обучали истории, традициям и способам выживания, а для связи со своим временем, отрабатывали на них новейшие нанотехнологии – то есть проводили испытания микро и биочипов, отлаживали компьютерные программы слежки и ведения объекта. Кроме некоторых посвящённых в весь проект целиком и полностью мало кто знал, что возвращение пилотов из прошлого не предусматривалось.
          Осенью этого года Лагода начал прозревать и чем яснее становилась истинная картина всего его предприятия, затеянного скорее для отвода пытливых глаз, чем для спасения человечества, тем ниже у него опускались руки и тем путанее были мысли.
          И всё же он боролся! Во-первых, он чувствовал вину за сгинувших в небытие пилотов, во-вторых, он просто-напросто не мог бросить занимающее его всего дело – дело его жизни и чести. Отчаявшись добиться реального, устраивающего его результата, более того, начав догадываться, что он на ложном пути и что его просто используют, Наум Силыч впал в депрессию, а в последний месяц и вовсе в истерику. Бурные всплески энергии и вера в победу сменялись отчаянием и выпадением из реальности в кому, в каковой сегодня и застала его преданная ему сердцем и душой женщина…
          Женщину, опекающую профессора, звали Муза Фёдоровна Смыкова. Если бы кто-нибудь, когда-нибудь задался целью выяснить, какая жена больше всего подходит гению с холерическим темпераментом и живым, непосредственным, как у ребёнка, характером, то он непременно пришёл бы к выводу, что именно такая, как Муза Фёдоровна – женщина преданного служения Другому.
          Деловая поначалу дружба Музы с Лагодой началась пять лет назад и за развитием их отношений с умилением наблюдал весь институт. Вопрос о том, бывает ли между ними то, что неизбежно случается между одиноким мужчиной и незамужней женщиной при столь тесном общении, шёпотом обсуждался в кулуарах учреждения – и никто не мог утверждать с определённостью, мол, да, они любовники. Скорее всего, сблизилась эта пара лишь спустя три года после знакомства, благодаря затяжной пневмонии Лагоды, и этот факт удостоверил переезд Музы в Академгородок в квартиру профессора.
          Они являли собой редкий гармоничный союз полных противоположностей – кроме разве того, что оба были малого роста и лёгкой комплекции. Вдумчивую, несуетливую, педантичную чистюлю и скромницу, каковой была Муза, выгодно оттенял шустрый, порывистый, часто и невпопад смеющийся Лагода, выглядевший иногда забавно и даже неряшливо с его небрежной шевелюрой и крошками табака на вечно сбивающемся набок галстуке. Будучи библиотекаршей, фанаткой своего дела и незаменимой помощницей обожаемого профессора Муза была тиха и скромна с виду, но непреклонна во всём, что касалось благополучия и здоровья Лагоды. Тут она могла проявить скрытую силу характера, а то и жёсткость. В остальном она была мягкой и уступчивой, всегда готовой выполнить любой каприз своего Наума Силыча…
          Вот и сейчас, едва Лагода шевельнулся, она склонилась над ним и заворковала:
          – Умочка, заварить тебе чайку? Я нашла какой ты любишь, с бергамотом…
          Профессор посмотрел на Музу пустым взором и лёг набок, подтянув колени почти под подбородок, что не очень понравилось коту. Чик соскочил с дивана, затем запрыгнул в свободный его угол и растянулся в ногах профессора. Муза отошла к окну и замерла в созерцании унылого декабрьского пейзажа…
          Белёсое небо без звёзд было похоже на перевёрнутую землю и не понять было к какому пространству прилепились строения Академгородка с помертвевшими без света окнами. Многие дома опустели и жизнь в некогда бурлящем весельем посёлке оскудела радостью. Даже не верилось, что в былые времена на этом благословенном кусочке России красовалась графская усадьба.
          Это место было уникально своей затаённостью, затерянностью в цивилизации. К нему вела одна единственная дорога: с севера оно упиралось в озеро, а с востока и запада его надежно защищал от праздных посетителей хвойный лес. Ещё в начале 80-ых на эти земли положила глаз столица: местных крестьян расселили по ближайшим поселкам, их домики аккуратно снесли и освободившиеся участки застроили коттеджами. Дороги тоже приобрели более цивильный вид: их заасфальтировали, тротуары выложили плиткой. Облагородили и места общего пользования – на газонах разбили клумбы, тропы для променада и отдыха затенили липами, туями и голубыми елями.
          Хотя, к слову сказать, липовые аллеи достались учёному люду от времен, когда на месте Академгородка была графская усадьба. Так же, как и вечно цветущий пруд, именуемый Тарелкой и представляющий собой абсолютно правильный круг. Поговаривали, что некогда он был наполнен изумительно чистой водой и облицован мрамором.
          Усадьба графа всегда была лакомым кусочком. Во времена коллективизации в ней располагался детский дом, позже первый этаж себе облюбовала администрация поселка, а на втором разместили гостиницу – дом колхозника. Ныне же в ней квартировала ведомственная поликлиника, с больничным покоем на втором этаже. А в двухэтажном особняке графского управляющего открыли ресторан и интернет-кафе.
          Главным объектом культурного наследия и архитектурной доминантой Академгородка являлся Храм Спаса на Крови, воздвигнутый на выложенной брусчаткой площади в память о казненных опричниками здесь, на лобном месте, опальных бояр. Неподалёку от него, на месте бывшего универмага, располагался супермаркет.
          Всё перечисленное, да пяток торговых палаток, разбросанных по всему поселку – вот вся инфраструктура Академгородка, не считая НИИ аномальных явлений на его задворках.
          И всё это Муза Федоровна легко «узнавала» и в кромешной тьме: ясно и подробно до последней выбоины в стене и колдобины в асфальте. Она рассеянно обозревала однообразный вид из окна и уговаривала себя не поддаваться подавляемой ею всеми усилиями панике, когда увидела нечто, заставившее её зажать ладошкой вскрик испуга.
          Этим «нечто» был лик святого Александра Невского: светлый и печальный. Муза хотела осенить себя крестом, но рука была занята и она стала мысленно читать те немногие молитвы, которым выучилась совсем недавно. От этого действа её отвлекло непривычное жалобное мяуканье кота – она обернулась и увидела, что оба, и Хозяин и Кот, не спускают с неё глаз. Вернее с окна, где только что сиял лик Невского. Посиял – и растаял…
          Впрочем, кот не мог поделиться своим недоумением, а профессор, скорее всего, не придал видению особого значения, посчитав его своими «глюками» на нервной почве. Хотя…
          – Муза, поздравляю тебя: нам всем конец! И не просто конец, а конец в матерном варианте, который при тебе я не смею озвучить, – неожиданно звонким и довольно бодрым голосом заявил Лагода. – Я кретин, подлец и псевдоучёный! Столько лет работы и всё коту под хвост. Успокойся, Чик, это я образно. Эх, кто бы меня высек! Работать нужно было, работать, старый идиот, а не почивать на лаврах! Пробовать, экспериментировать, искать параллельные дороги, перпендикулярные, окольные тропы, стежки, лазейки, а не скакать, как цирковая лошадь по замкнутому кругу на потеху толпе! – Муза Фёдоровна неспешно подошла к нему, положила ладонь на его лоб, и, убедившись, что жара нет, несколькими мягкими движениями пригладила растрёпанную шевелюру своего гения. – Муза, ты меня слышишь?! Мы все погибнем! Разве тебе не страшно?!
          Бояться и усугублять упадничество кумира Муза не могла себе позволить. Она прогнала волну страха и улыбнулась:
          – С тобой, Умочка, мне ничего не страшно. Куда ты, туда и я…
          Лагода нервно схватил её руку и приложился к ней, как к иконе:
          – Муза, Музочка моя… как мне повезло, что ты у меня есть! А я… я был так глуп. Так невнимателен к тебе. Может быть, ещё не поздно хоть что-то сделать для тебя? – растроганный профессор воодушевился. – Вот скажи мне, чего тебе хочется больше всего? Я для тебя всё…
          Может быть, он ожидал ответ-отговорку, или ответ-подтверждение, что его музе ничего не нужно, кроме благополучия гения – но услышал другое:
          – Я хочу, чтобы мы обвенчались, – тихо и краснея как девочка от своей дерзости, поделилась мечтой Муза. – Меня давно мучает мысль, что, когда этот ужас свершится, там… – она задрала подбородок и обратила глаза в потолок, – там мы не будем вместе…
          – И всего-то? – искренне удивился профессор и горделиво выпрямился. – Ну, это-то мне по силам! Завтра же обвенчаемся. Раз это для тебя так важно – я готов!
          И, втянув голову в плечи, уже не столь уверенно протянул:
          – Ведь это твоё последнее желание…
          Муза снисходительно, как ребёнку, обещающему матери, что больше не будет озорничать, улыбнулась и обласкала его щёки:
          – Спасибо, Умочка. А теперь вставай, тебе надо поесть, а то ты так исхудал, что можешь не вынести обряд венчания…
          Лагода послушно встал и, заинтересованно взглянув на стол с продуктами, замаячил перед глазами занявшейся ужином Музы. После нескольких минут молчаливой разминки он замахал руками и заговорил: быстро, горячо, обрывочно и, как всегда, непонятно ни его любящей женщине, ни его преданному коту:
          – Кто? Кто мне ответит?! Почему, если время есть Вечность, а Вселенная бессмертна – мы должны погибнуть? Ведь наша солнечная система живой орган Вселенной! Если время превращается в энергию, куда девается энергия безвременно погибших? Муза, ты меня слушаешь?
          – Да, дорогой…
          – Ты понимаешь, Муза, пространство ассиметрично! Во всех измерениях! А это значит, что есть неизвестные и неизученные силы! Или разбалансировка?
          – Наверное, есть, – легко согласилась Муза, потому как возразить она не могла. Разве что отвлечь на ужин – но тот ещё не был готов…
          Профессор удостоверился в этом, кинув быстрый взгляд на стол. И, сглотнув слюну, повысил голос:
          – И что есть из себя это Копьё Гнева? Я уверен, что все процессы множатся и повторяются… нет! Они идут одновременно! А если в центре ядра невесомость? Это задача несимметричной квантовой механики. Всё дело в скорости хода времени прошлого и будущего, причины и следствия...
          – Иди мой руки и садись за стол, – вклинилась в речь гения почти уже венчанная супруга.
          Лагода послушно направился к умывальнику, и в открытую дверь полетело продолжение его вдохновенного монолога:
          – Кто прав? Экклезиаст или Козырев? Действительно ли причинно-следственные связи необратимы? – руки он помыл невообразимо быстро. – Не верю!!! А вот то, что все явления связаны между собой, – знаю! Есть, есть отражённые миры! И порталы есть!
          – Обязательно, – согласилась Муза, придвигая к нему стул. – Ты не можешь ошибаться…
          – Да! Да! Да! Мы слишком мало занимались собственно природными аномальными явлениями! И это Копьё Гнева не имеет никакого отношения к астрологии! Всё дело во временных узлах и пересечении миров и событий. И в параллелях. Всё взаимосвязано и влияет на ход истории! Ах, как некстати запропал куда-то наш уфолог! – выпалил Лагода, прежде чем, занять рот едой.
          Отужинав, Наум Силыч успокоился окончательно и продемонстрировал полную боевую готовность к борьбе за спасение человечества:
          – Муза, подай-ка мне распечатку выборки по глобальным катастрофам! У меня есть идея. И, будь добра, разыщи Глинского. Он мне очень нужен…
         
          ГЛАВА 2. Копьё Гнева

          Археолог Александр Львович Глинский ехал по утренней столице и не мог узнать её: на всём Кутузовском проспекте ему встретились всего около ста машин. Ещё за месяц до этого город покинули крысы. Их было столько, что с рельсов сошло несколько поездов. Причем массовая миграция крыс из крупных городов происходила по всему миру. Куда и зачем бежали эти твари, пережившие динозавров и ледниковый период, было тайной за семью печатями. А за несколько лет до этого пропали тараканы.
          Люди тоже спешно покидали столицу. Многие возвращались в заросшие бурьяном деревни, которые оставили некогда их предки, «к родному пепелищу, к отеческим гробам». Кто-то спешил укрыться за монастырскими стенами, кто-то просто уезжал в глушь, в пустынь…
          Александр Львович был коренным горожанином и по отцу и по матери, и по бабкам и по прабабкам. Его предки лежали на престижных кладбищах столицы, притихшей и загрустившей сегодня, как великая грешница на исповеди.
          Проспект, по которому ехал Глинский, было не узнать: тихий, почти пустой. Ни пробок, ни заторов, ни чёрных лимузинов с затемнёнными стеклами и с мигалками на крышах, подобно ледоколам, рассекающим автомобильный поток, ни пронырливых автолайнов, ни наглых таксистов, ни глупых блондинок, которым права подарили вместе с машинами и научили лишь трогаться с места и, мило улыбаясь, раздавать ГИБДДешникам, визитки своих влиятельных спонсоров.
          Если бы Глинскому не попадались по дороге современные автомобили, да не вид из окна рекламных щитов, магазинных витрин из стекла и пластика, он, как ученый-историк, мог бы предположить, что попал в военный город – в город, находящийся на осадном положении, когда большая часть населения эвакуирована в глубокий тыл. Полупустой город: редкие прохожие, с интенсивностью движения транспорта равной какому-нибудь рабочему посёлку, некогда столь призираемому столицей. Однако, не смотря на зиму, снег всё-таки кто-то убирал и делал это без пафоса, без трудового псевдогероизма.
          Нечто необычное оторвало Глинского от рассеянных раздумий, и он замедлил ход.
          Около кинотеатра «Октябрь» перед плазменным монитором толпился народ, и люди разглядывали явно не рекламу. Глинский припарковал свой Land Cruiser на обочину и вышел из машины. Морозило. Снег певуче скрипел под ногами. Странно, но, несмотря на общую тревожность, улица была залита солнечным светом . Александр уже и забыл, когда последний раз он наблюдал в столице такой ослепительно белый снег на обочине и солнце – смог поглощал всё.
          Но то, что Глинский увидел на мониторе, застило свет ужасом.
          Это была прямая трансляция – но не футбольного матча, не заседания думы или совета министров – на чёрном фоне, среди мерцающих звёзд, по диагонали от верхнего правого угла в нижний левый летело «Копьё Гнева».
          Кто придумал и осуществил это «кино» – непонятно. Власть ли устала лгать и кормить народ пустыми мажорными обещаньями и приказала вывести сие на экраны с космических телескопов, дескать, сморите сами, или какой-то хакер взломал космический сервер и решил обнародовать увиденное – неведомо.
          Изображение летящей огненной кометы было неустойчивым – видимо, телескоп не мог сфокусироваться на ней из-за её огромной скорости движения. Она, то походила на оранжевый мазок на фоне черного нёба, то вдруг четко проступал её профиль: ромбообразный наконечник с немного расклешенным к концу древком.
          Внезапно яркое пятно пропало и осталось лишь тёмно-синее небо, усеянное мириадами звёзд – мрачное и холодное. И тут монитор покрылся рябью, затем сквозь разноцветные разводы проклюнулся наконечник копья во весь экран, контуры жала светились розовым цветом и… в форме ядра кометы Глинский увидел кровавый силуэт всадника, за его спиной развивалось нечто: то ли огненный плащ, то ли гигантские крылья ангела. В наклонённой морде лошади и в согнутых в коленях её передних ног угадывался острый угол.
          Толпа, с плачем опустилась на колени и все стали неистово креститься. Изображение запрыгало, заснежило и пропало. Вновь проступило звёздное небо – холодное, равнодушное.
          Несколько минут Александр Львович пребывал в оцепенении – пока не услышал разговор стоящих впереди него мужчин.
          – А смерти прекратились, таймаут взяла косая! Я в морге санитаром работаю, уже второй день ни одного жмура, – поделился своими соображениями богатырского роста крепыш, одетый отчего-то в лыжный костюм. – Я и по другим моргам звонил – такая же картина: ни убийств, ни самоубийств, в хосписе, ито, помирать отказываются.
          – Кому помирать-то? – вступил с ним в диалог щупленький старичок в профессорской беретке. – Кому помереть – те уже померли – «камазами» трупы вывозили и в бетон закатывали, благо котлованов накопали под новостройки. Думали, что город до Чёрного моря разрастется, а оно вон как звёзды легли. Все, кто мог, сбежали и прописка не нужна стала, и квартиры. А думали-то, что Кощеи они бессмертные…
          – Хапали и ртом, и задницей, – добавил санитар.
          – Блажен, кто мир сей посетил, в его минуты роковые! Страшнее и придумать ничего нельзя, зазвучат иерихонские трубы, явятся ангелы Господние и отделят овец от козлищ, одни пойдут направо, к свету, другие – налево, туда, где стон и скрежет зубов. Прости, нас Господи, окаянных, за творимое нами беззаконие наше…
          Мысленно согласившись с последним высказыванием, Глинский сел в машину, собираясь следовать дальше, однако, долго не мог попасть в замок зажиганья трясущимися от страха руками. Уж лучше бы он не подъезжал к этому монитору! Нет, он не был трусливым человеком, и, наверное, нашёл бы в себе мужество принять смерть достойно, хотя, возможно, он и не побежал бы сам на плаху, но стоя у расстрельной стены, вряд ли бы стал унижаться перед палачами, вымаливая отсрочку. Но это были дела мирские, а тут апокалипсис, с последующим Страшным судом. А вот к суду-то он как раз и не был готов. Да и никто, наверно, не был. Эту тему за историю человечества настолько замызгали, то назначая день и час, то откладывая, что люди стали относиться к ней, как «страшилке» и верили, и не верили, допускали этот вариант, но не на своем веку…
          Наконец машина завелась и тронулась с места. Ехал Глинский не спеша, поглядывая в окно с растущим вниманием.
          Нельзя сказать, чтобы жизнь в столице остановилась вовсе. На Славянском бульваре он увидел толпу что-то горячо обсуждающих людей, по Садовому Кольцу двигалась колона снегоуборочных машин, а у Александровского Сада гуляли несколько женщин с колясками. Глинский где-то слышал об этом феномене, что вопреки всему рождаемость последние годы увеличилась в разы, а число абортов упало до нуля. И в этом ему виделся добрый знак: после глобальной чистки природа вновь стала воспроизводить население. Возможно, в этих колясках сейчас спят дети Белого Ягуара, которые, по мнению индейцев майя, и унаследуют землю…
          На Мясницкой улице, и вовсе, словно ничего не произошло, гуляла парочка влюбленных: молодые, красивые. Девушка держала кавалера под руку, тот, обнимая её, что-то шептал ей на ухо, хотя они были одни на улице, и целовал свою спутницу в румяную от мороза щёчку. «Знают ли они о комете? – подумал Александр, – наверняка, знают, но любовь не может остановить даже комета. И это, наверное, счастье, вот так, обнявшись встретить гигантскую волну или термоядерный взрыв».
          В Архангельском переулке снег никто не чистил, да и машины, судя по засыпанным колеям, здесь были гости редкие…
          Глинский припарковался у дома 9-с и вошел в подъезд. «Стекляшка» консьержки пустовала, и это обеспокоило его: Марья Петровна Погодина отличалась редкой обязательностью, и даже в такое перевёрнутое время отсутствие её на рабочем месте наводило на мысль, что с ней что-то случилось. «Не заболела ли голубушка?». Александр взглянул на пышно цветущие на подоконнике цветы и вздохнул свободно: только что политы, земля влажная – значит, Погодина где-то рядом…
          Тревога его была искренней, поскольку с этой женщиной его связывали не только дружеские отношения – он был очень благодарен ей за поддержку в трудное для него время. Кроме того, она была не только доброй и отзывчивой на чужую беду, но и чрезвычайно умной и приятной собеседницей. В своё время Марья Петровна преподавала в Тимирязевской академии и даже имела какую-то ученую степень, но столичная жизнь дорога, вот и пришлось ей подрабатывать на пенсии консьержкой, а заодно и выращивать для души всякие гиппеаструмы и хлорофитумы, герани и фиалки.
          Александр Львович не стал рисковать с постоянно выходящим из строя лифтом и пошёл пешком: благо жил он невысоко, на четвёртом этаже. Его соседом по лестничной клетке был знаменитый скрипач-виртуоз Кофтьен, они даже дружили семьями. Семья музыканта выехала из города, оставив всё: и антикварные картины, и раритетные книги, бронзовые канделябры эпохи Людовика XVI, подсвечники, серебряные кубки инкрустированные сценами из древнегреческой мифологии – всё это оказалось обременительным, когда речь шла о жизни…
          Глинский вздохнул, вошёл в свою квартиру – и замер у порога: никто его не встречает! Даже верный пёс Тамерлан, оставленный им в эти дни в Академгородке на попечение добрейшей Музы Фёдоровны, не согреет его своим теплом и преданностью…
          От запаха родного жилища тревожно защемило сердце, в квартире по-прежнему витал аромат его супруги, на какой-то миг показалось, что она только что куда-то вышла. В прихожей ещё лежала расчёска с остатками её золотистых волос, сиротливо стояли атласные тапочки. Ком горечи подкатил к горлу и, чтобы не задохнутся, Александр бросился в гостиную, открыл балкон и вышел на свежий воздух.
          Когда-то отсюда он любил любоваться церковью Архангела Гавриила, известной историкам ещё как Меньшикова башня. По всей вероятности, в храме шла служба. Прихожан собралось так много, что стены этой далеко не соборной церквушки не могли вместить всех желающих, большая часть народа молилась на улице, стоя на коленях прямо в снегу. Глинский невольно вспомнил увиденное им на мониторе на Кутузовском проспекте: уж не Архангел ли Гавриил скакал на огненной лошади?
          Поразило и другое: весь Архангельский переулок перед церковью был запружен животными: кошками, собаками, а на заиндевевших ветвях деревьев сидели птицы вороны, галки, голуби, и… соколы. Странная картина, более, чем странная: правительство столицы специально многие века поддерживало соколиную службу, чтобы хищники своим появлением в небу сеяли ужас среди ворон и голубей, царапающих когтями позолоту на куполах храмов и оскверняющих памятники. Иной раз стоило лишь только соколу показаться на горизонте, как все вороны прятались по кустам – это страх был заложен в них на генетическом уровне. Увидеть вместе самую быструю птицу в мире сокола-сапсана и голубя, дано не каждому.
          Похоже, и впрямь наступил день великого перемирия, прошлые страхи и вкусовые пристрастия забыты, личные неприязни упразднены, всех объединила одна общая беда.
          Мокрый снег, упавший на щёки, напомнил Глинскому, что сейчас декабрь, и он покинул балкон…
          Войдя в свой кабинет, Глинский достал икону Спасителя и аккуратно освободил её из чехла. Вообще-то это был не чехол, а чистое льняное полотенце, в которое, как того требуют негласные правила, завернула икону Ирина – сразу после замужества.
          Эта старинная икона передавалась в роду Глинских из поколения в поколение, на протяжении двух последних столетий по мужской линии – ей благословлялись браки. На ней был изображен Иисус Христос в серебряном окладе с развернутой книгой: «Даю вам нового друга». Правда, Глинского благословить этой иконой было некому – его родители рано умерли, но, тем не менее, он считал, что его союз с Ириной был освящён свыше.
          Александр откинул голову и сглотнул спазм в горле. Ириша… она была для него всем: и любимой женщиной, и другом и коллегой. Они жили одним делом, они чувствовали и думали одинаково… хотя и разнились характером и темпераментом. Он, бывало, впадал в длительные раздумья, отягощённые сомнением в своей правоте, она жила легко и самозабвенно, свято веря в то, что их по жизни ведёт Бог и что любовь их преодолеет всё. И весёлый нрав её часто спасал Глинского в минуты уныния, ибо, чтобы не тревожило мужа, она обнимала его и говорила: «Это пустяки, Саша. Всё образуется – три к носу…». Эта её нехитрая народная присказка, убеждающая, что любые преткновения по службе ли, в быту ли, как соринка в глазу, временны и легко устранимы, всегда срабатывала, как заклинание, как мантра, – и он успокаивался, а позже даже смеялся над своими тревогами. И всё-то было у них хорошо, только не дал Господь им детей…
          Мысли Александра Львовича перескочили на историю появления в их жизни собаки, стойко принявшей на себя невостребованные родительские чувства супругов…
          Американский стаффордширский терьер – Тамерлан появился в доме Глинских за три года до смерти Ирины. До того дня, нельзя сказать, чтобы они не любили животных, просто между ними была негласная договоренность никакую живность в дом не приводить, помня постулат Экзюпери: «мы в ответе за тех, кого приручили». Да и какое тут «зверьё мое», если оба вели кочевой образ жизни, а оставлять животное каждый раз на друзей и соседей было как-то не по-человечески. Первой, эту договоренность нарушила Ирина. Это было то ли в конце ноября, то ли в начале декабря, но на улице уже лежал снег и дул пронзительный ветер. Столица то замерзала, то слюнявилась от оттепелей и реагентов, зима ещё не закрепилась на отвоёванной у осени территории и продолжала разведку боем.
          – Саша, не бранись, посмотри, какое я тебе принесла чудо - юдо! – она распахнула дубленку и извлекла из-под полы рыжего мордастого щенка, с треугольной белой «манишкой» на груди и мощными лапами. – Ты представляешь, пристал ко мне старик на Мясницкой: «Возьми, дочка, себе друга – верный будет защитник. У него папа – чемпион Европы, а вот мама из наших, из простых, моя Жулька. Ну, ничего не поделаешь – любовь зла, да и кавалер красавец, вот и соблазнилась, дуреха, а потом еле разродилась – у него морда, как у льва. Опросталась пятью щенками, а мне, что с ними делать? Ну, слава Богу раздал, последний остался – он же и первенец – вылитый отец, разбойник!»
          Глинский в ответ лишь громко вздохнул:
          – Я, конечно, в собачьих породах не разбираюсь, но этот отпрыск представитель какой-то бойцовской породы. Редкий день, когда их не показывают по телевизору в криминальной хроники – уж очень они любят укорачивать конечности своим хозяевам. В цивилизованных странах, чтобы завести такую собаку нужно получить разрешение, как на оружие. Ты знаешь спелеолога Курочкина? Ты вот он хотел у своего пса, приблизительно такой же породы, отобрать кость и лишился фаланги большого пальца на правой руке.
          – И что так и не пришили?
          – Как ты его пришьешь, если он проглотил его вместе с костью, которую тот отнимал у него!
          – Ужас!
          – Ужас, – согласился Глинский, – и ужас ещё заключается в том, что собаку, как ребёнка, нужно воспитывать, учить её, гулять с ней, причём, в любую погоду и рано утром, что для меня, да и для тебя тоже смерти подобно.
          – Хорошо, если ты против, завтра я лично отвезу его в приют для бездомных животных, вот только справлюсь в интернете, где он находится, – расстроилась Ирина. – Но мне кажется, что это непорядочно, по отношению к этому щенку и ко мне, я ведь подала ему надежду, что у него будет любящий его хозяин. Очень легко, Саша, выступать в роли гуманиста, писать в газетах проповеди на тему милосердия и любить все сущее и живое, пока тебя это не касается лично.
          Чувствуя, что ещё чуть-чуть и жена расплачется, Глинский обнял её за плечи, поцеловал в щеку и стал снимать дублёнку:
          – В принципе, он может жить в Академгородке. Да и вообще, я ещё в раннем детстве мечтал о собаке – большой и сильной. Давай его завтра покажем ветеринару, заведем на него паспорт и сделаем все прививки.
          Щенок, у которого даже и глаза-то ещё были не по-собачьи жёлтые, а по-детски тёмно-голубые, внимательно следил за происходящим – решалась его судьба, а квартира Глинских благоухала для него непонятным ароматом. Он неуклюже потоптался на толстых и непослушных лапах в прихожей, затем присев, сотворил лужу на паркете перед дверью и поковылял в сторону кухни.
          – Наглец, однако! – восхитился хозяин. – И как мы его назовем?
          – Он у нас будет, Рыжик… – почти с материнской нежностью предложила Ирина.
          – Это какая-то кошачья кличка! Давай назовем его Малюта?
          – Фу! Душегуб, опричник, верный пёс Ивана Грозного, без стыда и совести – я против!
          – Нерон! – историк-спорщик вошел во вкус.
          – Хрен редьки не слаще! Раз уж ты решил подойти к этому вопросу с позиции исторических личностей, предлагаю назвать его Томи, он же Тимур, он же Тамерлан. Потрясатель Вселенной – мудрый правитель, искусный дипломат и жестокий завоеватель!
          – Пусть будет Тамерлан! – легко согласился Глинский, – только, ребята, не потрясайте нашу уличную «вселенную» слишком сильно, помните о соседях: среди них есть и неплохие люди.
          Купировать уши Тамерлану оказалось уже поздно, да и Ирина была против:
          – У него очень славные бархатные ушки. Мы ведь не будем выставлять его на собачьи бои?
          – Не будем, – засмеялся Глинский, – наш «сынок» будет весь в «родителей» и станет разумным учёным псом.
          Так щенок обрёл семью, а его хозяева – новую заботу и игрушку. Особенно любила подурачиться с ним Ирина:
          – Где у Томи ушки? – и щенок охотно поставлял ей голову. – А где лапки? – и он, как-то элегантно, высоко подавал лапу. – А хвостик? Вот он хвостик! Только не маши им так сильно, а то оторвётся.
          Всё бы ничего, однако, когда щенок сгрыз римский «карбатин» из воловьей кожи, взятый Глинским для описания в Воронежском краеведческом музее, то ученый муж понял, что имя действительно предопределяет характер и «как вы судно назовете, так оно и поплывет». И убедился в своей правоте: когда Тамерлан возмужал, были десятки задушенных им кошек, порванные в клочья, истекающие кровью псы, которые не оказали нужного почтения «Потрясателю Вселенной». Скандалы, откупные, воззвание Томи к совести – а пёс искренне каялся, стыдливо опуская голову и, верно, давая зарок, впредь смирять свои страсти, – но генетика наука каверзная и врождённые инстинкты срабатывали чисто автоматически. Ирина с улыбкой утешала мужа, будто весь это собачий разбой всего лишь крохотная соринка в глазу:
          – Саша, три к носу!
          – Очень дельный совет, если учесть, что овчарку, которую прихватил наш «малыш», еле откачали. Благо, что есть смягчающие обстоятельства: овчарка гуляла в нашем саду.
          – Он охраняет свою территорию! – заступалась за своего любимца Ирина. – «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим». Он так запрограммирован природой, ему непременно нужно установить своё лидерство. Для этой породы даже существовал такой жестокий тест: пёс должен был прорваться с боем сквозь стаю собак и повергнуть вожака стаи – это же тебе не декоративный пудель.
          – Лучше бы он был пуделем! – ворчал Александр.
          – Он рыцарь из того мрачного и романтического средневековья: страшен в страстях, свиреп в благородном гневе, смел и решителен, но при этом мил и обаятелен. Ты посмотри на эту чудную морду!
          – Век бы её не видеть – агрессор!
          Но, тем не менее, Глинский незаметно для себя привязался к псу и иногда ловил себя на мысли, что гордится им, и что он никогда в жизни не променял бы его ни на какого пуделя, ибо зачем держать в доме ружьё, которое не стреляет?
          – Зачем нам ружьё, когда нас охраняет сам Тамерлан? – весело смеялась Ирина и от её смеха в душе Александра расцветала весна. Оба они ещё не знали, что собака случилась в их жизни неспроста и имя, данное ей, знаковое…
          Как же они были счастливы! Им верилось, что ничто никогда не разлучит их, что они вечны, как сама любовь – но жизнь повернула иначе: Ирина покинула его, оставила наедине со всеми и с бесконечной болью…
          Тогда, на Митинском кладбище, ему показалось, что похоронили и его. Похоронили, украсили могилу венками, произнесли скорбные речи и разошлись живые к живым, а мёртвые к мёртвым, а он остался, где-то посередине, между этими мирами, затёртый в каком-то тупике: тьма, скука, апатия. Незаметно для себя он стал говорить о себе в прошедшем времени: «читал, писал, видел, мне хотелось…». Но самое страшное в этом упадничестве, в этой болотной, разлагающей душу скуке и как вакуум, втягивающей всё в себя чёрной тоске было то, что он нашёл для себя в этом некую отраду и даже благородство – он скорбел, он оплакивал. Он работал на дому, якобы работал. Утром шёл в магазин, набирал водки и сигарет и закрывался на неделю в квартире. Выключенные телефоны молчали, на звонки в дверь никто не реагировал.
          Но нужно отдать должное, пил Александр Львович интеллигентно, не нарушая правил человеческого общежития, без показного эмоционального надрыва, безмолвно клонился за кухонным столом над бутылкой, терзаемый собственной совестью.
          Он звонил на работу лишь с одной целью узнать: выгнали ли его из проекта или нет? Странно, но его держали. Это даже раздражало. Ведь уволь его из НИИ и тогда можно будет считать себя и вовсе потерянным человеком, запить с новой силой ещё беспробуднее, беспросветнее.
          К нему лично приезжал Лагода, приходили друзья, навещали студенты. Его всем миром тянули из этого болота и …вытянули. Глинский все-таки был человеком гордым, и этот метод самоуничтожения был не для него: алкоголь прежде чем убить, превращает человека в скотину. Ей бы это не понравилось. Он должен был остаться человеком, хотя бы ради её памяти. Не зря же он видел её во сне постоянно расстроенную, плачущую. С синими кругами под глазами. И через месяц Глинский уехал на Алтай, чтобы закончить начатые ею раскопки.
          Потом его начали сватать, причем усилено, бесцеремонно. Знакомили то с одной, то с другой дамой: одна шьет, печёт, вяжет, другая – полиглот, третья же – тонкая и романтичная натура: театры, выставки. Пришлось публично объявить двухлетний траур – и от него отстали. Сейчас со смерти Ирины уже миновало полтора года, но в завидных женихах он больше не ходит – про него забыли, а, может быть, свыклись с мыслью, что он однолюб. Жена перестала ему сниться и священник из церкви Спас на Крови – отец Михаил сказал, что душа её обрела долгожданный покой.
          Её душа покой обрела – а его нет. Потому что в смерти жены Глинский винил себя. Вина была косвенная, но тут вольно или невольно напрашивалось сослагательное наклонение: если бы, да кабы, росли бы бобы… поздно! Теперь не позвонить, не достучаться, не свидеться. Можно себя оправдать, четвертовать – но ничего уже не изменить! Ничего…
          Полтора года он носит на себе бремя вины, она вросла в него, и он научился не вспоминать о своём нечаянном участии в катастрофе, уйдя с головой в работу и в общение с соратниками. Но сейчас, будто пронзило его Копьё гнева, всколыхнув глубоко захороненные воспоминания о жене, о соратниках, о том дне, когда счастье казалось неизбежным и когда всё оборвалось в один миг…
         
          ГЛАВА 3. Корпоратив

          Тот жаркий день, 30 июля, Глинский запомнил до минуты, до слова, до порыва ветерка.
          Они всем «генералитетом» – так называли начальников отделов в НИИ аномальный явлений – отмечали государственную премию Наума Силыча Лагоды за выдающиеся заслуги в области квантовой физики.
          Публика собралась разношёрстная: статус мероприятия обязывал. Но на время все позабыли о разногласиях и было по-настоящему весело.
          Ведь такое не каждый день бывает: шеф и в «ящике» помелькал, и президент ему руку жал, и даже выдал какую-то речь, из которой никто ничего не понял, за исключением того, что последние слово будет за природой. Вообще-то, профессор хотел сказать, за наукой, так как возглавлял не партию зеленых, а одно из подразделений серьёзнейшего НИИ, но получилось то, что получилось. Аплодисменты он сорвал, и они не смолкали вплоть до его триумфального возвращения на своё место в зале. Громче всех рукоплескали свои…
          Глинский обвёл взглядом этих «своих».
          Среди гостей Лагоды были как верные соратники, так и соглядатаи, и «примазавшиеся» к успеху смежники института, в котором под руководством виновника торжества несколько лет вёлся особо секретный проект «Темпора Икс Пи». Не все из них были знакомы Глинскому – да это и не огорчало его. Из окружения профессора ему по-настоящему интересны были лишь несколько человек, влияние которых на последний проект он чуял нутром.
          Одной из них была Виолетта Карловна Шульц – начальник отдела медицинской диагностики. Обычно, она, держалась особняком от собравшихся, что не мешало им любоваться её классической красотой. Будучи обладательницей идеальных пропорций и грации, эта женщина могла бы стать украшением любого подиума, но фройляйн Шульц выбрала науку и в 35 лет уже стала доктором медицинских наук. Её красота притягивала и отталкивала одновременно, ибо рядом с ней у любого мужчины обнаруживался комплекс собственной неполноценности. Один только взгляд дивных, серых, со стальным блеском глаз способен был остудить любого соискателя её сердца – холодный, надменный, лишенный всяких эмоций – только ум и трезвый расчет. Помимо остужающего взгляда у неё было и ледяное сердце. Со своими подчиненными она обращалась как с пешками, без тени сомнения в своей правоте или сожаленья. При малейшем провале эксперимента она выбрасывала на улицу людей пачками, как колоду карт, не принесших игроку удачи. Иной раз против подобных репрессий выступали даже церберы от науки, но Виолетта Карловна была неумолима – зато в её в отделе была самая образцовая дисциплина.
          Дорого бы дали некоторые сотрудники НИИ, чтобы узнать хоть что-то из её личной жизни. Ходили слухи, что она любовница то ли главного спонсора, то ли директора института, поговаривали даже, что она лесбиянка, – но скорее всего, эта версия была лишь местью отверженных поклонников. Женщин она жаловала ещё меньше, чем мужчин, но со всеми держалась снисходительно вежливо. Многие из её сослуживцев мечтали взглянуть на счастливца, который сумел бы каким-то чудом укротить эту учёную даму.
          Одним из претендентов в «чудотворцы» был спелеолог Ефим Владимирович Уфимцев, страстно увлекающийся аномальными явлениями в природе: уфологией и Виолеттой. Он объявил её женской аномалией и уже давно был к ней неравнодушен.
          Долговязый, широкоплечий и статный, он не относился к разряду красавцев, но, тем не менее, слыл сердцеедом и крупным специалистом по женской части.
          За что дамы жаловали уфолога-спелеолога никто ни понять, ни объяснить не мог – видимо, и сами женщины, терзаемые этим вопросом, не знали этого, и оттого, верно, хотели сблизиться с Ефимом, чтобы выяснить истинную причину его популярности. Уфимцев был коллекционером женской красоты и любовных отношений, в простонародье – бабник. Иной раз он лез вон из кожи, чтобы расположить к себе какую-нибудь лаборанточку, но при этом две-три дамы были у него уже на примете. Женщины на него почему-то за это не обижались. Фима имел редкий дар – он умел держать язык за зубами, о своих победах на любовном фронте не распространялся, оставляя честь прекрасного пола незапятнанной, за что многие дамы его не только уважали, но и баловали не одним лишь вниманием.
          Многие, но не прекрасная Виолетта. Хотя, как казалось Глинскому в совместном общении за рамками проекта, месяц назад отношение её к спелеологу немного изменилось, и даже появился некий интерес к нему – сейчас она, видимо, снова задела Уфимцева своей язвительностью. Он отошёл от неё мрачнее тучи и направился к одному из, так называемых, «серых кардиналов» проекта – Антону Романовичу Изюбрину.
          Александр Львович в очередной раз пытался дозвониться до жены и потому не слышал, о чём они беседовали, зато видел, как уважительно слушает уфолога Изюбрин и как ожило его обычно бесстрастное лицо.
          «Интересный экземпляр наш Уфимцев, – подумал Глинский, пряча телефон после очередной неудачи, – его научные достижения в спелеологии для всех полная тайна, об уфологии, считающейся шарлатанством, и говорить нечего – однако, он весьма уважаем не только в научных кругах, но и во властных структурах. И когда он всё успевает? И реноме себе создал и за каждой юбкой волочится. Балабол! Хотя иногда он бывает очень даже серьёзен, например, в недавней истории с детьми из Лешево…». И словно в подтверждение последней мысли Глинского, лица Уфимцева и Изюбрина посерьёзнели и покрылись озабоченностью.
          Что касается Лагоды, то, не зная известных Глинскому, Уфимцеру и Виолетте подводных камней проекта, тот был безмятежен и счастлив и, суетливо кружась вокруг мангала, сыпал прибаутки и заговорщицки подмигивал Глинскому:
          – А что, Александр Львович, как говаривал мудрец Кант: «не превратить ли нам вещь в себе, в вещь для себя», пока тут все шкварчит и томится? Вы ведь знаете нашу Музу Фёдоровну? Она добровольно взвалила на свои хрупкие плечи опеку надо мной, и мне проще было принять её, чем отказаться! И вот теперь я отдуваюсь за свою покладистость: за общим столом она нипочем не даст мне порадовать свою язву ни перченым, ни копченым. А на кой ляд мне столько здоровья? Мне уже в Кремле намекнули, что я заслужил Новодевичье кладбище, а вы пока что, друг, где-то между Троекуровским и Ваганьковским… – Глинский добродушно усмехнулся и Лагода поспешил смягчить «приговор». – Но у вас есть перспектива! А я, похоже, достиг всего и теперь мне боязно: ведь после прогресса начинается регресс, а всякая эволюция заканчивается инволюцией. Пойдемте-ка, друг мой, в беседку. Если мы отлучимся вдвоём, то Муза Фёдоровна, Бог даст, придумает какую-нибудь уважительную причину нашего уединения. У меня там, в сумке-холодильнике есть Acva vitae, а древние знали, как назвать водку – живая вода!
          Глинский уважал профессора и отказать ему в такой пустячной просьбе не мог. Лагода при всех своих званиях и регалиях был сущий ребенок: импульсивный, доверчивый, обидчивый. Иной раз, когда он начинал распекать «генералитет» и напускать на себя начальственную важность, львиную долю внутренней энергии приходилось тратить на то, чтобы не расхохотаться. Причём профессору нельзя было отказать в оригинальности: обычно бледное лицо его начинало пылать румянцем гнева и на нём начиналось шествие масок – нерадивых подчиненных. Лагода изображал их в лицах и столь удачно имитировал привычки, походку и голоса, что, в конце концов, кто-то не выдерживал и начинал смеяться – и тут уже прорывало всех.
          – Ну, как с таким народом можно работать?! – сокрушался профессор. – Это же чёрт знает, что такое! Я вас всех лишу премий, запрещу все посиделки, посажу на хлеб и воду! Я разгоню эту шарашку к чертовой матери! Прочь с глаз моих!
          Превратить данное «благородное собрание» в шоу не позволяла троица людей в строгих костюмах из команды Изюбрина – все называли их инвесторами или кураторами. Именно они тут «правили бал», они следили за целевым исполнением бюджета и соблюдением планируемых сроков, они нанимали и увольняли людей, не считая нужным объяснять тому причины.
          По факту профессору отводилась роль правящей марионетки, но сделать он ничего не мог: кто платит, тот и заказывает музыку.
          В принципе такое отношение к проекту раздражало всех соратников Лагоды – не нравилось это и Глинскому. Поэтому, когда в вечер своего триумфа Наум Силыч решил поиграть в некого подпольщика, который перед носом жандармерии печатает антиправительственные листовки, грех было не подыграть ему…
          Профессор взял в руки шпажку и, размахивая ей, как дирижерской палочкой, повёл Глинского вглубь сада, в сторону круглой резной беседки, говоря при этом умышленно громко, чтобы окружающие подумали, что между ними какая-то научная дискуссия:
          – Видите ли, любезный Александр Львович, если представить себе мысленно гигантскую паутину размером с земной шар, разбитую на ячейки – каждая размером в микрон... представили? – Глинский кивнул. – А теперь мысленно аккуратно сверните её, так чтобы каждый слой был равен толщине нити этой паутины. В результате вы получите рулон размером с экватор и высотой с Эверест – вот так мне видится история земли. Каждая ячейка – это определенная территория, эпоха, день, час и мы пока не можем угадать схему этого «метрополитена»…
          Они подошли к беседке. Глинский, настроился было слушать, но Наум Силыч вдруг прервал свою вдохновенную речь:
          – А плюньте вы на это! Лучше достаньте из-под лавки синий ящик, ну, отрывайте не бойтесь, там нет крокодила.
          В сумке-холодильнике, на голубеющих торосах мелко поколотого льда стояли две тарелки: на одной были порезанные вдоль малосольные огурчики, а на второй разного рода мясная нарезка и колбаса. Тут же, подернутые инеем, ждали своего звёздного часа с десяток хрустальных рюмок, вставленных одна в одну.
          Лагода хитро сощурился и рыжие крапинки в его зеленоватых глазах засветились довольством:
          – Тщательная подготовка – вот успех всякой импровизации!
          – Пьяницы, вообще, народ изобретательный, – рассеянно заметил Глинский, думая о выпавшей из связи жене.
          – Да, вы правы! Но не ради пьянства – доставайте водку, а то, неровен час, Муза спохватится!
          Александр Львович передал профессору водку и набрал номер телефона Ирины. И в десятый раз выслушал лишённый всяких эмоций металлический женский голос, сообщивший, что абонент находится вне зоны действия сети. И хотя в этом не было ничего удивительного, поскольку Алтай, где работала экспедиция, был горным краем, тревога Глинского обострилась. Её усиливал шелест садов, унаследованных Академгородком со времён, когда тут была графская усадьба…
          Глинский принял от Лагоды рюмку водки и они выпили. Щёки профессора зарозовели:
          – Вы, Александр Львович, прикурите мне, пожалуйста, сигарету. Вы же знаете Музу Фёдоровну – это же сущее наказание. Благодаря ей, я, наверное, никогда не умру, – профессор сделал паузу и, подмигнув Глинскому, продолжил, – своей смертью. Я от неё повешусь. Да и сами закурите, пусть она думает, что это вы чадите, как КАМАЗ на подъеме – ей вашего здоровья не жалко, она, верно, считает, что у вас его много. Муза Фёдоровна несносна, но она незаменима – без неё я ничего не могу найти.
          Профессор курил, воровски оглядываясь и пряча сигарету в кулак.
          Думая об Ирине, Глинский рассеянно глядел на яблоню, ветви которой гнулись под тяжестью созревших плодов «белого налива», начавших осыпаться. Талант профессора был подобен этой яблоне и плодоносил так же щедро и без всяких потуг: произвольно, мимоходом, естественно и просто.
          – Наум Силыч, где-нибудь на Западе, где идеи научились конвертировать в деньги, вы бы были одним из самых богатых людей на планете.
          Это была не лесть, а констатация факта с оттенком грустного сожаления.
          – Увы, мой друг, – беззаботно откликнулся Лагода, – помните, как говорил Остап Бендер: «Киса, а зачем вам деньги? Что вы станете с ними делать? У вас же нет фантазии!» Это про меня. Оттого, верно, они меня мало интересуют. Деньги стреножат мысль, особенно большие. К примеру, вот вы сейчас спокойно живете, а обзаведись вы часами Rolex за миллион долларов и вы потеряете покой: вам одновременно захочется и козырнуть им, но в то же время вы будете понимать, что это небезопасно, ибо велик станет соблазн снять с вас эти часы, проломив голову в темном переулке. Простой вопрос прохожего: «Который час?» поставит вас в тупик.
          …Потом все сидели за общим столом: пили, ели, говорили заздравные тосты. Научные дискуссии вспыхивали, но тут же затихали – сама природа было против них. От земли исходило благодатное тепло, сад благоухал ароматом цветов и мяты. Редкая была благодать: ни холодно, ни жарко, и света с головой, но не яркого – щадящего, мягкого, обволакивающего и зелени вдоволь, и компания подобралась хорошая. Что ещё нужно для счастья? Любви? Так ведь есть у Глинского любовь…
          В данный момент Ирина на Алтае, недавно хвалилась, что там, где в прошлую экспедицию она нашла «жениха» знаменитой принцессе Укоке, найдено ещё одно захоронение, относящееся к периоду пазырыкской культуры. Где-то рядом с курганом Ак-Алаха-3…
          В реальность Александра вернули забавы профессорского кота. Тот по своему обыкновению портил дамам колготки. Ну, любил он женщин, по-своему, как и маньяк, именем которого легкомысленно был назван хозяином. Кот выпрашивал еду весьма оригинальным способом: вставал на задние лапы, а передние клал на колени намеченной жертвы, которая в данный момент дегустировала что-то, по мнению кота, очень вкусное. И если та не замечала кота или хуже того, делала вид, что не замечает, он начинал по миллиметру погружать свои когти в плоть невежды, и это продолжалось до тех пор, пока гостья не вскакивала с места с криком, потирая коленки.
          – Чик, брысь, негодник! – шумела на кота Муза Фёдоровна. – Вы уж его извините, он у нас редкий озорник. Пожалуйста, не давайте ему рыбу с костями – у него слабый желудочек.
          К Глинскому у кота было особое отношение. От него пахло псом Томи, и этот запах наводил на Чика ужас. Пёс щёлкал кошек, как базарные торговки семечки, иной раз даже без всякого злого умысла, в силу природной привычки. Кошка, побывавшая в пасти Томи, уже реанимации не подлежала и выглядела так, как будто побывала под многотонным прессом – ни одного целого ребра. И Чик чуял это. С самим Томи ему пока встречаться не доводилось, но на его хозяине он уже отыгрался, пометив однажды туфли Глинского с таким усердием, что их пришлось выбросить, ибо никакой одеколон не мог отбить запах кошачьей секреции.
          И вот они сошлись снова. Глинский видел, как кот постепенно подбирается к нему, триумфально шествуя мимо ученых гостей. Но на этот раз напрасно кот предвкушал победу. И всё из-за приготовленной Музой Фёдоровной по эксклюзивному рецепту приправы из хрена.
          Приправа и впрямь задалась и называлась «вырви глаз», ибо не только обжигала всю слизистую, но и пробивала до каблуков на ботинках, поэтому угощались ей осторожно, с аптекарской точностью – передозировка вызывала кашель, насморк, и обильное слюно и слезовыделение.
          Когда очередь платить коту дань дошла и до Глинского, историк уже пододвинул к себе майонезную баночку с хреном и демонстративно нанизал на вилку розовый кусок семги, смачной и жирной, и даже сделал вид, что изучает его на предмет костей, как и было предписано Музой Фёдоровной, опасаясь за хрупкость кошачьего желудка. Затем произошло нечто, чего кот не ожидал и не понял: вместо вожделенной семги в руках у гостя, вызывающе пахнущего собакой, появилась под столом майонезная банка. Ловкое движение опущенных под стол рук – и кот добровольно, как несмышлёныш, погрузил свой нос в ту банку: «аромат» блюда просверлил его насквозь от облезлых усов до подпалины на кончике черного хвоста. Глаза полезли из орбит, Чик затряс ушами, стукнулся головой об стол и с воплем кинулся в дебри профессорского сада.
          – Чик, что с тобой? – насторожилась Муза Фёдоровна.
          – Мышкует, наверное, – со смешком предположил Глинский, – даже в домашнем коте дремлют охотничьи инстинкты. А хорош у вас хрен, Муза Фёдоровна, до того вкусен, даже глотать жалко!
          – Я специально подала его на стол в майонезных банках, чтобы не выдыхался. И я непременно дам вам приправы с собой, Александр Львович, кушайте на здоровье!
          Доброта Музы Фёдоровны обезоруживала, в её адрес сыпались комплименты, отчего она искренне смущалась. Зато Лагода весь светился гордостью и, благодаря этому обстоятельству вкупе с недавней прогулкой с Глинским в беседку, расслабился настолько, что позволил себе блеснуть своими музыкальными данными. Он решил спеть, аккомпанируя себе на гитаре. А посему затребовал инструмент и с пафосом анонсировал своё выступление:
          – Эта песня моей студенческой молодости! – объявил он и начал петь.
          Пошел купаться Веверлей, Веверлей,
          оставив дома Доротею.
          С собою пару, пару, пару, пузырей, рей, рей
          берёт он, плавать не умея.
          И он нырнул, как только мог, как только мог
          нырнул он прямо с головою.
          Но голова-ва-ва тяжельше ног, ног, ног
          она осталась под водою.
          Жена, узнав про ту беду, про ту беду
          удостовериться хотела.
          Но ноги ми-ми-милого в пруду-ду-ду
          Она, узрев, окаменела.
          Прошли века, и пруд заглох, пруд заглох
          и поросли травой аллеи;
          но все торчит-чит-чит там пара ног, ног, ног
          и остов бедной Доротеи.
          Профессор вложил в эту песню столько души, что на отсутствие у него голоса и слуха никто не обращал внимания. Всем почему-то сразу вспомнился графский парк и пруд, а Глинскому – недавний кровавый подвиг его пса в Загненском лесу, который он воспринял как знак беды, и стало ещё тревожней…
          Ирина позвонила, когда уже стемнело и гулянье близилось к концу. На улице зажглись фонари, с озера подуло ночной прохладой, а Наум Силыч колдовал над последней партией шашлыков. Звонок запел весело и не предвещал беды.
          – Привет! – шумно обрадовался Глинский, услышав родной голос. – Ты, где была? Я весь на нервах – целый день не могу до тебя дозвониться.
          – Я уже прилетела! Саша, родной, любимый, я так соскучилась. Пять часов в Барнауле ждала рейса, по всему Алтаю грозовой фронт, дождь льёт, как из ведра, раскопки временно приостановили. Приезжай!
          – Мы все у Наума отмечаем его премию, и я не совсем трезв.
          Повисла пауза. Как показалось Глинскому, долгая и гнетущая. Жена, наверняка, устала: ожидание рейса, перелет, такси, пробки…
          Но вновь зазвучал её чистый, задорный голос:
          – Я сейчас сама приеду! Только я с собой Дашу Застудину возьму… ничего?
          Даша была студенткой из её института. Это уже стало обычным явлением, что в доме Глинских постоянно жил кто-то из студентов – чаще всего, это были ребята из провинции. Сами же Глинские в квартире на Архангельском переулке бывали наездами и предпочитали жить в Академгородке.
          – Конечно же, бери! Я сейчас оформлю ей пропуск.
          В Академгородке была жёсткая пропускная система. С учёными совместно могли проживать только близкие члены их семей: мужья, жены, дети, родители, нуждающиеся в уходе, и то для этого нужно было быть «ценным» специалистом, каждый такой случай рассматривался кураторами-инвесторами индивидуально. Но «генералитет», начальники отделов, имели право приглашать консультантов: а это могли быть и друзья, и дальние родственники, и артисты, которые баловали ученый народ концертами в актовом зале. Таким выписывались суточные пропуска, дающие право находиться на территории Академгородка с такого и по такое-то. Лицам, работающим в НИИ, выдавались особые пропуска со степенью секретности, а на входе в каждом секторе считывались сетчатка и звуковой спектр голоса – и данные поступали в компьютер…
          Глинский занялся пропуском для Даши Застудиной, а профессор, узнав о том, что должна приехать Ирина с ассистентом, потребовал продолжения банкета и решил порадовать всех печённой под чугуном картошкой.
          В половине двенадцатого жена позвонила снова.
          – Саша, поздравь меня – я дура! Я не проверила бензин, и он у меня кончился в ста метрах от заправки, что на повороте к Академгородку.
          – Погоди, погоди! Там же через пятьдесят метров спуск начинается, а вы, как я понял, наверх уже въехали?
          – Ну да. И что делать?
          – Я думаю, дело поправимое: если вы выйдете из машины, и потолкаете её до спуска, то накатом доедете до АЗС. Только зажигание не выключай – руль заклинит. Всё поняла? У тебя же ДЭУ-матиз, считай, что велосипед.
          – Хорошо, жди, буду!
          – Звони, в случае чего!
          – Ладно-о-о!
          …Она уже больше не позвонит ему никогда. Толкая машину, женщины закрыли собой габаритные огни и оказались в зоне нулевой видимости. Летящая на подъем фура, смела их вместе с машиной…
          Некого было в этом винить – но Александр винил себя…
         
          ГЛАВА 4. Встречи

          Глинский бережно завернул икону Спасителя в льняное полотенце, хранившее тепло ладоней жены, положил свёрток на стол и задумался.
          Память снова увела его в счастливое прошлое и уже близки были воспоминания о семейной трагедии, но звонок в дверь защитил от них. Он поспешил в прихожую и уверенный, что к нему пожаловали юные новосёлы из соседней квартиры, распахнул дверь настежь…
          В неё впорхнула консьержка:
          – О, Александр Львович! Здравствуйте! Вы дома!
          Несмотря на то, что совсем недавно беспокоился из-за отсутствия Погодиной на рабочем месте, Александр был несколько растерян неожиданностью её визита.
          Марья Петровна развернулась и окинула оценивающим взглядом Глинского. – А вы почти не изменились, Александр Львович! Хотя мы виделись не так давно, летом, кажется. Но сейчас каждый день, как год, люди меняются на глазах и многие в лучшую сторону. Паника и страх всё обостряют, отметают неважное и мобилизуют те качества, которые нужны, чтобы выжить.
          Глинский слушал консьержку и пытался сообразить, что сотворилось с этой обычно сдержанной почтенной дамой. Такая энергичная и умиротворённая. И это на пороге конца света? И вообще, что-то ещё с ней не так…
          По сути, о Марии Петровне Погодиной Глинский почти ничего не знал. Она о себе ничего не рассказывала, а вытягивать из человека информацию наводящими вопросами было не в его правилах – человек сам определяет меру своей публичности. Когда-то, года три назад, она приобщила его Ирину к цветоводству и в квартире Глинских зацвели орхидеи, глориозы, фрезии, представители Южной Америки – геликонии, из растений наших – грат, и лимон. Супруга, далёкая от цветоводства, выступала в роли ассистента. В отсутствие Глинских консьержка ухаживала за растениями, составляла графики поливки цветов для проживающих там студентов. Отношение у Глинского к цветам было двоякое: с одной стороны подобная красота не могла не радовать, а с другой – он чувствовал себя обязанным. Позже выяснилось, что Погодина религиозна.
          Умерла её дальняя родственница, которая долгое время служила певчей в церкви Всех Святых на Кулишках, а вся её двухкомнатная квартира была буквально завалена иконами и православной литературой. В советское время люди, особенно «ответственные товарищи», боялись держать иконы в доме, но и боялись их выбросить, ибо было неизвестно, кто строже спросит Бог или кесарь, поэтому всё несли в церковь: катехизисы, псалтыри, евангелии, библии, ноты. Марии Петровна попросила Глинского взглянуть на эти священные вещи на предмет их исторической ценности – покойная тётя, просила все раздать верующим, но ничего не продавать. Александр же не будучи ни искусствоведом, ни букинистом, переадресовал эту просьбу знакомому специалисту в этой области, абсолютно уверенный, что Андрей Рублёв и Феофан Грек вряд ли там сыщутся. Однако, нашлись Писарев, Бунин, Иоанн Кронштадтский и протопоп Аввакум эпохи Николая I. Глинский же обзавелся иконой Николая Угодника в медном окладе XVII века. И вновь Александр почувствовал себя обязанным…
          – Скажите, Александр Львович, как глубока ваша вера в Господа? – спросила однажды у него Мария Петровна.
          Этот вопрос поставил Глинского в тупик: как можно было определить степень глубины его веры? Он пожал плечами:
          – Могу лишь сказать, что не отношу себя к атеистам, ибо слова «атеист» в русском языке заимствованное, зато есть другое слово – «безбожник», то есть человек без совести. Бог и совесть некогда в нашем языке были синонимами. Вы помните, как раньше назывался Протопоповский переулок? Безбожным! А до революции – Аптекарским! Всё не так просто. В Бога я верю, но со многими оговорками, многое мне непонятно и даже не только с точки зрения религии, а с точки зрения той же самой христианской морали…
          Александр, наконец, понял, что изменилось в консьержке: из импозантной, а иногда и кокетливой женщины она превратилась чуть ли не в монашку. Этот образ создавали тёмно-синее строгое платье, отсутствие безделушек, которыми она любила скрашивать беспокойство стареющей женщины, и гладко зачёсанные, схваченные узлом на затылке седеющие волосы. А ведь раньше она носила затейливо уложенные валики и волосы красила! А взгляд как изменился! Он построжал, посветлел и наполнился живым огоньком вдохновения.
          – Вы видели, что творится в городе, Александр Львович? – частила консьержка. – Всё брошено! Бери – не хочу! Ну и берут, запасают на чёрный день и аккурат то, что и мне нужно. И вот я ношусь по столице в поисках таких простых вещей, как соль, сахар, спички, мука… во многих магазинах всё как корова языком слизала! А ведь именно эти продукты край как необходимы нашей общине!
          – Какой общине? – машинально поинтересовался Глинский.
          – Общине Святого Даниила. Я сейчас там пропадаю целыми днями. Мы готовимся к переселению в тульские леса – надо же что-то делать во спасение…
          – Какое переселение? И почему в тульские леса? – перебил словоохотливую даму Глинский.
          – О, это такая интересная история! Почти мистическая! Но я коротко вам расскажу. В общем, так. В конце августа, сразу после воскресной службы, в наш приход заявился какой-то монах. Странный такой, бледный, волосы до плеч, но безбородый, босиком и в обносках, будто бродяжка. И слова он говорил странные на устаревшем диалекте, и появился странно: неизвестно откуда и когда. Никто не видел, как он вошёл и как вышел. Исчез, будто в воздухе растаял.
          – И что же он вам сказал?
          – Да он не так уж и много говорил, и мы не всё поняли, но главное до нас дошло. Что надо собираться обществом, соборно каяться и спасать детей от тьмы, которая в наших душах, а совсем скоро охватит весь мир. Говорил, что Александр Невский и род его всегда стояли на страже Руси и всех, кто врагов призывал на земли наши, сурово наказывал. Но Бог всегда помогал тем, кто живёт по его заповедям. Даниила Столпника упомянул тот монах и про то, как Дюденеву рать разбили. Не знаю зачем он про это рассказывал, но ведь тот день был Днём Памяти Святого Даниила… а потом назвал брошенную деревню в тульских лесах, сказал место то богоданное, но надо намоливать его. Честно говоря, у меня голова кругом пошла от его речей, а потом всё прояснилось. Когда один из прихожан сказал, что надо общину создавать, что в других городах уже это делают. Вернее, покидают города…
          – И что? – с ожившим интересом поторопил соседку Александр.
          – А то! Загудели люди, потянулись к тому мужчине – и никто не заметил, как монах ушёл. Я тоже в общину записалась. Нашли наши ту деревеньку, в октябре туда первопроходцы уехали, место намоливать и обустраивать…
          Глинский слушал Погодину и в нём зашевелилось виноватое смятение: люди что-то делают, борются, а они с Лагодой топчутся на месте.
          – Я чего к вам пришла, Александр Львович, – перебила консьержка его невесёлые размышления, – хочу попросить вас подбросить меня до Свято-Даниловского монастыря или хотя бы до Тульской. У нас там сегодня актив собирается…
          – Ладно, отвезу, – всё ещё пребывая в лёгком недоумении, согласился Глинский, – мне всё равно надо запастись продуктами. А то у меня дома хоть шаром покати, даже чаю нет. На Тульской тоже магазины есть. Наберу продуктов дня на три и отвезу вас до места…
          Пробок на улицах не было, и джип Глинского двигался к цели на предельно допустимой скорости, рассеянно слушая спутницу.
          Мария Петровна оживлённо вводила Глинского в курс дел и планов общины, рассказывала о предстоящем крестном ходе после молебна в Храме святых Отцов семи Вселенских Соборов и том, что все ждут обращения Патриарха…
          При упоминании о храме, Александру Львовичу вдруг пришло на ум, что предстоящее посещение Данилова монастыря сулит какие-то неожиданности, вероятнее всего, связанные с детьми... или с будущим? Ведь именно там некогда был приемник-распределитель НКВД для беспризорников, а в самом храме св. Отцов семи Вселенских Соборов и вовсе детская тюрьма. Монастырь основал сын Александра Невского, а он, Глинский, как раз историей этого периода и занимается. Ещё неслучайно совпадение, что основано это богоугодное заведение в честь Даниила-Столпника, и что в день этого святого он слушал в прошлом году в Боголюбово проповедь отца Сергия, прозванного в народе Бесогоном...
          А бесы одолевали Россию частенько… «Биография» Данилова монастыря как в небесном зеркале отражает историю Руси и России, будто до сих пор через его территорию проходил рубеж страны и в эти тревожные дни монастырь снова стал форпостом, способным принять на себя любые удары зла и бесовщины. Потому и архимандрития учреждена именно в Даниловом монастыре. Неужели снова пришло время устраивать «Даниловское братство», как в 30-е годы прошлого века? И уже не только из священства, но и простых граждан, даже детей?
          – Стойте, Александр Львович! Вы же хотели зайти в магазин! Здесь есть всё, что нужно! В этом магазине…
          Огромный супермаркет «Надежда» с зеркальными витринами пестрел от рекламных плакатов, на которых известный футболист распивал ледяную пепси-колу, аппетитно красовались разного рода нарезки и предлагались пятипроцентные скидки пенсионерам в утренние часы, а 13 числа каждого месяца вдвое большая. Сейчас это выглядело полным бредом. На стоянке перед супермаркетом было всего несколько машин.
          «Все-таки и в конце света есть свои прелести» – подумал Глинский и припарковал свой джип. Ему вдруг стало весело, и он почувствовал себя молодым, не остепенённым и не обременённым ничем, чего с ним давно уже не случалось.
          Легко распахнулись автоматические двери, из «предбанника», пахнула жаром тепловая пушка, а по глазам резанул ослепительный свет. Но сильнее света ударили по глазам чистота кафеля и образцовый порядок в магазине. Кассирш у касс не было, зато на столе для покупателей у камер хранения сидели три коренастых охранника в черных униформах и вооруженные дубинками. Они пили кофе из одинаковых красных кружек и беседовали. Бегло взглянув на Глинского и его спутницу, они продолжили своё занятие.
          На первый взгляд супермаркет ломился от продуктов, по-прежнему все полки были заставлены, полуфабрикатами, пакетами и бутылками с напитками – поредели лишь ряды с растительным маслом, с консервами и тушенкой, а полки с пятилитровыми бутылями воды были и вовсе пусты. Зато от водки, коньяка, всякого рода вин, разных спряйтов и коко-кол рябило в глазах. Глинский улыбнулся, заметив транспарант-растяжку внутри магазина: «Алчность – смертный грех!».
          «Надо же, прозрели. И кто это пишет – хозяева магазина, которые ещё несколько месяцев назад готовы были линчевать и старого и малого за украденный копеечный сырок». Теперь и впрямь запасаться впрок было глупо, в узкую воронку песочных часов человечества текли последние песчинки…
          Хлеба не было, зато были сухари и печенье и – о, диво! – вкусно пахло свежей выпечкой. В огромной электрической духовке женщина в белом халате пекла пирожки и плюшки.
          – А крупы у вас какие-нибудь есть? – спросила у неё Погодина.
          – Есть, как же им не быть. Всякие есть. Сейчас выйдете отсюда и направо, там складское помещение в нём как раз сейчас крупу фасуют по пакетам, просто ещё не успели на полки выставить. Муку берите и заходите на обратной дороге за выпечкой…
          Складское помещение было огромным, как закрома Родины, в которые в «коммунистические времена» ссыпались рекордные урожаи. Шутка ли, стеллажи высотой с двухэтажный дом, с проходами между ними, в которых легко разъезжались два погрузчика. Несмотря на поздний вечер, тут кипела работа: сновали с тележками грузчики в униформе, бригада женщин фасовала по пакетам овощи и фрукты, электрик, стоя на стремянке, чинил лампу дневного освещения.
          Все было так, словно в небе не было никакого Копья Гнева, а был обычный рабочий день, и завтра будет точно такой же, а потом ещё и ещё…
          Глинский был уверен, что никто не принуждал работать этих людей, не обещал им ни премий, ни карьерного роста, не грозил им увольнением, никто не комиссарил над ними. Они работали потому, что человек должен трудиться в поте лица своего – так заповедал Бог, на благо своего ближнего: отца, брата, сына, друга, соседа, гостя, путника. Легче всего было бы набрать в этом же магазине водки, залечь в какой-нибудь берлоге, и, трясясь со страха и похмелья, ждать трагической развязки. Вот оно запоздалое просветление и милосердие.
          Три девушки фасовали гречку из большого капронового мешка в целлофановые пакеты, и укладывала её в коробки, четвёртая осматривала стеллажи и делала какие-то пометки в электронном органайзере.
          Глинский засмотрелся на её неторопливые спокойные движения и не заметил, как к нему подошла Мария Петровна с двумя полными пакетами. Девушка оглянулась и, спрятав органайзер направилась к глазеющей на неё паре.
          – Простите, вы не могли бы немного подождать? – с виноватой улыбкой спросила она. – Крупы выложат на прилавок минут через двадцать, и с минуту на минуту привезут питьевую воду. Не успеваем…
          Взгляд её, чистый и грустный, задержался на Глинском.
          – Меня зовут Александр… Львович… – с заминкой зачем-то представился тот вместо ответа на поставленный вопрос.
          Девушка улыбнулась, и на щеках её заиграли ямочки.
          – А меня Надежда Романова. Надежда Владимировна…
          Наступила неловкая пауза.
          – Конечно, конечно! – пришла на помощь Мария Петровна. – Александр Львович подъедет сюда ещё раз! Пока вы управляетесь, он как раз подкинет меня до Данилова монастыря. А мы удачно затарились, спасибо вам!
          Романова кивнула и, бросив на Глинского долгий взгляд, удалилась в сторону стеллажей…
          По дороге к монастырю в салоне царило молчание. А, может быть, Глинский ничего не слышал, потому что думал о событиях сегодняшнего дня и воскрешал в памяти образ девушки со склада. Странно, но он не мог вспомнить подробности, хотя не спускал с неё глаз минут десять. Только внимательный взгляд, темно-русые волосы и голос – тихий и грудной. Этот голос всё ещё звучал в душе Глинского, как музыка. «Надежда… – мысленно повторил он и смутился. – Она со мной была так обходительна, а я молчал, молчал, как последний дурак в надежде сойти за умного!»
          Показались стены монастыря и толпа, запрудившая Даниловский вал.
          «Не проехать!» – досадливо поморщился Глинский.
          – Высадите меня здесь! – словно подслушав его мысли, попросила Погодина.
          Понаблюдав за уходящей консьержкой, Глинский оглянулся, прежде чем дать задний ход и развернуться, и заметил женщину, молитвенно сложившую руки на груди и не спускающую глаз со входа в монастырь.
          Что-то знакомое было в её глубоких глазах – знакомое и тревожное. Александр всмотрелся… и оторопел: ба! Да это же Нина Никитична из Лешево! Неужели она всё ещё надеется встретить в монастыре своего пропавшего внука? Когда же он видел её в последний раз? Давно это было, в «той жизни»… кажется, года полтора прошло…с подачи Виолетты Шульц, когда она съездила в Лешево к местной ворожее…
         
          ГЛАВА 5. Чужие среди своих

          Задёрнутые наглухо портьеры не позволяли разглядеть интерьер квартиры Виолетты Карловны Шульц, однако, полоска света из прихожей высвечивала закинутые друг на друга и водружённые на журнальный столик ноги хозяйки, сидящей в кресле.
          Эти ноги, равно как и бёдра у их истоков, по мнению некоторых особо пылких особей мужского пола автоматически увеличивали число аварий на дорогах столицы и в округе, ибо иные мечтатели, засмотревшись на них, сбивали на обочине дорожные знаки и въезжали в автобусные остановки. Учитывая, что лицо обладательницы опьяняющих ног было не менее ошеломляющим, любой, набитый деньгами, самец посчитал бы за честь разориться, воплощая в жизнь прихоти такой любовницы, как Виолетта, не покушаясь, однако, заполучить её руку и сердце, поскольку не мог представить в роли послушной жены и заботливой матери столь холёную и надменную красавицу.
          Таковой она была на службе и на официальных встречах – но не дома и не в этот сумеречный час. Дома Виолетта позволяла себе расслабиться, особенно в минуты острой тоски, какая одолела её сегодня. Имя этой тоске было – одиночество.
          Да, да! Эта успешная женщина, мечта мужской половины НИИ аномальных явлений и притча во языцех дам того же, возможно, далеко не самого богоугодного заведения была очень одинока. Конечно, виной тому и жёсткий характер, и холодность в обращении с коллегами, и самодостаточность, как таковая, и пренебрежение любым проявлением к ней заинтересованного участия – особенно от мужчин, которых она не просто ненавидела – а презирала, как самый низкий и недостойный подвид homo sapiens. И корни этого явления были зарыты в истории её семьи…
          Предки Виолетты, начиная с времен Екатерины Великой, ни одно столетие, верно служили процветанию России. Но, как и многие немцы во время войны попали под депортацию и несколько лет жили в Сибири.
          После подписания канцлером Германии Аденауэром в 1955 году межправительственных соглашений с СССР немцы стали переселяться в Западную Германию. Среди них была и семья Шульцев. Отцу Виолетты в то время было всего пять лет и, взрослея в Германии, он вполне мог бы стать добропорядочным её патриотом, однако, болезненная любовь в России его русской матери привела к тому, что в 1989 году они обосновались в СССР.
          Оживление в политике государства и научные достижения молодого ещё профессора германистики Шульца позволили переселенцам довольно быстро и вполне успешно обустроиться в столице и вскоре в семье появился второй ребёнок. Виолетте было уже почти четырнадцать лет, когда родился маленький Питер, и она души не чаяла в братце. Девять счастливых лет в России пролетели незаметно, зато последующие за ними два года показались бесконечными из-за мрачных событий, разрушивших семью Шульцев и в корне изменивших характер Виолетты.
          Первый удар нанёс горячо обожаемый ею отец, который достигнув прочного положения в университете и возраста сорока восьми лет, завёл скоропостижный роман с молодой аспиранткой и, не дав семье возразить или опомниться, укатил с ней в Германию под крыло старшего брата. Брошенная жена стала чахнуть и на Виолетту, заканчивающую к тому времени медицинский институт, свалилась забота и о матери, и о восьмилетнем брате. Средств, посылаемых отцом и бабушкой из Германии, едва хватало и девушка стала подрабатывать в больнице скорой помощи.
          Так прошёл год, а потом случилось горе, затмившее предательство отца: погиб Питер. Неожиданно и нелепо. Всё случилось на новый год и в отсутствие Виолетты: первого января она дежурила, поскольку дежурство в праздники и выходные и было её работой. Брата сбила машина на пути в булочную. Водитель был пьян, пьян был и врач бригады скорой, выехавшей на вызов. Питер мог бы отделаться переломом и простудой, если бы не инъекция, вызвавшая анафилактический шок. Мальчик умер в несколько минут… за ним последовала мать. Инсульт на фоне депрессии. Через месяц.
          Виолетта осталась совсем одна. И выжила. Отцу она ничего не сообщила, а когда тот приехал, она выплеснула на него всё, что скопилось в ней: гнев, боль, презрение. И наотрез отказалась уехать с ним в Германию. Закрыв все пути к обретению семьи, она с жадностью набросилась на учёбу, уверенная, что ничего хуже, чем было, уже с ней не случится. Но ещё один горький урок от жизни получила. Уставшая бороться с напастями в одиночку, она поверила вкрадчиво обхаживающему её сокурснику: красивому, весёлому и обеспеченному.
          Это было, как теперь принято называть то смутно время, в «лихие девяностые» – апогей торжества хама, когда бритоголовые ребята, еще не обзавелись прочным законным бизнесом в виде АЗС, фитнес-клубов, казино, бань, саун и делали лишь робкие поползновения войти во власть, попутно промышляя грабежами, рэкетом, разбоями, сутенёрством. Как тут не вспомнить добрых немцев Маркса и Энгельса – каждый начальный капитал – это скрытое преступление. Возможно, что теоретики социализма имели ввиду, какие-то мелкие экономические аферы, вроде ухода от налогов, а не всё сразу, начиная от обвешивания пенсионеров на рынке тухлой селедкой и кончая гражданскими войнами, специально развязанными для обогащения новоявленной аристократии.
          Именно в те годы Виолетта со своим женихом попала в обычную автоподставу. Из дорогого джипа вылезли три дюжих молодца с золотыми цепями на шеях и поповскими крестами, с тупыми взглядам бультерьеров и стали «прессовать» её суженого-ряженого. Денег с собой у жениха оказалось недостаточно, взять карточкой гангстеры не пожелали, а вот юная немка им приглянулась. Они отвели жениха в сторону и без стеснения предложили ему сделку, снисходительно обняв за плечи:
          – Слушай, братан, тебе нужны проблемы? Бабла у тебя нет, крыши тоже, а вот телка у тебя классная. Мы её с собой заберем и по нулям, никто никому ничего не должен. Короче, прыгай в свою телегу и кати домой, мамку с папкой порадуй, что жив-здоров, а мы с ней в баньке попаримся и вернем, можешь потом жениться.
          Кавалер Виолетты не заставил себя долго уговаривать и через минуту уже сидел в своей машине, удаляясь в сторону столицы.
          – Давай, коза, прыгай в тачку, поедем в баню, спинки нам потрёшь!
          Тогда Виолетта решила, что пусть лучше её убьют, но она ни за что не отдастся этим скотам, а если её возьмут силой, то она все равно не выживет после такого позора. Её могло спасти только чудо, и она страстно молилась о нём. И чудо произошло! Мимо них проезжал кортеж какого-то очень высоко поставленного чиновника. Виолетта бросилась под головную машину. Разумеется, та и не собиралась тормозить, но удар пришелся вскользь, перелетев через крышу автомобиля, девушку отбросило на обочину, мимо со свистом пролетел и лимузин чиновника. Зато последняя машина остановилась, и из неё выскочили два охранника с автоматами.
          – Помогите, меня хотят убить… – простонала Виолетта.
          Джип с «братками» уже тронулся с места. Они, конечно, были крутые ребята, но не настолько, чтобы схватиться с кремлевской охраной – эти просто пристрелят, без всяких предисловий.
          Через пять минут Виолетту уже забрала «скорая». Отделалась она лишь легким сотрясение мозга, да сбитыми об асфальт локтями и коленками.
          Что же касается жениха, тот сделал вид, будто ничего не произошло. А между тем, она чуть не вышла замуж за труса…
          После этой истории Виолетта не просто замкнулась в себе – она ожесточилась на весь мир, а на мужчин в первую очередь.
          Но маска надменности и высокомерия, злой юмор и, словно опасная бритва, беспощадный сарказм были всего лишь панцирем черепахи, под которым скрывалась нежная женская душа, – это стало её защитой, и её оружием.
          В природе есть масса подобных примеров, когда безобидная бабочка, выставляет напоказ предостерегающе яркие узоры на хрупких крыльях, якобы, она очень ядовита. Что поделаешь: мир жесток и иной раз приходится прибегать к хитрости, если у тебя нет рогов, копыт, клыков и когтей, ядовитого шипа ехидны.
          Кроме того, Виолетта хотела, чтобы в научных кругах к ней относились именно, как к ученому, без всяких послаблений на внешние данные, чтобы мужчины смотрели на неё без вожделения, обсуждая в её кабинете те или иные гипотезы, не роняя украдкой слюну на дорогие костюмы. Чтобы никто не мог сказать: «Конечно, с такой фигурой да не сделать карьеры, было бы удивительно!» Принципы, по которым старалась жить «надменная Виолетта» были старомодны и походили на кредо Екатерины Дашковой: в храм науки нужно приходить только через парадный вход, а не через кухню или спальню.
          Она знала множество случаев, когда смазливые девчонки легко и быстро делали себе карьеру через высокопоставленных мужей или любовников со связями, а потом навсегда исчезали в особняках и виллах протеже или переходили из рук в руки – и никто, никогда уже больше не воспринимал их в серьёз.
          Это Виолетту не устраивало и она всячески демонстрировала свою отстранённость и от сослуживцев, и от боссов. Но замкнутость Виолетты была объяснима: «Не делайте мне больно, господа!»
          Тем не менее, больно ей делали: умышленно или ненароком, Виолетту вводили в такое состояние, когда она часами цепенела в своей «раковине», пока бокал с крепким напитком и несколько сигарет не смягчали боль или обиду. А сегодня она и вовсе пребывала в полном недоумении…
          Накануне этого вечера Виолетта поняла, что на службе, которой она отдавала всю себя без остатка, её просто используют, то есть она, сама того не ведая, наносит вред здоровью отправляемым Лагодой в прошлое пилотам… А то и убивает их, начиняя генетическими «бомбами замедленного действия»! Зачем её обманывают? Кому нужно, чтобы под видом безобидной сыворотки, якобы, прививающей иммунитет против чумы, она вводила «Мемнон-5», полностью меняющий личность человека? Если бы она сегодня случайно не увидела уголок предписания в машинке по уничтожению секретных документов, пока провизорша, позабыв, что госпожа Шульц прекрасно владеет немецким, решала неотложный личный вопрос по телефону… Повезло той, что она не из её, Виолетты, отдела! А вот у неё самой появилась новая головная боль… Пилоты…
          Как о них разузнать хоть что-то, если сам Лагода и иже с ним не уверены, что люди попадают «по адресу» и что время жизни в настоящем параллельно с их временем жизни в прошлом, что они не превратились в пыль веков? А биочипы для медицинской диагностики при обследовании добровольцев в пилоты? Разве не мог некто, заведомо знающий, что пилот никогда не вернётся, иметь свои, далёкие от диагностики цели? А ещё она использовала эпигенетические лекарства и Генеболл-Х… Что именно она встроила в ДНК доверившихся ей людей?
          Хватит гадать на кофейной гуще! Надо переключиться на что-то другое, иначе от этих мыслей о судьбе пилотов можно сойти с ума! Плеснув в опустевший бокал коньяку, Виолетта взяла телевизионный пульт и нажала на кнопку попавшего под её холёный пальчик канала. На экране крупным планом всплыло самодовольное лицо популярного телеведущего Ракова и Виолетта безошибочно распознала, что идёт прямой эфир ток-шоу «Ракурс». Внизу бегущей строкой была прописана тема обсуждения: «Ясновидящие: феномен или шарлатанство?»…
          Улыбающаяся физиономия всегда уверенного в себе ведущего была слегка растеряна. По-видимому, передача выходила у него из-под контроля и рулила не в том направлении, поскольку неведомо почему зашла вдруг речь о колдунах и чёрной магии. Издёрганная жизнью и утомлённая пространными рассуждениями о чудесах и возможностях парапсихологии женщина обвиняла кого-то в том, что у неё не только оклеветали мужа и чуть не развалили семью, но и навели на неё порчу, отчего она теперь мается бессонницей и пупочной грыжей. В студии тут же нашлись и другие пострадавшие от экстрасенсов, а также благополучно избавившиеся от порчи и сглаза люди, и все стали дружно уверять, что все ясновидящие шарлатаны, а вот простые бабки в глубинке настоящие кудесницы. И немедленно нашлись оппоненты ратующим за народных целителей…
          «Прокололся ты, друг ситцевый, – не отказала себе Виолетта в удовольствии позлорадствовать в адрес выскочки-провинциала, каковым она считала Ракова, – будет тебе от спонсоров взбучка!» Хотя о чём это она? Всякому истому телевизионщику скандал в прямом эфире наруку, а на случай неуправляемости действом существуют рекламные паузы. И Раков, словно подтверждая эту мысль, скользнул взглядом по восседающей на мягком диване троице званых гостей и блеснул с экрана хитроватым прищуром глаз.
          Скорее всего, группа на диване и была «спонсором» данной постановки. В неё входили широко известные в столице «ясновидящие» Маланья и Филомена, а также «глаз-ватерпас» Ванеев, добывающий хлеб насущный розыском краденых автомобилей и выявлением потенциальных и активных врагов бизнесменов. О последнем уникуме, впрочем, поговаривали, что у него весьма и весьма налаженные связи с милицией.
          Подвизаясь в разных нишах эзотерических услуг, все трое вполне могли объединить свои усилия в «бескорыстной» помощи телевидению, не забыв пригласить благодарных клиентов, очевидцев и «свадебных генералов» от науки и лженаучных сообществ для реализации профессионально написанного сценария.
          В какой момент и в связи с чем дискуссия отклонилась от русла Виолетта не могла знать, поскольку передача шла к концу, но по перекошенному лицу обвешанной «фенечками» Маланьи поняла, что скандал затеяла её клиентка.
          «И вправду шоу, прямо таки цирк…» – ухмыльнулась Виолетта, слушая перепалку гостей студии и на время позабыв о своих тревогах и несчастных пилотах.
          И напрасно! Ибо существуют негласные законы распространения информации с целью «случайного» попадания её в нужные уши и в нужный момент – только надо, чтобы эти уши были «открыты на приём», то есть, чтобы включилось чуткое подсознание реципиента. С Виолеттой промашки не случилось – её внимание обострилось именно при трансляции важной для неё фразы:
          – О чём вы тут спорите, господа? Вы все заблуждаетесь насчёт целителей! – чуть слышно, но таким глубоким голосом, что в студии сразу стало тихо, вклинилась с репликой в короткую паузу усталая интеллигентного вида женщина. – Практически, все они обладают экстрасенсорными способностями, а значит и ясновидением. Просто не придают этому значения. Я говорю о настоящих целителях, не развешивающих рекламу на каждом углу, но очень известным в своей округе. Мне приходилось встречаться с такими немногословными знающими своё дело дедами и бабками. Особенно поразила меня одна из них из нашего Подмосковья: она при мне и рану мальчишке заговорила и грыжу ребёнку вправила и определила, жив ли и где находится потерявшийся маразматик отец ищущей у неё помощи женщины… и это в забытой Богом маленькой деревеньке с дурацким названием Лешево!
          – И нашли деда? А как зовут эту женщину? Вы специалист по обсуждаемому вопросу? – встрепенулся и поспешил со своими вопросами Раков.
          – Деда нашли, – также тихо и с грустной усмешкой ответила женщина, – а больше я вам ничего не скажу, потому что именно вы, в частности, и телевидение, в целом, занимаетесь популяризацией шарлатанов и мешаете работать настоящим чудодеям! – она замолчала и в студии зависла тишина.
          – Реклама! – как ни в чём ни бывало засиял голливудской улыбкой ведущий. – Не уходите от экранов, оставайтесь с нами!
          Не вдаваясь в анализ, почему сразу и безоговорочно уверовала в услышанное и в то, что неведомая старушка непременно поможет решить её проблему, Виолетта подошла к окну и раздёрнула портьеры: всё, решено! Она разыщет эту деревушку Лешево и живущую там чудо-бабку и попросит ту разобраться с исчезнувшими пилотами! Пусть даже ей придётся объездить всё Подмосковье! В ближайшую пятницу или субботу!
          За окном расцветала весна…
          В назначенную Виолеттой для вояжа пятницу в районном центре N тоже ликовал апрель. Заурядной архитектуры двухэтажная школа пряталась за робко зеленеющими деревьями, равнодушно глядя всеми окнами в уютный дворик.
          Десять минут назад отзвенел звонок на пятый урок, и в некогда розовом здании с облупившейся штукатуркой воцарилась относительная тишина. Относительная, потому что в спортзале на первом этаже шла азартная командная игра восьмиклассников. Глухие шлёпанья баскетбольного мяча о щиток прерывались короткими сиплыми трелями судейского свистка, зажатого высохшими от «горения труб» губами довольно молодого ещё учителя физкультуры Сергея Николаевича Мешкова, совмещающего эту унизительно малую ставку со ставкой трудовика и внеклассной работой.
          Ребята, собранные в класс из нескольких окрестных деревень, с удовольствием отдавались игре, чего не скажешь об их учителе. Тот, как ни старался скрывать своё болезненное состояние, морщился после каждого хлопка и, наконец, сунув свисток скучающему от вынужденного из-за лёгкой травмы безделья пареньку свой судейский свисток, припал спиной к стене. И отдался мрачным размышлениям о вчерашнем неудачном объяснении с неясно по какой причине покинувшей столицу и обосновавшейся в глуши учительницей по физике Людмилой Ивановной.
          Собственно объяснения не было, поскольку при первых же намёках коллеги на неземную любовь девчонка испуганно уставилась на него и будто онемела и оглохла, а через пару минут рьяно замотала головой и попросту сбежала. Он растерянно проводил её взглядом и пошёл лечиться от стресса русским народным способом…
          Вообще-то, пьющим назвать Мешкова ни у кого не было ни малейших оснований, но вчера он размяк душой и сердцем и сорвался по вине черноглазой блондинки Милочки, которая поразила его сердце с первого взгляда. По сути, он был введён в заблуждение её доброжелательными улыбками, которыми та из вежливости отвечала на безыскусные знаки внимания симпатичного коллеги. И вот теперь Сергей Николаевич, глубоко уязвлённый и не менее глубоко раненый любовью, терзает себя вопросами: «Почему?» и «Не лучше ли бросить школу и податься в места денежные и суровые, где таких гордячек нет и быть не может?». Не найдя ответов на оба эти вопроса, он мысленно повторял про себя имена жестокой возлюбленной, будто таким образом мог извлечь занозу из своего сердца: «Людочка, Людмила, Мила…»
          А тем часом Людмила Ивановна вела урок математики в пятом классе взамен подхватившей неведомый заморский вирус математички и тоже маялась – но вовсе не по поводу вчерашнего инцидента с коллегой, хотя тоже на любовной почве.
          В то время, как круглая отличница Мухина бойко сравнивала между собой обыкновенные дроби и находила соответствующие им точки на координатном луче, Людмила позволила себе извлечь из глубин нежной девичьей души образ звезды факультета аспиранта Игоря Застудина, а вместе с ним недоумение и обиду на то, что по его милости она уже второй год торчит в этой дыре… а ведь как многообещающе началась их любовь! Как счастлива она была, когда молодой, подающий большие надежды учёный выбрал её, пятикурсницу, из десятков поклонниц его таланта и обаяния и именно ей объяснился в любви чуть ли не через неделю после первого свидания. И после трёх месяцев пылкой любви, блестяще защитился и уехал в некий сверхсекретный НИИ выполнять какое-то жутко важное государственное задание. А перед этим по секрету шепнул ей, что после полугодовой подготовки у него будут испытания в этом районе и они смогут встретиться…
          Из ненужных воспоминаний Людмилу Ивановну выдернула непривычная тишина: Мухина успешно выполнила задание и, склонив голову, выжидательно смотрела в лицо учительницы. Должно быть её лицо выразило нечто несоответствующее моменту, поскольку весь класс молча и с любопытством уставился на неё…
          – Молодец, Мухина, ставлю тебе пятёрку! – звонко объявила Людмила, – садись на место! А к доске пойдёт… – она обвела взглядом враз поскучневших пятиклассников и выбрала отрешённо взирающего в окно ученика. – К доске пойдёт Василий Кныш!
          Избранник не шелохнулся и учительница окликнула его ещё раз. Возможно ей пришлось бы повторить своё приглашение, но сосед по парте ткнул замечтавшегося мальчишку в бок, тот вышел к доске и светло улыбнулся Людмиле. Она растерянно смотрела на этого тонкошеего и большеглазого, более чем странного пятиклассника, прозванного «принц Васятка», и не сразу вспомнила тему урока.
          – Ты чему радуешься, Кныш? – зачем-то спросила она.
          – Там улитка, – охотно пояснил Васятка, взмахнув рукой на запотевшее окно, – большая и розовая.
          Людмила машинально взглянула в указанном направлении и, не успев удивиться тому, что из трёх окон только одно было запотевшим, спохватилась:
          – О чём ты? Какие улитки в эту пору, да ещё розовые? Не отвлекайся на глупости, Василий, а лучше расскажи мне о правильных и неправильных дробях и о том чем они отличаются и чем похожи.
          Васятка согласно кивнул, взял мел и начал писать: 5, 8, 13, 21, 34, 55, 89, 144…
          – Ты что пишешь? Это же числа Фибоначчи! – не отдавая себе отчёта, воскликнула Людмила Ивановна. – Я же просила тебя написать правильные дроби и…
          Она осеклась и замолчала.
          – Нет, Людмила Ивановна, – мягко возразил Васятка, – это самые правильные дроби! Только надо сначала разделить последнее число на предпоследнее, а потом предпоследнее на то что пред ним! И вы увидите, что получится самая правильная дробь, потому что одинаковая. Всегда. А про числа Фи…начи я ничего не знаю!
          – Всегда около 1,618… – растерянно подтвердила Людмила Ивановна, – золотое сечение… Но откуда?!
          – Здесь, – Васятка ткнул пальцем в написанное, – спрятана розовая улитка! Я её вижу!
          – Улитка? – как эхо повторила учительница, отказываясь верить в то, что видела и слышала. – Ты уверен в этом, Вася?
          – Да! – радостно ответил мальчик, не замечая, что несколько одноклассников переглядываются и вертят у висков пальцами. – Только в квадратах из чисел! – и он начал быстро, без линейки и координатной сетки рисовать вставленные друг в друга квадраты, в центре которых проставил числа из ряда, затем соединил их вершины кривой линией и получилась спираль. – Вот! Улитка!
          – Спираль Архимеда… – без особых уже эмоций повторила Людмила.
          – Это улитка! – настаивал на своём ученик. – Только она будто улитка, а на самом деле это галактика со звёздами. А звёзды в ней горячие. Но если её нарисовать наоборот, будто в зеркале – то будет другая галактика, холодная и время в ней будет наоборот!
          Людмила Ивановна молчала. Она переводила взгляд то с ученика на чертёж, то обратно – и упорно молчала, не зная, что сказать. Слава Богу, прозвенел звонок! Но никто не сдвинулся с места. И все, включая учительницу, смотрели на Васю.
          А мальчик вдруг побледнел и покрылся испариной:
          – Я вижу это… они соединятся и будет страшно… а время загорится… Много дыма и темно…
          – Людмила Ивановна! – закричала вдруг Мухина. – Скажите ему! Пусть Васька замолчит! Он сумасшедший!
          Учительница очнулась и, встав с места, положила руку на лоб Васятки. Тот затих.
          – Я отведу тебя домой, – спокойно сказала она. – Где ты живёшь?
          – Он живёт в Лешево! У них там все чокнутые и места гиблые! – всё также нервно крикнула Мухина, и класс загудел.
          – Заткнись, дура! – вспыхнул сосед Васятки по парте. – Сама ты чокнутая! А Кныш вундеркинд! – уже веселее добавил мальчишка – явно односельчанин вундеркинда.
          – Тихо, дети! – окончательно вспомнила свои обязанности Людмила. – Уроки закончились, расходитесь по домам!
         
          ГЛАВА 6. Вокруг клубка

          До деревни Лешево, находящейся в пяти километрах от райцентра, шли втроём почти час. Васятка топал споро, но молча и погрузившись в свои думы, а Мишка – так звали второго мальчика – напротив, не умолкал ни на минуту и, пока они добрались до дома Кнышей, Людмила Ивановна узнала много интересного об этой семье, в том числе, что живёт её подопечный вдвоём с бабушкой, а заодно и вспомнила, что именно эту деревню упомянул год назад её Игорь.
          Дом Кнышей был вторым на короткой, с десяток почерневших деревянных домов, деревенской улице, почти впадающей в дорогу. За ней, тянулись ещё две, таких же, позади которых виднелись колодец и берёзовая роща. В ухоженном дворе кособочились позабывшие мужскую руку хозяйские постройки, охраняемые гордо вышагивающим среди нескольких кур петухом. Собаки во дворе не было, зато заметно было, что тут ещё держат корову.
          Едва Людмила Ивановна ступила в обиталище своего странного ученика, тот остановился посреди двора и оцепенел. Зато Мишка побежал прямым ходом в дом. Какой новостью он обрадовал хозяйку неизвестно, однако, через несколько минут она вышла весьма озабоченной и, на ходу кивнув незнакомке, направилась к Васятке и склонилась над ним.
          Не слыша, но догадываясь, о чём речь, Людмила с интересом наблюдала, как вундеркинд отрицательно махал головой, время от времени с улыбкой поглядывая на учительницу. Наконец он вцепился в руку бабушки и подвёл ту к гостье:
          – Это наша учительница Людмила Ивановна, – и расцвёл беспричинной радостью. – А вот моя бабушка Нина Никитична…
          – Можете называть меня просто Никитичной, – с лёгкой тревогой в голосе добавила опекунша ученика. – Что-нибудь случилось?
          Людмила замялась: ну как объяснить этой не старой ещё, но, наверняка, не знающей о числах Фибоначчи женщине, о своём удивлении пророчествами пятиклассника? Тем временем Мишка, о котором все позабыли и которого это явно не устраивало, потянул друга к калитке.
          – Постой, Васёк! – всполошилась Никитична, – не беги! Верочка приехала, спрашивала тебя! Говорила, что-то срочное у неё! – внук согласно кивнул – и засверкал пятками, догоняя Мишку. – Вот непоседа, не сидится ему дома: весь в отца… – ласково пробурчала бабушка и лицо её снова приняло озабоченное выражение: – Так всё же, уважаемая, что привело вас к нам? Что ещё вытворил мой парнишка? Вещал, небось?
          Вот оно как! Значит Васяткины странности – дело привычное для своих? Людмила растерянно кивнула и Никитична пригласила её в дом:
          – Пойдёмте-ка в дом, милая! Молочка попьёте, я вас пирогами накормлю. А там и поговорим обо всём…
          В доме Кнышей было просто и чисто: ничего лишнего. Никитична поставила перед учительницей кружку с молоком и пироги: один с рыбой и капустой, другой со свежими яблоками. Сама села напротив и с удовольствием наблюдала, с каким аппетитом ест проголодавшаяся гостья. Насытившись, Людмила поблагодарила хозяйку и та с места в карьер начала своё повествование:
          – Васятке нашему было всего четыре года, когда он осиротел. А всё папаша его, непутёвый. Всё клады искал по пещерам. Поначалу, как дочь моя, Анна, с малышом сидела, сам каждый отпуск и праздники шастал, а как подрос малец, с собой Анюту позвал, в Жигули, мол, он уже точно знает, где там клад Стеньки Разина лежит и ждёт их – бери, не хочу. А моей что? Надоели пелёнки-то и поросята, интерес накрыл… Тем более, байки плести зятёк мой умел… С три короба… Вот и помчалась за ним. А у меня сердце спокойное, беды не почуяло – не впервой ему-то пещеры проверять… Отпустила. А перед тем, как им возвернуться пора пришла, Васятка вдруг проснулся посреди ночи и в плач: мамку с папкой земля проглотила… – Никитична горько вздохнула. – Не вернулись они, пропали. Долго искали их там – не нашли. Как сквозь землю провалились оба… – она смахнула невидимую слезу и снизила голос до шёпота: – А Васятку с тех пор будто подменили…
          – Это как же подменили, – умудрилась вставить свой вопрос Людмила, – он стал не как все?
          – Да он сразу был не как все! – махнула рукой Никитична. – Другие дети сказку послушают и спят себе спокойно! А наш весь возбудится и давай сочинять! То говорит, что никакой это не Змей Горыныч в сказке, что не из голов огонь вылетает, а из хвостов, будто это ракета... То баба Яга не в ступе летит, а в шаре и будто не метла у неё, а тоже огонь. А потом про какие-то огненные шары как начнёт фантазировать – будто от них земля вся сгорит! Ну перестала я ему сказки читать, на стишки перешла – а он тоже, свои стишки сочиняет. И плачет.
          – Интересно, – вставила Людмила, – какой чувствительный ребёнок…
          – Это у него ещё с сызмальства началось. Ему тогда года четыре было, не больше, бык у нас колхозный Чернец от жары знать умом тронулся: лето, зной, овода, мухи – сами понимаете, кто хочешь взбесится. Летит по деревне эта туша в тонну весом, только пыль клубиться. Я как увидела – бегом в дом. Спряталась, сижу и даже не видала, милая моя, как Васятка на улицу вышел и идёт навстречу быку. У меня ноги подкосились, нужно бежать мальца спасать, а я не могу с места сойти, как приросла. Один только язык шевелится и то вполсилы: «Господи, оборони!» Ты видала когда-нибудь, как лихие наездники коня осаживают на скаку, как тот аж на зад садится? Вот так и быка будто неведомая сила осадила: застыл перед Васяткой, как вкопанный – слюни багровые бахромой до самой земли висят, глаза кровью налились, а малец руки раскинул и за морду его обнимает. Постояли они так, постояли, Чернец осторожно обошел его и пошел на речку. Это же чудо!
          – Чудо! – согласилась учительница.
          – А его через это чудо чуть ли не в колдуны определили! – запальчиво воскликнула Никитична. – Правду сказать, он и сам виноват, пророчить начал! А хитрости-то никакой нет. Тут у нас соседка жила, сейчас к детям в город уехала. Он ей и говорит: «Бабка Настя, не топите котят. Она ему: «Иди отсюда, такой-сякой, ты что ли их кормить будешь, да дерьмо за ними убирать?» Грубая была женщина. А Васятка говорит: «Если утопите, у вас корова погибнет!» Та за такое предсказание кинула его крапиву. Пришел мой малый весь в слезах и в ожогах, я его утешать, выпытывать, что случилось-приключилось. А он мне и рассказывает, что видел то ли во сне, то ли наяву, как пошла бабка Настя котят топить, только оказалась она почему-то на поле и сеет из сита зерно, как в старину сеяли и тут же ростки из земли выходят, зеленя, стало быть. Только вместо колосьев вырастают на них змеиные головы. А тут Настина корова на зеленя пришла, стала пастись. Короче, и впрямь укусила Настину корову гадюка, да так цапнула, что и прирезать не успели – отволокли на скотомогильник. – Никитична вздохнула и подперла голову кулаками. – Чего я только не делала! И молчать учила, и по врачам его водила – нервы, говорят, микстуры понавыписывали. Я ему микстуру, а он зубы зажимает. А то возьмёт в рот и бежит: рвота начинается. Оставила я его в покое, махнула на него рукой. Он и угомонился помаленьку. Только всё чаще молча подолгу сидит и в лесу любит прятаться… а потом с Апсарихой нашей связался…
          – С какой Апсарихой?
          – Да есть тут у нас одна бабка. Чисто ведьма! Она, эта Апсариха тогда ещё Васяткино виденье и растолковала, говорит: «Сеяла Настя зло и зло это вышло из-под её контроля за что и поплатилась – и корова у неё сдохла, и дом сгорел». Хотя, по чести сказать, зла бабка не делает никому, но уж больно странная она, угрюмая. Придёт, станет за калиткой как столб, в одну точку смотрит, пока Васятка к ней не выйдет… так-то она людям много помогает, в родах срочных, грыжу вправляет, кровь заговаривает… А всё ж сторонится её народ: мало чего ей в голову взбредёт? Такой и порчу навести – ничего не стоит… Я Васятку упреждала не раз, не иметь с ней никаких дел, а только оторвать его от неё не смогла. «Хорошая она», – говорит – и весь сказ. Он ведь один почти, мальчишки его сторонятся, колдуном дразнят. А какой он колдун? Ну скажет иногда загодя, у кого что случится, упредит, чтоб купаться к Татарскому броду не ходили. Так это у него от отца: тот всегда счёт в футболе угадывал и дождь предсказывал…
          – А друг его Миша тоже странный? – поинтересовалась Людмила.
          – Нет, этот обычный пацан. Только решил почему-то, что Васятка без него пропадёт, в защитники к нему пристал добровольно. А я и рада – пирогами его прикармливаю. Всё мой сиротинушка не один. А тут ещё этой весной девочка сюда наезжать стала, Верочка. На годок Васи моего моложе, а такая сметливая, да ласковая. Только в школу со всеми почему-то не ходит. Или ходит в какую-то особую школу… – Никитична почесала переносицу и засомневалась: – Хотя нет… это к ней на дом учителя ходили. Она будто всю программу вперед проходит… ой, запуталась я что-то! А вы вот что! Вы, Людмила Ивановна, оставайтесь у нас ночевать! Завтра у вас выходной – куда вам спешить? Выспитесь, свежим воздухом подышите, а после полудня, может, какая оказия в район случится – и поедете. А то и до послезавтра задержитесь… А сегодня с ребятами познакомьтесь поближе, да посоветуйте мне, как с Васяткой общий язык находить!
          – Да, пожалуй, мне стоит остаться у вас на выходные… – без особой борьбы с собой согласилась Людмила.
          Беседа с бабушкой вундеркинда и выдача рекомендаций по его воспитанию, перемежаемая чаепитием, потекла легко и приятно для обеих женщин и они не заметили, что проговорили почти три часа. Прервало их общение мычание коровы. Стадо уже не стерегли, но от осенних дождей отава в саду была сочной и крестьяне привязывали там на день скотину.
          Никитична схватила жестяное ведро и побежала заниматься делами насущными, а Людмила решила пройтись по деревне…
          Заглядевшись на деревенских мальчишек, утрамбовывающих быстрыми ногами и мячом неширокую сельскую дорогу, Людмила Ивановна чуть не пропустила редкое для Лешево зрелище явления прекрасной незнакомки. Если бы не юные футболисты, замершие как по команде невидимого тренера и уставившиеся на катящийся по дороге пыльный кокон, она бы не увидела, как из затормозившего «бутона» вынырнул серебристый «Мерседес» и оттуда вышла Виолетта. Появление такой красавицы, равно как и автомобиля, в глухой глубинке не было заурядным событием, поэтому во дворах прилежащих к крайней улице домов, нарисовались жители деревни, одномоментно озаботившиеся хозяйственными делами. Ребятишки же откровенно уставились на незнакомку, чем нисколько её не смутили.
          Людмила машинально пошла навстречу приезжей. Жадно разглядывая её элегантный антураж, она мысленно ругала себя за то, что так распустилась в своём райцентре, хотя у неё тоже были и нарядный замшевый плащ, сапоги на шпильке и весьма кокетливый шарфик. Они поравнялись, и Виолетта со сдержанным интересом окинула взглядом черноглазую блондинку в светло-серой куртке и в таких же светлых ботиночках на маленьких аккуратных ножках. И безошибочно определила в ней недавнюю горожанку.
          – Вы не могли бы подсказать мне, где живёт ваша местная знахарка и как её имя? – спросила Виолетта.
          – Апсариха? – в растерянности вопросом на вопрос ответила Людмила и совсем смешалась. – Подождите меня здесь, я сейчас всё разузнаю! – и она стремглав кинулась в дом Кнышей, благо тот был под боком.
          Никитична к этому времени уже закончила процеживать молоко и встретила гостью наболевшим:
          – Плохая я нянька Васятке! Не слушается он меня нисколько! Ну где его носит, скажите на милость? Опять либо по лесу шастает?
          – Придёт, небось, как проголодается, – попыталась смягчить ситуацию Людмила, думая о своём, – голод не тётка…
          – Ой, нет! – возразила Никитична. – Такое можно сказать про кого угодно, только не про моего пострелёнка! Этот будто воздухом одним сыт, по целому дню, бывает, в рот ничего не возьмёт. Конечно, может, и перехватил сегодня чего у Мишки или Верочки – а только не нравится мне это… – она вытерла насухо руки о фартук и повесила тот на гвоздик у двери. – Надо искать!
          – Давайте, я поищу! – нашлась Людмила. – Может, он у Апсарихи?
          – А что! И сходи! Если даже Васёк не там, она может подсказать, где искать.
          Получив «добро» и инструкции, Людмила вернулась к Виолетте…
          Подворье Апсарихи было небольшим и почти не обременённым хозпостройками и огородом, домик небольшим, но аккуратным и обихоженным: должно быть благодарные сельчане приглядывали за своим «здравпунктом».
          Вошедших во двор девушек чуть не сбил с ног летящий во всю прыть Мишка:
          – Васька там, – сообщил он на бегу учительнице, справедливо решив, что ту интересует юный Кныш, – а я пока домой смотаюсь, а то мамка заругает!
          Пробежав мимо, у калитки он задержался и, придирчиво оглядев чужачку, удовлетворённо кивнул сам себе. Людмила незаметно улыбнулась, а Виолетта, кажется, не заметила, зато, едва ступив на порог просторной залы и столкнувшись взглядом с Васяткой, обмерла в растерянности. Сама хозяйка, привыкшая к посещениям самых разных людей, без всякого любопытства разглядывала незнакомых ей девушек, . Затянувшуюся немую сцену прервал Васятка.
          – Меня бабушка зовёт? – спросил он, отодвигая от себя кружку с недопитым молоком. Сидящая рядом с ним большеглазая и тоненькая, как былинка, девочка продолжала прихлёбывать молоко, отщипывая кусочки от лежащей перед ней краюхи чёрного хлеба.
          – Вообще-то, да, зовёт… – ответила Людмила, соображая, что забыла поздороваться и что не знает полного имени хозяйки. Но быстро нашлась: – Всем – здравствуйте!
          – Меня бабкой Клавой кличут, – одним уголком губ улыбнулась Апсариха, – а вас, красавицы, как звать-величать?
          – Это Людмила Ивановна, наша учительница, – поспешил с представлением Васятка, – её за мной бабушка прислала!
          – Ты погоди, Василий, не встревай, когда старшие разговаривают, – с показной строгостью остановила мальчика Апсариха, – ты, давай-ка, лучше допей молоко и подбери все свои огрызки. А у гостей наших и свои языки на месте… – и она выжидательно взглянула на Виолетту.
          – Виолетта Карловна Шульц, – слегка сдавленным голосом отрапортовала та. – У меня в вам дело, бабушка. Нужна ваша помощь…
          – Из немчуры, стало быть, – не то спросила, не то сделала как-то равнодушно вывод знахарка и в этом не было никакой обиды, словно она спросила: «Из москвичей, стало быть, или вологодские что ли?» – Странно, что я тебе понадобилась. Вроде, как сами с усами. Садись, раз пришла, посмотрим, смогу ли я чем помочь.
          Появилась пауза и Людмила огляделась.
          Жилище Апсарихи было ещё проще, чем у Кнышей: стол с двумя лавками вдоль него, пара старых венских стульев, узкая кровать и сундук. В «красном углу» божница, у входа полка для посуды без излишков её количества. А ещё русская печь, за ней ухваты и другие какие-то неизвестные современной молодёжи приспособления. Просто донельзя! Да и сама Апсариха внешне была проста во всем: темная юбка, блуза навыпуск, светлый платок, перехваченный узлом под подбородком. Возраст её не поддавался исчислению: морщины нечастые, но глубокие, не слишком тонкие губы, и глубоко спрятавшиеся в глазницы под светлыми бровями серые внимательные глаза…
          Пока Людмила обозревала «хоромы» знахарки, Виолетта сидела молча и скованно, стараясь не смотреть на детей, но боковым зрением не выпускала их из виду. Однако в какой-то момент встретилась взглядом с Васяткой и, засуетившись, полезла в сумку. Достав оттуда фотографии, она хотела было убрать сумку, зацепила конверт – и оттуда выскользнуло верхнее фото. Виолетта хотела накрыть его ладонью, но её остановил громкий и немного испуганный шёпот Людмилы:
          – Пожалуйста! Покажите мне это! – что-то в голосе девушки заставило Виолетту не только уступить ей, но и позволить той взять фотографию. – Если бы не борода и седины… и этот дурацкий наряд… если бы… – и она умоляюще посмотрела на надменную гостью. – Кто это? Вы можете мне сказать, кто это?!
          Виолетта отрицательно махнула подбородком: нет!
          – А я его видел, – вдруг уверенно заявил Васятка и широко улыбнулся: – он на меня из-за улитки смотрел. Там, в классе. Только он был без бороды…
          Потрясённая Людмила посмотрела на «вундеркинда» долгим взглядом.
          – Когда Мухина отвечала у доски? – пролепетала она.
          Васятка кивнул и добавил:
          – Когда она уже выполнила задание, а вы задумались.
          Взрослые молчали – каждый о своём. Зато подала голос девочка:
          – Он сейчас далеко-далеко. В сказочном замке. В царском. И с ним белый сокол.
          Обе девушки сидели, как статуи, только глазами водили по лицам детей.
          Неловкую ситуацию разрядила Апсариха:
          – Собирайтесь по домам, ребята. Учительница вас отведёт к родителям, чтобы вы не потерялись…
          – А можно я останусь? – робко попросила Людмила.
          – Нет, милая, – решительно отказала Апсариха. – Надо проследить за детьми. Это очень беспокойные ребята, лучше не рисковать. Да и дело моё не любит лишних глаз.
          Людмила с надеждой посмотрела на Виолетту – та опустила ресницы. Васятка осторожно дотронулся до руки учительницы:
          – Пойдёмте, Людмила Ивановна. Я отведу вас к бабушке…
          Оставшись наедине с хозяйкой, Виолетта разложила на столе фотографии.
          – Пожалуйста, баба Клава… Мне очень нужно знать, живы ли эти люди.
          – Это слишком много, выбери троих, – сказала Апсариха и встала из-за стола, – и обязательно крещёных.
          Она направилась к божнице и начала молиться. Виолетта отобрала снимки пилотов от трёх экспедиций разных лет и, почти не дыша, стала ждать. Молитва была недолгой, более длительными были дальнейшие приготовления к действу. Девушка с возрастающим интересом наблюдала, как Апсариха сняла с божницы икону Спаса Вседержителя, и, не переставая шептать молитвы, установила её на столе, предварительно постелив на него белое холщовое полотенце, а на противоположном конце стола положила ломоть хлеба и поставила рядом с ним солонку. Потом непонятно откуда в её руках появился меленький, с теннисный мяч, клубок шерсти…
          – Они все крещёные? – уже немного отрешённым голосом уточнила она у гостьи.
          Виолетта кивнула и принялась, было, раскладывать на столе фотографии.
          – Снимки не нужны. Скажи имя.
          – Семён!
          – Господи, Иисусе Христе, помоги нам, если жив раб божий Семён, то покажи на хлеб и соль, а коли мертв, на чужую сторону, – Апсариха приподняла клубок за нитку и стало пристально на него смотреть – клубок неподвижно застыл на месте и лишь немного покачивался в руках ведуньи.
          – Странно! Нет его на миру нашем, ни среди живых, ни среди мертвых… Давай второго!
          – Василий!
          – Господи, Иисусе Христе, помоги нам, если жив раб божий Василий, то покажи на хлеб и соль, а коли мертв, на чужую сторону, – от напряженного взгляда на лубу старухи проступил мелкий пот, но клубок также безжизненно, покачивал от движения воздуха, точно висельник. – И этого нет ни среди живых, ни среди мертвых. Кто ты, девонька? И что это за люди, о которых ты гадаешь?
          От взгляда Апсарихи Виолетта сжалась в комок. Её глаза приобрели холодный отблеск стали: ну не рассказывать же этой ведьме про квантовую физику – чистой воды шарлатанка! Стоило ли ехать в такую даль? Нужно спросить у неё про тех, кто заведомо жив, например, про Лагоду:
          – Бабушка, попытайте, пожалуйста, жив раб божий Наум!
          – Проверить меня хочешь? – кольнула взглядом Апсариха. – Господи, Иисусе Христе, помоги нам, если жив раб божий Наум, то покажи на хлеб и соль, а коли мертв, на чужую сторону.
          Клубок вдруг резво закрутился в сторону «хлеба-соли».
          – Видела, жив! Если клубок вращается живо, то человек в полном здравии, медленно – недужится ему, а коли еле шевелится – то и вовсе при смерти. Ну, спытай меня ещё.
          – Питер! То есть, раб божий Пётр!
          – Господи, Иисусе Христе… – клубок закрутился против часовой стрелки в сторону иконы, – Этот мертв, мертвее и быть и не может. Братца, мне своего подсунула, красавица?
          – Как вы догадались? – изумилась Виолетта.
          – Эх, милая, через меня столько народу прошло, что ты столько и книжек, верно, не прочитала. Я сразу вижу, кто на кого гадает: родня, любовная страсть, друзья, враги, а вот кто эти с фотографии понять не могу – чужие они тебе и ты им чужая, но вот где они – не ясно. Господи, прости им грехи их, ибо они не ведают, что творят, – Апсариха взяла со стола фотографию одного из пилотов и поднесла её к глазам. – Этот молодец крещёный, женат, сынок маленький очень недужен, царская болезнь у него – рудой исходит.
          – Гемофилия, – услужливо подсказала Виолетта, забывшая уже, что только что причислила бабку к шарлатанам.
          – Этого я не знаю. Но парень этот ради дитя на какой-то грех пошел, а до этого был в аварии, что-то с ногой у него. Как его звать-то?
          – Константин!
          – Господи, Иисусе Христе, помоги нам, если жив раб божий Константин… – и вновь гадание не внесло ясности. С печки Апсарихи спрыгнул огромный рыжий кот, потянулся, как-то недобро посмотрел на столичную гостью, и, толкнув дверь передними лапами, вышел в сенцы. От сквозняка ли или по скрытой причине клубок закачался, как маятник между солонкой и Пантократором. – Вот видишь и этот безвестный. Мне и самой интересно, где они пребывают, куда их спровадили?
          Апсариха поднялась и направилась к рукомойнику. Гостья поняла, что «сеанс» закончен и подошла к тщательно моющей руки ведунье.
          – Огромное спасибо, баба Клава! – с искренней благодарностью воскликнула Виолетта и протянула ей несколько банкнот по тысяче рублей.
          – Деньгами не беру, спрячь, – просто отказала Апсариха.
          – А чем? Как мне расплатиться за вашу услугу? – растерялась гостья.
          – Услуги – это там у вас, в столицах, – усмехнулась Апсариха и сняла с гвоздика полотенце. – У нас это помощь, добро. А как отблагодарить – сердце тебе подскажет. Когда приедешь в следующий раз. Вот тогда и расплатишься.
          – В следующий раз?!
          – Да. Мы ещё увидимся. Тебе нужна будет моя помощь…
          У калитки двора Апсарихи топталась давешняя учительница и Виолетта ничуть тому не удивилась. Она молча пошла к своему «Мерседесу», Людмила, также молча, поплелась за ней. У машины Виолетта остановилась и выжидательно посмотрела на девушку.
          – Пожалуйста… скажите мне, это вы кино снимали? И тот парень… тот, с бородой – это Игорь Застудин?
          Виолетта вздохнула.
          – Я не могу вам ничего сказать. Ничего определённого. Пока… – она достала визитную карточку и протянула ту Людмиле. – Когда будете в Москве, попробуйте связаться со мной. Но позже. Может быть, я смогу вам помочь…
          Она долго и бездумно смотрела на понурую фигурку уходящей девушки, села в машину и «на автопилоте» проехала пару километров. Потом съехала на обочину и уронила голову на вцепившиеся в руль руки. Успешная, надменная красавица плакала! Она не плакала как минимум десять лет – но сегодня слишком много потрясений. И как же похож это удивительный мальчишка с ласковым именем Васятка на её маленького братца. На Питера…
          Её вдруг осенила страшная догадка: конечно, их не могло быть ни среди живых, ни среди мертвых, если по её вине и по чьей-то прихоти они все уже умерли много веков назад, тогда как время их календарной, свыше отпущенной жизни, ещё не истекло! Ведь, если тебе предписано умереть в XXI веке, то нельзя умереть в XVI? В принципе, умереть или быть убитым, конечно же, можно, но в небесной канцелярии начинается путаница. Оттого и Апсариха сказала: «Прости им, Господи, ибо они не ведают, что творят…»
          Поздние сумерки застали Людмилу, сидящей в глубоких раздумьях за убранным после ужина столом. Васятка опять куда-то убежал и Никитична занервничала:
          – Ох, и достаётся мне от этого дитятки! Ну, никак его не удержать дома! Придётся идти по хатам и выуживать его из гостей. Небось у Мишки или у Верочки… пойду я! А вы, милая, прилягте пока, отдохните. Даже не знаю, как скоро вернусь…
          Этот день, полный удивительных событий и откровений, знакомство с Виолеттой и Апсарихой и сумбурные мысли об Игоре, так утомили Людмилу, что она, прислонившись щекой на разбросанные по столу руки, заснула почти мгновенно.
          Сон её был неглубоким и болезненно тревожным короткими яркими сновидениями, наполненными живыми и явственными ощущениями вплоть до запахов. Картинки дня мелькали одна за другой, но вот одна из них остановилась, как бы для подробного изучения. Она увидела лес и скачущих всадников. И пришла мысль, что это, должно быть, охота. От группы отделился всадник на серой в яблоках лошади и она узнала в нём того парня с бородой. На поднятой и согнутой в локте руке его сидел белый сокол. Парень взмахнул рукой – и птица взмыла вверх, а сам он ловко соскочил наземь и стал приближаться к ней. По мере приближения борода его «таяла» и когда он приблизил к ней лицо, она удостоверилась, что это он – её Игорь. Сердце её забилось часто-часто, и показалось, что оно сейчас выпрыгнет из груди… и, словно закрывая ему выход, Людмила зажмурилась и крепко сомкнула губы. «Людочка, очнись! Это же я! Разве ты не узнала меня!» – крикнул Игорь, больно сжав ей плечо – и она проснулась.
          Никитична трясла её за плечи:
          – Людочка, милая… вставайте! Что же вы так неудобно заснули! Давайте-ка, перебирайтесь в постель, я вам сейчас постелю…
          Всё ещё находясь в сонном оцепенении, Людмила глянула на окно: ночь, непроглядная темь, ни единой звезды.
          Зато глаза стоящего перед ней Васятки мерцали светло и загадочно…
         
          ГЛАВА 7. Преткновения

          Глинский не любил лето: жара, духота, комары, мухи и прочая кровососущая сволочь изрядно отравляли жизнь. Его пёс с царской кличкой Тамерлан постоянно умудрялся где-то подхватить клещей, как простая дворняжка. Все чудо-ошейники и аэрозоли были лишь средством выуживания денег из лохов, и лесные клещи, наверняка, посмеивались над простодушным Глинским: для них упитанный и мускулистый Томи был нечто вроде шведского стола.
          Впрочем, лето в тот год было с милостью к «избранным». Столица, как всегда, задыхалась от смога и изнывала в пробках, а в Академгородке, на берегу живописнейшего озера жизнь текла тихо и размеренно: работа, дом, по вечерам преферанс у кого-нибудь в беседке за бутылочкой хорошего вина, в выходные дни рыбалка с Лагодой на озере и поход за грибами. В местном бору росли дивные маслята…
          С некоторых пор Глинский сдружился с Ефимом Уфимцевым. С этим парнем не соскучишься, он просто фонтанирует энергией и авантюрными идеями! Дерзкий, азартный.
          Особенно Александру нравилось, с каким азартом Фима играет в карты. Делая заказ, он начинал канючить, чтобы ему непременно позволили прежде, чем открыть, «натянуть» прикуп. Фима складывал карты стопочкой и, начиная с верхней по миллиметру приподнимал карту вверх, боясь спугнуть удачу. При этом он совершал всякие магические движения руками, рисовал в воздухе то ли пиктограммы, то ли пентаграммы, нашептывая нелепости, типа: «Чёрт, чёрт, помоги!». Но и нечистая сила как-то не воспринимала Фиму всерьёз и вместо червового марьяжа, в прикупе были бесполезные «два валета и вот это-то». Зато как он радовался, когда приходила нужная масть! Без азарта Уфимцева игра была тусклая и бесцветная. Иной раз уже рассвет начинал дымиться над озером, и игроки вовсю зевали над картами, а Фима не хотел идти домой:
          – Братцы, ещё партеечку распишем, а? Ну, дайте отыграться! Не будьте такими свинтусами. Князь, – тянул он за рукав Глинского, – уважьте! Эх, и вы туда же! Ладно, я – кулацкое отродье, и эти – псевдоинтеллигенция из мещан, которая так же далека от хороших манер, как дворяне-разночинцы от народа. Но вы-то, внучатый племянник Елены Глинской с двадцатью пятью «пра»! Должны же вы хотя бы на генетическом уровне чтить славные русские карточные традиции.
          – Так вот, Фима, в духе этих славных традиций, между игроками и был составлен предварительный договор – три партии, – улыбался Глинский, – и спать!
          – Уснёшь тут, пожалуй: раздели, как липку, обложили, как волка, красными флажками, всякими договорами и соглашениями, опутали по рукам и ногам долгами. Бюрократы вы, и ничего больше. Вот только и есть у меня один друг – Тамерлан: ну-ка оскалься на них, пусть играют!
          Уфимцев имел редкий дар – он мог оживить любую компанию, причем делал это как-то естественно и был необыкновенным, очень образным рассказчиком. А историй, достойных вниманию, он знал великое множество: про чертей, ведьм, о кругах на полях, о древних капищах, аномальных явлениях, летающих тарелках, снежном человеке…
          Иной раз он говорил об этом с таким задором и убеждением, что Глинский из вредности начинал противоречить ему во всём. Фима обижался, злился, сыпал фактами, приводил многочисленные примеры, цитировал по памяти целые главы из книг уважаемых авторов.
          – Это не факт! – сметал все доводы Уфимцева Глинский.
          – Как не факт?! Я тебе привел старинную летопись монаха Оптиной Пустыни слово в слово, можешь в Интернете справиться! Или тебе скелет чёрта нужно непременно увидеть, чтобы ты в него поверил, причём, в саркофаге и с паспортом в кармане за подписью дьявола? Это, верно, смертная тоска жить человеку, который даже в детстве не читал сказок: в Бога он не верит, в нечистую силу тоже, уфология для него шарлатанство, аномальных зон вообще не существует, Высший Космический Разум – бред.
          – А вот в Высший Космический Разум я верю! Существование космоса глупо отрицать, «Высший» тоже, а то, что он не желает вступать в связь с разными уфологами, доказывает, что это действительно Разум.
          Был бы Ефим не столь темпераментным и не реагируй он самым комичным образом на провокации Глинского, его было бы неинтересно дразнить. Это как во дворе дети: чаще всего задирают того, кто болезненней всех реагирует на прозвище. А тут наглым и невежественным образом, наперекор всем его доводам, нарочно отрицались очевидные факты. Но приятели не ссорились всерьёз, ибо оба приняли условия этой игры и охотно упражнялись в острословии, не желая при этом зла друг другу, а так, ради развлечения.
          В тот раз Фима вызвал Глинского в курилку.
          – Что ты скажешь на это? – Фима достал из папки несколько листов формата А-4, со следами подтеков краски от ксерокопии, – В архиве откопал «Ведомости» 1803 года: «Мещанин N-кого уезда Матюков и крестьянин Хворостинин из деревни Поповка, на охоте в Загненском лесу, что на речке Клячка в октябре сего года убили диковинного зверя – дикого быка, 2,5 аршин в холке и весом около 80 пудов, напоминающего по описаниям давно вымершего тура. Мясо ели всей деревней, а голову с рогами в качестве охотничьего трофея продали помещику Кудимову. Тот, не найдя ей лучшего применения, проиграл трофей в карты капитану Преображенского полка Буланчику…»
          – Что сказать? – в глазах Александра блеснули смешинки. – Мне видится такая картина: жалкая каморка, где-нибудь на чердаке, которую ангажирует запойный репортёр. Серое утро, голова болит, а проклятая Грушка где-то запропастилась с самоваром и со шкаликом имбирной водки. И самое главное: позарез нужно выдать к обеду 40 строчек «хорошего материала». Вот он и выдал весь бред, который слышал накануне в трактире.
          – Хорошо! – Ефим от обиды закусил губу и, вперив взгляд в «реалиста» Глинского, шумно и глубоко задышал носом, пытаясь успокоиться. – А на это что скажешь? Газета «Вехи» за август 1850 год: «Произошла сенсация в N-ском уезде: неожиданно объявилась пропавшая без вести в 1807 году дочь церковного старосты Акулина Хвостикова, девушка, по словам местных старожилов, помнящих её, практически за эти прошедшие с её исчезновения 43 года, она не изменилась и не постарела, платье её не сносилось, и не истлело от времени. Первым делом она принялась искать свой дом в деревне Поповка, но нашла лишь поросшее бурьяном пепелище (наступающие войска Наполеона в 1812 году сожгли деревню дотла). Уряднику Злобину, проводившему опрос Хвостиковой, уличить девушку во лжи не удалось, напротив, она безошибочно показывала места, на которых до пожара стояли дома её современников, называла имена давно умерших жителей, перечисляла их семьи. По её словам, в тот августовский день 1807 года, она спряталось от грозы на месте старого капища в Загненском лесу в непонятной постройке языческих времен, в так называемом Чертовом шалаше. Сколько по времени длилась гроза, она не помнит, так как её сморил сон, а когда проснулась, то увидела необычайно красивый, васильковый свет с противоположной стороны от входа в Чёртов шалаш «словно радуга играла и было красивее, чем в церкви», пойдя на свет, она через тоннель, вышла с противоположной стороны леса, у реки Клячка…». – Уфимцев сунул газету почти в нос Глинскому. – Смотри, вот фотографии этого места со спутника. Княже, это же дольмен, а ты сам знаешь, что в центральной полосе они не встречаются. Их «историческая родина» Кавказ, Дальний Восток, Карелия, Урал. А пропавшая эта крестьянка попала во временной проход. Давай, съедим туда? Это всего-то шестьдесят километров.
          Глинский досадливо поморщился:
          – Опять НЛО, тоннели времени, чёрт в ступе и ведьма на помеле, а в совокупности шарлатанство и ересь!
          – Но почему ты веришь Лагоде и не веришь мне, хотя мы с ним говорим об одном и том же? – возмутился Уфимцев.
          – Лагода умеет это вкусно преподать с научной точки зрения, а у тебя все научные обоснования «одна баба сказала». Когда слушаю тебя, мне вспоминается паршивая газетёнка «Голос вселенной» начала 90-х годов, которая помещала в каждом номере портреты пришельцев с подробным описанием физиологии, каждого монстра: где водится, чем питается, что предпочитает, рост, вес, количество зубов, длинна ногтей. Сдается мне, что именно под её влиянием и сформировалось твоё мировоззрение.
          После этого явно провокационного ответа Уфимцев почему-то успокоился.
          – Между прочим, инопланетяне за год похищают тысячи землян и контактёры подтверждают это под гипнозом, – как бы мимоходом возразил он.
          Зато по тем же неведомым законам общения загорячился Глинский:
          – Вот это-то меня больше всего и бесит! Это такая лафа для компетентных органов: пропал человек без вести – инопланетяне похитили, нашёлся в канализации с перерезанным горлом – подбросили. Это они расхищают казну, списывают деньги с одних счетов и переводят их на другие, строят особняки в заповедных зонах, выращивают наркотики, обвешивают народ в лавках и пишут предвыборные программы президентам. Нет, пардон, программы президенты пишут себе сами, а подлые инопланетяне не дают им осуществиться.
          Ефим примиряющее дотронулся до локтя приятеля:
          – Не хотел я этого говорить, знал, что тебя это расстроит, но сам напросился, Фома Неверящий… дай слово, что никому об этом не заикнёшься…
          Александр продолжал горячиться:
          – Не могу я дать тебе такого слова, не зная, о чём пойдет речь! Вдруг ты мне хочешь поведать, как твои сподвижники – уфологии разграбили очередной могильный курган, как они это сделали, исследуя Переделкинскую аномалию?
          Теперь заволновался Уфимцев:
          – Саша, честно: сам бы набил морды скотам! Снимать перстни с трупов французских офицеров и забирать в качестве трофеев из могил библии – это гнусно! Но я не о том, есть у меня кое-какая информация о кургане Ак-Алаха-3, о, так называем, «женихе принцессы Укоке». Даешь слово?
          – Даю! – неожиданно быстро согласился Глинский, заинтересованный узнать больше о предмете научной страсти находящейся в округе кургана жены.
          – Что мы знаем об этом добром молодце, Атбае? – воодушевился Ефим. – Высокий, красивый, европейский тип лица, захоронение пазырыкской культуры – и всё! Его забрали на углеводородный анализ, ЯМР-спектроскопия и структурный анализ, магнитно-резонансная томография – и он пропал, ни слуха, ни духа, а почему?
          Глинский пожал плечами. Уфимцев оглянулся, они были в курилке одни, но, судя по настороженному взгляду, что-то ему там не понравилось:
          – У тебя сотовый телефон с собой? У меня тоже! Давай так: разойдёмся по кабинетам, выложим всё из карманов: ручки, часы, зажигалки, бумажники и встретимся через час в барском парке у Тарелки. Ну, хоть раз в жизни мне поверь! Так надо!
          «Фима, – хотелось сказать Глинскому, – брось играть в шпионов, ты меня заинтриговал, но не переусердствуй, иначе я плюну на это», – но шпиономания для Уфимцева доселе не была увлечением, к тому же, хотелось бы знать, чем это кончится – и пришлось согласиться…
          Летом пруд Тарелка всегда цвёл. Зелёную воду можно было рассмотреть лишь в «окнах» напротив разбросанных там и сям деревянных рогатин рыбаков – тут рыбачили отпрыски и отцы учёных, вытягивая из тины килограммовых карасей.
          В ожидании Фимы Глинский сел на берегу под стройные, как свечки, липы и стал наблюдать за водяной курочкой, которая ловко бегала по ряске, собирая потомство.
          Вскоре объявился Уфимцев – и сразу пошёл в атаку:
          – Не смейся, князь, а лучше включи логику! Ты знаешь, что сейчас из космоса спутник может разглядеть даже росу на траве – и тебя это не удивляет. Так отчего же ты не допускаешь такой мысли, что спутники давно обучились не только прекрасно видеть, но и слышать? А через сотовый телефон, даже если он выключен, можно вообще прослушать любого.
          – Я в курсе, – занял, было, оборонную позицию «князь», но быстро сменил тактику и пошёл в нападение. – Но это слишком большая честь для нас: мы не послы, не дипломаты, не физики-ядерщики, не стратеги генштаба! То, о чём мы с тобой говорим, можно прочитать в любой газете, без миллиардных вложений в шпионские программы. Так, что там с Атбаем?
          – Атбай – наш парень! – торжествующе заявил Уфимцев.
          – В смысле?
          – Птенец гнезда Лагоды или какого-то другого НИИ, а их по России могут быть десятки. Атбай наш с тобой современник, заброшенный в прошлое.
          Глинский встал с места, грустно улыбнулся и собрался уходить.
          – Спектральный анализ показал, что при жизни, когда-то очень давно ему сращивали кости при помощи аппарата Елизарова! – не сдавался уфолог. – Только не рассказывай мне про майя, про древних египтян, которые умели делать трепанацию черепа – аппарат Елизарова имеет свои конструктивные особенности, такие как количество отверстий, их диаметр – он уникален, как автомат Калашникова, и просто так изобрести, со стопроцентным совпадением его никакая цивилизация не могла.
          – Откуда ты это знаешь? – вспыхнул Глинский.
          – Сядь, Саш, и успокойся! – Ефим словно переключил невидимый регистр и стал предельно серьёзен, даже тембр его голоса поменялся. – Сейчас для того, чтобы добыть какую-то информацию не обязательно вызывать Джеймса Бонда, а достаточно владеть компьютерными технологиями, быть хорошим хакером или дружить с хорошим хакером.
          – А Лагода знает об этом?
          – Думаю, вряд ли!
          – Но это могло бы ему помочь, понять, как работает его машина!
          Уфимцев назидательно направил в небеса указательный палец:
          – А тут, княже, есть небольшой нюанс, сказав «А», нужно будет сказать и «Б» и далее озвучить весь алфавит, указав и источник информации! А этого сделать я не могу, ибо за взломы секретных государственных файлов благодарности в трудовых книжках не пишут! – он снова взял приятеля под локоть и доверительно склонился к его уху: – Если наверху сочтут нужным подтолкнуть Лагоду к правильному решению, то есть сотни вариантов, как это сделать, начиная от пресловутого 25 кадра и кончая официантом в ресторане, который просто взглянет на него, с улыбкой вручит счет и того осенит прозрение. А пока он просто конь, которого накормили отборным овсом, запрягли в телегу и дали кнута для скорости, лошади ведь не сообщают, куда она едет и зачем и даже кто ей правит из-за шор не всегда видно. Едет – хорошо, заартачится – снимут с него именные профессорские подковы и отправят на мясокомбинат. Мы тут все: и я, и ты, и Лагода, и Виолетта играем втёмную, не зная даже правил игры. Кстати, Виолетта может знать, кто этот молодчик, некогда носивший аппарат Елизарова… – тут он вздохнул со вполне понятным Глинскому сожалением. – Но это сейф, который и знакомый хакер не вскроет. Грустно, князь, и обидно, когда тебя используют, как пешку…
          Солнце спряталось за пышные кроны лип и его лучи, преломляясь через густую листву, запрыгали по зацветшей воде солнечными зайчиками. Из тины вынырнула пучеглазая зелёная лягушка, посмотрела на притихших ученых и, видимо, сочтя их скучными, вновь нырнула в изумрудную воду.
          Ефим проследил, когда круги на воде улягутся и, как бы между прочим, выложил то, ради чего затеял дискуссию:
          – Саша, давай доедем до N-ского района, что-то в нём есть. Не стал бы тебя напрягать, но, сам знаешь, моя «помоечка» героически утонула в калужских болотах, а сволочная «АСКО», считает этот случай нестраховым.
          Помоечкой Фима, любя, называл свою машину «Нива шевроле» ибо чего он только в ней не возил: и ведра, и лопаты, и булыжники, найденные им на месте, где якобы видели посадку НЛО. Маленький багажник «Нивы» не мог вместить в себя всех нужных ему «дорожных» вещей, а поскольку экспедиции часто носили стихийные характер – прыгнул в машину и поехал – то на заднем сиденье у него постоянно лежала резиновая лодка, болотные сапоги, примус, перепутанные удочки, с размотанными катушками, впившиеся намертво крючками в чехлы, и ещё то, о чём Уфимцев и сам уже не помнил. Помоечка и есть помоечка, главное, чтобы колёса крутились. Зато на боках его «Нивы» красовалась надпись «Служба депортации инопланетян», что здорово веселило окружение Уфимцева и вводило в ступор прохожих.
          – Князь, смотри карту: 60 километров, вот Поповка, вот речка Клячка, а вот Загненский лес. Через деревню мы к нему не проедем, неизвестно есть ли там мост через речку, заедем с другой стороны, вот дорога со спутника, как раз к Чёртову шалашу. Томи с собой возьмем, пусть побегает на природе, а вечерком порыбачим. Чую я, места там заповедные, рыба должна валом валить. Ну что, едем?
          – Едем! Чёрт с тобой, ты ведь не отстанешь! – с неохотой согласился Глинский. – В четверг, я оформлю командировку…
          Поездка в Поповку не задалась с самого начала. На трассе они попали в многокилометровую пробку: перевернулся бензовоз, пожарные часа полтора смывали с бетонки вылившееся из машины горючее. Уфимцев травил анекдоты, Тамерлан нервничал, метался с переднего, на заднее сиденье и, выглядывая в окна, тревожно скулил.
          – Сейчас, Томи, скоро поедем, потерпи! – успокаивал пса хозяин.
          – Ты знаешь, князь, есть в мире места, которые наделены исключительно разрушительной энергией, например, станица Зимовейская, где появились на свет Разин, Пугачёв, Булавин, народоволец Василий Генералов, которому все российские попы тоже пели анафему. Кстати, последний был лично знаком с Александром Ульяновым, а если копнуть глубже, то выйдем через эту казачью станицу на Чернышевского и Герцена. Что ты думаешь по этому поводу, реалист ты наш?
          – Думаю, что если мы ещё здесь постоим полчаса, Тамерлан исцарапает мне всю машину, а тебе откусит уши и нос – и не видать тогда тебе знойной красавицы Виолетты.
          – Не мог бы ты мне напророчить, что-нибудь более обнадёживающее? А пробка-то, кстати, рассасывается. Сейчас съедем на грунтовку…
          Грунтовая дорога в сторону Поповки и впрямь была, но джипиэс-навигатор не хотел признавать её за дорогу и попусту не видел.
          – А всё почему? – пояснил Фима. – Все эти новомодные заморские приблуды не адаптированы к нашим условиям. Немцы и вовсе говорят, что русские называют дорогой то место, по которому хотят проехать. По мне отличная дорога: и ямы, и колдобины – все соответствует российскому ГОСТу. А карта, конечно, устарела, вот этих посадок на ней вообще нет и сам чёрт не угадает, который из этих лесов Загненский… сдаётся мне, что мы уже перед ним, угадывается спуск к реке.
          Они повернули. Перед въездом в лес рос огромный дуб, и на его макушке сидела никогда не виданная ими огромная хищная птица, солнечный свет делал её оперенье золотым.
          – Саш, видишь птицу? Кто это?
          Глинский пожал плечами:
          – Очень похожа на беркута, но заяви я об этом, меня все орнитологи поднимут на смех, вряд ли он водится в подмосковных лесах. Скорее всего, какой-нибудь ястреб-переросток.
          – Красиво сидит! – Фима высунулся из окна с фотоаппаратом, – Тормозни, дай щёлкну!
          Дорогу в лес перекрывала огромная чёрная лужа, скорее даже, мини-пруд, поросший по краям осокой, и было видно, что по ней давно никто не ездил. Уфимцев засуетился:
          – Князь, не обращай внимания на этот заливчик, бьюсь об заклад, тут мелко!
          – Да иди ты к чёрту! Хочешь, чтобы я утопил и свою «помоечку»?
          Развить тему им не удалось: Тамерлан забеспокоился, стал ещё настойчивее царапать переднюю панель и предупредительно лаять в сторону леса.
          – Ну, что ты, Томи? Приспичило? Ладно, беги, справляй свою нужду!
          Вырвавшись на волю, пёс сделал несколько кругов вокруг машины. Сидящая на макушке дуба птица расправила крылья и взмыла в воздух. Она пролетела, буквально, над головами учёных, и так низко, что они почувствовали воздушный поток, исходящий от гигантских крыльев.
          – Ничего себе! – отпрянул назад Уфимцев. – Прямо птеродактиль какой-то! Размах крыльев метра три, не меньше!
          – Хорошо, что ты её сфотографировал, – обронил Александр, – это, несомненно, беркут.
          Тамерлан залаял и бросился в лес вслед за птицей.
          – Томи, назад! Ко мне! – закричал Глинский. Но в ответ послышался лишь шум хрустящего под лапами Тамерлана хвороста.
          – Да не волнуйся ты, дай псу побегать!
          – Пусть бегает, – буркнул Александр, – а ты иди, меряй эту чертову лужу.
          – Кто? Я? – удивился Фима.
          – Нет, я полезу её мерить! Кому из нас нужно было забираться в эту глушь? Не царское это дело с головастиками плавать! Томи!! Томи!!!
          Уфимцев обул болотные сапоги и направился исследовать лужу, бубня себе под нос:
          – Включим метод дедукции: если по этой дороге ездили, то, следовательно, она не может быть очень глубокой. Ты не знаешь, какова высота тракторного моста? Вот и у меня пробел в этой области. Смотри, стою – твёрдый грунт, можем смело ехать! – и тут ноги Уфимцева заскользили по дну лужи. Он погрузился по пояс в воду, что указывало на то, что джип затонул бы по капот.
          – Давай руку, Дуремар! – смилостивился над партнёром Глинский.
          – Князь, мы пойдём пешком, тут всего-то километров пять! – не отступал Ефим.
          И получил твёрдое возражение:
          – Мы будем ждать Тамерлана!
          – Глупо, терять время: у него же нюх, он нас по следам найдёт у Чёртового шалаша! – Фима сел на траву, снял сапоги и стал выливать из них воду.
          – Эта тема даже не обсуждается! Во-первых, я не брошу здесь машину – не хватало ещё уйти отсюда пешком, а во-вторых, у меня из головы не выходит эта птица. Где фотоаппарат? Дай, ещё раз взгляну на неё.
          – В машине!
          На цифровой фотографии был запечатлён тенистый дуб, но вместо красавца беркута был лишь расплывчатый золотой круг, в котором чётко угадывались три маленьких чёрных контура, в форме пирамиды.
          – Фима, глянь, что ты заснял!
          Уфимцев лишь пожал плечами:
          – Ни черта не пойму!
          – Это же тамга Тимура! Тамерлана то есть…
          – Я же тебе говорил, аномальная место! – ухватился за ниточку надежды спасти предприятие Ефим, но взглянув на лицо приятеля, затих…
          – Что-то тревожно мне за Томи, – сказал тот. – Ты знаешь, что беркуты с лёгкостью убивают лисиц и даже волков. Томи! Томи!!
          Тамерлан объявился также внезапно, как и исчез: мокрый, грязный, запыхавшийся…
          – Не нравится мне всё это, садимся в машину и уезжаем, – бесстрастно велел Глинский.
         
          ГЛАВА 8. Пропали дети!

          Перед полуднем Нина Никитична почувствовала необъяснимую тревогуi. И сразу определила её причину: Васятка! В принципе, это было нетрудно, поскольку в последние годы он стал её постоянной заботой и занозой. Вот и сегодня, когда они с Мишкой засобирались на Татарский брод, что-то ёкнуло у неё в груди, но мальчишки сказали, что прихватят с собой Верочку – и у неё отлегло от сердца. Всё-таки девочка удержит их от опасных блужданий в Загненском лесу, а то этих непосед так и тянет в гиблые места – а таковых там немало, один Чёртов шалаш чего стоит!
          Около часу дня, к которому Васятке было велено прийти на обед, она выглядывала в окошко, а потом не выдержала и, сорвавшись с места, побежала к соседке: проверить, не вернулась ли её внучка. Та стояла у стола, за которым сидел взлохмаченный и тщедушный мужичок неопределённого возраста и со скорбным выражением на лице, скупо, как провизор микстуру, отмеряла в стопку мутную жидкость из литровой бутылки.
          Гостем Верочкиной бабушки был её непутёвый племянник Митяй, хорошо известный в Лешево тем, что, когда находился под шафе, обожал спорить со всеми по любому вопросу, а в состоянии похмелья – материть власти и драться.
          Церемониться с ним Никитична не собиралась, тем более, что лекарство своё он уже получил и впал в раздумье, проглотить его разом, или растягивать удовольствие, облизывая край стопки.
          – Фоминишна, что-то сердце у меня не на месте, либо с детишками нашими приключилось что! Ведь на Татарский брод их понесло! А там, сама знаешь, чертовщина! – выпалила Нина Никитична, но, встретив сумрачный взгляд хозяйки, поперхнулась. – Верочка-то твоя не вернулась?..
          Славившаяся своей неразговорчивостью соседка выпростала руки из-под передника и, отрицательно поведя подбородком, обратила свой взор на облизывающего пустую рюмку Митяя:
          – Поправил здоровье? Вставай, пойдёшь с нами на Татарский брод.
          – Тогда ещё стока же плесни! Для скорости, – не растерялся племянник.
          – Детей найдём, налью, – отрезала Фоминична, – поднимайся, олух!
          – Ты это, – спохватилась Никитична, – ты возьми свой карманный телефон, что дочка подарила… – и смутилась, – можа пригодится зачем…
          Здоровье Митяй, видимо, поправил неплохо, потому как помчался вниз с холма как угорелый. И лёгкая, как пёрышко, сухопарая Фоминична, и довольно молодая ещё Никитична едва за ним поспевали.
          – Вот, злыдень, – обронила на бегу Фоминична, – он когда-нибудь меня доконает…
          Волновалась она зря – «вырулив» на тропу к Татарскому броду, Митяй остановился и, сплюнув через прореху в ряду прореженных в пьяных драках зубов, продемонстрировал своё миролюбие:
          – Не боитесь, бабоньки, не загоняю вас! Отсюдова пойдём тихоходом… Тока скажи куда, Фоминична, к какому месту… И где эти малолетние паразиты развлекаются?
          – Сам ты паразит! – буркнула Митяева тётка и затихла до самого Татарского брода.
          Зато Никитична не замолкала ни на минутку, ибо от волнения и дурных предчувствий её буквально понесло. За полчаса, пока они скорым шагом шли к месту, Митяю пришлось прослушать и досконально известную ему историю сиротства Васятки, и сетования его бабушки на все его проделки. Принятое впопыхах «лекарство» то ли растворилось без эффекта в крови Митяя, то ли вышло с потом – и он начал мелко дрожать. Пока не дошли к «истоку» Татарского брода, а точнее, к небольшой излучине, отмеченной вынесенным паводком на берег корявым топляком, на котором белела какая-то белая тряпица. Низкий утробный вскрик Фоминичны вывел Митяя из состояния абсистенции и ввёл в тоску.
          – Ты чо, тёть… – обиделся он.
          – Верочка… её панамка… – прохрипела Фоминична и вцепилась в племянника скрюченными ревматизмом пальцами.
          – Ну и чо? – по привычке заядлого спорщика немедленно возразил Митяй. – Мало ли таких панамок в деревне? Почему сразу Верочкина?
          – Бантик. Собран розочкой, – замороженным голосом пояснила Никитична и обе бабушки застыли в созерцании уникальной панамки, как статуи.
          Взглянув на женщин, Митяй решил не прерывать их «медитацию», дабы не стать свидетелем дамской истерики, и, собрав весь свой оптимизм, начал оглядываться.
          Несмотря на сумбур чувств, он сразу заметил чужеродный для родного пейзажа предмет: приблудный Уазик, припаркованный у бровки леса в двухстах метрах от брода. И этот вид Митяю не понравился с первого взгляда. Он собрался в комок и осторожно, чтобы не привлечь внимания впавших в кому бабушек, прошёл немного по тропе к лесу и затоптанность её обочин показалась ему подозрительной. Не добавил оптимизма и примятый куст, и уж никак не обрадовала запутавшаяся в его ветвях синяя ленточка…
          И тут раздался детский плач: жалобный и безысходный.
          Он раздвинул кусты и увидел Мишку. Мальчишка лежал на боку, подтянув колени под подбородок, и тихо, по-щенячьи, скулил…
          Никогда в жизни Митяй не чувствовал себя таким нужным и значимым, как в этот суматошный день. Шутка ли, что ему пришлось тащить почти на себе около трёх километров двух невменяемых женщин и пришибленного пацана! И это при его-то тщедушной комплекции! А потом укладывать бабусь в постели, отпаивать валерьянкой и утешать, что, мол, ничего ещё не известно наверняка, что дети могли просто заблудиться в лесу. Да мало ли что могло случиться с этими непоседливыми паразитами! Вот приедет завтра милиция и во всём разберётся. Он же не растерялся и вызвал уже и милицию и даже, незнамо для чего, учителку из района, которую непременно захотела увидеть Никитична…
          Едва женщины успокоились, а, точнее, забылись обморочным сном, Митяя ждали новые хлопоты: пришли родители Мишки и срочно затребовали его к себе, потому что мальчишка оклемался и понёс такую ахинею, что у них волосы встали дыбом! А он, Митяй ведь всё видел собственными глазами и может успокоить Мишку…
          Рассказывать ни о том, что видел воочию, ни о том, что рисовала ему фантазия, Митяю не хотелось, хотя обычно он не стеснялся приукрашивать свои байки, как пьяным, так и трезвым. Впрочем, трезвым он бывал очень редко…
          Вот и теперь, пользуясь суматохой и для восполнения нервных потерь, он принял уже на грудь, как минимум две… нет, пожалуй, три порции тёткиного лекарства и почувствовал прилив сил и важности. И потому выглядел спокойным и уверенным в себе.
          По этой ли причине, или оттого, что именно Митяй вынес его из того проклятого места, Мишка не просто охотно поведал о том, что видел, а выложил всё взахлёб, давясь словами, будто боялся, что его остановят и он вынужден будет всё это держать в себе.
          Мальчика никто не перебивал, но и не воспринимал всерьёз его россказни о каком-то бандите, который хотел затянуть его друзей в чёрную машину, пока он, Мишка, рылся в своём тайнике, где прятал ласты и очки, без спросу взятые у старшего брата. Но вдруг какая-то злая рыжая собака, набросилась на бандита… и тот, будто, хотел удрать на своей машине… и удрал бы! Но тут, откуда не возьмись, появился странный дядька в наряде, как в кино, а с ним прилетела большущая крючкоклювая птица… и киношннк стал хлестать бандита плёткой… а птица клевала его и била крыльями. Бандит ругался и пятился, и в лес побежал… а ребята будто закаменели! И он, Мишка, тоже… особенно, когда появился какой-то ангел, и Васька засмеялся… потом он ничего не видел, потому что потерял сознание…
          Единственно, что слушавшие Мишку взрослые приняли одобрительно, это его свидетельство, что когда прогнали бандита, Васятка и Верочка были живы – и это главное! А Мишку лучше оставить в покое, чем слушать его дикие россказни. Взрослые напоили парнишку успокоительным чаем с ромашкой, и он заснул.
          Митяй тоже принял «успокоительное» – как наградные за мужество и доблесть при спасении престарелых и малолетних от… мда… от чего он спас пацана и бабулек? Это Митяй уже не мог сформулировать.
          Утро жители Лешево встретили, как по боевой тревоге: общим сбором у колодца. За прошедший вечер и ночь каждый обзавёлся своей версией о происшествии и поспешил ознакомить с ней общество. После бурных и достаточно бестолковых дебатов остались две: похищение детей на органы и озорство – то есть ребята заигрались и заблудились. Особое внимание было уделено неведомой «собаке» и тут кто-то вспомнил о чинившем в округе беспредел буром волке-одиночке. Упомянутые накануне Мишкой киногерой и ангел, естественно, даже не обсуждались – понятное дело, с нашим телевидением и их американщиной ребятишки совсем посвихивались на суперменах. Несколько женщин заикнулись, было о гиблых местах в Загненском лесу, но это предположение было настолько безысходным, что сельчанок никто не поддержал.
          Единственным, в чём лешевцы проявили единодушие, было решение всем миром искать детей в районе Татарского брода и прилежащего к нему леса. И тут же сам собой сорганизовался поисковый отряд из добровольцев: из полутора десятка мужиков разнокалиберной стати и возраста и трёх женщин с репутацией заядлых и успешных грибниц.
          Бразды правления «боевым отрядом» вручили Митяю, который появился аккурат в момент выбора командира: бледный, заспанный, но полный решимости удержать превосходство в ситуации. И тут же доказал свою дееспособность в качестве начальника, заявив, что до приезда оперов топтаться на месте преступления он никому не позволит.
          Милицейский Уазик с криминалистом, фотографом и оперуполномоченным прибыл к десяти утра и, подсадив к себе Митяя, укатил к Татарскому броду, а сельчане потопали своим ходом. Шли, толкаясь и шумно переговариваясь, отчего не заметили, как из дома Кнышей показались Апсариха и двое молодых учителей из района.
          Людмила и Мешков, а это были они, молча пристроились к группе, Апсариха же уцепилась за калитку и внимательно смотрела им вслед…
          Обследовав место происшествия и запротоколировав показания Митяя, милиция отправилась в Лешево для опроса Никитичны и Фоминичны и, если получится, – Мишки, а сельчане начали шумно вырабатывать стратегию и тактику поиска.
          Двое мужиков, признанные лучшими охотниками Лешево, принялись обследовать территорию на предмет подозрительных следов, остальные, разделившись на три группы, ждали указаний «командира». А тот, под предлогом распределения обязанностей, вдохновенно знакомился с гостями из района. И совсем нетрудно было понять, что побудительным мотивом к сближению города и деревни были чёрные глаза симпатичной блондинки, которым тревога придавала особый шарм.
          Артистичные заходы «командира» вокруг растерянной Людмилы и нахохленного Мешкова остановил оклик старшего в группе по возрасту – деда Афанасия. Не подчиниться ему Митяй не мог органически, ибо дед был признанным авторитетом у лешевцев и всесторонне заслуженным в прошлой жизни, то есть ещё в СССР.
          Дед предложил, а командир уважительно согласился с тем, что одной группе надо идти через лес в сторону Поповки и поспрашивать, не видели ль там детей, другой – по колее чужого Уазика в сторону семи холмов, а третьей группе прочесать лес, прилежащий к Татарскому броду. А через три часа, если дети не найдутся, перебраться на противоположный берег и продолжить поиски там.
          Учителя присоединились к третьей группе и отправились в лес.
          Не прошло и часа, как они почувствовали себя лишними в деловито суетящейся поисковой группе опытных в подобных делах сельчан. Они молча плелись в хвосте, сосредоточившись каждый на своих думах. Мешкова, кроме озабоченности пропажей детей, беспокоило состояние коллеги, и он усиленно размышлял, как вывести её из полуобморочного углубления в себя.
          А Людмила упорно прокручивала в воображении одни и те же сцены сегодняшнего дня и пыталась принять случившееся и понять, что именно её настораживает в том, чему она стала вольным и невольным свидетелем с тех пор, как познакомилась с Васяткой…
          Лес спасал от изнуряющей жары и не мешал размышлять. А подумать Людмиле было о чём. Она мысленно перебирала события с того памятного апрельского дня, когда впервые столкнулась с уникальностью своего ученика, и пыталась связать их воедино – а в том, что такая связь есть, она не сомневалась…
          Рассказ его бабушки, встречи с Апсарихой и Виолеттой, загадочное фото мужчины, так похожего на Игоря… да и сам Игорь – тот из сна… Что-то произошло с ним неладное, любящее сердце не обманывает… и с ней самой что-то творится, что-то меняется. Она стала видеть странные сны, предугадывать фразы собеседников и даже некоторые события…
          Вот и сейчас её давит предчувствие тайны, какое-то неявное знание – просто она пока не может его сформулировать. Этот утренний разговор с Апсарихой, неожиданное успокоение бабушки Васятки, уверовавшей после сна и общения с ведуньей в то, что внук жив и она ещё увидится с ним, невнятный бред Мишки о волке-собаке и белокуром ангеле – все эти ниточки к чему-то важному сплелись в один клубок и она, Людмила, не знает пока за какой конец ей ухватиться, чтобы распутать клубок… дети… дети пропали! И вообще…
          Голос Мешкова оторвал её от погружения в себя в поисках мелькнувшей и ускользнувшей только что догадки:
          – Мила! Вы куда направились? Не надо сворачивать, потеряемся!
          – Я свернула? – удивилась Людмила, с трудом возвращаясь в реальность. Она скользнула взглядом в направлении, указываемом носками её белых кроссовок, и приняла решение. – Раз мои ноги сами повели меня в другом направлении – послушаемся их, Сергей Николаевич! Доверьтесь женской интуиции… – и она загадочно улыбнулась.
          – С удовольствием! – воодушевился адресованной ему улыбкой Мешков. – С вами... с тобой я пойду куда угодно!
          Людмила вздохнула и опустила ресницы:
          – Пойдём, куда мои ноги глядят!
          «И очень даже красивые ноги…», – подумал Мешков, выполняя указание Людмилы и нанося на ствол дерева очередную «стрелку»…
          Через двадцать минут неспешного хода пред глазами учителей открылась поляна со взгорком и неким строением из огромных и, по всей видимости, древних камней.
          Сооружение было высотой в два человеческих роста и стояло на площадке, заросшей буйной растительностью, странным образом обозначающей строгий квадрат метров десять в каждой стороне – будто кто заботливо выкашивал траву, нарушающую геометрию площадки. Камни его были сложены в «шалаш», что говорило о том, что они либо специально подобраны, либо обточены вручную. Лес вокруг выглядел сухим и пыльным. И запах какой-то необычный…
          – Гарью пахнет… – почему шёпотом поделилась Людмила своим впечатлением с Сергеем.
          – Нет, – возразил тот, – пахнет как после грозы: озоном. Да и какая гарь, если ничего не горело?
          – Озоном? – Людмила потянула носом воздух и согласно кивнула. – Пожалуй… это древнее капище. И Чёртов шалаш. Я слышала о нём… и мне тут не нравится. Боязно, как-то…
          – Не бойся, я же с тобой! – захорохорился Мешков и направился к зарослям.
          Людмила пошла следом, осторожно ступая на кочки, словно переходила болото по гати. Оба они смотрели себе под ноги, сосредоточившись на прокладывании тропы к «шалашу», – и потому не заметили, как на его вершину сел огромный беркут. Он неотрывно смотрел на смельчаков, а те не спускали взоров с тропы.
          Прокладывать её оказалось непросто, поскольку трава была почти по пояс высотой и отнюдь не мягкой и ласкающей. Людмила наклонилась, чтобы снять колючий репейник, умудрившийся угнездиться под коленкой, и, распрямляясь, машинально взглянула на каменную пирамиду. Взгляды её и беркута скрестились – и вдруг совершенно отчётливо Людмила осознала, что дальше идти нельзя.
          И Сергей, не заметивший пока «охранника», подтвердил эту мысль:
          – Что это? – сдавленным голосом спросил он. – Нас, кажется, не пускают к Чёртову шалашу! Будто в стену уткнулся!
          – Птица… посмотри на навершие: там беркут… – испуганно прошептала Людмила и показала пальцем на беркута.
          – Причём тут птица? – загорячился Мешков, кинув быстрый взгляд в указанном направлении. – Нет там никого! А вот внутри, похоже, воронка! От взрыва? Откуда? Следы взрыва обязательно бы были на всей площадке, а она ведь целина, будто лет сто не топтаная!
          Людмила слушала его с нарастающим испугом и вполуха, поскольку беркута на шалаше уже не было. Он исчез, испарился, растаял! Зато, вглядевшись в нутро Чёртового шалаша, она увидела чёрную дыру с ровными краями – увидела чётко, словно стояла у края.
          – Похоже на лаз в подземелье. Или в погреб, – обронила она, замирая от неизъяснимого страха, близкого к паническому ужасу.
          Она протянула руку – преграды больше нет! Значит, их приглашают в шалаш?!
          Ей, вдруг, почудилось, что она погрузила ноги в ледяную воду, от холода зашлось сердце, и что-то словно течение повлекло её к шалашу, стало подталкивать легко, но настойчиво. Закружилась голова. Какая-то неведомая сила стала размывать её волю. Людмила поняла, что постой здесь она ещё мгновение, и уже не сможет сопротивляться влечению, противостоять желанию заглянуть в этот лаз.
          Она отпрянула в сторону, резко развернулась и побежала назад, за пределы капища – напролом, сквозь больно секущую ноги траву. Сергей кинулся вслед за ней.
          Выбравшись из зарослей, несколько минут они молчали, переводя дыхание. Они бы пошли дальше, но ноги не слушались их. Людмила с досадой шлёпнула себя по коленке и подняла глаза на Мешкова:
          – Надо возвращаться, Сергей, – сказала она с придыханием. – Иначе нас хватятся и кинутся искать вместо детей. И мы сорвём поиски…
          – Что с тобой, Мила? Ты побледнела, как мел! – встревожился Мешков.
          – Ещё не поняла… но мне страшно… – и она заплакала.
          Сергей взял Людмилу за плечи и бережно привлёк к себе. И девушка послушно уткнулась лицом в его грудь.
          Ему стыдно было бы признаться кому-либо в этом, но в сей момент он позабыл и о пропавших детях, и о том, где он находится. От прилива чувств Сергей совсем потерял голову и, едва Людмила успокоилась, он решил доказать ей свою преданность несколько странным образом. Пусть знает, что ради неё он готов на всё, что он пойдёт за детьми и вернёт их!
          Оторвавшись от девушки, он быстрым шагом направился к Чёртову шалашу. Ничто не мешало ему, путь был свободен. Он оглянулся и увидел бледное лицо Людмилы, зажавшей крик испуга ладошкой. «Она ждёт! Она верит в меня!» – воодушевился Сергей и заглянул внутрь.
          Нутро провала светилось неярким голубым светом, не доходящим до края, зато позволяющим увидеть вырубленные в грунте ступени. И он сделал первый шаг
          – Серёжа! Остановись!!! – только и успела крикнуть опомнившаяся Людмила.
          Чёрная дыра Чёртова шалаша буквально заглотнула Мешкова.
          Мила хотела побежать следом, но ударилась в невидимую стену – чужая территория снова не пустила её…
          Вечером этого дня Виолетта принимала важное для себя решение: продолжать ли ей проект по отправке пилотов в неведомое прошлое? Первую пришедшую к ней мысль – уйти из проекта – она откинула сразу, не обдумывая её в деталях, ибо была уверена, что замену ей найдут безотлагательно, и новая «шишка» продолжит гробить испытателей, не сомневаясь в непогрешимости утверждённых методик и не мучаясь совестью. Она же, зная чем рискуют отчаянные добровольцы, не могла уже оставить их без страховки. А вот как можно обезопасить их, ей ещё думать и думать – тут надо предусмотреть и секретность неправомочных деяний и подобрать средства и методики. Короче, предстоит выбрать стратегию своей маленькой войны, она не позволит больше использовать себя в качестве пешки в большой игре. С микрочипами ей, конечно, придётся смириться, а вот «прививки»…
          Виолетта вздохнула и начала перебирать фотографии пилотов, приготовленные некогда для показа Апсарихе. Наткнувшись на фото Игоря Застудина, снова горестно вздохнула. И вспомнила справедливое беспокойство о нём белокурой учительницы, а следом мысль потянулась в Лешево, к Васятке – к этому необычному мальчику. Он точно из детей-индиго… Уж она-то умеет выделять их из толпы: исследование их генетики было темой её кандидатской диссертации.
          А ведь это тема нового проекта НИИ аномальных явлений! Потому что дети-индиго, безусловно, аномальное явление биосферы! Виолетта снова вспомнила Васятку – и в груди шевельнулась тревога…
         
        ГЛАВА 9. Чёртов шалаш

          Звонок Людмил застал Виолетту на выезде из Академгородка. Голос сельской учительницы прерывался от волнения:
          – Это Людмила… учительница…вы мне очень нужны. У нас беда, Виолетта… Карловна. Дети пропали… и Серёжа, учитель наш из района…
          Как это часто с ней случалось, предчувствуя, что ей сейчас причинят боль, Виолетта машинально попыталась оградиться от неё раздражением.
          – А я-то тут причём? – резко спросила она, не желая слышать то, что уже вещало её сердце, но сдавленные всхлипы учительницы заставили её сбавить тон. – Какие дети?
          – Васятка и Верочка… вы их видели. Когда приезжали к Апсарихе…
          – Васятка? – зачем-то переспросила Виолетта, чувствуя, как чем-то горячим плеснулось в сердце. – Помню… – она на секунду прикрыла глаза и увидела лицо ясноглазого мальчика, так похожего на её брата Питера… и встрепенулась:
          – Как пропал?! Куда пропал? А учитель тут причём?
          – Притом! – не переставая шмыгать носом, зачастила Людмила. – Он сунулся в Чёртов шалаш, детей поискать. И шалаш проглотил его, прямо у меня на глазах! А меня к себе не подпустил! А ещё там огромный беркут ошивался! Это он, беркут, сторожил шалаш! А лешевцы боятся трогать шалаш, говорят нельзя никого звать ни из милиции, ни из МЧС, потому что они взрывать будут, а там дети…
          Виолетта снова почувствовала раздражение:
          – Стоп! У меня в голове уже свалка! Вы можете рассказать мне всё внятно, не спеша и в подробностях?
          – Да, конечно, – глотая слёзы, ответила Людмила, – но лучше не по телефону. Во всём этом слишком много непонятного… Может, мне подъехать к вам? Скажите только когда и куда. Я в Москве, на Пушкинской…
          Решения Виолетта принимала быстро – профессия обязывала:
          – Значит так, Людмила. Я уже на пути домой. Ждите меня у выхода из метро Таганская, на кольцевой, я вас подберу и поедем ко мне. Там всё и обсудим. А дальше по обстоятельствам…
          Всю дорогу от Академгородка до места встречи Виолетта вспоминала брата и маялась навязчивой мыслью, что Васятку, наверняка, постигла та же участь, что и Питера, потому что с такими глазами люди не жильцы в существующей реальности. Бог прибирает ангелов, храня их от осквернения миром…
          У метро образовалась пробка и она заволновалась, было, что застрянет или не узнает девушку, но та вынырнула из толпы, лишь только Виолетта припарковалась на свободном пятачке.
          – Я сразу узнала вашу машину! Такую красивую машину нельзя не запомнить, она у вас заметная, – возбуждённо затараторила Людмила, усаживаясь в кресло, и, не сбавляя темпа, начала пересказывать историю исчезновения детей и учителя, пересыпая факты версиями жителей Лешево и окрестных деревень.
          Виолетта не успевала отделять «зёрна от плевел» и вздохнула с облегчением, когда они добрались до её дома.
          – А теперь сделаем перерыв на чай! И вы снова мне всё расскажете, но только отвечая на мои вопросы…
          Процедура чаепития, совмещённая с пристрастным опросом, заняла без малого два часа и закончилась длинной и многозначительной паузой.
          Виолетта обдумывала услышанное и пыталась отделить явное от домыслов и белых пятен, а Людмила, несмотря на усталость, заметную невооружённым глазом, с надеждой глядела ей в лицо и почти не дышала, боясь спугнуть, несомненно, спасительную мысль. А в том, что Виолетта в состоянии разрешить загадку исчезновения детей и Мешкова, она не сомневалась: ведь та работала в таком необычном институте! И ей, наверняка, известно что-то и о Чёртовом шалаше, и о «гиблых местах» и об исчезновениях людей. А ещё об Игоре…
          Ах, как ей не терпелось поскорее разузнать всё о нём у этой сдержанной в чувствах красавицы! Ей бы такое спокойствие и выдержку! Но об Игоре она спросит потом – сейчас надо думать только о Васятке и Верочке… и о Сергее, конечно.
          – Значит, Апсариха ничего определённого о ребятах и парне не сказала? – нарушила, наконец, затянувшееся молчание хозяйка квартиры и положения.
          – Как же не сказала? – немного обиженно возразила Людмила. – Апсариха сказала, что все они живы! Они, будто в каком-то подвале или яме, но там есть свет и слышались голоса. И клубок её отклонялся сначала к хлебу, а потом повисал. Но не повело же его в сторону иконы? И потом, она сказала, что от Верочкиной панамки идёт тепло… и Никитична сон увидела хороший. Будто Васятка шагает по хлебному полю и птицы поют, а он весёлый и улыбается. И ангел! Вы совсем забыли про ангела!
          Виолетта ни в сны, ни в ангелов не верила, но рвать эту тонкую ниточку надежды не стала. Напротив: она очень хотела отыскать учителя и детей, особенно этого необычного мальчика. Более того, ей казалось, что с появлением Васятки как-то изменится и её жизнь, потеплеет…
          – А вы знаете, меня совсем не смущает этот ангел! Скорее всего, это такой же мальчик, как Васятка,– продолжила свой монолог Людмила. – Он у нас необыкновенный, неземной, уж я-то изучила его за месяц! Да и Верочка тоже особенная! Я знаю, есть такие дети. Их называют индиго…
          – Индиго? – очнулась от раздумий собеседница учительницы и загадочно сощурилась. – Что-то такое я читала. Только мне думается, это очередные журналистские преувеличения. Несерьёзная болтовня.
          – Что вы! Это очень серьёзно! Такие дети веяние времени, подарок информационного века! Хотите, я вам пришлю подборку, у меня про них много чего собрано. После знакомства с Васяткой я стала этим интересоваться плотно.
          – Вышлите, – смилостивилась Виолетта с лёгкой улыбкой. – В визитке есть мой емейл.
          – Да вы, наверное, разыгрываете меня, – догадалась Людмила, – не можете вы не знать об этом! Вы ведь работаете в Институте аномальных явлений, а это тоже аномалия. И вся история их исчезновения аномалия! Один Чёртов шалаш чего стоит…
          – А, давай, не будем больше «выкать» друг другу, – неожиданно предложила Виолетта, – и зови меня просто Вия.
          – Здорово! – подхватила предложение Людмила, – а ты меня просто Милой! – и, пользуясь минутой взаимного расположения, чуть было не заговорила о наболевшем, об Игоре, но устыдилась: по её милости Сергей пропал, а у неё только Игорь на уме! Нехорошо это как-то. Успеется. И спросила о злободневном. – Так ты мне поможешь, Вия? Мне и всем лешевцам. И детям, главное… этот Чёртов шалаш действительно чёртов. Нельзя его кому попало показывать, понимаешь?
          – Понимаю. И постараюсь помочь. Есть у нас люди сведущие в таких чёртовых шалашах. Только наш НИИ мне бы не хотелось бы вводить в эту проблему. Могут слишком рьяно взяться…
          Виолетта выдержала паузу, размышляя о том, кто мог бы тут во всём разобраться – и кроме Уфимцева никто на ум не пришёл. Она вздохнула: с дошлым Ефимом общаться лично ей не хотелось. А если через Глинского? Они, кажется, друзья с уфологом…
          – Знаешь, Мила, позвоню-ка я одному хорошему человеку, – продолжила она свои размышления вслух. – А у него есть друг, уфолог, большой спец по аномалиям. Договорюсь с ним о встрече и попрошу, чтобы он пригласил своего друга. Уверена, они помогут нам разобраться с этим шалашом!
          Гостья сонно кивнула, и Виолетта поняла, что та «спеклась». Ещё бы! После таких потрясений! Она протянула ей подушку и плед:
          – Ты очень бледная. Приляг, подремли немного. А я всё улажу…
          – Ага. У меня и вправду голова кружится от всего, – пролепетала Людмила, угнездиваясь на диване, – но теперь я немного успокоилась… мы их найдём. Они такие хорошие… и знают… даже… числа Фибоначчи… Васятка…
          Виолетта с удивлением отметила, что гостья мгновенно заснула, и подхватила последние мысли из её полубредового лепета: «Надо же, Васятка знает числа Фибоначчи, не ведая ничего о самом учёном. Он просто знает их! – Виолетта улыбнулась. – Несомненно, он из детей с аурой цвета индиго. Мальчик из будущего… – она ещё раз взглянула на спящую учительницу. – А что? Пожалуй, эту девушку можно будет взять в свою «армию сопротивления» разрушительным планам дирижёров НИИ аномальных явлений. Займёмся детьми. Я ведь уже проводила супергенетические эксперименты… на полевом уровне. Это, несомненно, перспективное направление… да! Надо же позвонить Глинскому! Ладно, чуть позже, пусть Мила поспит, пусть оправится от потрясений…».
          В те минуты, когда Виолетта планировала встречу с Глинским, тот знакомился с сенсациями областных и городских газет. Его интересовали совершенно конкретные новости – криминальные, поскольку после поездки в Поповку тревога по поводу неведомого «подвига» Томи не покидала его ни на минуту. Да и сама эта поездка вся была какой-то несуразной…
          Просмотрев пару газет, он развернул «Вечёрку» и в разделе криминальных новостей сразу наткнулся взглядом в заголовок «Чрезвычайное происшествие в селе Лешево». Боковым зрением Глинский выхватил дату происшествия – 16 июня. Предчувствуя, что знает уже, кто именно один из соучастников этого ЧП, Александр углубился в чтение.
          Прочитав сообщение, что в деревне Лешево при весьма странных обстоятельствах пропали двое детей, преамбулу и краткое описание места происшествия, Глинский перешёл к сути событий, участником которых, по-видимому, стал его верный пёс:
          «…Приехавшая на место возможного преступления оперативная группа обследовала участок у Татарского брода, где один из друзей пропавших детей видел их в последний раз. Мальчик рассказал об агрессивном участии в происшествии двух неизвестных ему весьма странных мужчин, хищной птицы и дикого животного, предположительно волка или одичавшей крупной собаки. Один из мужчин был в необычной одежде и с плетью, а другой приехал на автомобиле, обнаруженном вблизи места событий. Однако считать подростка полноценным свидетелем не представляется возможным, поскольку после пережитого стресса подросток не вполне адекватен…»
          Глинский прерывисто вздохнул: кажется, он знает имя упомянутой «крупной собаки». Он испытующе взглянул на Томи и продолжил чтение:
          «Удалось установить, что брошенный автомобиль принадлежит жителю села Станеевка Филимонову Федору Кузьмичу. Довольно оперативно следствию удалось выяснить, что Филимонов имеет судимость за изнасилование малолетних. Недавно выпущенный на свободу по амнистии он сменил место жительства и образ жизни, занявшись фермерством. К моменту случившегося инцидента Филимонов выехал из Станеевки в неизвестном направлении…»
          Оставив знакомство с биографией и фото педофила на потом, Глинский прочёл неутешительное резюме: «Несмотря на то, что в помощь местному населению и милиции было командировано два взвода солдат из близлежащей воинской части, дети до сих пор не найдены. Прочёсывание Загненского леса и опрос жителей окрестных деревень не дали никаких результатов. Следствие и поиски школьников – мальчика и девочки 10-12 лет продолжаются…».
          Александр Львович отложил газету и задумался.
          Вряд ли рассказ уцелевшего мальчишки столь бредовый и необоснованный. Ведь видели же они с Уфимцевым и беркута и тамгу Тамерлана! И потом поведение Томи: он никогда так не своевольничал! И вообще, странные всё-таки тут есть совпадения… пёс по имени Тамерлан, фантом Тамерлана и его атрибутика… и дети в лесу… и всё в одно время. Мистика? Бред? Но, как ни смотри на всё это, выходит, что Томи спас каких-то детей от маньяка-педофила. Но спас ли? Да случайно ли всё это? И куда делись дети?!
          Словно подслушав его мысли, пёс сел у его ног и положил мощную мускулистую переднюю лапу на колени хозяина. Глинский хотел было потрепать некупированные уши Томи, но мелькнувшая мысль обожгла его как удар плети:
          «А если он пёс-убийца? Какая разница маньяк это или простой грибник? Мой пёс убил человека? О, Господи! Томи, скажи, что это неправда! Этого не может быть!»
          Почуяв тревогу хозяина, пёс вдруг распрямился во весь рост и, положив лапы на плечи Глинскому, «умыл» того от подбородка до лба, до зачеса темно-русых седеющих волос. Язык у него был широкий и горячий. От неожиданности Александр отпрянул назад и поймал себя на мысли, что боится своего пса! И это ему очень не понравилось: рано или поздно собака поймет это и воспользуется слабостью хозяина, попытается установить свое лидерство в доме. Трус не может быть вожаком стаи! Что-то подобное он читал, в каких-то книгах о воспитании собак. Ну, нет! Я покажу псу, кто в доме главный! Он выпрямился и свёл брови к переносице:
          – Томи, сидеть! – пёс послушно сел и посмотрел на Глинского жёлтым немигающим взглядом – звериным, умным и холодным. – Лежать! – Томи лёг на живот, вытянул передние лапы и положил на них голову. – Умри! – Тамерлан завалился на бок и вытянулся, для убедительности даже закрыл глаза. – На место!
          Пёс встал, взглянул на Глинского, недоумевая, с чего это хозяину вздумалось его дрессировать – обычно после каждого такого трюка ему полагался кусочек колбасы, сейчас же колбасой даже не пахло – и нехотя пошел в прихожую на свой коврик.
          Глинский расслабился и закрыл глаза – чёрт знает, что такое с ним происходит! Неужели он боится собственного пса? Все-таки трусость поганое качество… нет, не боюсь я!»
          – Томи, ко мне! – требовательно, по-хозяйски позвал Глинский.
          Тамерлан вбежал весело и радостно, сел возле кресла и зевнул, обнажая частокол крепких здоровых зубов.
          – Ну, и что мне с тобой делать? Дурак вы, Ваше Благородие! Ты хоть понимаешь своими глупыми мозгами, что если ты убил человека, тебя, придурка, усыпят! И как мне тебя теперь держать в доме?
          Эх, знать бы, что там было на самом деле!
          Томи рассказал бы ему обо всём, не таясь, но не умел.
          А на самом деле было вот что. Филимонов увидел, как трое детей собрались перейти Татарский Брод. Место это хоть и быстрина, но мелкое. Ребята подвернули штаны, а девочка подобрала платьице, так что стали видны её розовые трусики. Лучше бы собиравшийся порыбачить Филимонов этого не видел! Вид голых детских ног, и приподнятый подол платья вбросили в его кровь столько адреналина, сколько не могли ему дать все щуки и сомы, вместе взятые со всех речек мира. Он плеснул себе полстакана водки, от предвкушения наслаждения буквально тряслись руки. Водка была тёплая и противная, однако, помогла ему собраться с мыслями. В итоге, он вознамерился заманить детей в машину якобы, чтобы угостить их лимонадом и пряниками…
          Приняв решение, педофил твёрдым шагом направился к броду. Ребята стояли у воды и смотрели кусты, будто кого-то ждали. Филимонов огляделся и заметил совершенно лишнего в его планах человека. Тот был странно выряжен в какой-то халат или накидку, в дурацкий колпак – подробнее разглядеть мужика мешало солнце, но то, что тот пристально смотрел в его сторону, было понятно. «Наверное, деревенский пастух»,– успокоил себя Филимонов. Но тут он заметил висящую на боку «пастуха» саблю, а в руках – плётку с ярким камнем на рукоятке. Ему бы внять предупреждению сверкнувшего на солнце кровавого рубина над поднятой рукой странника, но похоть была сильнее разума. Дальше всё было, как в страшном сне...
          Едва педофил подошёл к оцепеневшим от страха детям, путь ему преградило мощное рыжее чудовище с оскаленной пастью. В тот же миг над ним нависла крылатая тень огромной птицы и многообещающе щёлкнула «пастушья» плеть. Обожжённый ударом Филимонов, бросился к лесу с единственным желанием лететь быстрей преследователей…
          Разумеется, читать мысли педофила Томи не умел, как не умел рассказать хозяину всё, что с ним было. Как он почуял сначала тревогу, а потом и неотвратимое желание – даже приказ! – немедленно бежать к реке вслед за позвавшей его птицей. И как жарко ему стало, когда он увидел, как пришёл Некто в похожей на шкуру накидке, хромая на правую ногу, да не по полю, а будто по воздуху, не касаясь ни трав, ни цветов, ни кустов. Как этот Некто и его лучезарный спутник утешали детей, пока пёс с беркутом гнали врага прочь – в чащу леса. А ещё Томи рассказал бы хозяину, как все вдруг растворились в воздухе, словно никого и ничего не было, а он увидел в кустах спрятавшегося мальчика, заходящегося от ужаса, как он подбодрил его гавканьем и поспешил на зов хозяина… потому что он солидный и очень верный пёс…
          Преданный взгляд пса и его спокойная уверенность урезонили Глинского, и он миролюбиво потрепал его уши:
          – Эх, Томи, Томи, и что мне с тобой делать?
          Телефонный звонок прервал размышления Глинского: звонила Виолетта и просила помощи в поиске тех самых детей, которых, видимо, спас Томи и о которых он только что печалился. Надо же, снова совпадение! Хорошо бы Ефим был в городе, сговориться бы с ним о встрече. Судя по короткому введению в проблему, без Уфимцева тут не обойтись.
          Уфимцев охотно принял предложение Глинского о встрече, едва узнал, что разговор пойдёт о Чёртовом шалаше.
          Предвкушая горячие новости и, где-то даже сенсацию, Ефим влетел вслед за Глинским в гостиную и… сразу увидел Виолетту. Наткнувшись на её колкую улыбку, Уфимцев стушевался и не обратил должного внимания на симпатичную блондинку, которую представлял ему хозяин, да и самого хозяина плохо слышал…
          Голос Глинского вернул его в реальность:
          – Ефим, ты меня слушаешь?
          – Конечно! – без стеснения солгал Уфимцев и с присущей ему находчивостью выкрутился: – Только я не совсем врубился, что к чему. Может быть, кто-то конкретнее обозначит мне мою задачу? И дайте же мне, наконец, попить! На улице жара несусветная!
          – Людмила, расскажи Ефиму Владимировичу всю историю об исчезновении детей, – распорядилась Виолетта, – а я пойду помогу Александру Львовичу на кухне…
          «На кухне… вы поглядите! Нашей Снежной Королеве, оказывается, не претит возня на кухне…», – хмыкнул про себя Уфимцев, обласкивая взглядом выходящую из гостиной вслед за Глинским Виолетту.
          Людмила предупредительно кашлянула, и Ефим взял себя в руки. Впрочем, это было нетрудно уже после первых слов девушки. Рассказ учительницы так увлёк его, что он совершенно спокойно принял из рук Виолетты чашку зелёного чая – даже не взглянув в её сторону. «Всё-таки он человек дела», – с некоторым удивлением констатировала та, усаживаясь вне поля зрения уфолога.
          В том, что это так, она убедилась через сорок минут, когда, получив от Людмилы ответы на несколько наводящих вопросов, Уфимцев коротко резюмировал:
          – В воскресенье. Встречаемся в Лешево в десять утра и едем к Чёртову шалашу. Я всё это должен увидеть и прощупать лично.
          И он позволил себе расслабиться, уставившись на Виолетту.
          – К этому чёртовому шалашу я с вами не пойду, – поспешила сообщить та, – но в Лешево поеду. Мне нужно будет поговорить с родственниками детей. И с Апсарихой. С вами пойдёт Мила. В качестве проводника.
          – А ты, Саша? – спросил Ефим.
          – Я пойду с тобой. И поедем в село на моей машине, – ответил Глинский.
          Воскресенье выдалось ясным и с утра ничего не предвещало того, что случилось, когда «добровольцы», с трудом отбившись от доброхотов из Лешево, отправились на место. Неожиданности начались уже на подходе к капищу.
          Сильный порыв ветра поднял высохшую за жаркое лето прель и та понеслась порошей, окутывая деревья. На несколько минут резко потемнело, но солнце снова пробилось сквозь кроны. Все трое почувствовали лёгкое беспокойство, однако, продолжили путь. Людмила непроизвольно стиснула зубы. Едва показалась поляна, Уфимцев сделал знак остановиться и полез в свой чемоданчик за дозиметром. Все молча наблюдали, как он обходил с ним капище.
          – Радиационный фон нормальный, – доложил он через двадцать минут, – можно идти.
          Не успели они сделать несколько шагов, как снова резко потемнело. Все, как по команде, задрали головы вверх.
          – Туча! – ахнула Людмила. – Средь ясного дня!
          – Откуда она взялась, сволочуга этакая? – рассердился Уфимцев, предвкушая новые сюрпризы и доставая только что спрятанный в карман ветровки дозиметр. – Сейчас всех нас вымочит.
          И он не ошибся. Частично. Из тучи хлынул дождь – но странный «дождь», похожий на вращающиеся снежинки. И были они… синими! Все заворожено смотрели на струи сини, удивительно чётко направленные только на капище. Столб света был квадратным.
          – Это не дождь, – мрачно обронил Уфимцев, – это аномальное явление. Портал в параллельный мир.
          – Не болтай ерунды, Фима! – взвился внезапным раздражением Глинский. – Не дури учителям головы! Тут голая физика!
          – Какая там физика? – жалобным голоском воспротивилась Людмила. – Я же физик! Ничего такого мы не проходили…
          Глинский хотел ещё что-то сказать, но в это время хлынул настоящий ливень, и тоже локальный – над поляной.
          – Чертовщина какая-то! – проворчал он, стряхивая с куртки крупные капли. – Может, отложим это дело до лучшей погоды?
          Его слова потонули в раскатах грома, за которым блеснула широкая, в ладонь молния.
          – Ааа!!! – закричала Людмила, вцепившись в Глинского. – Смотрите! Шалаш! Он проваливается!!!
          Каменная громада медленно, как в болото, уходила в землю. Через несколько минут на месте Чёртова шалаша была голая площадка, хорошо видная за прибитой дождём травой. И ливень закончился также внезапно, как и начался.
          – Как в преисподнюю провалился! – почти с восторгом воскликнул Уфимцев.
          – Что вы такое говорите, Ефим? – с ужасом выкрикнула Людмила. – Там же дети! И Сергей! И все они теперь навечно там похоронены!
          – Нет там никаких детей, – уверенно заявил Уфимцев, кинув контрольный взгляд на дозиметр. – И дети, и учитель ушли через портал в параллельный мир! А портал может в любой момент подняться. Сам! Я уже с таким сталкивался… – и, предупреждая любые возражения, повысил голос. – Нам надо уходить отсюда. Немедленно, пока радиационный фон в норме. По дороге в Лешево я расскажу вам историю Акулины Хвостиковой, исчезнувшей в 1807 году и объявившейся через 43 года. А сюда я вызову специалистов с соответствующим снаряжением. В лишние детали посвящать их не стану, они не любители чудес…
          В Лешево их встретила Виолетта и повела в дом пропавшего Васятки.
          Компания шла по деревне. Глинский что-то рассказывал Людмиле, озабоченная случившимся Виолетта шла немного впереди. Эта «чертовщина» выбила её из научной прагматичной колеи, спутала планы, поставила под сомнение все знания, и теперь она знала лишь одно: что ничегошеньки толком она не знает. Странная метаморфоза, но потерянность и робость одушевили её холодное лицо, что не осталось незамеченным Уфимцевым. Он подошёл к ней, как-то по-панибратски взял за руку чуть повыше локтя, заглянул в глаза и, грустно улыбаясь, спросил:
          – Ну что, красавица, доигрались?
          – В каком смысле?
          – В прямом! Своими «посланцами», если не сказать ещё хуже, мы отрыли временные порталы: Атбай, тамга Тамерлана… а ты знаешь, что означает орёл, которого видели даже мы с Глинским? – Виолетта пожала плечами. – Символ царской власти! Он тоже из прошлого. И если бы все эти чудеса были только из прошлого! Есть ещё и параллельные миры…
          – Это опасно?
          – Не знаю насколько, но в том, что мы отрыли границу между царствами живых и мёртвых, нет ничего хорошего.
          – Ефим, мне страшно, – в глазах Виолетты блеснули слёзы.
          – Мне тоже! – признался Уфимцев и вдруг предложил:
          – А давай, песни петь! Обычно, когда мне страшно, я пою.
          Виолетта попыталась улыбнуться:
          – Лучше расскажи что-нибудь весёлое.
          – Жаль, не время сейчас для веселья. Нас, небось, уже заждались…
          Их действительно уже ждали – ждали с нескрываемым нетерпением. За столом кроме одетой во всё тёмное хозяйки сидели бабушка Верочки, Митяй и дед Афанасий, с которыми Уфимцев познакомился утром. Немного наособицу восседала аккуратная сухонькая старушка с таким проницательным взглядом, что Ефима пробил озноб. «Та самая Апсариха!» – догадался он. Лица у остальных сельчан были нарочито отрешёнными, но чувствовалось, что новостей они побаивались.
          Никитична пригласила вошедших гостей к столу и разлила по кружкам молоко. Едва пригубив его, Уфимцев решительно отодвинул кружку и начал повествование об исчезновении Чёртова шалаша, закончив его историей Акулины Хвостиковой и обнадёживающим резюме, что дети, наверняка, живы и обязательно вернутся.
          – Лет через сорок! – хмыкнул Митяй и замолк под суровым взглядом деда Афанасия.
          Бабушка Верочки судорожно вздохнула, а Апсариха беззвучно зашевелила губами – должно быть творила молитву.
          И только Нина Никитична внешне осталась спокойной.
          – А знаю, что они вернутся, – тихо заметила она и принялась нарезать пирог, – и сразу знала это. Мне Васятка сказал. Во сне. И ещё велел в день памяти пророка Аввакума отправиться в Свято-Данилов монастырь. Вот там мы и встретимся с ним…
          Ни спорить с ней, ни задавать наводящие вопросы никто не стал, и после небольшой паузы, наполненной подавляемыми вздохами и скорбным молчанием, тишину нарушил дед Афанасий, начав обстоятельный пересказ баек про таинственные исчезновения людей и прочие заморочки гиблых мест Загненского леса.
          Слушали деда все очень внимательно, даже Глинский, скептически относившийся к подобным историям, исходящим из уст Уфимцева. Что касается уфолога, то тот просто сиял от удовольствия встречи с таким «знатоком аномалий», каковым оказался дед Афанасий, и не только впитывал, как губка, его рассказы, но и достал из своего бездонного чемоданчика диктофон. Однако увлечение беседой не мешало Ефиму бросать косые взгляды на Виолетту и радостно обмирать, когда та, вспархивая ресницами, ловила их серыми озёрами своих глаз, в которых поблескивали любопытство и интерес… к нему?
          Отвлекшись от дела, он не сразу заметил, что дед Афанасий замолчал. Ненадолго, однако. Едва пригубив молоко и кашлянув, дед неожиданно разразился тирадой:
          – Этот Чёртов шалаш, это чёртов Загненский лес, эта бесовщина! Бесы одолели Россию, всех нас от мала до велика! Бесы сверху донизу! И в каждом! Будто конец света настал!
          Слова деда растеклись в вязкой тишине и слушатели виновато опустили головы. И лишь Глинский осмелился вставить в небольшую, но глубокую паузу свою реплику:
          – Не в каждом. Чисты ещё многие, особенно дети. А наше время… Да, это торжество бесовщины. Об этом хорошо сказал на проповеди отец Сергий. Я слушал её в мае, в день Иоанна Богослова. Он сказал, что спасти человечество от полного уничтожения можно будет лишь тогда, когда Бог, увидит, что дети наши и внуки душевно чище нас!
          И Глинскому вспомнилось Боголюбово…
         
          ГЛАВА 10. Бесогон

          В то запомнившееся Глинскому лето всю страну объял нестерпимый зной. Москва задыхалась от смога, горели леса, торфяники, в пробках чадили машины, умирали от тепловых ударов люди и шли откровенные разговоры о Божьей каре огнём за грехи людские. Но в мае было ещё достаточно прохладно.
          В один из таких дней к Глинскому, работающему над заключительной статьёй цикла об эпохе Александра Невского, пришла консьержка. После того случая, когда он принял от Погодина в дар икону Николая Угодника XVII века, он чувствовал себя обязанным ей, хотя обязанность эта, собственно, не тяготила Александра, поскольку Марья Петровна была ему симпатична.
          – Вы не могли бы мне оказать одну услугу? – слегка конфузясь, прямо у порога перешла к делу гостья.
          – Охотно! – отозвался Александр, находясь в благодушном настроении в связи с успешным завершением долгого и непростого проекта.
          Взгляд Марьи Петровны выдавал неловкость и Глинский подбодрил её улыбкой, но консьержка оставалась серьёзной:
          – Я бы хотела съездить в Тульскую область в село Боголюбово, мне нужно отвести одну нашу прихожанку к отцу Сергию, это очень серьёзно. Впрочем, это если вы не заняты…
          – Как раз свободен! Во сколько прикажете, подать карету?
          Уголки губ Погодиной «повеселели»:
          – Совестно говорить, знаю, что вы «сова», но в шесть часов утра, иначе мы не успеем на соборование.
          – Ничего страшного, лягу сегодня пораньше, – успокоил её Александр.
          Спать пораньше, как планировал, Глинский не лёг, зато Ирина уснула сном младенца. До этого они до полночи спорили о скифских курганах, потом он хотел было срезать её каким-то убийственным вопросом, и когда последовало затянувшееся молчание, Александр подумал, что супруга ищет ответ, а оказалось, что она просто спит. Ирина уснула в его кабинете на диване, свернувшись калачиком, как спят дети, поджав под себя ноги и подложив ладонь под щёку.
          «Через несколько дней ей ехать на Алтай: грязь, солнце, комары, мухи, тушёнка из банки, байки из склепа у костра. Мы же месяцами не видим друг друга, какая это жизнь? Стоят ли того наши ученые звания? Мне – 40 лет, ей – скоро тридцать, а у нас всё ещё нет детей. Нет, в этой жизни нужно что-то определенно менять, без детей нет будущего, а без будущего – грош цена всем этим научным открытиям».
          Глинский не стал беспокоить жену, лишь прикрыл её лёгким покрывалом, ибо в кабинете на всю мощность работал кондиционер, и отправился в спальню. Неведомо откуда слетевшая тревога за Ирину долго не давала ему заснуть, но проснулся он вовремя. Когда он покидал квартиру, жена ещё спала…
          Он уже сидел в машине, когда показалась консьержка с «прихожанкой». Ею оказалась женщина лет сорока пяти, высокая, худая, сутулая, вся состоящая из острых углов: коленки, локти, выпирающие под платьем ключицы, с острым и крайне неприятным взглядом на желтом измождённом лице. «Должно быть, и впрямь очень больна, – подумал Глинский. – По сравнению с ней наша Мария Петровна писаная красавица…»
          Он вышел из машины, чтобы открыть дамам дверь.
          – Александр Львович, знакомьтесь – это Маргарита!
          – Очень приятно! Глинский Александр Львович! – прозвучало церемониальное представление.
          – Можно мы назад сядем? – спросила Погодина, многозначительно глядя на соседа.
          – Конечно! По правилам светского этикета леди не должны сидеть рядом с водителем, которой груб, невоспитан и от него дурно пахнет бензином и кухней, где он трапезничает, – пошутил Глинский.
          Прихожанка Маргарита наградила его таким взглядом, что весь юмор ученого выпал в осадок, расхотелось не только шутить, но и разговаривать.
          Москва в этот утренний час только раскачивалась, на улицах было немноголюдно, светофоры на второстепенных перекрестках, находясь в ночном режиме, скучно мигали желтым светом – час знаменитых столичных пробок ещё не настал, в основном, сновали микроавтобусы с иногородними номерами, высаживая у станций метро лимитчиков. Столица уже давно свыклась со статусом города-паразита, привыкшего только потреблять и производить на свет несовершенные государственные законы, модные веянья, демонстрируя всему свету барскую надменность и тщеславие. Государство в государстве. Тут было от чего задирать в чрезмерной гордыне морду – 80% всех российских денег сосредоточено именно в столице…
          Они ещё не проехали Варшавское шоссе, как начались «чудеса»: Маргариту стал трясти озноб, она задрожала немощным телом, застучала зубами, тусклые, словно горевшие до этого в четверть накала глаза, вспыхнули зло, как встречные фары:
          – Останови! Я никуда не поеду! – потребовала она каким-то странным, надтреснутым голосом. – Останови, гадина!
          Глинский притормозил и стал перестраиваться в крайний правый ряд.
          – Езжайте, Александр Львович, не слушайте вы её, это не она говорит, а враг рода человеческого. – Погодина была невозмутима. – Успокойся, Риточка, скоро приедем! Выпей водички, давай я тебя курточкой укрою, – она достала из пакета болоньевую куртку и накинула её Маргарите на плечи.
          – Отстань от меня, сука! Праведница выискалась! Да, и аборты я делала, и на партсобраниях выступала, и по бабкам таскалась! Всё своего Славика привораживала! В аду он у меня, и ты там будешь, мразь, никуда не денешься!
          – Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога, и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняй бесы… – начала читать Погодина. Одержимая съежилась и безжизненно уронила ей голову на колени.
          – Как мне плохо, Марьюшка, – проговорила она тихим измученном голосом, – Будто рвёт меня кто изнутри на части, руки, ноги все выворачивает наизнанку, легче помереть!
          – Отец Сергий тебя вылечит…
          – Кто?! Уй-ха-ха-ха! – она захохотала, откинувшись на спинку сиденья. – Он червяк по сравнению со мною! Останови машину, Глинский, сволочь!
          – Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится, речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище моё, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна; плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя Истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тьма одесную тебе, к тебе же не приблитжится…
          – Как я вас ненавижу, – прошептала Маргарита и, словно пытаясь спрятаться от слов молитвы, сползла на пол с сиденья. – О, и здесь нет мне покоя! Скоро, скоро поквитаюсь я с вами, никто от меня не уйдет! Берегись, Глинский!
          До этого Александр никогда не сталкивался с бесноватыми и все эти истории об экзорцизме считал страшилкой на ночь для детей, но тут ему стало жутко – бесноватая словно меняла маски: больная несчастная женщина, вдруг превращалась в исчадие ада.
          «Её в Кащенко нужно вести, а не к отцу Сергею. Скорее всего, её одержимость – это психическое заболевание, – думал Глинский. – Но тогда почему на неё, как смирительная рубашка, действуют молитвы? Самовнушение? Есть же придурки, которые возомнили себя вампирами и панически поятся солнечного света? И все-таки лучше будет, если она пристегнётся ремнём безопасности – прыгнет сзади на шею и разобьёмся к чёртовой матери. Ну, Погодина, Мичурин ты наш с Лысенко в одном флаконе, удружила!»
          – Марья Петровна, пристегните, пожалуйста, вашу подругу! По новым правилам и на заднем сиденье нужно пристегиваться, если машина оборудована ремнями, – схитрил Глинский.
          Читая молитву, Погодина, подняла бесноватую Маргариту с пола и, усадив на сиденье, щелкнула застежками ремня.
          Проехав Оку, Александр почувствовал усталость, вроде бы и за рулем чуть больше часа, но от напряжения заломило спину – вся эта бесовщина изрядно потрепала нервы. Благо, началась, так называемая «зелёная зона» с заправками, с туалетами, с придорожными кафе. Решили сделать остановку.
          Погодина пошла в туалет, а Маргарита, уличив момент, бросилась бежать в лес. Пришлось догонять. На мужчину, который чуть ли не волоком тащил к машине упирающуюся женщину, обратили внимание проезжавшие мимо ДПСники и попросили предъявить документы. Возникла проблема: как объяснить всю эту чертовщину? Спасла заветная красная книжка, всё-таки обладатель её работал не школьным учителем, а протирал штаны в секретном НИИ.
          Глинский предъявил удостоверение: на фоне логотипного флага России и многочисленных печатей, переливающихся всеми цветами радуги, стояли более чем серьезные буквы: «ФСБ» чуть ниже – «Глинский Александр Львович», звание – «доктор исторических наук», (видимо, эта контора уже заочно приняла у него докторскую диссертацию), должность – «учёный-консультант» и в самом низу книжицы красивая приписка курсивом: «Всем органам государственной власти оказывать поддержку!» Прочитав это, блюстители правопорядка козырнули и изъявили желание помочь, но тут уже объявилась Погодина.
          ДПСники уехали, а Глинский расхохотался. Сюжет вырисовывался прям по Булгакову: вот – Маргарита, он – консультант, а Марья Петровна, верно, та незадачливая Аннушка, с которой и начался весь сыр-бор…
          Под конец пути, Глинский уже сам вместе с Погодиной вслух читал молитвы, коих, как выяснилось, он знал немало. Вопрос о психическом заболевании Маргариты больше не стоял. Демон или бес, вселившийся в душу этой женщины, изо всех сил сопротивлялся. Слова священного писания ему были не по нутру, они раздражали его, одновременно лишая силы. Чувствуя слабость, он начинал терзать изнутри, давшее ему приют, тело. Одержимая то скрежетала зубами, кусая до крови губы, то, внезапно, начинала задыхаться и захлебываться, словно её погружали под воду. Какая-то неведомая сила, до хруста в костях, выворачивала ей руки, заставляла рвать на себе волосы и раздирать ногтями лицо.
          – Все равно я убью эту суку! Как я вас ненавижу! – истерично кричала эта тварь из потустороннего мира устами Маргариты.
          – Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его… – пытались усмирить его Глинский с Погодиной.
          К началу службы они опоздали. Маленькая, вероятно, только несколько лет тому назад восстановленная деревенская церковь была полна народа. Едва войдя, Глинский в полутьме споткнулся на лежавшую ничком на проходе женщину. Он хотел было нагнуться, поднять её – как-то ему до той поры ещё не приходилось перешагивать через людей – но Погодина, показала рукой ему запрещающий знак, и он понял: это тоже одержимая.
          Отец Сергий уже читал проповедь. Его голос гудел, как набатный колокол, сотрясая своды храма. Да и сам батюшка больше походил на древнего русского богатыря, нежели скромного деревенского священника: под два метра ростом, косая сажень в плечах, на которых широкая епитрахиль, казалась обычной лентой, а громоздкое церковное святое писание в могучих руках смотрелась как ученическая общая тетрадь:
          –… мы помним слово апостола Иоанна Богослова: «Кто говорит: "я люблю Бога", а брата своего ненавидит, тот лжец». Напомню, сегодня 21 мая – день памяти Иоанна Богослова. А мы видим с вами, что начинаются сбываться его пророчества, предсказанные им в его письмах к семи церквам. Что это такое семь церквей? Географически эти церкви, названные Иисусом, образуют на карте окружность. Они символизируют полный цикл христианской веры и прогресса, что видно и на примерах истории. А что будем с нами потом? «Но свершится суд, и нечестивые всех веков будут сожжены огнем, который очистит планету и подготовит становление новой Земли – вечного дома всех искупленных». «Апостоле Христу Богу возлюбленне, умоли Господа, иже падша на перси приемый, належащую тьму языков отгнати». Кто из вас задавал себе вопрос, а зачем мы вообще живём? Какова цель нашей жизни? Неужто, правда, дом построить, дерево посадить, детей вырастить, пенсию эту бесовскую заработать? Почему в наших домах процветает мат, пьянство, блуд? Вы приходите в церковь со слезами: «Сын наркоман, дочь прелюбодейка, внуки не почитают, от рук отбились?» Вон, вижу, женщины стоят, платья специально по этому случаю надели – лицемеры, а как вы по улице ходите? Сказано в писании, что конец света наступит тогда, когда женщина потеряет стыд. А думал ли кто из вас, как спасти свою душу?!
          – И-го-ги-ги! – послышалось со всех сторон улюлюканье, нечеловеческие голоса загоготали, залаяли, раздался свист и шипенье. Вначале Глинскому показалось, что это какие-то противники отца Сергия хотят сорвать ему службу. Но священника это нисколько не смутило, он лишь тряхнул русой, подернутой легкой сединой гривой волос и погладил бороду:
          – Слушайте, вот вам ответ! Это вам преисподняя отвечает! Кто вы, люди? Когда вас крестили, то перед Богом за вас свидетельствовали пять человек: отец и мать, крестный и крестная, и священник, совершающий таинство. А сейчас у вас нет имён, вы все получили полиса, ИННены, кругом одни номера и вы тоже под номерами проходите. И кругом – эти три шестерки, центральный компьютер в Стокгольме – без трех шестерок, вообще не может считывать информацию. А зачем это нужно? Да затем, что когда придет антихрист – он должен знать, сколько у него народа. Что не могли без этих трёх шестерок обойтись? Выходит, что не могли! Ещё преподобная Матрона Тульская предсказывала, что грядут времена, когда перед человеком с одной стороны положат крест, а с другой хлеб и он сам должен выбрать. Вы выбрали – хлеб, телевизоры, компьютеры, пенсии бесовские. И это ваш выбор! Но скоро и хлеба не будет. Вот не уродит Господь хлеб по всей земле, кто вам его даст? Президент, премьер министр, дума, Америка вам хлеб пришлет или Израиль?
          Тут снова начались крики и гогот на разные голоса.
          – Слушайте! Вот вам доказательство истины моих слов, все тринадцать ступеней ада вам отвечают! Господи, да как же мне довести это вас, бестолковых?! Какое ещё знаменье вам нужно, чтобы вы призадумались?! Почему на главной русской православной святыне, в центре православного креста иудейская звезда Давида? Не верите мне, подойдите к иконе: Святой благоверный князь Александр Невский – мироточит. Он что белены объелся, когда за меч взялся? Или он, как вы есть-спать не любил, или у него жены с детьми не было? А если бы он знал, что вы станете такими прелюбодеями и сквернословами, пьяницами и богохульниками, что поедете в Турцию проститутками подрабатывать, что сами, добровольно себе на шею иудеев посадите?
          – Замолчи, поп! – раздался хриплый женский голос, – Заткнись, собака!
          – Слушайте! Вот вам ответ! Еще Инок Авель Павлу I говорил: «Будет жид скорпионом бичевать Землю Русскую, грабить Святыни ее, закрывать Церкви Божии, казнить лучших людей русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от Святого Царя». Россию обложили со всех сторон, почему наша страна стала, как проходной двор? Вот вы смотрите этот поганый телевизор и что вам там вещают: терпимость, толерантность, плюрализм. Почему наш патриарх Гундяев, то ручку у папы римского целует, то перед иноверцами, Золотого Тельца почитающими, егозит? А что сказано в апостольских правилах: «Епископ, или пресвитер, или диакон, с еретиками молившийся токмо, да будет отлучен. Если же позволит им совершать что-либо, как служителям церкви, да будет извержен». В 1993 году американский президент легализовал гомосексуализм, буквально через несколько недель и российский президент. Попробуйте не принять преподавателя-извращенца куда-нибудь в школу. Это, скажут, дискриминация, посягательство на свободу личности. Там уже построено государство антихриста. Вот дьявол и есть самый главный «демократ» в мире. Он предоставляет человеку самую полную свободу действия, в том числе и свободу всем его страстям и порокам, хочешь работай, не хочешь – воруй, убивай, можешь почитать родителей, не нужны они тебе – выгони на улицу, сдай в богадельню – полная «свобода совести» в сегодняшнем понимании. Россия – преемница православной Византии. Процветающая Византия побраталась с папским Западом и что с ней стало, кто знает? Правильно! Сначала развратили, развалили реформами экономику, потом объявили крестовый поход – растащили, разграбили, и ныне там мусульманская Турция. Господи, да как же мне вразумить-то вас? Я не призываю вас к народному восстанию или к погромам, но если мы – 80 миллионов русских со статуса скота вновь вернем себе человеческий облик, начнём гордиться своей историей, верой, Родиной, если мы очистим души свои от скверны – они сами все поразбегутся: алчущие Руси иноверцы! И никто уже в наш монастырь со своим уставом не придёт!
          Глинский не был восторге от этой проповеди, священник-ортодокс, чем-то напоминал ему хорошего актера с мощной фактурой, который живо и темпераментно играет свою роль, обличая весь мир в его пороках. Хотя, нужно отдать ему должное, он сам верил в это. Батюшке видно не терпелось, чтобы помимо бесноватых на него ещё заулюлюкали нынешние правозащитники, обвинив его в экстремизме. Отец Сергий, верно, никогда ещё не попадал под их перекрестный огонь, бесы, которые ему сейчас мешали вести службу в сравнении с ними сущие ангелы, ибо они только вопят, но не пишут в газетах, не выступают по телевиденью и у них нет такого набора ярлыков: антисемит, националист, реваншист, фашист, черносотенец. Ещё Куприн заметил, что в России можно ругать Царя и даже Бога, а вот на евреев наложено табу. Их, конечно, можно критиковать, но устами их же писателей – Бабеля, Жванецкого, умиляясь одесскими каламбурами. Богом избранный народ не видит себя в иной ипостаси, кроме мученичества…
          Александра вдруг стали душить спазмы смеха, сопровождавшие рождение мысли: «Чтобы не омрачать в дальнейшем представителей этой маленькой, но очень шустрой нации нужно дать им возможность отредактировать мировую историю по собственному усмотрению, а заодно и дублирующую её на случай подобного подлога живопись и литературу…»
          – Иудеи формально приняли закон Божий, но на деле отвергли Самого Законодателя. Они так окутали закон своими бесчисленными предписаниями, что Божьи заповеди в их толковании потеряли свой первоначальный духовный смысл. Христос пришел восстановить то, что извратили люди, – продолжал проповедь батюшка.
          Приступ смеха так же внезапно прекратился, как и начался, Глинскому захотелось спорить со священником. Словно какая-то сила подстрекала его выйти из толпы и прогуливаясь вместе с отцом Сергием комментировать каждое его слово, просто разбивать вдрызг, как песочные замки, все его постулаты.
          «Церковь и впрямь уже давно нуждается в преобразовании, – мысленно дискутировал Глинский, – а нынешний патриарх всегда казался умным, образованным человеком. Бог, Един, для всех времен и народов, только в разных религиях он по-разному называется, точно так же, как на разных языках звучит: Свет, Солнце, Истина, Жизнь, Добро. А вечные прения о том, чей Бог правильней и совершенней, напоминает спор лилипутов, с какого конца следует колоть яйцо. Все преобразования церковь всегда принимала в штыки, вот и сейчас, тот же самый отец Сергий творит крестное знамение трехперстным крестом и вряд ли уже помнит о Никоновской реформе времен Алексея Михайловича. А тогда тоже и конец света предсказывали, и приходом антихриста пугали, и оппоненты у патриарха не слабые были: старец Савватий, иеромонах Иосиф, протопопы Аввакум Петров и Иван Неронов. Одна боярыня Морозова чего стоит?»
          Краем глаза Глинский смотрел на смятенную паству, вполуха слушал проповедника и голове промелькнула мысль: «Господи, что это со мной? Я хочу сорвать службу!» Ученый ужаснулся своему тайному посылу, ибо устами священника с амвона говорит Бог. Желание спорить пропало.
          Зато теперь Глинский увидел перед собой прекраснейшую женскую фигуру, в черном приталенном платье, под газовой косынкой угадывались роскошные волосы и высокая шея. Крестясь, женщина кланялась и платье соблазнительно облегало её круглые бедра. Стыдно признаться, но Глинский явно уловил исходящие от неё флюиды похоти. Ещё несколько минут тому назад он был готов поклясться на чем угодно, что он – однолюб и что никогда, ни при каких обстоятельствах не изменит своей жене, а теперь… он не был уверен в этом. Демон сладострастья разбудил в Глинском подконтрольные доселе уму и морали гормоны. Появились совсем иные мысли: липкие, потные, гаденькие, но от них в сладкой истоме предвкушения так приятно забилось сердце. Он желал эту незнакомую ему женщину.
          Устыдившись, Глинский стал вслушиваться в проповедь.
          – «Апостоле Христу Богу возлюбленне, умоли Господа, иже падша перси приемый, належащую тьму языков отгнати» – басил отец Сергий. – Сейчас в мире не просто что-то бесчеловечное, как захватническая война, как чума или коммунистическая революция. Это инфернальная война против Бога, сражение бесов против ангелов, чёрная месса, нацеленная на то, чтобы перевернуть в душах человеческих вертикальный порядок небес и вытеснить из них небесную иерархию бесовской. Сегодня дети, молодежь, большинство людей не знают никакого выбора, кроме материализма и сатанизма, всех задавила реклама зла. Когда человек знает добро и зло, он может принимать решение, делать выбор и быть ответственным за него. Святые отцы говорят: где нет ответственности, там нет свободы. Нас же приучают, чтобы мы жили безответственной жизнью. Как знак того, что женщина до брака блюла в себя в чистоте, природа дала ей девственную плеву. Ни у одного в мире млекопитающего нет её – вот вам ещё доказательство божественного происхождения человека. И если такую же чистоту сохранит и муж, то откуда же взяться тогда всяким позорным болезням?
          Слушая отца Сергия, Глинский безотчётно не спускал глаз с впереди стоящей женщины. И она, словно почувствовав на себе его сальный взгляд, обернулась:
          – Князь, и вы здесь? – она была ещё более прекрасна, чем того ожидал ученый: гладкое чистое лицо, высокий лоб, ослепительная улыбка.
          «Откуда она знает, что я – князь? – попятился назад Глинский, – Бесовщина какая-то. Тогда могла бы знать, что мой род утратил княжеский титул к XVIII веку…»
          – Для меня ты всегда князь! – угадала она мысли Александра, и взяла его за руку. От прикосновенья её руки примерный муж возбудился ещё сильнее и, стыдясь этого, зарделся румянцем – Нравлюсь я тебе? – прошептала она ему на ухо нежным, певучим голосом, – Хочешь меня? Ну, тогда становись подле меня, помолимся вместе за род твой – душегубский!
          Сбивая с ног людей, несостоявшийся любовник шарахнулся в сторону.
          – Ха-ха-ха-ха! Ух, ха-ха-ха! – прыснула она звонким задорным смехом, – Князь, ну куда же вы? Идите ко мне, вы такой душка!
          «Господи, я, наверно, тоже бесноватый! Оттого и ломает меня в святой церкви, восстают во мне против Бога истинного все еретические книжки, читанные мной от лени праздной!» – задохнулся догадкой Глинский и заставил себя оставаться на месте.
          И снова стал слышать отца Сергия:
          – Вы все считаете себя верующими. Постов не соблюдаете, книг священных не читаете, молиться – не молитесь, в церковь ходите, только когда окончательно припечёт. Жрёте, пьёте, прелюбодействуете, друг друга ненавидите, во лжи погрязли. Что же у вас за вера такая?! Тут ко мне как-то бабушка пришла, божий одуванчик: «Батюшка, помоги сил больше никаких нет: дочь – гуляет, пьёт, сын – в тюрьме, внуки, кроме слова «дай» ничего не знают. Весь дом на мне, кручусь, как белка в колесе…» Начинаем разговаривать и выясняется, что старушка эта, ведьма старая, водкой на дому торгует, стеклоочистителем: и увидел я слезы и стенанье семей этих несчастных пьяниц, что из дома последнее к этой бабке тащат и страшно мне стало, вознегодовало моё сердце, так бы и придавил, как клопа, гадину! Но смирил я себя, Христос помог! «Брось, – говорю, – народ морить, покайся в окаянстве своем!». «А как я, батюшка, жить тогда буду?». И это касается не только этой старухи. Сказано апостолом Павлом: «Человек сам слаб, чтобы противостоять соблазнам, но горе тому, через кого они приходят». Слышите меня, писатели, ученые, учителя, артисты, журналисты, представители этой власти богоборческой?! У нас чиновники пока только рейтинги считать научились, да деньги на своих счетах, а сколько в ваш адрес каждый день проклятий поступает от народа вами обманутого и вами же замордованного – этого вы не знаете. Думаете, что вы Кощеи Бессмертные? И от смерти планируете откупиться и от Божьего суда? Господи, прости меня, окаянного! – отец Сергий опустился на колени и коснулся головой пола, – Не дай мне, Господи, уподобившись толпе принять "глубины сатанинские" и пойти по тёмной и трагической тропе гордыни и компромисса со злом. Научи меня, Господи, вразумить народ русский. С радостью, Господи, приму за имя твоё самую лютую смерть и хулу, и гонение, сподоби меня недостойного. Многие думают: «А погрешу, пока молодой, покаяться никогда не поздно, вот начнёт плоть дряхлеть, тогда и заживу праведно». Ложь! Времени не осталось! Как сжигают в печке вшивое белье, так и Бог сожжет землю! И что её жалеть? Посмотрите, во что превратил её человек?! Как он её «обустроил»? Мы отошли от законов природы, а законы природы – это законы Бога. Ученые насчитали около 5400 видов воробьев. Так что же они между собой не скрещиваются, взяли бы да объединились бы в один вид по примеру нашей глобализации, ан нет – хранят чистоту вида. Зачем? Господи, какие же мне ещё примеры вам привести?! Чтобы вы берегли свой язык, культуру, веру, Родину? Одно только может спасти человечество от полного уничтоженья, что Бог, увидит, что дети ваши и внуки будут душевно чище вас.
          После этих слов началась молитва:
          – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй нас. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, душы нашя, – и трижды: Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсмертный, помилуй нас.
          Впервые за все время Глинский молился горячо и страстно. Взор застили слезы, а уши словно были заложены ватными пробками, все действие происходило как в тумане: бесноватые вырывались, отец Сергий ловил их, заламывал и совершал обряд помазании тела елеем, призывая на человека благодать Божия и исцеляющая немощи душевные и телесные. Кто плевался, кто тут же обессиленный падал на пол, некоторые даже благодарили священника:
          – Это не меня, а Бога благодарите, я ничего не делаю – это все Он, – скромно отвечал батюшка.
          Не дожидаясь конца службы, Глинский вышел из церкви, собороваться ему все равно было нельзя, так как он не постился и не исповедовался. А впрочем, нужно ли это было ему? Этого он не знал…
          В Боголюбове пышно цвели липы и в воздухе пахло медом. Небо было синее-синее и по нему, словно по бескрайнему морю величаво плыли пышные облака, как плыли они и сто, и тысячу, и миллионы лет назад. За мошкарой стремительные, как молнии носились ласточки.
          Мимо Глинского незнакомый мужик вёз на тачке два мешка цемента.
          – Как служба? – слегка щурясь, поинтересовался он.
          – Хорошая!
          Мужик удовлетворённо кивнул:
          – Нашего батюшку зовут – бесогоном! Во всей епархии такого второго нет, из Москвы к нему едут, – он кивнул на московские номера Глинского. – Я раньше верил с пятое на десятое – теперь каждое воскресенье в церковь хожу. Отец Сергий у нас суров! Глядишь и заживем с ним когда-нибудь праведно, если только не убьют его, как Александра Меня, или ещё чего не случится.
          Не обмануло чутьё русского мужика! Через пару месяцев Глинский прочитал в газете, что отца Сергия обвинили в экстремизме и лишили сана…
         
          ГЛАВА 11. Лихорадка

          Март в этом году был ветреным, влажным, капризным и ввергал в озноб. Впрочем, независимо от того, какой была погода в конкретной точке планеты, лихорадило весь мир. Причиной тому был крохотный неопознанный объект, появившийся в созвездии Южного Креста в конце декабря, и им не была ставшая притчей во языцех планета Нибиру.
          Средства массовой информации взбудоражено и почти восторженно смаковали это чрезвычайное происшествие, словно были всемогущими и бессмертными. Они взахлёб и скопом поминали не только предсказания индейцев майя и других пророков всех времён и народов, но и, как никогда, обильно сыпали цитатами библии и иных священных писаний, а заодно и древних мифов и сказок. А новости, и без того вот уже двадцать лет будоражащие запуганный реформами и криминалом народ, начинались со свежеиспечённых, под крепким соусом, страшилок. И это не были сообщения о заговорах, удачливых киллерах, дефолтах или прогоревших банках. Нет, этим теперь никого не удивишь! В оборот пошли исчезающие в чёрных дырах современности дети, внезапно прозревшие ясновидящие, загорающиеся неведомо по какой причине храмы, очевидцы явления Богородицы, привидений и давно умерших близких. Участились сообщения о мироточении икон и «гласе небесном». Ну и, конечно, муссировалась информация об участившихся катаклизмах.
          В эфире и на страницах газет замелькали и физики, и геологи, и уфологии, и священнослужители – и заметно было, что и те и другие чувствовали себя несколько стеснённо в столь разношёрстной компании. Смекнув, что пора отделять котлет от мух, СМИ создали специальные каналы и приложения для «серьёзной и достоверной» информации, и сделали это без особых трудностей, поскольку спонсоры нашлись легко, ибо серых кардиналов, спешащих нажиться на страхе, оказалось достаточное количество…
          Институт аномальных явлений тоже лихорадило, а, выражаясь простонародно, «бил колотун». И не только колотун, но и все «верхние» инстанции, спонсоры и «кураторы». Всеобщий психоз нагонялся частыми экстренными совещаниями, собираемыми Изюбриным «со товарищи», причём темы их были засекречены и никто не знал заранее, за что будет вздрючен начальством и в чём именно предстоит давать отчёт и какие решения принимать. При этом, будучи обыкновенными людьми, сотрудники института были напуганы и тем непонятным, не вписывающемся ни в какие прогнозы и теории и неподдающемся разумению, что творилось последние три месяца.
          Очередное мартовское совещание было назначено на тот час, когда Академгородок погрузился уже в ранние сумерки, тревожащие и в более спокойные времена, а тут всеобщая лихорадка, да ещё начальство задерживалось. Настроение у «генералитета», собравшегося в специально оборудованной комнате в подземной части института, было соответствующее обстановке – сумрачное.
          Лагода восседал на «лобном месте», – напротив кресел начальников и рассеянно оглядывал подчинённых. Он остановился на сильно похудевшем и осунувшемся Глинском, пребывающем в себе, где свежа ещё была боль по погибшей в июле жене, вздохнув, скользнул взглядом по усталому лицу Уфимцева, только что вернувшемуся из заграничной командировки, по задумчиво нахмурившейся фрау Шульц… снова вздохнул и вернулся к неподвижному Глинскому. Вспомнился тот чудный летний день, когда они праздновали его государственную премию, день полный беззаботного веселья и столь трагически закончившийся.
          В связи с Глинским и с застольями память увела его в свой последний день рождения – в пятое марта, то ли по иронии судьбы, то ли в насмешку совпавший с днём смерти Сталина. Это же надо было его так угораздить! Родиться в год и в день всеобщего национального траура! Однако страсти по Сталину утихли, и свои юбилеи Наум Силыч давно уже отмечает открыто. Последнее застолье было интересно спонтанной дискуссией, закончившейся озадачившими профессора намёками Глинского на некую информацию о пилотах, отправляемых в прошлое…
          Воздав должное перемене блюд и напитков, застолье притихло и тут неожиданно для всех сам юбиляр, заскучавший от вынужденной трезвости, устроенной ему ангелом-хранителем в лице Музы Фёдоровны, затеял научный диспут, запрет на который был объявлен им же в самом начале мероприятия.
          – Ни Эйнштейн, ни Шрёдингер, ни Дирак, ни Минковский не дошли до конца! – чётко и громко, как на трибуне, заявил Лагода. Послышался стук выроненных вилок, но профессора это не смутило. – Что есть время внутри материи? Квант энергии! А вне материи? Квант информации? Но информация тоже энергия! – привыкшие внимательно слушать начальников сослуживцы, все как один уставились на Наума Силыча. А тот по одному ему ведомой логике начал задавать сакраментальные вопросы: – Почему у звёзд низкая плотность энергии? Как распределяется время во Вселенной?
          – Нет, ну коль скоро, соотношение плотности лучистой энергии к плотности частиц есть константа для всех звёзд… – послышался неуверенный голос коллеги слева.
          – Я понимаю, что энергия преобладает над массой… но… запаса энергии нет! – задумчиво вставил сидящий рядом с ним лысоватый толстячок и закашлялся.
          – Ложь пожирает энергию! – убеждённо заявил сидящий напротив коллег психолог.
          – Да, Да! – вклинился в дискуссию знакомый профессору астроном с дальнего конца стола. – Нельзя идти против энтропии! А ложь идёт! Но какова корреляция ложной информации с шумами Вселенной? Шумы наша беда! Они сигнализируют об утрате каких-то свойств… И мы не знаем в какое время это произошло!
          – О чём вы говорите? – перебил его достаточно разогретый напитками специалист загадочного направления информатики. – Ведь время есть само по себе, и оно появляется сразу во всей Вселенной, в любой её точке!
          – Ваше глобальное потепление – не причина, а следствие! – заплетающимся языком выкрикнул вскочивший было с места эколог, но пошатнулся и снова сел, не сбавив, однако боевого задора. – И вообще, всё, что говорят о нём – сущая ерунда!
          Ему возразили сразу несколько голосов – и дискуссия девятым валом покатилась по столу, сметая остатки зелья и закуски…
          Глинский, пытавшийся разобраться в мало понятных ему высказываниях технарей, оставил эти потуги и задумался о своём. Зато Уфимцев встрял в дискуссию, забыв на время о прекрасной и недоступной красавице Виолетте.
          В запале никто не обратил внимания и на то, что и главный смутьян замолк, и нельзя было понять, то ли он задумался о глобальных проблемах физики, то ли просто тоскует над бокалом с газировкой. Муза Фёдоровна время от времени взглядывала на него и вздыхала. Но вот юбиляр очнулся от раздумий и, осушив бокал, ткнул в бок соседа:
          – Александр Львович, а какие артефакты из тех, которые вам поручил собирать Изюбрин при раскопках, найдены? Я имею в виду те, контрольные, что выдавались пилотам для подтверждения, что они добрались до места назначения. Все ли они найдены?
          – Артефакты? – растерялся Глинский. – Нет, не все. Но есть другие свидетельства, думаю вам нужно о них знать…
          Тут надо заметить, что из головы Глинского не выходила история об Атбае, рассказанная Уфимцевым. Не худо бы было расставить все точки над «i» и заодно поинтересоваться у Виолетты Карловны, как в кургане Ак-Алаха-3, в захоронении пазырыкской культуры, оказался наш современник, которому когда-то сращивали кости при помощи аппарата Елизарова? Чем не артефакт? Это нонсенс или свидетельство? Головотяпство или тонкий расчёт?
          А ведь «пилоты», отправляемые в прошлое, не должны были иметь на теле подобных свидетельств! Никаких хирургических шрамов, татуировок, зубных протезов, ярко выраженных расовых признаков! В инструкции оговаривались даже рост и вес, «баскетболисты» не приветствовались. А тут такой ляп со стороны прекрасной Виолетты! Хотя вряд ли, что это именно она проморгала. С её-то немецкой педантичностью и скрупулезностью? О, будь это так, уже на следующий день после того, как это обнаружилось, весь её отдел с утра бегал бы по коридору с обходными листами. Скорее всего, «отличилась» какая-то другая «контора», а там чем чёрт не шутит…
          Виолетта тут, скорее всего, не при чём. И вообще, если на старуху бывает проруха, то на красавицу сам Бог велел…
          «Пилоты» становились «пилотами» не от хорошей жизни. Для большинства из них это был реальный шанс, относительно честно заработать стране круглую сумму денег: гонорары колебались от сотни тысяч до миллиона долларов – причем деньги перечислись сразу после отправки пилота на любой названный им счет.
          Причин, по которым люди должны были нырнуть во временной омут, было предостаточно. Кому-то срочно нужны были деньги на дорогостоящую операцию для своих родных, детей, родителей, любимых, кто-то просто хотел рискнуть собой, чтобы его дети в будущем были материально обеспечены, находились и авантюристы, но такие не могли пройти через психологическое сито – в авантюристах во все века в истории не было недостатка.
          Глинскому и возглавляемой им компании историков, искусствоведов, лингвистов, этнографов и прочих знатоков старины ставилась задача подготовить испытуемых к проживанию в той или иной эпохе. Они должны были знать, как в те времена говорили, ходили, одевались, танцевали, крестились, кланялись и т.д.
          Для свидетельства об удачном «переселении» пилотов знакомили с местом будущих раскопок, где они должны были оставить непонятные археологам артефакты вроде невзрачной пуговицы из оргстекла или синтетического янтаря с кодовыми символами. Этот артефакт должен был автоматически появиться в списке найденных при раскопке вещей, как непонятное науке явление. Однако сей хитроумный ход остался голой теорией: Александр Львович каждый день изучал списки, но тщетно – его подопечные, как в воду канули.
          Надо сказать, что изначально этот проект рисовался Глинскому как чисто научный, и цель его была самая, что ни на есть благородная – пролить свет на тёмные страницы истории – ведь вся история человечества черна от таких страниц.
          Взять ту же самую Куликовскую битву, сведенья о которой содержатся всего лишь в четырёх основных произведениях древнерусской письменности: в «Задонщине», в «Сказании о Мамаевом побоище», в «Слове о житие и представлении великого князя Дмитрия Ивановича» и в «Житиях Сергия Радонежского». Есть, правда, ещё немецкие хроники Дитмара Любекского и Иоганна Пошильге, а также анонимные Торуньские анналы – но, где и когда была знаменитая битва, и была ли она вообще, историки спорят до сих пор. А тут такая возможность, чуть ли не прямой репортаж с места событий…
          Глинский и сам бы с радостью стал пилотом, чтобы воочию это увидеть. И не только это. Разве не интересно, узнать, куда девались золотые кони Батыя или библиотека Иоанна Грозного? Но, увы, «машина времени» Лагоды оказалась непонятным музыкальным инструментом, играть на котором строго «по нотам» никто не умел, в том числе и создатель. Она работала, но как – никто не проверял. Не исключено, что, как плохо пристрелянная винтовка, она «пуляла» людей во временные порталы по неизвестному принципу и найти их не представлялось возможным…
          – О чём вы, Александр Львович, о каких артефактах-свидетельствах точности моей «машины времени», о моём Непуте, мне нужно знать? – в нетерпении напомнил о себе Лагода.
          Глинский нарочно закашлялся, чтобы собраться с мыслями, и посмотрел на Уфимцева – тот из-под стола показал ему кулак и, состроив дурацкую рожу, отрицательно замотал головой.
          – Об этом мы обязательно поговорим, Наум Силыч. Только потом, на трезвую голову и в соответствующих обстоятельствах…
          Совсем не праздный экскурс к давешнему разговору с Глинским об успешности работы «машины времени» прервал ропот коллег и вихрь воздуха от появления Изюбрина со свитой. Те ворвались в помещение, как торнадо, и принялись шумно рассаживаться. Народ забеспокоился, и тревожная волна нагнала на Лагоду тоску от дурного предчувствия: разговор пойдёт о новом десанте в прошлое! Интуиция никогда его не обманывала.
          Наум Силыч посмотрел на Изюбрина, склонившего голову к своему неизменному соратнику из множества «кураторов», и заметил перхоть на чёрном пиджаке. Только по одному ему известной логике скользнула совершенно посторонняя мысль: «До сих пор нет согласия между учеными самых различных областей науки…» – но додумать её не дал «главный дирижёр» плохо слаженного оркестра.
          Он поднялся, отрывисто поздоровался и, не вводя присутствующих в тему совещания, сразу вперил холодный взгляд в Лагоду:
          – Наум Силыч, когда, по-вашему, Вы пристреляетесь и сколько ещё нужно сил, средств, людских резервов, чтобы я мог доложить… – Изюбрин замялся и зачем-то посмотрел в верхний левый угол кабинета – футбольную «девятку», – о нашей работе что-то определенное. Там, знаете ли, очень обеспокоены. Вливания в проект не копеечные, а эффект, как у плохого кузнеца – пшик. Время, знаете ли, поджимает! А если вдруг завтра придется спасать человечество?
          Своим вопросом, резким и даже немного нагловатым тоном придурковатого унтер-офицера, привыкшего считать себя пупом земли, Изюбрин сыпал профессору соль на рану. Зал затих. Лагода пошёл в контратаку на нечто, что ему уже не нравилось. И в полной тишине раздался бодрый ответ профессора, свидетельствующий о широте его научных взглядов и готовности выступить в новой роли:
          – Диалектику ещё никто не отменял, господа-товарищи. Если есть свет, есть и тьма, если есть проблема – есть выход из неё. Всегда есть! Надо только суметь найти его и распознать. И воспользоваться!
          – О чём вы, Наум Силыч? – напрягся Изюбрин. – Разве предрекаемый древними майя конец света – это блеф?
          – Да вся наша жизнь это блеф! – не к месту хохотнул профессор. – Но майя были! Был и календарь. Сейчас индейцев горстка, народ угробили, а календарь сохранили… парадокс! О, майя – парадокса друг!
          – Ближе к делу профессор! – резко прервал Лагоду председатель. – Сейчас не время уходить от ответа. Объект Икс-Икс-Стар не иллюзия, он реален и опасен. Это физическое явление, а вы физик с мировым именем. Что говорит ваша квантовая физика об истинности предсказаний майя в связи с появлением этого НЛО и со сложившейся нестандартной ситуацией?
          – Квантовая физика? Причём тут физика? Этот объект лишь искра в промысле Вселенной…
          – Попрошу без экскурса в философию, Наум Силыч. Отвечайте на конкретный вопрос! – в голосе Изюбрина зазвучали металлические нотки.
          Глинский был уверен, что Лагода позабыл о вопросе начисто, но ответ был чёткий и в тему.
          – Мы накануне квантового скачка, – торжественно объявил профессор. – И должны готовиться к нему. Нас ждёт новый уровень эволюции, новая среда обитания. Календарь майя близок к истине. Я подсчитал. Скачок будет в конце будущего года…
          Раздался чей-то уничижительный смешок. Лагода нахохлился и выпалил:
          – Да! Всё свершится в будущем году! Будет хаос и в нём точки бифуркации, моменты истины и выбора. И нам придётся выбирать: жить или исчезнуть. Сейчас мы к нему ещё не готовы.
          – Конечно! Мы всегда ни к чему не готовы! – соизволил пошутить Изюбрин. – Это наша национальная черта. Тогда зачем нам ваша наука, извольте узнать?
          Лагода зацепился взглядом за брезгливо оттопыренную нижнюю губу начальника – всегда влажную и сладострастную. И горько усмехнулся:
          – Вам лично она ни к чему. Вам всё как об стенку горох. Нельзя жить одними удовольствиями, господа! Но время одуматься есть! Впрочем, может, его и нет. Может, мы обречены. Есть две гипотезы начала квантового скачка: февраль или октябрь. К февралю мы точно не управимся. Погрязли…
          – Хватит гнать, профессор! – снова перешёл на просторечье Изюбрин. – Лучше скажите собранию: вы готовы к оправке в прошлое внушительной группы людей? Ваша безумная машина работает исправно? Можем ли мы быть абсолютно уверены, что она отправит их в планируемую эпоху?
          – Да какая разница, в какую эпоху они попадут? – воскликнул Лагода, покрываясь красными пятнами. – Везде одно и то же: разврат и убийства! Весь цикл от скачка до скачка!
          Была бы тут Муза Фёдоровна, она бы сразу определила, что приближается гипертонический криз, и сунула бы своему Умочке двойную дозу эналаприла. Но Муза была далеко, а Изюбрин рядом. И он явно не ожидал такого неуместного выпада от миролюбивого учёного. Выражение его лица являло смесь вспыхнувших одновременно ярости и удивления. Глинский забеспокоился.
          – Простите, Антон Романович, но Наум Силыч болен. У него высокая температура. Разрешите мне проводить его домой?
          Не дожидаясь согласия, он подхватил Лагоду под руку и подтолкнул к выходу. Профессор подчинился, но в дверях обернулся и выкрикнул:
          – Мы всегда готовы послужить человечеству! – и пробормотал скороговоркой: – Падение цивилизаций, миграции народов, все войны и смуты, дефолты и прочие потрясения повторяются на новом витке с периодичностью, укладывающейся в ряды чисел Фиббоначи…
          – Он точно в бреду, – услышал Глинский язвительное резюме хозяина, осторожно прикрывая за собой двери.
          Если бы он оглянулся, то увидел бы горькую усмешку Виолетты…
          Первое сомнение в праведности дела, которым он руководил, зародилось у профессора в феврале, когда к нему в кабинет пришла Виолетта и, после долгого и тяжёлого молчания, холодно посмотрев прямо в глаза, побелевшими губами спросила, что ему известно о судьбе посылаемых им в прошлое пилотов.
          Почувствовав важность вопроса начальника отдела медицинской диагностики, Лагода поначалу растерялся, затем честно признался, что пока не задумывался об этом, поскольку возвращение пилотов не обсуждалось, хотя его творением возвращение предусмотрено. Теоретически. Но рано ещё, нет команды. И вообще, это не в его, Лагоды, компетенции. Этим занимается Изюбрин…
          «Вы! Вы знаете, кто вы?! Кто мы с вами есть?!» – взволнованно выдохнула Виолетта и, не доведя обвинительную речь до конца, выскочила из кабинета.
          Это было настолько непохоже на хладнокровную немку, что обеспокоенный Наум Силыч на следующий же день направился к Изюбрину.
          Антон Романович внимательно выслушал осторожные вопросы посетителя, сообразившего не ссылаться на источник своих сомнений, и весьма доброжелательно развеял тревогу и усыпил его бдительность: мол, всё идёт по плану…
          «По плану?!! По какому плану?! Лжец! – чуть не выкрикнул тогда Лагода, уходя от Изюбрина, и, резко остановившись от внезапной догадки, задрал голову, будто на потолке длинного перехода в его апартаменты был написан правдивый ответ. – Вот именно, по плану! Да, Изюбрин не врёт. Только не по официальному плану, который всучили ему – простофиле, а по тайному плану власть предержащих…»
          Весь недолгий путь до своего дома Лагода был беспокоен и вёл себя неадекватно. Он то вис на плече Глинского, то рвался вернуться обратно, бормоча проклятия в адрес Изюбрина, то жалобно вскрикивал: «Непутя, сынок, я должен убить тебя! Потому что я вислоухий болван и пешка!». Успокоился профессор лишь услышав вскрик «ангела-хранителя» в дверях своих пенатов. «Муза! Я не учёный, я – кретин!» – доверительно и почти радостно сообщил он Музе Фёдоровне и позволил ей увести себя в спальню.
          «Ну, чисто ребёнок, – подумал Глинский, возвращаясь в институт. – Как ему доверить нашу спорную информацию? Он же сломается! А где ещё нам найти такую светлую голову?».
          – Александр Львович, с нашим профессором всё в порядке? – почти тепло поинтересовался Изюбрин, едва Глинский вошёл в зал заседаний. – Он поправится… не утратит дееспособность?
          «Не дождётесь!» – прочёл Александр в перехваченном им ироничном взгляде Уфимцева, устремлённом на начальство, но ответил так, как ждал того Изюбрин:
          – Конечно, Антон Романович. Он непременно поправится и ещё удивит нас новыми открытиями и креативными решениями проблем.
          Изюбрин согласно кивнул и продолжил совещание, сменившее в связи отсутствием Лагоды тему о неведомом «десанте» в прошлое на уточнение задач института в текущий период.
          Глинский переглянулся с Уфимцевым и затосковал: что же теперь будет?
          В дыхании марта уже чудилась весна. Сугробы на улице спрессовались и почернели, на крышах домов, отражая свет фонарей, висели кажущиеся хрустальными сосульки. Однако зима не сдавалась, чувствовалось, что начинает подмораживать. К тому же восточный ветер переменился на северный, и продувал до костей.
          Глинский с Уфимцевым шли пешком по Академгородку. Настроение у обоих было подавленное. Да и какое может быть к черту настроение, когда НИИ штормило так, что впору было паковать чемоданы и подобно крысам прыгать за борт? Но каждый из друзей сознавал, что прыгать поздно – далеко заплыли, не доплыть своим ходом до твердой земли.
          Впереди показалось кафе «Гранд», мягкий оранжевый свет лился из его окон.
          – Не откушать ли нам, княже, кофе? – спросил Уфимцев. – А можно и коньячку, перед чаем и барыня пила – русский народный фольклор. Ба-а! Знакомый мерседес – да это же Виолетта Карловна! Наверное, трескает гамбургские сосиски и запивает их баварским пивом.
          Мерседес Виолетты ещё пуще воодушевил Уфимцева, как воодушевляет одинокого, усталого путника мерцающие вдалеке огоньки деревни. Фима потянул Глинского за рукав:
          – Зайдем, князь, посмотрим, что там делает эта чертова кукла!
          Народу в кафе было немного, и большая часть столиков пустовала. Играла тихая музыка.
          Красавица Виолетта была не одна, напротив неё за столиком сидел Изюбрин, успевший переодеться и сменить черный костюм на пуловер. Более того, он сменил и выражение лица: с надменно строгого на слащаво улыбчивое. Переменилась обликом и Виолетта – она вся будто искрилась от радости и хохотала, заливалась звонким смехом, как колокольчик.
          Видя такую картину, изменился в лице и Фима. Теперь уже Глинский тянул его за руку – хотя бы к соседнему столику, подальше от барной стойки, где расположились Изюбрин и фрау Шульц. Но уфолог был непоколебим, ему просто не терпелось «обломать» столь приятный вечер милой пары. Глинский сразу это почувствовал, оттого и хотел увести Фиму, от греха подальше, но тот уже шёл как бык на красный цвет, низко опустив голову, и в его глазах мерцало пламя ревнивца.
          – Не помешаем? – с нарочито вежливой улыбкой поинтересовался Уфимцев, и, не дожидаясь ответа, придвинул от соседнего столика два стула, – А то ведь мы тоже недосовещались. Знаете, будет очень обидно, если вы что-то решите без нас. Мы ведь с Александром Львовичем не последние спицы в этом колесе. Как вы думаете, Виолетта Карловна? – Фима взял со стола початую бутылку вина, повертел её в руках, прочитал этикетку и поставил на место, – А вы как думаете, Антон Романович, может, мы вам вербовать мешаем? Скажите, мы тотчас уйдем!
          Лицо Изюбрина пошло пятнами, он потянулся к невидимому галстуку, хотел было его ослабить, но не найдя, оттянул ворот пуловера, шумно вздохнул мощной грудью, расправил богатырские плечи и фальшиво улыбнулся:
          – Ну что вы, Ефим Владимирович! Мы с Виолеттой Карловной просто беседуем… о науке.
          – Мы так с Александром Львовичем и поняли. Как только услышали хихиканье Виолетты Карловны, сразу сообразили – научная дискуссия. Я тоже знаю много смешного в этой области… – он повернулся к стойке и артистично щёлкнул пальцами:
          – Гарсон! Коньяка нам бутылочку, коробку конфет и лимончики. Ваши фирменные.
          Принесли закуску и коньяк. Фима налил его себе и Глинскому в маленькие коньячные рюмочки, именуемые в народе «дриньками», Изюбрин с Виолеттой наполнили вином бокалы. Слегка приподняв напитки, лёгким движением изобразили чоканье, выпили. Уфимцев изящно подцепил вилкой плавающий в малиновом сиропе лимон и закрыл глаза, якобы, от предвкушаемого наслаждения.
          – Классная вещь! Только тут и умеют готовить такую гадость… – он мужественно и не морщась заглотнул лимон и заблистал эрудицией. – Так вот. О науке, в частности об открытиях… Христофор Колумб в 1492 году открыл для европейцев Америку. Это знают все. Но был и другой Колумб – Ренальдус, он же Реальдо Коломбо, итальянский анатом. Этот в 1559 году открыл – клитор. Представляете, Антон Романович, первый боролся со штормами, отбивался от дикарей, ходил за семь морей и умер в нищете, под перевернутой дырявой лодкой, а второй – внимательно изучил собственную жену и вот вам открытие, почил в бозе на руках у любящей жены. Вам какой Колумб ближе, Антон Романович? – взгляд Изюбрина доставил Уфимцеву удовольствие не меньшее, чем только что съеденный лимон. – Что же вы не смеётесь, Виолетта Карловна, разве это не смешно?
          – Забавная история! – улыбнулась Виолетта, но как-то грустно и рассеянно, – А могу я вас попросить, Ефим Владимирович, принести из моей машины сигареты? Вот вам ключи… – она поспешно достала из сумочки ключи и протянула их смутьяну. – Сигареты или на «торпеде» или в ящике для перчаток…
          – Давайте, лучше я схожу! – предложил Изюбрин, предоставляя даме самой решить проблему с ревнивцем. – Мне нужно сделать один служебный звонок, а отсюда не совсем прилично – музыка…
          Виолетта отдала ему ключи. Изюбрин вышел.
          – Ефим, что вы творите?! Вы чуть было мне всё не испортили! – набросилась она на разгорячённого уфолога. – Часика через два подъезжайте к коттеджу Изюбрина – я передам вам ключи от его кабинета. Пора нам действовать, хватит играть в прятки!
          Уфимцев подавленно молчал, хотя в мозгу его блуждали яркие видения распутства обожаемой женщины, а на язык рвались горькие слова. Осторожный Глинский попытался, было, возразить, но Виолетта, угадав, что он ей скажет, предвосхитила его предупреждения об опасности:
          – Не бойтесь, коллеги, ключи мы вернём до того, как шеф проснётся. А он будет помнить только то, что я внушу ему сонному. Это я вам гарантирую. Я подарю ему такие воспоминания, которыми он вряд ли захочет с кем-то делиться…
         
          ГЛАВА 12. Страсти по Непуте

          Выглянувшая из-за дымчатой тучи молодая луна осветила владения профессорского кота Чикатило – территорию НИИ аномальных явлений. Серый мартовский снег заискрился, резче обозначились рытвины и весенние проплешины, ожили тени, затеребил их ветер, и оттого задышало всё вокруг тревогой…
          Из-за тёмной стены полигона выплыла длинная тень хозяина территории, затем показался и он сам – вальяжный, расслабленный и весьма довольный прошедшим свиданием с белой ангорской кошечкой по имени Марта. Ноздри Чика ещё хранили её запах, язык сладостный вкус тёплого тела, а уши страстные вопли.
          Марта была единственным существом кошачьего рода, беспрепятственно пропускаемым Чиком в свои владения, хотя лаз в заборе за полигоном знали и другие собратья, да только им вход был строго-настрого запрещён. Но Марта! Эта благородная барышня из хорошей семьи, белоснежная и пушистая – она была просто создана для чёрного кота, ощущающего себя ягуаром.
          Так думал Чик, шествующий в направлении дома, где ждут его тепло и сытный ужин, которого он, несомненно, заслуживал, ибо был на редкость верным и смелым котом. И чутким: несмотря на расслабленность, он сразу почуял врагов – и даже двоих.
          Почуял, но не увидел их, поскольку те были также темны, как и двери в обиталище ненавистного коту Непути, возле которой они копошились, сливаясь с ней. И только тени у порога были подвижными, острыми и зловещими.
          Поначалу Чику сделалось страшно и очень захотелось стать невидимкой – он плотно припал к земле, прижал к голове уши и вздыбил шерсть. Но тут же устыдился поведения, недостойного ягуара. Нет, так дело не пойдёт! Надо напугать врагов, показать им кто тут главный! И защитить Непутю, которого так бережёт от всех Хозяин!
          Чик выгнул спину, зашипел и издал утробный вопль, подхваченный северным ветром, понёсшим этот воинственный клич в нужном направлении. Тени врагов отделились от стены и замерли – очень удобный момент для нападения!
          И Чик не упустил его, он оттолкнулся от земли и, прыгнув на грудь врага, нанёс тому сокрушительный удар когтистой лапой по носу. Пока первый «поверженный» враг, онемев от неожиданности, пытался разглядеть напавшее на него чудовище, Чик, не мешкая, прыгнул на спину второго, стоявшего чуть впереди первого и ищущего взглядом источник жуткого вопля, и сжал челюстями его затылок.
          И тут началось нечто, недоступное пониманию кота – даже такого умного, каковым был Чик, прослушавший почти полный цикл лекций по квантовому переходу, озвученный Хозяином для его благодарной слушательницы в лице маленькой молчаливой женщины, не носящей колготок.
          Оба нарушителя замерли в ужасе, немедленно передавшемся коту. Разжав челюсти, он с плеча врага посмотрел по сторонам и увидел Его – Чужого в монашеском одеянии. Тот, как обычно стоял на скрытой тропе и, словно дирижер, делал пасы руками. В отличие от незваных гостей, Чик легко прочёл тайные знаки Чужого: «замри!», «место!», «брысь!». И он не ошибся: после энергичного взмаха рукой «монаха» оба нарушителя рванули в темноту – кот едва успел спрыгнуть с плеча удирающего с поля боя врага.
          Чувствуя себя победителем, Чик благосклонно посмотрел в спину уходящего Чужого и, когда фигура в балахоне растаяла в собственном ореоле, кот обнюхал землю и гордо пошествовал в сторону Академгородка.
          Через пятнадцать минут он уже лицезрел своего Хозяина – правда, со спины, ибо тот лежал лицом к стене и притворялся спящим, чтобы бдительная Муза Фёдоровна не досаждала «Умочке» назойливым беспокойством об его самочувствии.
          На самом деле Лагода думал о пилотах, канувших в небытиё не без их с Виолеттой участия. Ему вспомнилось, как на одной из недавних оперативок в узком кругу Уфимцев докладывал о результатах исследования останков «алтайского принца». Истинное имя его профессору не было известно, но на совещании прозвучало, что парень был мотогонщиком, и что кто-то из его родных был тяжело болен.
          Помнится, Изюбрин тогда хмурился и был чем-то весьма озабочен, но потом сказал, что он уже распорядился выдать семье солидную компенсацию за потерянного кормильца – и все как-то сразу успокоились. Никто не хотел задумываться ни о правдивости слов начальника, ни о масштабах аналогичных случаев, ни о личной ответственности за летальный исход.
          А он, творец Непути, поначалу даже обрадовался подтверждению, что пилот попал в прошлое – может быть и не строго по назначению – но, в принципе, «машина» его работает. Он сразу стал размышлять о доводке Непути в части точности адресации – и ему недосуг было задуматься о том, что, по сути, это он погубил парня – молодого, жизнерадостного и полного надежд на благополучный исход. Выходит, он убийца?
          Ответ на этот вопрос был столь очевиден для совестливого Лагоды, что от волнения у него запульсировал висок. «Кретин! Лопух! Болван! – застонал он, не жалея для себя «лестных» эпитетов. – Позволил себя использовать! Себя и дело всей жизни!»
          С трудом заглушив стенания, Наум Силыч попытался составить полную картину истинного положения дел по проекту «Темпора Икс Пи». Насколько это, конечно, возможно, учитывая его мизерную осведомлённость.
          Итак, проект этот, по-видимому, с двойным дном. И затеян он либо для отвода глаз и сбора средств на то, чтобы окопаться в подземельях, либо для высылки неугодных. Причём и тех и других строго избранных. Тем не менее, проект пока не закрыт и, хотя финансовый поток здорово отощал, работы, худо-бедно ведутся. За два года подготовлены и отосланы в разные эпохи два десятка пилотов…
          И снова застучало в висках: двадцать человек! Крепких, умных, любящих мужчин – ибо почти все они рисковали, чтобы помочь семьям. И все они на его совести. Да он просто негодяй! Вот что хотела сказать ему Виолетта…
          И сама она тоже замешана в это грязное дело, и тоже вслепую. Потому и изменилась до неузнаваемости: притихла, приумерила апломб и стала ещё молчаливей, чем была. Но с проекта не ушла. Почему? Может быть, ей нужна база института для своих дел? Он слышал, что она разыскивает и обследует каких-то вундеркиндов, и, вообще, не женщина, а сплошная загадка… Соучастница…
          Тем временем «соучастница» преступных деяний института аномальных явлений, задумавшая пикантный криминальный проект, сидела с «подельниками» в кафе «Гранд» и с изумлением наблюдала, как в отсутствие соперника неистовый ревнивец превратился в романтика и поэта.
          Да, да! Можно быть поэтом, не написав ни единого стихотворения. Для этого нужно лишь умение тонко чувствовать и пропускать через сердце красоту, очарование, боль, радость, хрупкость и уязвимость этого огромного, хрустального мира. Но главное в поэте, конечно же, вдохновение – божественный порыв, который, как ветер наполняет паруса, одаряет крыльями! Это святое безумие, мгновение прозрения человека и озарения его каким-то внутренним светом! А стихи всего лишь плоды того самого вдохновения, их может и не быть, потому что главное дело-то не в них, а в чувствах, в стремительности и легкокрылости мысли, в особом видении жизни, во вспышке любви к ней, в увлеченности самой жизнью. Писал стихи Уфимцев или нет – неизвестно, но то, что он наряду с любознательностью и пытливостью был человеком увлеченным – бесспорный факт.
          Едва Изюбрин вышел, с Уфимцевым произошла отрадная перемена: от его ершистости и придирчивости не осталось и следа, и, хотя какая-то чисто детская настороженность в его взгляде ещё присутствовала, он с нежностью посмотрел на Виолетту и произнёс вдохновенный монолог:
          – Я, конечно, не трус и мне, как истинному пролетарию, кроме своих цепей терять нечего, но, простите меня за дерзость, Виолетта Карловна, сдается мне, что ваша идея, не от большого ума. Во-первых, мы попадем в поле зрения десятков видеокамер! – Виолетта хотела что-то сказать в защиту своего плана, но Уфимцев жестом предупредил любые возражения. – Допускаю, что вы договорились с оператором видеослежения, и он подчистит запись, но наивно думать, что попасть в святая святых, в кабинет Изюбрина, так просто. Нужны коды и, может быть, отпечатки руки, сверка сетчатки глаза и тембра голоса, или ещё какие-то манипуляции с телом хозяина. Вы же не собираетесь расчленить его, и появиться у кабинета с полным набором «отмычек»?
          Глинский захохотал: коньяк пошел Фиме на пользу – он явно был в ударе. Не теряя драгоценного времени, уфолог отыскал взглядом черную барсетку Изюбрина – та лежала на подоконнике. Бросив взгляд на дверь, он пробормотал: «Кто не рискует, тот не пьет шампанское» и с торжественным видом, как фокусник извлекает из шляпы кролика, достал из барсетки продолговатый плоский черный предмет, нажал нужную кнопку – и раздался кокетливый смех Виолетты.
          – Нечего сказать, хорош кавалер, – констатировал Уфимцев, выключив запись, – он даже признание в любви на диктофон записывает, а саму сцену любви, жаркую и страстную, наверняка, запечатлит на видеокамеру. Для потомков… – тонкие ноздри безупречного носа Виолетты гневно раздулись, глаза заметали громы и молнии, но Ефима они не задели. – Не бойтесь, мадам, трек удален! А вот как раз то, что нам нужно, – он достал «брелок-игрушку» в форме зеленого крокодила, подал хвост рептилии к голове и в открытой пасти показался USB-разъем. – Нам нужна только его флешка, вот эта! – и он обольстительно улыбнулся Виолетте: – Вам остаётся лишь позаботиться о том, чтобы ухажёр не заметил пропажу.
          Спрятав флешку в карман и поставив барсетку на место, Уфимцев сел за стол.
          – Ну что, выпьем, други, за успех нашего безнадежного дела!
          – Ефим, неужели вы думаете, что шеф хранит всю информацию на этой флешке? – спросила Виолетта.
          – Вряд ли! Хотя и на ней может быть много чего интересного. Но главное, что именно эта флешка станет нашим ключом в мир таинственного содержания всей базы данных любого компьютера, куда она прибьётся. После того, как этот крокодильчик побывает в нежных и умелых женских ручках некой Марьи-кудесницы, он будет служить нам верой и правдой, творя истинные чудеса. А именно, одарит компьютер маленьким таким «троянчиком», который станет взламывать файл за файлом и передавать информацию о проекте «Темпора Икс Пи» своему хозяину. Так мы узнаем и об отбывших уже пилотах и о готовящемся обширном десанте в прошлое и многое-многое другое, о чём сейчас даже не подозреваем.
          – А как же антивирусная защита? – поинтересовался Глинский.
          – Князь, подчас меня умиляет ваша наивность. Антивирусные компании успешно борются только с теми вирусами, которые они сами же и создают. Часто случается так, что сначала появляется вирус, а уж только потом «противоядье» от него. Это тот же бизнес, приносящий неплохие деньги. Но защиту конкретно наших с тобой компьютеров фирма гарантирует.
          – А Марья-кудесница, о которой ты упомянул, живет в Академгородке? – спросил Глинский
          – Жила до недавних пор. Сейчас не знаю. Давно не виделись.
          – И кто она? – Виолетта хотела, чтобы вопрос прозвучал холодно и равнодушно, но чувствовалось, что существование сей знакомой Уфимцева ей неприятно. Глинский сразу заметил это. Заметил это и Уфимцев, совсем недавно обожжённый адским пламенем ревности, и решил отплатить той же монетой.
          – А зачем вам это знать, Виолетта Карловна? Кто она и что она… Конечно, за свою работу она может потребовать от меня кое-каких услуг, а я с недавних пор стараюсь не грешить и встать на праведный путь – но это мои проблемы…
          – Ваши личные отношения, господин Уфимцев, со знакомыми вам хакершами меня совершенно не интересуют! Мне интересен лишь конечный результат.
          Глинский незаметно под столом наступил Уфимцеву на ногу, дескать, не играй с огнём. Фима это понял, заулыбался:
          – Вот я всю жизнь подозревал, что у немцев проблемы с чувством юмора. Знаю только одного немецкого писателя-юмориста – Давида Калиша – и тот еврей. Хакерша – моя сокурсница по университету и к тому же землячка, мы с ней оба из Орла, только и всего.
          Виолетта улыбнулась. Оттаяла.
          В этот момент в кафе вернулся Изюбрин и с нарочито виноватым видом сообщил своей пассии, что обыскал весь «Мерседесе», но сигарет не нашёл – да и не мог он их найти, поскольку там таковых просто не было. Хитрая немка хотела тет-а-тет сказать Уфимцеву, чтобы тот перестал валять дурака, и эта уловка с сигаретами была первой, которая пришла ей в голову. Если бы к машине пошел Ефим, то она через некоторое время под каким-либо предлогом вышла бы вслед за ним – но Изюбрин сам всё упростил.
          Вызвавшись самолично выбрать в баре сигареты для закапризничавшей «чаровницы», облегчил он «подельникам» и уговор о порядке возвращения заражённой вирусом флешки в барсетку хозяина…
          Друзья допили коньяк, Фима расцеловал Виолетте ручки – сначала одну, затем, для сравнения, вторую – и нашёл, что они намного вкуснее лимона в малиновом сиропе, попрощались с весьма довольным их уходом Изюбриным, многозначительно пожелав тому счастливого вечера, и вышли на улицу.
          – Пройдёмся пешком, – предложил Глинский. – Пока дойдём до твоей Марьи-искусницы, надо выветрить хмель. Нам нужны будут трезвые головы.
          Молодая луна осветила две неспешно идущие фигуры. Одна из них возбуждённо размахивала руками.
          – Князь, но какая женщина – эта чертова кукла! Кожа – атлас, глаза – Марианская впадина, фигура – разрази меня гром, если я видел за свою жизнь лучше. А как умна, а как ехидна, как ядовита?! Саша, я погиб! Да, я любил женщин! Много их у меня было всяких: и красивых и умных, и «два в одном флаконе»… Но что все они в сравнении с Виолеттой? – чувствовалось, что Уфимцев сильно захмелел, и сейчас его устами говорила сами искренность. – А я… что я ей могу дать? Ни-че-го. У тебя порода, московская квартира, научная степень, а что у меня что? Однушка в Академгородке? Орловская лимита! Я и на проект-то попал дуриком.
          – Брось жаловаться, Фима, – утешил его Глинский, на проект ты попал честно, по конкурсу. – Ты чертовски привлекателен, у тебя харизма…
          – Это у Изюбра харизма толстая, – хохотнул Уфимцев, – а у меня лицо орловской национальности.
          Глинский одобрительно хмыкнул и закончил фразу:
          – Немка тебя ревнует, а просто так ревновать она не станет – это уже плюс.
          – Я и сам это заметил и оттого мне хочется летать и петь… «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить…» – заорал во все горло Уфимцев и неожиданно прервал песню. – Они сейчас, наверное, уже в логове этого гнусного развратника… эх, королева моя! С кем ты шашни закрутила?!
          И пустынная улица откликнулась ему глухим эхом.
          «Королева» в это время уже сидела за накрытым столиком в типовом коттедже шефа, «украшенном» шикарной мансардой и двумя пристройками. Прислуга, заблаговременно накрывшая стол и обустроившая антураж любовного свидания, была отпущена. Мягко горели свечи, в ведёрке со льдом стояло шампанское.
          Виолетта старалась не разглядывать интерьер гламурного «гнёздышка» и с тщательно скрываемой тоской думала: уж не переоценила ли она свои силы? О, нет, надо собраться, распускать эмоции нельзя!
          – Давайте выпьем на брудершафт, Виолетта Карловна, и перейдем на «ты», – предложил Изюбрин, извлекая из ледяной россыпи бутылку.
          – Давайте! – Виолетта выгнула в улыбке красивые чувственные губы, но кавалер не заметил в её улыбке ни брезгливости, ни злорадства, ни жестокого расчета. Да и чего ему было бояться? Он у себя дома, и с ним согласилась провести ночь самая очаровательная дама института. В случае, если дело у них сладится, на такой и жениться можно. Во всяком случае, она ничуть не хуже расфуфыренных дур знакомых ему олигархов. А во многом и превосходит их. Она умна и образованна, и папа у неё профессор Берлинского университета имени Гумбольдта. Конечно, лучше бы он был нефтяным магнатом, губернатором или министром, но европейский профессор тоже неплохо. Однако думать о женитьбе было ещё рановато. Эта ночь должна была решить многое…
          Изюбрин разлил шампанское, они скрестили бокалы «на брудешафт» и хозяин пошёл в наступление:
          – Ох, Вия, я давно уже схожу с ума от твоей красоты, – он хотел, было, поцеловать её в губы, но Виолетта подставила ему горячую эластичную щёку и сразу после поцелуя мягко отстранилась:
          – Антон… я не могу так сразу... Мне нужно сначала к тебе хоть чуть-чуть привыкнуть. Я немного напряжена, мне нужно настроиться… твой телевизор читает флешки?
          – Конечно!
          – У меня с собой психологический фильм… давай посмотрим? Там просто картинки и музыка. Но это так расслабляет! – конец фразы она почти простонала и призывно облизала губы.
          Предвкушая любовную игру, Изюбрин сразу согласился:
          – Давай свою флешку!
          Они расположились на диване, Антон обнял Виолетту за талию и привлёк её к себе, она положила голову ему на плечо, и, имитируя удовольствие, закрыла глаза.
          Зазвучала странная музыка: ломанная, но ритмичная и приятная. По голубому фону экрана побежали цифры – сначала горизонтально, потом стали выстраиваться в эллипс, их бесконечный шлейф начал закручиваться в спираль – и вот уже они образовали воронку. Из бешено вращающегося водоворота выныривали разноцветные цифры: «1», «2», «3», «5», «8», «13». Цифры взрывались, брызнув битым стеклом, и воронка втягивала их в голубую бездну – а оттуда выплывали все новые и новые цифры. Изюбрин хотел, было, скользнуть рукой выше талии Виолетты, чтобы насладиться упругостью её груди, но рука отказалась ему повиноваться. Он вообще не чувствовал своего тела. Какая-то сила потянула его с дивана, заставив вкручиваться в экран, и не было сил сопротивляться этому. Ни сил, ни желания. От восторга полёта-падения в экранную бездну у горе-любовника захватило дух, и он полностью лишился воли и способности контролировать себя. Тело его обмякло, что было для Виолетты сигналом к следующему действию.
          Она открыла глаза и стала спиной к телевизору.
          Изюбрин спал с широко отрытыми глазами, разинув рот, и, если бы не вздымающаяся грудь, можно было бы предположить, что он умер. А с экрана неслась музыка и хронометр отсчитывал ритм: «Бум! Бум!»
          Виолетта нащупала пульс на шее Июбрина. Пульс совпадал с ударами хронометра. Телегипноз состоялся. Следующим этапом было внушение.
          – Ты свинья! – лишенным всяческих оттенков металлическим голосом сказала Виолетта.
          – Я свинья! – заплетающимся языком и чужим голосом повторил Изюбрин, поперхнулся слюнями и хрюкнул.
          – Когда мы пришли к тебе после приятного вечера в кафе, ты напился и стал ко мне приставать – грубо, нагло, по-скотски. Я сопротивлялась, и ты ударил меня по лицу.
          – Я ударил тебя по лицу… – согласился Изюбрин.
          – Я вырвалась и убежала.
          – Вырвалась и убежала…
          – Потом ты опять пил, позвонил куда-то и заказал проститутку. Ей ты все рассказал о проекте «Темпора Икс Пи», обещал сделать графиней в 19 веке, познакомить с Пушкиным и вылечить её маму. Проститутка уехала, и ты стал опять пить. Заснул ты только под утро. Тебе очень стыдно. Тебе будет всегда стыдно. Ты раскрыл государственную тайну, но об этом пока никто не знает.
          – Об этом пока никто не знает… – добросовестно заучивал легенду Изюбрин.
          – Так-то, дружок, – удовлетворённо резюмировала Виолетта. А теперь пей! – она взяла со стола бутылку коньяка и вставила горлышко в отрытый рот Изюбрина, тот обливаясь, стал покорно глотать жидкость. – Вот и всё, – подытожила Виолетта, – Осталось только раздеть клиента, навести в доме бардак, открыть и наполовину опустошить бутылки… и можно звонить Глинскому…
          В этот день троице похитителей определённо везло. «Хакерша» Уфимцева встретила их с распростёртыми объятьями и, заручившись обещанием земляка прийти к ней не по делу, а просто посидеть за чаем с ромом и выпечкой, отпустила мужчин уже через сорок минут, подселив «крокодильчику» троянца и выдав защитную программу и инструктаж. Впрочем, Ефим в нём не нуждался, ибо такие проделки ему не были внове.
          Быстрота операции оставила ревнивому уфологу излишки свободного времени – и он дал волю своему изощрённому и слишком опытному воображению, которое услужливо нарисовало ему разнузданные, почти порнографические, картины «беседы» постельной шпионки с врагом. В связи с этим он время от времени выплёвывал соответствующие определения женщине, на которую совсем недавно готов был молиться. Глинский не выдержал:
          – Ефим, прекрати! Не накручивай себя! Уверен, что Вия просто загипнотизирует Изюбрина. Или плеснёт ему чего-нибудь в питьё. Она не из легкодоступных женщин!
          – Ей нужно его раздеть, помять, пропитать духами и измазать помадой! А постель?! На ней же должны остаться специфические следы!
          Телефонный звонок выдернул Уфимцева из процесса нагнетания обстановки. Глинский взял трубку. Звонила Виолетта и велела им через десять минут быть в условленном месте.
          Уфимцев язвительно улыбнулся:
          – Десять минут. Конечно, даме нужно будет одеться!
          – Фима, уймись! Не время выяснять отношения, – урезонил товарища Александр. – Нам надо быть хладнокровными и не забыть напомнить Вие о том, чтобы на флешке были отпечатки пальцев только самого Изюбрина!
          – Ой, Саша, держи меня крепче! И на всякий случай заклей мне скотчем рот, чтобы я не высказал нашей «недотроге» всё, что я сейчас о ней думаю!
         
          ГЛАВА 13. Шаг в сторону

          Мерседес Gelendwagen, он же в просторечии «Чёрный квадрат», полученный Лагодой в подарок от спонсоров и переданный засевшим безвыездно в Академгородке профессором на обкатку уфологу, слушался водителя, Волгоградское шоссе было свободно от пробок, и, Уфимцев позволил себе отдаться раздумьям. А поразмышлять было о чём.
          Во-первых, о непредусмотренных сложностях и преткновениях по обработке информации, выуженной из компьютеров епархии Изюбрина. Да, они провели дерзкую и легкомысленную кражу из базы данных начальства – тут удачу обеспечил, видимо, принцип «пьяному и море по колено» – все трое авантюристов здорово рисковали, затеяв кражу флешки почти в открытую. Но Бог миловал, взлом компьютеров удался.
          Однако они не учли, что информация, в большей своей части, закодирована. Знакомая Уфимцеву хакерша, которую по забавному стечению обстоятельств действительно звали Марьей, а попросту Марусей, в расшифровке текстов была не сильна. Но и той малой доли открытой информации и только что раскодированной московским другом Ефима, от которого он возвращался в Академгородок, хватало для осмысления. Вырисовывались такие направления деятельности родного института, что Уфимцев счёл безопасным не вводить пока в их содержание даже Глинского, вызвавшего его к себе. Тем более что после совместного «дела» по облапошиванию Изюбрина, Ефим стал подозревать друга в особой симпатии к Виолетте – уж слишком горячо он за неё заступается! И вообще…
          Вот это-то и было «во-вторых». После мартовских пассажей это «во-вторых» было полно сюрпризов. Уфолог вздохнул и нажал на газ…
          Очередным сюрпризом было столкновение с Виолеттой у входа в коттедж Глинского. От неожиданности он забыл поздороваться с ней, и, подперев собой дверь, уставился на занозу своего любвеобильного сердца. Как же она хороша! Гибкая шея, округлые плечи, идеальный овал лица, высокий лоб, изящно изогнутые брови, римский нос, чувственные губы, готовые приоткрыться… нет, не для поцелуя! А в язвительной улыбке, которую она после операции с флешкой почти не снимала с лица при встречах с Ефимом.
          – А поздороваться со мной слабо, Ефим Владимирович? – спросила она, потянувшись к звонку и обдав его ароматов дорогих духов.
          Ефим принял присущий ему имидж балагура:
          – Приветствую вас, о, властительница сердец наиглавнейших начальников! Разве рядом с вами не простительно забыть о таких мелочах? – он вызывающе улыбнулся и, опережая зазнобу, нажал на кнопку звонка.
          Дверь открыл Глинский, и тут уфолога ждал второй сюрприз: Томи, который всегда высокомерно удалялся в гостиную, лишь только Ефим появлялся на пороге, радостно гавкнул и вильнул хвостом, уставившись на Виолетту.
          «Никак хозяйку поприветствовал?» – помрачнев лицом, констатировал гость, и ревниво взглянул прямо холодные и умные глаза друга. Но прочитать что-либо во взгляде Александра Уфимцев не смог, во всяком случае, отношения князя и Виолетты там прописаны не были.
          – Проходите, располагайтесь поудобнее, – мягко улыбнулся Глинский, не подозревая о буре негодования в душе Уфимцева, – есть разговор.
          Все прошли в гостиную.
          – Ефим, Вия! Я позвал вас, чтобы прояснить кое-какие вопросы с пилотами и решить, надо ли подключать к нашему альянсу Лагоду. Попытаемся разобраться, кто есть кто и куда их отправил наш создатель машины времени. Попробуем вычислить их по датам прививок в лаборатории медицинской диагностики и отправок в неизвестное. Данных собралось немало, но в них много неясностей и хотелось бы поговорить по каждому из двадцатки добровольцев. Но сначала поговорим об Атбае и об Игоре Застудине – женихе нашей Милы.
          – Откуда мне знать о них, князь? Пилотами занимаетесь вы с ней, да ещё Лагода… плюс Изюбрин… – буркнул Уфимцев, заметивший, как переглянулись Глинский с Виолеттой. – Это я случайно вляпался в вашу епархию с Атбаем. Потому что там алтайская аномальная зона. Непрогнозируемые землетрясения и смерти археологов…
          От внимания Александра не скрылось раздражение уфолога и он «вычислил» его истинную причину, но решил не обращать на это внимания:
          – Насчёт Застудина, думаю, я не ошибаюсь, идентифицируя его с Иваном Якшичем, посланным в эпоху правления малолетнего Ивана Грозного. Да и Милу преследуют видения его в одеянии сокольничего. Это соответствует его исторической легенде. Есть и фото парня, которого опознала Мила. Якшич это, однозначно! Тут мы с Виолеттой сразу пришли к согласию. Сложнее с Атбаем, ведь этот парень меченый, у него аппарат Елизарова после автокатастрофы, а по инструкции таких среди пилотов не должно быть. Может, тут другая контора замешана? Ведь не думаешь же ты, что наши медики допустили ляп, и уж тем паче, что только наш институт занимается транспортировкой людей в прошлое? – Уфимцев продолжал молчать, взглядывая из-под нахмуренных бровей то на виновницу своего смятения, то на Александра. Виолетта, демонстративно отвернувшись, уставилась в окно. – А? Фима! Не молчи!
          – Нет, не думаю, – соизволил ответить Уфимцев, – даже уверен, что таких контор множество. А вот насчёт ляпа наших специалистов… – он сделал многозначительную паузу, сверля взглядом до умопомрачения волнующую его гибкую спину «специалиста», и выпалил: – Тут я ни в чём не уверен!
          Виолетта резко обернулась:
          – Никакой это не ляп! Это моё профессиональное преступление! – оба друга потеряли дар речи. – Да, да, да! – в ожесточении воскликнула «преступница». – Моё, хоть и не преднамеренное! И узнала я об этом только после оперативки, где Ефим доложил о результатах исследования останков «алтайского принца». И сразу почувствовала, что это моё упущение, мой недосмотр. И шеф тогда так покосился в мою сторону! Теперь Изюбрин может меня шантажировать, он, наверняка, уже ведёт следствие. Он мне всё припомнит! Всё!
          – Проморгала таки наша безупречная фройляйн Шульц! – удивлённо ахнул Уфимцев.
          Глинский сурово стрельнул взглядом в друга и смягчил его бестактную реплику:
          – Не волнуйся, Вия, с кем не бывает. Расскажи обо всём подробно, и мы решим, что делать.
          – А чего тут рассказывать? – пожала плечами Виолетта. – История простая. У меня работает рентгенолог, молодая женщина – Галкина. Она очень старательная и ответственная в работе. Наверное, я на неё слишком положилась, или меня отвлекли на что-то срочное. Короче, не досмотрела я, хотя всегда лично проверяю досье на каждого пилота. Но в тот раз… не помню я… – она сердито взглянула на Ефима, – почему «проморгала»! После той злополучной оперативки я вызвала Галкину и потребовала объяснений. Она не запиралась, чувствовала что виновата, может, даже ждала и боялась, что всё откроется… в общем, она призналась, что пошла на подмену снимков ради сестры. У той ребёнок тяжело болен. Гемофилия. И отец ребёнка решил попроситься в проект, чтобы разжиться деньгами на лечение мальчика. А сестре Галкиной он вовсе не муж, у него другая семья. Это её первая любовь, они когда-то потерялись, потом встретились… и родился Колька. Больной. Я её выслушала и растерялась, не знала, что делать. С досады выгнала из кабинета, крикнула ей, что она свободна… – Виолетта поискала глазами сумочку, не нашла и занервничала: – Дайте же мне, наконец, кто-нибудь сигарету!
          Некурящий уфолог принёс и молча подал ей сумочку. Виолетта достала сигареты и закурила.
          – И что потом? – поинтересовался Александр, позволив ей сделать несколько затяжек.
          – Потом Галкина на работу не явилась. Когда я послала за ней, у неё уже были упакованы чемоданы. Она посчитала себя уволенной. Вернула её, работает пока…
          – А ребёнка-то хоть вылечили? – тепло спросил Уфимцев.
          – Нет ещё, – ответила Виолетта, – у нас в России не получилось. В прошлом месяце я помогла им устроить Колю в знаменитую немецкую клинику «Helios Kliniken Berlin – Buch», в Берлине. У меня там сокурсник работает, практикуется, на докторскую диссертацию материал набирает. Ведь гемофилия имеет прямое отношение к генетике, которой мы с ним занимаемся. Надеемся, что у них всё получится… – она обречённо взмахнула рукой. – Ладно. Это всё уже неважно. Но, думаю, Изюбрину нетрудно будет выяснить детали и связать их в одно целое…
          – Не бойся, Вия, мы Изюбра «на ура» возьмём, – бодро заявил Уфимцев, – припугнём, что у нас есть аудиозапись, как он заказывал проститутку, и что он ей спьяну наговорил.
          – Какая аудиозапись? – повеселела Виолетта. – Ничего же не было!
          – Сделаем! И проститутку найдём, которая его опознает. Нам это раз плюнуть. Мы ребята отчаянные.
          Все засмеялись, напряжение было снято, и Глинский вернул всех к «нашим баранам»:
          – И всё-таки странно, почему Атбай оказался в захоронении пазырыкской культуры. Вряд ли эта эпоха, глубиной в две с половиной тысячи лет, интересует переселенцев во времена давно минувших дней.
          – Это тоже ляп! Ляп нашего Лагоды, – уверенно заявил Уфимцев. И надо бы у него об этом поспрашивать.
          – Спросим, – пообещал Глинский. – Обязательно спросим, когда он выздоровеет. Воспаление лёгких в его возрасте – дело нешуточное. Но он уже пошёл на поправку, так что скоро спросим его о многом. Заодно и кое-что новенькое расскажем.
          – Да уж, – поддакнул Ефим, – за этим у нас дело не станет. За новеньким…
          – Ты о чём, Фима? – насторожился Глинский. – Тебе удалось прочесть файлы из папки с нулями в имени?
          – Пока нет. Но когда профессор выздоровеет, надеюсь, удастся докопаться до сути. Чую, нас ждёт сенсация…
         
         
          Лагода был уже почти здоров, но явно не в духе. Апрельская ночь показалась ему возмутительно короткой, и он чувствовал себя не выспавшимся.
          Лучи солнца, пробившиеся сквозь не задёрнутые гардины, высветлили квадрат на стене, где висел календарь, и усилили проснувшееся раньше него раздражение на Музу Фёдоровну: не могла, как следует зашторить окна!
          В сущности, Наум Силыч был зол на себя, зол за то, что незаслуженно обидел вчера свою безропотную подругу, сорвавшись из-за необнаруженной на месте книги о Козыреве, которую сам же и затолкал себе под подушку, намереваясь полистать её на ночь. И, вообще, в последнее время он был неоправданно нервным и несдержанным, даже с верным котом повздорил, и обиженный Чик не спит теперь у него в ногах, а ходит по пятам за Музой…
          За дверью послышались осторожные шаги не ко времени помянутого в мыслях «ангела-хранителя» профессора и тот поспешил закрыть глаза: пусть думает, что он спит, а то надо будет извиняться, а этого он делать не умеет…
          Войдя в спальню, Муза Фёдоровна бесшумно задёрнула портьеры, задержалась на минутку у ложа своего «гения» и, озабоченно вздохнув, вышла.
          Так, с закрытыми глазами, Лагода пролежал, на всякий случай, минут пятнадцать, пока не услышал, как затворилась дверь за уходящей по делам Музой и, по всей видимости, котом, предпочитающим проводить время на свежем воздухе.
          «Вот и славно, – подумал профессор, поднимаясь с постели, – мне надо сегодня побыть одному и крепко подумать о…»
          О чём ему следует подумать, Лагода пока не мог сформулировать, но никогда не подводившая его интуиция подсказывала, что день сегодня будет тревожным. И неординарным. Иначе бы он так не нервничал…
          Наскоро умывшись и выпив холодный чай с предусмотрительно оставленным хозяйкой под салфеткой бутербродом, Наум Силыч забрался с ногами на диван и сгруппировался, пытаясь сконцентрировать не дающие ему покоя мысли.
          То ли оттого, что не выспался, то ли от усиленного думанья в левом виске привычно шевельнулась боль, а вместе с ней и мысль о том, что давно пора сходить к институтским медикам, в епархию Виолетты. Имя «соучастницы» по делу угробления пилотов привело Лагоду к размышлениям о его творении – о Непуте, который полностью оправдывал свою кличку.
          Неведомая сила сняла творца непутёвого агрегата с места и погнала в лабораторию к его неудавшемуся детищу: сломать немедленно? Или разобраться с ним по-мужски? Или… дальше мысль не пошла…
          Возле полигона Института аномальных явлений крутилось несколько человек, но никто из них не интересовал профессора. У самых дверей в свои владения, Наум Силыч вдруг почувствовал чей-то взгляд и оглянулся. На буйно заросшем сорняком отдалённом пустыре, по узкой тропе которого по неизвестной причине никто никогда не хаживал, маревом колыхался фантом, похожий на человека в длинном сером балахоне. Профессор почувствовал, как холодок пробежал по позвоночнику и усиленно замотал головой, стряхивая наваждение с ресниц. Фантом исчез, но тревога осталась. И кот, которого он не сразу приметил, остался на тропе. Его выгнутая и взъерошенная спина говорила о том, что он тоже встревожен.
          – Чик! – позвал Наум Силыч. – Пойдём со мной!
          Зачем Лагоде понадобился Чик, он и сам не знал, однако, с котом ему всегда было спокойнее. Кот, пятясь, сошёл с тропы и подбежал к профессору. Тот, чертыхаясь, пытался открыть дверь, но ключ застревал в скважине замка. Кот издал гортанный звук, будто пытался о чём-то сказать Хозяину, но тот ничего не понял, ибо был поглощён вскрытием двери. Наконец, замок поддался. «Допотопщина! Надо сменить замки…», – буркнул Лагода, входя в здание. «Ещё как надо!» – мяукнул кот и вступил в полумрак здания…
          Лаборатория встретила Лагоду гробовой тишиной, будто почуяла боевой настрой учёного. Он отключил кодовую сигнализацию, отпер заветную дверь и вошёл в секретный отсек. Его «детище» тускло поблескивало полированным металлом, но заходить внутрь сооружения профессор не собирался. Однако что-то погнало его вперёд – и этим «что-то» был всё тот же фантом с пустыря, мелькнувший на мгновение в поле зрения профессора, словно смог в лучах света, и растаявший, едва профессор ступил в кокон своего «Непути». И тут почему-то он решил отладить одну из портальных связок.
          Сделав несколько шагов, Лагода споткнулся и, взглянув под ноги, заметил давно разыскиваемый им «талисман» – осколок ракушечника из кладки отчего дома. Он наклонился, чтобы поднять его, задел плечом кольцо металлической спирали и упал. В глазах у него потемнело и невообразимо закружилась голова. Утробный вопль кота заложил уши…
         
         
          …Наум Силыч разлепил глаза. До боли знакомый пейзаж плыл и качался, но вот повеяло теплом и всё вокруг застыло в знойном столбняке. Смутное воспоминание шевельнулось в памяти, и он напрягся, чтобы оживить его подробностями.
          Улица… цветущая акация… безыскусной архитектуры одноэтажные строения. Дорога… узкая и пыльная она вилась меж домов и впадала в островок зелени…
          И вдруг на дороге появился мальчишка: в коротких полотняных штанах и холщовой рубахе с заплатами. Он бежал, а, вернее, убегал от виртуозно матерящихся мужиков – потных и разъярённых.
          «Биндюжники», – всплыла неожиданная подсказка. В этот миг мальчишка врезался в Ладогу и… прошёл сквозь него.
          Заныло плечо и осколок ракушечника впился в ладонь. Наум Силыч машинально отскочил в сторону – и вовремя: погоняющие мальчишку мужики пронеслись мимо, обдав его амбре пота и перегара.
          «Они меня не видят! – эта мысль ударила ознобом и заставила Лагоду прислониться к акации. – Я невидим? Да есть ли я?!»
          – Эй, дед! – донёсся до него сиплый голос и он обернулся. – Ты не видел, куда пацан делся? Рыжий такой…
          – Нет… – ответил Ладога и обмер: группа биндюжников растаяла на глазах. И они и мальчишка испарились, как и не было их. Зато невесть откуда проявилось точное знание, где скрылся беглец: вот за теми закрытыми наглухо воротами. Воротами дома, где он, Наум, родился. Он узнал и этот дом из ракушечника, добытого в позапрошлом столетии, и причудливо изогнутый каштан…
          Он в Одессе, на Молдаванке, на улице Хуторской, заканчивающейся Алексеевским сквером. А тот мальчишка…
          Да это же его отец! Силок, Сильча – так звали его в детстве!..
          Несколько минут Ладога пребывал в прострации, пытаясь переварить явленное ему откровение. Кое-как собравшись, начал мыслить.
          Значит, Непутя отправил его в собственное прошлое? Но в какое время?
          Лагода осмотрелся и снова впал в ступор: вид вокруг менялся на глазах. Деревья облетели, свидетельствуя о глубокой осени, дома постарели, кое-где облупилась штукатурка и обнажилась кладка из ракушечника… ракушечник?!
          Наум Силыч разжал ладонь: «осколок» родного дома исчез, оставив лишь красный отпечаток на коже! «Не розумию…», – простонал Лагода на основательно забытом украинском языке и поднялся. Он толкнулся в ворота отчего дома, те приоткрылись и явили заспанное лицо хозяина:
          – Тебе чего, мужик? – более чем недружелюбно спросил тот. – Тут никого кроме меня нет. Дом брошен жильцами и теперь он мой! Я тут буду до конца света! – и без всякой видимой причины мужик заржал, обнажив крупные лошадиные зубы. – Если только он наступит! Я ведь не дурак, смекаю, что это очередная приватизация! Кому-то надо, чтобы Одесса опустела – вот она и опустела…
          – То ли ещё будет! Вся Украина опустеет по чужой воле! – неожиданно для себя выпалил Лагода и, не став слушать политическое обозрение сбрендившего новосёла, перешёл на другую сторону улицы. Не оглядываясь, он побрёл к Алексеевской площади вдоль грязно-розовых стен складов, бывших в годы его юности собственностью Облпотребсоюза региона. Он не выбирал направление – просто шёл, куда ноги ведут…
          Море сердито ворчало и морщилось мутной рябью. Весеннее солнце пряталось за тучами, гарантирующими дождь, и серый пустынный пляж кромкой своей боязливо отталкивал набегающие волны, не позволяя им касаться ног Лагоды. Тот смотрел на мечущихся чаек и размышлял, пытаясь выстроить причинно-следственную цепь последних событий.
          Вот он вошёл в энергетическую спираль веретена машины времени, чтобы отладить портальную связку и нашёл там свой осколок… нет, дальше он ничего не помнит!
          Очнулся на Хуторской… потом пошли скачки во времени по горизонтали… почему? Он в очередной раз прокрутил в воображении картинки «места прибытия» и перемены времён года – попытался найти связи… бесполезно!
          Лагода прикрыл глаза и отдался текущей минуте. Думать он был не в состоянии, а слушать себя и море мог…
          В рокот волн вкраплялись иные звуки и он рассеянно внимал им. Крик чаек, отдалённый гул самолёта, чей-то всё перекрывающий голос… знакомый голос… голос отца! Он провожает его, семнадцатилетнего самоуверенного и полного надежд юнца, в Москву! Значит, сейчас он в 1970 году? Да! Точно, это 1970 год!
          – Будь всегда самим собой, ничего не бойся, трудись, постигай науки, – слышит он, – живи честно, не подличай, не ловчи, держись товарищей своих, которые будут… – голос отца стал глуше и Наум понял, что тот сдерживается, чтобы не дать слабину. – И помни: мало уметь решиться на поступок, надо научиться отвечать за его последствия перед другими! Каждый из нас делает своё маленькое дело, которое вливается в большое, великое и нужное всем дело…
          Отец… Лагода прерывисто вздохнул и вспомнил, как родители при малейшей возможности дарили своему единственному позднему ребёнку маленькие радости, как скрытно устроили сыну настоящий день рождения, когда тому исполнилось пять лет, потому что Наум имел неосторожность родиться в день смерти Сталина…
          Это роковое совпадение преследует его всю жизнь, только теперь оно окрашивается не страхом, а насмешками. Вот и последнее торжество по поводу знаменательного события появления на свет божий гения квантовой физики началось с подначек и политических анекдотов, зато потом, как это водится у собравшихся вместе сослуживцев, плавно переросло в заседание научного совета. И там они с Глинским говорили о пилотах, майя и артефактах…
          – Артефакты? – повторил Наум Силыч и вернулся в существующую на данный момент реальность, то есть на берег моря, к созерцанию деловитых чаек. – Артефакты… мой талисман! Он тоже артефакт!
          Лагода начал лихорадочно ощупывать и выворачивать карманы.
          – Вы не это ищете?
          Профессор, который мог поклясться, что ещё минуту назад был совершенно один на этом диком пляже, поднял глаза на обладателя тихого и какого-то особенного по глубине голоса. Перед ним стоял высокий худощавый подросток не старше четырнадцати лет с удивительно чистым, до прозрачности, взглядом серых глаз и длинными, по плечи, светлыми волосами. В руках он держал талисман Лагоды.
          – Откуда это у тебя? – машинально спросил учёный, заправляя вывернутые карманы.
          – Нашёл, – улыбнулся юноша и протянул находку профессору.
          Лагода молча принял из рук незнакомца талисман и, не успев удивиться своему спокойствию по поводу незаурядности появления и поведения подростка, поинтересовался:
          – Кто ты, благодетель мой?
          – Я проводник. Тут по поручению… ненадолго. Возможно, скоро наши тропы ещё пересекутся…
          «Какой ещё проводник? По какому такому поручению? Когда будет это «скоро»?» – хотел поинтересоваться профессор, но вместо сумбура недоумений деловито спросил:
          – Когда и где?
          – Своевременно и в нужном месте. Когда вы поймёте главное… – последовал ответ.
          Взмахнув рукой, незнакомец отступил несколько шагов назад … и исчез в засветившемся вокруг него ореоле.
          Лагода зачарованно посмотрел на тающую дымку и, безотчётно вошёл в неё…
         
         
          Очнулся он «во чреве» Непути, сидящим на полу с талисманом и бумажником в руках. Шум моря и крик чаек ещё стояли в ушах, на глазах была лёгкая пелена. Что это было? Бред после Музиных лекарств? Потеря сознания? Сон? Разве он не путешествовал из настоящего в прошлое, а из в прошлого в будущее?
          Лагода основательно потряс головой и осмотрелся по сторонам: всё как было, всё на местах. Дверь в лабораторию заперта, и кот сидит у порога: то ли обиженный, то ли напуганный чем-то.
          – Чик! – позвал он. – Иди сюда, котяра! – кот, не торопясь, приблизился, снисходительно коснулся ноги профессора, обнюхал туфли… – и в страхе поджал уши. – Ну, ты чего, дружище? Чего испугался-то? – Чик рванулся к дверям и жалобно мяукнул. – Домой хочешь? Сейчас пойдём, пока Муза нас не хватилась…
          Едва он открыл дверь, кот вылетел пулей на улицу, а творец Непути обмер: ничего себе! Да уже ночь на дворе! Значит, он таки был в отчем доме?
          За порогом лаборатории плескался весенними ароматами поздний вечер, светила Луна, заговорщицки подмигивали звёзды. В голове Лагоды зашумело море, и стало весело как с похмелья…
          Открывшая профессору дверь Муза Фёдоровна была на грани обморока:
          – Умочка! Где ты был? Я чуть с ума не сошла! Больной, без шарфа! – она придирчиво оглядела его с головы до ног. – И туфли в тине!
          Последнего замечания Лагода, определённо, не услышал. Он с глуповатой улыбкой посмотрел, как Чик боком пробрался в кухню, откуда струилось уютное тепло, полюбовался озабоченным и таким родным лицом «ангела-хранителя» – и наполнился счастьем: он дома! И от избытка чувств превзошёл сам себя:
          – Музочка, прости меня, друг мой! Я был груб и несдержан. И не прав!
          Никак не ожидавшая такого геройского поступка от своего гордого и забывчивого «гения», Муза сконфузилась:
          – Да, ладно уж… я и не обижаюсь. Я никогда не обижаюсь на тебя, Умочка…
          Умиление это хорошо, но держать руку на пульсе событий нужно. И она повторила вопрос:
          – Так где же ты пропадал до десяти вечера?
          – В Одессу слетал, – дал почти правдивые показания подопечный Музы, – надо было… по делу.
          – Вот так, в домашнем? – изумилась Муза Фёдоровна, – без фрака, без галстука?
          – У меня были встречи без галстуков, – усмехнулся Лагода и поднял руку, упреждая лишние вопросы. – Не отвлекай меня, милая! Мне нужно хорошенько над кое-чем подумать, чтобы понять, что я должен делать дальше! Ужинать не буду, устал. Разве что крепкого чаю принеси... пожалуйста...
         
          ГЛАВА 14. Проникновения

          Апсариха занемогла. Об этом рано утром сообщила по телефону Нина Никитична и Виолетта спешно начала собирать свой саквояж скорой помощи, справедливо полагая, что бабке нужен врач.
          Её серебристый «Мерседес» слушался руля, дорога до Лешево была свободна, автомобили в сторону этой деревушки, равно как и попутных ей, были единичны. Выехав за пределы столицы, Виолетта позволила себе уйти в раздумья о последних событиях. Первым на ум пришёл Изюбрин. Ах, какими трудными стали их редкие мимолётные встречи! Шеф неизменно принимал небывало деловой вид и, едва скользнув по ней взглядом и коротко кивнув, проносился мимо. А её накрывал шлейф его нескрываемой ненависти – и, ощущая кожей знобкую волну страха, Виолетта досадовала на себя: ну чего ради она тушуется? И вообще, в последнее время она стала слишком чувствительной и тревожной, непохожей на себя: успешную и уверенную в себе женщину. Почему? Не оттого ли, что позволила себе признаться, что не так уж она и успешна, если до сих пор одинока, если нет ей пары в её окружении? Да, у неё появилась подруга и единомышленница – но они такие разные с ней! Людмила влюблена и жизнь её полна любовью и ожиданием. Она увлечённо работает с детьми, свято веря, что делает благое дело. А она, Виолетта? Нет у неё удовлетворения: ни уму, ни совести, ни сердцу…
          Июнь обещал жаркое и сумбурное лето – такое же суетливое и вспыльчивое, каковой была короткая весна: поначалу холодная и неторопливая, а затем бурно отцветшая и перепутавшая все народные приметы. В эту весну Виолетта особенно остро почувствовала своё одиночество и потребность в мужчине – и отнюдь не только в крепком плече, на которое можно опереться…
          Перед глазами вдруг всплыло лицо Уфимцева, его глубокий взгляд, то серьёзный и грустный, то диковатый от приступов ревности, то нарочито наглый и отчаянный. С чего это вдруг она его вспомнила? Этот самец, приласкавший почти всех сексуально озабоченных дамочек института, явно не её мужчина! И пусть он из себя выпрыгивает, обхаживая её – она на него ноль внимания! Ей бы родиться в прошлых веках, да дворянкой. Там бы ей точно нашлась достойная пара.
          Виолетта досадливо отмахнулась от образа Ефима, но почему-то сладко заныло в груди и отяжелела поясница. Неужели она попалась в любовные сети?! Ну что за магнит в этом несуразном уфологе?! Почему дамы всех возрастов и статусов желают его? Дуры потому что! И пусть бегают за ним, пусть! Она не из таковых. Нет, она не станет размениваться на бабников! Уж лучше оставаться одной, чем отдаваться кому ни попадя. Пусть она умрёт пустоцветом, но только не такой герой-любовник, как этот неразборчивый в связях уфолог! Даже если он умница и специалист в своём деле, которого ценят и, вообще... Грустно-то всё как…
          Вдали показалось Лешево, и Виолетта легко переключила мысли на предстоящий визит. Что там с Апсарихой? Никитична вскользь упомянула грудную жабу. Вполне вероятно, что так и есть, ведь именно эта болезнь чаще всего встречается у стариков. Всё ли, что может понадобиться в таком случае, у неё прихвачено? Вроде всё… И тонометр, и портативная капельница, и шприцы, и медикаменты… Что там у неё ещё? Нитроглицерин, капли «Вотчала», гепарин, аспирин…
          Как хорошо, что она в молодости получила такую нужную каждому медику практику в бригаде скорой помощи!
          Стоп! Приехали…
          Аккуратное и, как всегда, ухоженное подворье Апсарихи выглядело сиротливо. Или ей это показалось? Не свою ли тревогу она накинула аурой на небольшой домик в углу участка? Да нет же! Вон окошки запылены и занавешены, будто хозяйки давно нет дома. Виолетта вошла в дом. Единственная комната была чисто убрана – нигде ни пылинки. И, тем не менее, она выглядела необжитой. Оттого ли, что была пустой и слишком прибранной, или от унылости не накрытого стола с задвинутыми под него лавками да полумрака по причине недостатка света, сочащегося из-за неплотно сдвинутых ситцевых занавесок скромно украшенных прошвой. Свет этот освещал узкую кровать с придвинутой к ней табуреткой, на которой ютились кружка с водой и несколько облаток с таблетками. Над изголовьем тускло мерцал огонёк лампадки на божнице. И также тускло блеснули при входе гостьи глаза лежащей в постели бабы Клавы.
          Виолетта поздоровалась, Апсариха слабо улыбнулась в ответ, не разжимая тонких губ. Вымыв под рукомойником руки, «скорая помощь» приступила к работе.
          – На что жалуемся? – бодро спросила Виолетта.
          – На возраст, – снова улыбнулась Апсариха. – Зря тебя, девонька, побеспокоила Никитична. Моя болезнь простая: грудная жаба называется. Ей вся моя родня переболела под конец жизни…
          – Как и где болит сердце? Одышка при ходьбе есть? Не молчите, баба Клава! И не пытайтесь отказаться от моей помощи! Я приехала во всеоружии и сделаю, всё что должна!
          Апсариха вздохнула и подчинилась. Диагноз Виолетта поставила быстро: стенокардия, она же «грудная жаба». Права оказалась больная, и она действительно больна: за год, что они не виделись, здорово похудела, щёки запали, под глазами синяки…
          Решение пришло мгновенно.
          – Баба Клава, поедемте со мной…поживёте у меня сколько захотите. За вами присмотр нужен. И лечение серьёзное. Капельницу надо ставить…
          – Нет, девонька, никуда я со своей деревни не уеду. Здесь я нужна. Ведь не зря говорят: где родился, там и пригодился. Осиротели наши деревни, опустели. А там, в твоей Москве, на ум не берут, что без деревни не будет России. Пропадёт она, засохнет, как дерево без корней. И потому здесь моё место. Пока мы, старики, за землю держимся, жива она, матушка наша, и нас и вас хранит. А присмотр за мной есть. Никитична целыми днями рядом, каждую свободную минутку ко мне бежит. Ей ведь, как Васятка сгинул, невмоготу одной, а мне легко её успокоить, ты же знаешь.
          Поняв, что уговоры тут бесполезны, Виолетта решила сходить к Нине Никитичне, дабы проинструктировать ту, как ухаживать за больной. Перед уходом она усадила Апсариху в подушки и поставила ей портативную капельницу. Баба Клава с удивлением смотрела как из сосуда, прикреплённого к предплечью, по трубке в вену на кисти руки потекло прерывистой струйкой лекарство.
          – Надо же до чего наша медицина дошла! И долго эта капельница будет на мне висеть?
          – Час, полтора. Вы можете походить по комнате или вздремнуть. Только следите, чтобы рука была всё время опущена. А я пока схожу к Никитичне…
         
         
          – Ну, как она? – едва ответив кивком на приветствие, обеспокоено спросила Никитична.
          – Не смертельно, но лечить надо.
          – Вы дадите мне рецепты? Напишите, всё что надо. Я съезжу в район и куплю.
          – Не надо вам никуда ехать, Нина Никитична. Всё необходимое вам привезёт Мила. У неё отпуск и она как раз к вам собралась. Вы бы лучше уговорили бабу Клаву лечь в больницу. Хоть на недельку. Ей надо под капельницей полежать. Но если откажется, делайте вот что…
          Никитична внимательно слушала все рекомендации врача, но Виолетта видела, что той не терпится поговорить о своём.
          – Что-нибудь случилось? – спросила она, закончив инструктаж.
          – Ой, Виечка Карловна, случилось! – мгновенно отозвалась Никитична. Сон у меня накануне был странный. Меня в последнее время разные сны донимают, но то всё про Васятку да дочку мою. Или про сельчан наших, всякие упреждения. А этот сон не знаю, к чему приснился. Странный он какой-то, будто покаяние, али жалоба… – Никитична вытерла пальцами уголки рта и зачастила:
          – Приснился мне тот бандит с Татарского брода, тот самый, из-за которого детишки наши пропали. И не поняла я живой он или мёртвый. А только слепой он, вместо глаз – дыры, будто выклевал ему глаза тот орёл, о котором Мишка бредил. Поначалу-то я не признала его. Смотрю только, тащится за мужиком каким-то седым бедолага: грязный, босой, в рваном балахоне. Плетётся он, значит, за стариком и завывает: «Отец, не уходи от меня… пожалей меня. Это ты во всём виноват, из-за тебя я душегубцем стал. Зачем, – ноет, – ты маму сгубил. Из-за тебя она повесилась. Зачем ты водил в дом потаскух… Зачем меня, пацанёнка, прогонял из дома? Чтобы не мешал тебе развратничать? Почему ты не любил меня? Почему с детства соплёй и слабаком называл?», – Никитична перекрестилась. – Ой, Виечка Карловна, как он плакал! И плакал и зубами скрипел. «Из-за тебя, – кричал, – я всю жизнь презирал женщин! Потаскух грязных!» – И тут он ко мне лицом повернулся! А грудь вся нараспашку, и креста на нём нет. Вот тут-то я его и опознала, Виечка Карловна. Тот это, наш паскудник! Я же фото его в газетах видела… – Никитична вдруг заплакала. – И вот, подишь ты, мне его жалко стало… как это можно?! Ведь он же, может, моего внучика сгубил! Васятка, мальчик мой! Я так скучаю по тебе! Вся душа изболелась…
          Поражённая услышанным Виолетта не нашлась, что сказать бабушке мальчика, так остро напомнившего ей брата. Но Никитичне не нужны были пока никакие слова, она ещё не выговорилась.
          – Вы знаете, Виолетта, я ведь в декабре была в Свято-Даниловом монастыре, как наказывал мне в прошлогоднем сне Васятка. Аккурат в день памяти пророка Аввакума… Народу было тьма тьмущая, но его я там не нашла – Васятку моего. В этом году снова схожу. Сердце мне говорит, что мы обязательно увидимся. Иначе, зачем я ещё жива?
          Никитична замолчала, утирая слёзы уголком платка. Виолетта пробормотала первые пришедшие на ум слова утешения и поспешила к Апсарихе, оправдавшись тем, что ей пора снять капельницу. По дороге она вспомнила, что сказал ей Уфимцев после посещения Чёртова шалаша в прошлое лето: «Ну что, доигрались? Своими «посланцами» мы отрыли временные порталы…». Выходит, он прав, открыли? И не только в прошлое. Открылись и порталы в царство мёртвых!
          Находясь под впечатлением жуткого сна Нины Никитичны, Виолетта молча сняла опустевший пластиковый сосуд с предплечья Апсарихи, а когда вынула из набухшей посиневшей вены иглу и обработала ранку на высохшей коже с крупными старческими «веснушками», она вдруг припала лбом к этой натруженной руке:
          – Баба Клава, миленькая! Плохо мне, очень плохо! Одна я! Совсем одна! Никому не верю. Никому!
          Апсариха возложила свободную ладонь на голову Виолетты и легко, застенчиво пригладила её волосы:
          – Креститься тебе надо, девонька. Тогда не будешь одна. Бог с тобой будет. И сердце своё отпустить надо. Сними с себя забрало. Люди кругом. Такие же, как и ты, одинокие.
          Виолетта сглотнула солёный ком в горле, но подступившие слёзы вырвались на свободу.
          – Как же? Как жить мне без радости, без родных? В этом ужасном мире! Как? – цедила она в руку Апсарихи горькие и недоумённые вопросы свои.
          – Не плачь, милая. Молодая ты ишо. Всё у тебя впереди. Отпустишь сердечко на волю – помягчаешь. Полюбишь, ребёночка родишь. Ребёночек тебе нужен.
          – Какой ребёночек, баба Клава?! Вы посмотрите, что творится! Ложь, блуд, жестокость вокруг! Дети пропадают, конец света обещают!
          – А чего его обещать-то? Он завсегда у нас был. Кажный день конец света. О, милая моя! Ежели свет в душе есть – не бывать ему конца. Запомни это! На всю жизнь запомни. И свет и тьма в душах токмо. Все века нас приходом антихриста пугают, а он-то никуда с земли и не уходил – вспомни евангелие, искушение Христа. Как сказал ему сатана: «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю её; итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё». А он ведь не мог предложить того, что ему не принадлежало! Это потом попы толстобрюхие всё по-своему истолковали, что всяка власть на земле от Бога, чтобы народ в повиновении держать. Сама подумай, мог ли Господь такое благословить, чтобы дети родителей истребляли, лишь бы на престол взойти? – Апсариха суетливо перекрестилась, словно увидела что-то страшное. – Нет, девонька, от лукавого это: и власть, и сама жажда власти! – она перевела дух, ладонь её снова легла на голову Виолетты. – Искру в тебе чую. Взрасти её. И ничего не бойся! – рука Апсарихи замерла, голос дрогнул непрошеной лаской: – Креститься тебе надо, девонька… моя… и полюбить, ни о чём не размышляя…
          Давно уже отпели свои песни соловьи, июнь закончился, истекая жарой и потом. Виолетта ещё дважды навещала Апсариху и уже заметно окрепшая та ей напомнила перед отъездом: «А помнишь, прошлым летом после гадания ты спросила, как отблагодарить меня, а я сказала тебе, что ты сделаешь это, когда тебе самой нужна будет помощь? Так и случилось…».
          А Виолетта мысленно удивилась: кто бы мог подумать тогда, что эта строгая и нелюдимая старуха так душевно отнесётся к ней, к зачерствевшей в гордыне и в унынии немке? Что в Богом забытой деревеньке она найдёт не только искреннее участие, но и подругу…
         
         
          После долгой беседы за чаепитием подругу сморил сон. Спала Мила беспокойно: стонала и вскрикивала во сне, натягивала по самые глаза простынь и тут же сбрасывала её. «Наверное, ей снится Чёртов шалаш, – предположила Виолетта, очередной раз укрывая подругу. – Ведь говорили о нём и детях. Мила сказала, что на месте шалаша творится что-то непонятное. Какая-то воронка образовалась, а вокруг, кольцом, трава сожженная. И снова преграда невидимая… неужели портал восстанавливается?».
          Вечер густел, редкими светлячками проявились первые звёзды. Полная луна, заглядывающая в открытое окно сквозь лёгкую тюлевую занавеску, стала ярче и осветила журнальный столик и кобальтовый в позолоте старинный сервиз – память о далёком детстве в Германии. Стараясь не шуметь, и, не отвлекаясь от важных размышлений, Виолетта собрала посуду и отправилась в кухню. Мысли её по-прежнему кружились вокруг детей, каждый день удивляющих их с Милой своими способностями. И Питер был таким же! Ведь он писал стихи – и такие странные, далеко не детские, космические какие-то. И до чего же они с Васяткой похожи! Особенно глаза…
          Вода небольшим напором лилась в чашки, её журчание, как музыка, сопровождала хаотичные мысли.
          «Надо же, Васятке известны числа Фибоначчи, без всякой науки. Он просто знает их… – Виолетта улыбнулась. – Несомненно, он из детей с аурой цвета индиго. Мальчик из будущего… и этот феномен генетический! Иначе, откуда-то же эти дети черпают информацию? Никто не знает всех информационных возможностей генома. А они немалые! Ведь передают же разделенные клетки информацию своей половинке? И это подтверждено экспериментально! А человека кто информирует? Высший разум? Из общего информационного поля? Наверняка. Ведь уже даже теория об этом есть и строятся био-голографические модели… неужели высший Разум это живой «компьютер»?! И он передаёт информацию через геном? Если это так, то, без сомнения, это делается через посредство электромагнитных полей…».
          Расставив посуду в шкафу, Виолетта вернулась в гостиную. Вид спящей Людмилы, соратницы в её «армии сопротивления» разрушительным планам дирижёров НИИ аномальных явлений, повернул ход мыслей в сторону их общего Дела: «Надо изучать тонкие поля, влияющие на геном. Срочно начать новый проект. Чтобы научиться задавать детям конкретные вопросы. Без вреда их психике, разумеется. А справимся? Я, конечно, проводила супергенетические эксперименты на полевом уровне, но этого мало. Физик мне нужен в отдел! А ещё компьютерщик и… лингвист! Обязательно нужен лингвист! Ведь информация идёт через слово! Через речь. И в каждом языке есть гено-подобные фрактальные структуры! В каждом. И одинаковые для всех наречий фракталы. Где же мне найти такого лингвиста? Ведь эти необычные дети получают информацию через генотексты… оттуда? От кого?»
          Столь перспективные и актуальные размышления прервал вскрик Людмилы. Взглянув в её сторону, Виолетта увидела, что подруга уже не спит, а сидит, пождав под себя ноги и собравшись в комок. Спрашивать Милу, чего та так испугалась, не пришлось.
          – Я только что разговаривала с Игорем… – сдавленно произнесла она. – Да, да, да! Не смотри на меня так удивлённо! Именно разговаривала! Ты знаешь, после того, как мы побывали в зоне Чёртова шалаша, я часто вижу его. И что странно: вижу Игоря, а голос слышу Сергея. Он всё время бубнит одно и то же, как заезженная пластинка: «Всё путём, я жив. Скучаю» – и прочую подобную дребедень. А Игорь скачет на коне и сокола манит. Дворец видела, какую-то рыжую бабу, перед которой Игорь клонится… но чаще всего про охоту как в кино смотрела. А сегодня мы разговаривали, Вия! Хотя нет, это он мне всё-всё рассказал. А я будто онемела… ну, чего ты так ехидно улыбаешься? Не веришь? Он даже имя своё назвал из той жизни. Иван Якшич его там зовут! А рыжая баба – Елена Глинская, почти царица, мать Ивана Грозного. Вия, он туда послан специально! Для заговоров, чтобы изменить историю!
          Улыбка сошла с лица Виолетты: «Откуда Миле известно новое имя Игоря?! Ведь я ни словом не обмолвилась о недавнем разговоре с Глинским о Застудине!».
          Она насторожилась и начала слушать сбивчивый рассказ подруги с предельным вниманием. То, что она узнала, пахло сенсацией, а, может быть, и прямой угрозой… Глинскому? Надо созвониться и завтра после работы встретиться с ним…
          На следующий день, вечером, тройка «заговорщиков» собралась в коттедже у Глинского. Настала пора «открыть карты». На страхи и откровения из видения Людмилы, пересказанного Виолеттой, Глинский лишь саркастически хмыкнул: «Прямо по Чернышевскому. Очередной сон Веры Павловны! Знать бы ещё, что делать?» Уфимцев же, напротив, отставил рюмку с коньяком, сквозь которую, как через монокль, рассматривал Виолетту, и стал серьезен:
          – А в этом что-то есть…
          Глинский тоже перестал улыбаться:
          – Знаешь, Фима, может, ты и прав. Меня сегодня тоже, вроде как, озарило. Мне, конечно, известен феномен «озарение», ведь я учёный. И, хотя я далёк от нейрофизиологии, однако, доверяю исследованиям Бехтеревой в области вненаучного, невербального знания. Но сегодня утром меня озарило нечто далёкое от темы, которой я занимаюсь. А занимаюсь я, если ты помнишь, эпохой крестоносцев и Александра Невского, – Глинский задумался и внимательно посмотрел на друзей, прикидывая, поверят те ему или нет.
          – Ну, и! – в нетерпении подстегнул друга Ефим, предчувствующий горячую информацию, некую аномалию в открытии Александра. – Говори главное, не тяни кота за хвост! – при упоминании кота Томи, лежащий у ног хозяина, вскинул голову и навострил уши. – Видишь, – засмеялся Уфимцев, – даже твоему псу не терпится узнать, что же там такое тебя озарило, что ты жмёшься поделиться сим озарением…
          – Речь об артефактах нашего проекта. Начну всё по порядку. Я знаю наизусть свою родословную. Род Глинских пошёл от одного из сыновей Мамая, которого разбил Тамерлан... – пёс, услышавший своё имя, благодарно лизнул руку Александра. – Эта победа нечаянно принесла облегчение Руси. Как и победа Александра Невского над крестоносцами, но я не о том. Я знаю поименно всех действующих лиц в эпоху малолетнего Ивана Грозного и Елены Глинской, но, готов присягнуть на хвосте Тамерлана, что имя Иван Якшич в рукописях появилось недавно. Был Стефан Якшич – сербский воевода. А Ивана я только недавно обнаружил, работая с документами тех лет, и хотел, было, справиться в других источниках, но как-то закрутился, и тут прекрасная фройляйн Шульц словно подтолкнула меня к догадке. А ведь это и есть артефакт! Нам нужно было не искать на месте раскопок пуговицы из синтетической бирюзы, а внимательно читать архивные документы – там они, наши пилоты. Лагода, как горсть семян, бросил их в водоворот эпох, и они разлетелись по миру и растворились в веках. Атбай, Якшич – это только те люди, которые как-то проявили себя. А те, которые никак себя не проявили, где искать их следы?
          – Ну, князь, нагнал ты пурги! Хотя, ох, как может быть, что ты кругом прав!
          Виолетта сосредоточенно молчала, покусывая губы, и как-то уж слишком внимательно разглядывала маникюр на ногтях. Но в её серых глазах чувствовалась работа мысли. Она что-то взвешивала, анализировала, оценивала. И, наконец, решилась высказаться:
          – Я тоже кое-что выяснила, правда, не всё – многие файлы засекречены, но и те, которые мне удалось открыть, говорят о дьявольски изобретательном, я бы даже сказала, маниакально изворотливом и пытливом уме создателя этой афёры – нашего проекта. Во-первых, у пилотов полностью «зачищалась» память, чтобы они не могли своими знаниями повлиять на ход истории. Ведь даже посредственность из ХХI века может стать гением в Средневековье. Во-вторых, под видом безобидной вакцины от Variola vera – против оспы испытателям вводился секретный препарат «Форсимум – 100». Господа, не смотрите на меня так осуждающе – клянусь, я не знала этого.
          – А что это за дрянь такая? – спросил Уфимцев.
          – Судя по грифу секретности – это разработка военных медиков. Вы слышали, Ефим, такой термин, как форс-мажорные обстоятельства?
          – Ещё бы! Каждый день с ними борюсь.
          – Тогда ещё вопрос: что будет с машиной, если заставить её работать на полную мощность и только так?
          – Ну, это и дураку понятно – клапана прогорят, коленвал на вкладышах провернет и стуканёт движок.
          – Именно, Фима, именно! – вставил своё слово Глинский. – То есть мотор, вместо десяти лет выработает свой ресурс за несколько часов! Так, к примеру, благодаря биоритму человек может жить сто лет, а мышь год. Человеческий организм – это ведь, по сути, тоже механизм: голова – бортовой компьютер, печень – масленый фильтр, почки – топлёный, легкие – воздухозаборник, сердце – бензонасос и так далее.
          – Всё так, – вернула себе инициативу Виолетта, – препарат «Форсимум – 100» заставляет организм работать на полную мощность, на все сто процентов. Я подняла истории болезней тех пилотов, которые прошли в нашем институте «медподготовку», но по каким-то причинам не были отправлены – они все умерли, самое большое, через год. При этом, несмотря на то, что они, фактически, перестали спать и, потеряв аппетит, пищу принимали автоматически, физические возможности возросли в сотню раз, а IQ – просто зашкаливало! Человек мог за полчаса выучить учебник химии, выносливость была неимоверная, но они, буквально, сгорали. «Форсимум – 100» даже из самого тщедушного солдатика может сделать универсального. Вот почему Атбаю удалось прославиться за столь короткий срок, что его похоронили в кургане рядом с принцессой Укоке. Скорее всего, он прославился, как воин.
          – А есть ли какой-нибудь антидот против него? – поинтересовался Глинский.
          – Не знаю, – вздохнула Виолетта, – вряд ли. Это ведь армейская разработка, когда цена солдатской жизни полушка. Бедная Людмила! Даже не знаю, как ей об этом сказать. Хотя вполне вероятно, что наш Игорь Застудин успел поучаствовать в заговорах.
          – Да, натворили мы дел. А ведь какому-нибудь идиоту может придти в голову мысль круто переменить историю, – обронил Глинский, – если уже не пришла. Да мы уже влияем на историю! И не знаем последствий этого. Наши парни что-то да успели совершить. Если Атбай прославился, как воин, то непременно кого-то убивал.
          Уфимцева тоже «озарило» и он моментально подхватил оброненную мысль:
          – Вот убьёт такой универсальный солдат твоего предка, князь, на дуэли и исчезнешь ты с лица земли, как и не было тебя! – Александр замер с открытым ртом, а весельчак уфолог продолжил излагать своё озарение. – И наша прекрасная фройляйн Шульц тоже под угрозой исчезновения! – брови у Виолетты приподнялись в весёлом удивлении. – Да, да, дражайшая фройляйн. Вы, наверняка, из рода какого-нибудь знаменитого крестоносца, угробленного Невским, а мы ему на подмогу в ту эпоху тоже своих солдат послали! И, наконец, Мила… – он сделал паузу. – А вот Мила может уцелеть и спасать Родину в тылу врага. Она у нас произошла от Штирлица, от персонажа вымышленного и неуязвимого. Обретаться в вирте её миссия…
          – А сам-то, балагур ты наш? – вступил в игру Глинский. – Ты из какого рода будешь и какова твоя миссия?
          – Я из племенного табуна орловских рысаков, княже. Моя миссия уносить вас от опасности на собственном горбу. И уж если выбирать, я бы предпочёл переть на себе длинноногую крестоностшу в короткой юбке!
          Шутка понравилась обоим мужчинам, но не Виолетте. И Ефим резко изменил выражение лица с улыбчивого на строгое:
          – А вообще-то, всё обстоит очень серьёзно, друзья мои. Даже слишком. Ведь фальсификация и искажение истории словоблудием – тоже не безвредны. Параллельный ход истории… параллельные миры… непредсказуемое пересечение реального и виртуального…
         
          ГЛАВА 15. Аномалии

          Багряное пятно, пронизанное ослепительно белыми прожилками, вывязывающими колышущийся шлейф, тонущий в вязкой мгле, застыло над пятиконечной звездой Кремля, затем дёрнулось и развернулось вправо. Шлейф надулся парусом, а пятно приняло форму корабля и поплыло в светлеющем на глазах пространстве. Багрянец сменился на ярко оранжевый цвет, а «парус» стал алым, чтобы не потеряться в чистом небе. И снова повис сей неопознанный летающий объект над… над знакомой до мелких деталей местностью! Но вот какой? Название её такое странное…
          Тем временем пятно вытянулось в сияющую стрелу и вспыхнула догадка: Копьё Гнева! Это оно! Уфимцев удивился, что не было страха, а одно лишь предчувствие, что сейчас он узнает нечто важное. И сразу услышал монотонный низкий Голос: «Тьма не в подземельях, тьма наверху. Ищи свет и обрящешь!»
          «Урочище Ведьмина заводь! – вспомнилось название местности и пришло понимание увиденного. – Я должен туда поехать!»
          Ефим встрепенулся и машинально уставился на экран телевизора. Всё, как и положено: шло очередное развлекательно-отвлекательное ток-шоу «Копьё Гнева – то ли ещё будет!». Пред ярко голубые и чересчур понятливые очи пожилого ведущего из бывших диссидентов ответ держали два научных мужа – или около научных: Ефим в лицо их не знал, фамилий не помнил.
          – Да это Копьё Гнева буквально падает на нас! – бросил подстрекательскую фразу ведущий.
          – То ли ещё будет! – загадочно пообещал толстяк с тяжёлым подбородком и тонкими губами. – Спектральный анализ показал, что по составу объект близок магме.
          – Близок?! Да его температура выше, чем у Солнца! – возмутился долговязый всклокоченный и довольно молодой оппонент.
          – И что же у людей нет никаких шансов на спасение? – попытался предотвратить самотёк научных мнений ведущий. – А может это Копьё сгорит в атмосфере? – послышался ропот невидимого зала.
          – Это вряд ли, – степенно возразил толстяк. – Температура столь высока, что выгорит весь кислород. Все взлетим на небо в одночасье. Всё живое погибнет… – учёный с видом превосходства, словно ему самому ничего не угрожает, посмотрел на оппонента. – Вспомните, в Откровении от Иоанна сказано о падении на землю града и огня, пылающей горы и светящейся звезды! Вот вам и звезда! И аккурат огненная!
          Оппонент скорчил недовольную мину и с неприкрытой насмешкой дополнил «знатока» Писания:
          – А ещё там сказано о нашествии бесовщины в виде саранчи…
          – А как же иначе? Пришла беда – отворяй ворота, – невозмутимо поддакнул толстяк. И снова прокатился гул голосов неведомых зрителей ток-шоу.
          – То ли ещё будет! – вставил свою умную реплику ведущий.
          Ефим ухмыльнулся прямо в лицо голубоглазому диссиденту, расплывшемуся на весь экран: «Будет всеобщий психоз и паника. Вы, безмозглые болтуны, очень постарались для этого». И, признавшись себе, что ни смотреть телевизор, ни заниматься чем-либо другим не в состоянии, он решительно выключил «ящик». Во-первых, подобные передачи ему насточертели, во-вторых…
          Да, во-вторых, из головы никак не выходит Ведьмина заводь – подсознательно он не переставал обдумывать вторгшийся в телепередачу кадр. К тому же его озаботило, почему такое случилось. Неужели у него начались «глюки»? Странно… он, конечно, не такой реалист, как его друг археолог, и с мистикой дружит, но всё-таки здравомыслящий человек. И не раз бывал в аномальных зонах. Почему же именно сейчас у них всех, побывавших в зоне Чёртова шалаша, обострилось «шестое чувство» и начались тревожные сны и видения? Раньше-то такого не было!
          Ладно, об этом он подумает потом. Завтра. А то и после поездки в Ведьмину заводь. Интуиция говорит, что ехать туда надо. Правда, одному несподручно. Но с кем? Лагоду с места не сдвинешь, Глинский на Алтае, поехал побеседовать со знакомым шаманом о «мести» принцессы Укока, Тамерлана и прочих потревоженных раскопками мёртвых со священных гор алтайцев. Озаботился смертями археологов и, конечно же, своей жены. Итак, Глинского нет, приглашать с собой в Ведьмину заводь кого-то несведущего в их тайных расследованиях не стоит, равно, как и чересчур любопытных…
          А не сбегать ли в институт, пока народ не разошёлся по домам, не приглядеть ли напарника из далёких к сути проекта спецов? Просто для страховки…
          Сентябрь задумчиво шелестел увядающей листвой, стояла умиротворяюще тёплая погода, настроение Ефима после принятия решения поднялось. Более того, неведомо почему оно у него стало игривым. Предвкушение чего-то необычного будоражило, и к институту Уфимцев подошёл, мурлыча себе под нос детскую песенку: «То ли ещё будет, толи ещё будет, толи ещё будет, ой-ёй-ёй…». А будет нечто!
          Он приблизился к крыльцу института и остановился, как вкопанный: а вот оно и нечто! Вернее некто: заноза сердца уфолога, главная и неприступная аномалия – фройляйн Шульц собственной персоной.
          Виолетта стояла у своего «Мерседеса» с распахнутыми настежь дверцами и открытым багажником, и осторожно, словно перед ней было спящее чудовище, тыкала носком затейливой туфельки на огромной шпильке в спущенное колесо. Надо признаться, что неполадки с колесом Ефим не сразу заметил, поскольку всё его внимание поглотили ножки «занозы», обтянутые черными колготками и прикрытые до колен узкой юбкой с глубоким разрезом сбоку. Стройные лодыжки широким браслетом обнимали застёжки туфель с цепочкой, колышущейся и поблескивающей в процессе обследования колеса. Эта живая «змейка» и раздвигающийся при каждом движении ножки разрез зачаровали не только Уфимцева, но и ещё нескольких сотрудников мужского пола, замерших как под гипнозом на широком крыльце.
          Кто знает, как долго длилось бы это шоу, если бы Виолетта сама не заметила Уфимцева и не окликнула его. Он подошёл и, скрывая радость, как сумел сдержанно поздоровался. Пожав плечами, она виновато улыбнулась:
          – Вот… торчу тут… колесо сдохло…
          «Что она тут делает? Она же сейчас в отпуске… – думал он, деловито обходя машину и энергично пиная каждое колесо. – А может её с собой позвать? Нет… откажется».
          – Баллонный ключ у тебя есть? – спросил он, боковым зрением обозревая «бельэтаж» на лестнице.
          – Это такой крест из трубочек? – Виолетта склонилась над багажником, и Ефим мысленно вылепил обозначившиеся под короткой курточкой округлые формы, позабыв о соперниках, стоящих на низком старте и готовых услужить первой красавице института. Получив искомое, он поинтересовался домкратом и, пока фройляйн искала оборудование, продолжил осмотр её соблазнительных достопримечательностей. К добру ли, к худу ли, но когда Виолетта потянулась за «железякой», как она представила домкрат, с лестницы слетел квадратный крепыш и, уколов соперника неприязненным взглядом, предложил даме свои услуги по оживлению сдохшего колеса.
          Кто бы другой возмутился или растерялся, но не наш уфолог. Он величаво взмахнул рукой и милостиво позволил доброхоту заняться ремонтом «Мерседеса». Сам же подхватил под локоток смущённую таким оборотом Виолетту и отвёл её в сторону.
          – Ты что тут делаешь? Ты же в отпуске!
          – А ты? – вопросом на вопрос ответила задетая его пренебрежением к своему «Мерседесу» Виолетта. – Ты зачем притащился в конце рабочего дня?
          Однако Уфимцев откровенно обрадовался её вопросу:
          – Зачем? Я присматриваю себе напарника для подстраховки на аномальной территории. Завтра отправляюсь в экспедицию… – поскучневшее лицо собеседницы подвигло уфолога на ускоренную атаку. – Еду на Медведицкую гряду. Знаменитая и сильнейшая геоактивная зона! Старые горы… – в серых глазах фройляйн блеснул интерес, и Ефима понесло. – Невысокие, правда – но известные проказницы. Каких только легенд про них нет! И места там заколдованные, а то и проклятые, и в пещерах живут разбойники, и треугольные НЛО там летают! А шаровые молнии там просто как мусор валяются! И представь себе, там есть Чертово логово! А ещё пришельцы там так и шастают!
          – Да ладно тебе заливать! – засмеялась Виолетта и ошарашила уфолога неожиданным предложением. – Ефим, возьми в напарники меня! В любой экспедиции необходим медик, просто положен по инструкции. Я выносливая и уравновешенная. Визжать при виде НЛО, пришельцев и мусора из шаровых молний я не стану. Обещаю тебе. У меня осталась неделя отпуска. Возьми меня с собой, пожалуйста!
          Вот это аномалия! Он думал, что придётся даму уламывать, а тут такой оборотец! С какого бодуна ей вдруг забожалось ехать в Чёртово логово?
          – Ты хочешь поехать со мной? А с чего это вдруг у столь прагматичной фройляйн вскочил интерес к аномалиям? – озвучил свои мысли Уфимцев, любуясь ясными серыми очами визави.
          И она снова удивила его – на этот раз открытостью улыбки и простотой речи:
          – Там родина моей бабушки. Она мне на прошлой неделе много о поволжских немцах рассказывала… – удивление на лице собеседника Виолетта погасила подробностями. – Ах, да! Ты не знаешь ещё, что я съездила в Германию! За две с небольшим недели у бабушки я много чего сотворила. Первым делом, помирилась с отцом… о ссоре пока не буду рассказывать, потом как-нибудь… – от такой аномальной доверительности Уфимцев окончательно потерялся в догадках и весь углубился во внимание. – Так вот, о бабушке. Она русская, но семья её жила с поволжскими немцами, в Гречихино, у станицы Медведицкой. Когда началась война, моей бабушке было 14 лет. Всех немцев по указу выселили в Сибирь. И семью бабушки за компанию – некогда было разбираться, когда вся деревня говорила по-немецки. А сразу после войны она вышла замуж за немца…
          – Так ты хочешь заехать в Гречихино? – вклинился с уточнением маршрута Уфимцев.
          Виолетта отрицательно замотала головой:
          – Нет, это уже бесполезно, там всё чужое. Я просто хочу побывать на Медведицкой гряде, впитать в себя дух тех мест, о которых бабушка помнит всю жизнь. Она сказала, они особенные, одухотворённые.
          – И чертовщины там достаточно. Не боишься, что бесы тебя одолеют? Они к немцам особенно неравнодушны.
          Заливистый смех, грудной и волнующий, чуть не вверг уфолога в ступор догадкой: «Она в кого-то влюбилась! Только влюблённая женщина может так быстро превратиться из мегеры в ангела!». Следующие слова «ангела» выбили и эту мысль новой сенсацией.
          – Нет, Фима, не боюсь. Я теперь крещёная. Бабушка настояла на этом и самолично отвела меня в православный Свято-Воскресенский Собор.
          От реакции на эту сенсацию Уфимцева спас прозвучавший сигнал «Мерседеса» новокрещёной и призывный глас доморощенного автомастера по реабилитации колёс:
          – Виолетта Карловна! Машина готова, можно ехать! – Виолетта поспешила к машине, уфолог за ней. – Если хотите, я вас подвезу, проверим баллон в эксплуатации.
          «Ну, уж нет! Размечтался старатель! Этот золотой прииск давно застолблён!» – разозлился Уфимцев, но на лицо нацепил широкую улыбку.
          – Спасибо, дружище! – поблагодарил он «старателя» и, достав тысячную купюру, небрежно засунул ту в карман куртки онемевшего доброхота. – Мы с Виечкой уж как-нибудь сами проведём обкатку нашей лошадки.
          Едва они отъехали от института, Виолетта расхохоталась и, уткнувшись подбородком в нарядный шифоновый шарфик, тихо посмеивалась всё время, пока начальник экспедиции, делая круги по Академгородку, выдавал напарнице ценные указания по экипировке и соответствующему снаряжению…
         
         
          В Поволжье «экспедиция» выехала на следующий день после девяти вечера. Несмотря на то, что перед ночной дорогой оба собирались выспаться днём, никто из них не спал ни минуты. Поразмыслив о том, что девять часов за рулём, из которых не менее двух часов предстояло колесить по степи, тяжко даже для выносливого уфолога, в Бронницах Виолетта решительно уселась за руль, отправив «начальника» поспать хотя бы до Ряжска.
          Дорога была сносной и почти пустой, управляться с Мерседесами она умела, и потому можно было позволить себе погрузиться в воспоминания о встрече с бабушкой, давшей ей так много пищи для пересмотра ценностей и размышлений об ошибках. В сущности, линия жизни, обозначенная любящей бабушкой, не отличалась от советов Апсарихи, и это совпадение во взглядах двух мудрых женщин убедило Виолетту в их правоте: пора освободиться от брони, сбросить, дать волю истосковавшемуся по надёжной опоре сердцу и позволить душе летать.
          Звёзды на бегу согласно подмигивали её мыслям, с заднего сидения шло тепло от ровного и глубокого дыхания надёжного широкоплечего мужчины…
          Дальше она запретила себе думать и вернулась к воспоминаниям о бабушке, отце, его старшем брате Курте и двоюродных братьях. Теперь она не одинока, она вернулась в семью…
          Уфимцев проснулся в 20 километрах за Ряжском и сменил Виолетту у руля. Заснула она мгновенно и спала крепко и безмятежно, не подозревая, насколько неожиданные приключения ждут их впереди…
         
         
          Мерседес Gelendwagen, взятый Ефимом напрокат у домоседа-профессора, легко бежал по проторенной колее сквозь неоглядную степь – одной из многих борозд, проложенной другими любителями приключений. Лёгкое возбуждение от предчувствия грядущей новизны охватило предельно малочисленную экспедицию, Уфимцев с неподдельным восторгом и знанием предмета рассказывал Виолетте об уникальности Поволжской степи.
          – Знаешь, Вия, те места, куда мы едем, изумительные. С ними столько странностей связано. А земля вся прямо забита загадками! Там и кости динозавров находили, и останки великанов высотой под 2,5 метра, и лилипутов всего полметра ростом… – он повернулся лицом к благодарной слушательнице и, удовлетворившись искренностью интереса к его рассказу, продолжил с ещё большим воодушевлением. – А уж туннели, овраги и источники! О них можно рассказывать сутками. Забытые, странные народы здесь жили. Кого только тут не было за тысячи лет! Скифы, сарматы, савроматы, тюрки… о славянах и говорить нечего…
          Виолетта поддержала его восторг своими дополнениями:
          – Бабушка рассказывала мне, что именно в этих местах, среди поволжских немцев родился Николай Поляков, который потом перевёл на русский язык «Капитал» Карла Маркса. А в позапрошлом веке здесь жил композитор Николай Бахметьев. Тот, который на расхлябанных степных дорогах сочинил песни «Однозвучно гремит колокольчик...» и «Песнь ямщика». А ещё, будто, именно тут задумалась о тайнах природы и мироздания Елена Блаватская.
          – Это что! – перехватил инициативу Ефим. – Тут, чуть южнее, в казачьей станице Зимовейская, родились главные бунтари России Разин и Пугачёв! Правда, затопили её водами Цимлянского водохранилища, но слава осталась… – он сделал короткую паузу и перешёл к темам на злобу дня. – А ты почему не спрашиваешь, куда я тебя везу?
          – Как куда? Разве мы едем не в Чёртово логово?
          – Нет. Мы едем в Ведьмину заводь…
          – Хрен редьки не слаще, – бесшабашно рассмеялась Виолетта. – Но у меня нет дурных предчувствий. Всё будет хорошо! – она взглянула на посерьёзневшего уфолога. – А зачем мы туда едем?
          – Представь себе, этого я пока и сам не знаю… – и он поведал напарнице о необычном посыле с экрана телевизора. – Чую нас ждут неожиданности. Не детские.
          Неожиданности начались, едва «экспедиция» обосновалась в Ведьминой заводи. Обустраиваться они начали лишь в сумерках, поскольку полдня Уфимцев возил Виолетту по степи – нечто вроде экскурсии по примечательным местам. Они обследовали долину между холмами, поднялись на Склон бешеных молний, побывали в Пьяной роще, в Овраге опалённых дубов и, разумеется, в Чертовом логове.
          Виолетту впечатлило величие степи. Ещё больше её поразило стойкое ощущение, что она тут когда-то была, что места эти она знает и помнит. В связи с этим «де жа вю» ей захотелось рассказать Ефиму о генетике, о генной памяти и генетической лингвистике… но «начальник» велел обоим подкрепиться, ибо голодный мужчина не способен соображать ни о чём, а время обеда давно прошло… Виолетта решила удостовериться в этом, достала сотовый и…
          – Фима! Что-то с мобильником творится! Какая-то абракадабра на мониторе! Непонятные значки, строчки бегут на тарабарском языке!
          Уфимцев улыбнулся со снисходительностью бывалого путешественника:
          – Так это же электроника, она тут как корова на льду танцует. Не бери в голову. Это пришельцы забавляются. Манипулируют с пространством и временем, искривляют их. Для них сие занятие обычные забавы.
          Виолетта послышался в его словах подвох:
          – Издеваешься? Смеёшься над салагой?
          – Ничуть. Это факты. У меня в прошлую экспедицию после Чертового логова даже механические часы полгода опаздывали на полтора часа в сутки... А кварцевые часы могут вообще навсегда сдохнуть и ничего толкового не показывать. И, вообще, в разных местах Медведицкой гряды они показывают разное время.
          Устами Виолетты заговорил медик:
          – Не нравится мне всё это, Фима. Надо срочно сменить место.
          Ефим достал из кармана дозиметр и предъявил его медику экспедиции:
          – Шесть миллирентген, более чем нормально. Я могу, конечно, поискать другое место для лагеря, но интуиция подсказывает мне, что именно тут нас ждут. Сдается мне, что где-то рядом проходит граница между параллельными мирами. Здесь туннели… они живые, полные энергии, они её трансформируют. Да тут вообще сгустки энергии!
          – Ладно, доверимся твоей интуиции, – сдалась Виолетта, – и больше ни слова о переходах в чужие миры и всякие-разные сгустки Боязно, да и слишком сложно для меня, – она достала из багажника сумку со снедью и, поймав голодный взгляд уфолога на своих бёдрах, улыбнулась, – но границу я чувствую… между нами… и она тает…
          За едой и разговорами прошло не менее двух часов. Сумерки накрыли степь, бабье лето щедро окутывало теплом и запахами разнотравья. Клонило в сон – сказалась ночная поездка и утомление насыщенного дня. Дабы не пропустить Нечто, приближение которого витало в воздухе, спать решили под открытым небом в спальных мешках. Заснули быстро.
          Прошло, должно быть, часа четыре, когда Виолетта открыла глаза и увидела силуэт Уфимцева. Тот сидел у машины в ореоле приглушённого света фар и что-то писал в тетради, лежащей на согнутых коленях. Огонёк его походной ручки светлячком метался над страницей.
          – Что ты пишешь в свой гроссбух?
          – Данные приборных исследований аномальной зоны и свои ощущения. Чую, что скоро уже…
          Виолетта не стала уточнять, что именно будет скоро – за сутки, проведённые вдвоём, они уже понимали друг друга с полуслова. Она потянулась, расстегнула спальный мешок… и осталась в нём, прилипнув спиной к земле!
          Звёздное небо заволокла странная туча, похожая на оторванный от горизонта закат – оранжево-багряная в белых прожилках. Туча закрыла луну и стала набухать и оформляться в нечто похожее на голову старика с длинной пышной бородой. В глазницах её зажглись огни…
          – Фи-и-и-ма!!! – срывающимся голосом закричала Виолетта, начисто позабывшая обещание не визжать при проявлении каких бы то ни было аномалий.
          Ефим оторвался от созерцания небес и, подскочив к «напарнице», одним движением выдернул её из спального мешка и поставил рядом с собой. Она прижалась к нему всем телом:
          – Фима, я боюсь…
          – Не бойся, всё обойдётся. Это просто энергетический сгусток. Кто-то пытается войти с нами в контакт… смотри, смотри! Нам подают знак!
          Туча сдвинулась с места и зависла недвижно прямо над машиной. От земли пошло странное встречное свечение и на бороде «старца» проявилось нечто, похожее на надпись. Свечение растаяло, и туча с завидной скоростью понеслась за холмы.
          – Что это было? Знак? Ты прочёл его? – Виолетта задрожала, и Ефим обнял её за плечи. – А если это пришельцы хотят похитить нас? Фима, будет обидно! Я только что помирилась с роднёй!
          – Даже не думай! Нужны мы им? Да и нет тут никаких пришельцев кроме нас! Хотя я был бы не прочь погостить в ином мире. По мне тосковать некому…
          – Как? Разве у тебя нет семьи? Никого, никого? А родители?
          – Никого у меня нет, Вия. Родители погибли шесть лет назад. В автокатастрофе. Они были строителями и спешили на объект. Что-то там стряслось. А я в это время был в чужой стране, в глухомани, в экспедиции. А ты уже знаешь, какова связь в аномалиях…
          Виолетта хотела выразить соболезнование, но не успела. В этот момент началось второе действие чуда.
          По горизонту перед их глазами побежали огоньки, похожие на крупных светлячков, они замкнулись в круг и выбросили вверх лучи света. «Это плазмоиды…» – успел шепнуть Ефим. В центре обозначенного ими круга неведомо откуда появился светящийся объект.
          – А это корабль? – почему-то шёпотом спросила Виолетта.
          – Не думаю… – так же тихо ответил уфолог. – Возможно это природное явление… аномальное, – с лёгким смешком уточнил он. – Ну и повезло же тебе, фройляйн! Люди тут месяцами околачивались и кроме плазмоидов и бешеных молний ничего не видели. А ты первый день на гряде – и на тебе, любуйся на НЛО!
          – Так странно, его совсем не слышно… – сдавленно протянула Виолетта, явно не разделяя восторга «начальника». – Ой, Фима, он уходит!
          Неопознанный объект действительно выскользнул из круга и начал удаляться вслед за выплывшим из-за светового пятна плазмоидом с оранжевым шлейфом.
          – И это всё? – разочарованно протянула Виолетта.
          – Нет. Посмотри, кокон остался. И он пульсирует, словно зовёт нас. Идём?
          – Да! Была, ни была!
          Светящийся кокон был подобен густому и влажному туману. Войдя в него, оба отчаянных испытателя почувствовали умиротворение. Страх растаял. Взявшись за руки, несколько шагов они сделали вслепую. И, наконец, оказались внутри кокона. За пределами его ничего не было видно. Но это не настораживало – они просто ждали и усмиряли дыхание…
         
         
          Довольно позднее утро застало путешественников лежащими на спине.
          – Какое небо голубое! – пропела Виолетта и расхохоталась. – Фима! Я вся как новенькая! Ни капли усталости! Хочется петь и танцевать!
          – Давайте не будем отвлекаться на глупости, фройляйн, – бодро возразил Уфимцев. – Нас ждут великие дела.
          – Ты о чём, начальник?
          Вместо ответа «начальник» поднялся с земли, потянулся, и удивился:
          – Мать честная! Что они с нами сотворили? Может это был обряд посвящения?
          – Посвящения? Во что? Или в кого?
          – В тайные знания индейцев майя. Или в их богов. Я себя чувствую безгрешным ангелом и готов взлететь! – он подал руку напарнице и помог ей принять вертикальное положение.
          – В богов майя? Скажешь тоже! Где мы, а где индейцы! Наверное, нас просто почистили, – отряхиваясь, явно с иронией предположила Виолетта, – убрали негатив из помыслов.
          – Ох, даже не знаю, хорошо ли это! – Ведь я собираюсь грешить напропалую!
          – И как именно ты собираешься грешить? – насторожилась Виолетта.
          – Ещё не знаю как, но надо осмыслить всю инфу, включая изъятую у Изюбрина, обработать её и осторожно запустить… куда следует. Ведь это теперь наша миссия.
          – Через Интернет, – сразу нашлась Виолетта. – Инкогнито.
          – Толковая у меня напарница, – похвалил её Ефим. – Придётся мне повысить её в должности. Назначить подельницей... – смех «подельницы» зазвучал как музыка. – Давайте собираться, фройляйн! Труба зовёт! Эх, жалко князя с нами не было! Застрял он там на своём Алтае!
          – Нет, он уже, должно быть, в Дрездене, – удивила Уфимцева «подельница». – Он звонил мне в Берлин, думал мы там встретимся…
          – И за каким чёртом он туда потащился? – нахмурился Ефим и кольнул Виолетту ревнивым взглядом.
          – За артефактом. Там хранится одна из уцелевших от костра инквизиции рукопись майя. Он намерен её изучить в подлиннике.
          – Ой, ё! – присвистнул Уфимцев, укладывая спальники в багажник, – он точно её умыкнёт! Ох, и славная компашка у нас складывается, прямо таки, мафия! Так поспешим же на верное дело, фройляйн! По коням!
          Степь бежала навстречу путникам, спеша явить себя в светлой печали увядания ради грядущего весеннего обновления, когда зацветёт она буйно и неудержимо, и прокормит сонмы живых существ – плоть и кровь планеты…
          Виолетта смотрела на траву, стелющуюся под колёса автомобиля, и думала о том, что земля живой организм, что каждая травинка дышит и исполняет назначенную ей миссию. И этот покров, эта зелёная дорога скоро выправится за ними, чтобы радовать глаз других путников, ибо жизнь – это вечное движение и она повторяется в детях наших и в их детях и внуках – и это есть бессмертие…
          Автомобиль скользил по послушной степи, а своевольные мысли порхали мотыльками по одной им известной женской логике и повернулись к пилоту «корабля», несущему их двоих в кажущемся пустым мире. Виолетта смотрела на профиль Уфимцева, сосредоточившегося на своих, мужских, и, несомненно, важных думах, и наливалась покоем и предчувствием чего-то нового – прекрасного и чистого. И на фоне этих усыпляющих расчётливый ум чувств, она произнесла фразу, ещё вчера невозможную в устах гордячки и недотроги с солидным стажем:
          – Фима, я хочу от тебя ребёнка…
          Слова влетели в уши Уфимцева обжигающим жаром шаровой молнии и он, резко затормозив, уронил голову на руль. Степь огласилась победной сиреной профессорского автомобиля и хохотом уфолога.
          Онемевшая от неожиданности и возмущения Виолетта слушала эти нелепые звуки несколько секунд, позволив ярости дойти до кондиции, и, когда та забулькала уже в горле, набросилась на весельчака с кулаками:
          – Что такого смешного я сказала?! Смеёшься надо мной?!! Ты, ты…
          Она не нашла слов, достаточных для уничтожения этого несносного мужлана – не успела. Реакция Ефима была мгновенной. Он перехватил руки Виолетты и поочерёдно покрывал их короткими и быстрыми поцелуями, пока не распустились свитые в узлы кисти, и она не позволила ему прижать свои ладони к заросшим за трое суток щекам.
          – Глупая ты женщина, хоть и кандидат наук… – Ефим погладил тыльной стороной ладони её щёку, убрал прядку волос со лба. – Я не над тобой смеялся, я смеялся от счастья. Оно накрыло меня как снежная лавина, и я чуть не задохнулся. Я так долго обхаживал свою Снежную королеву, так много мечтал, как оно всё будет, когда она хоть немного подтает… как я буду лепить её горячими ладонями… и шаманить… и бить в литавры… я злился, ревновал, мучился сомнениями. Я ждал, надеялся… верил… – он поцеловал широко распахнутые глаза тающей под его губами Снежной королевы и привлёк её к себе. – Но я никогда не предполагал, что всё будет так просто и так по-настоящему! – мягкие поцелуи влюблённого уфолога заскользили по щеке к высокой шее и принялись «рисовать» на ней загадочные иероглифы, подбираясь к вырезу на блузке…
          – Не будем торопиться, Фима… – изнемогая от этой ласки, выдохнула Виолетта. – У нас будет ещё время… на всё. Поехали… пожалуйста! – Ефим попытался воспротивиться действием, однако, Виолетта мягко, но решительно отстранилась. – Фима, остынь. Не здесь и не так. Мы устроим с тобой праздник. Без пришельцев и шаровых молний.
          Пришлось подчиниться, и Уфимцев с показным вздохом взялся за руль. Некоторое время они оба молчали, утихомиривая взбудораженные чувства, затем уфолог попробовать петь, но не смог вспомнить слов ни одной песни и смолк. Ненадолго, однако, его хватило! В нём ожил прежний балагур, и он, хитро косясь в сторону спутницы, с многообещающим пафосом воскликнул:
          – Меня снова озарило! Должно быть, я гений! Оказывается, аномалии совсем не так страшны, как нам малюют! Достаточно проявить упорство и твёрдость и они сдаются человеку разумному и открываются с новой, неведомой стороны! И шаровыми молниями можно даже жонглировать, а орловским рысакам доверить гордых и капризных наездниц и выстелить для них манежем аномальную степь!
          – Клоун ты, Фима, а не гений… – глубоким грудным голосом и в растяжку откликнулась Виолетта и по салону автомобиля разлилась долго сдерживаемая и оттого терпкая и пьянящая, как дорогое марочное вино, нежность…
         
          ГЛАВА 16. Надежда

          Доставив консьержку в Данилов монастырь, Глинский выехал на дорогу и сбавил скорость: а, собственно, куда ему спешить? В пустую квартиру, где всё напоминало о жене? Или в Академгородок, где ждал его верный пёс Тамерлан, сиротливо ютящийся в чужих людях?
          За окнами автомобиля бежала мимо него заснеженная стылая Москва – такая родная и чужая одновременно, скорбная и униженная вседозволенностью…
          Странно, но власти последних лет приложили все усилия, чтобы он, коренной москвич, потомок одного из самых древнейших родов России, разлюбил столицу. Да и за что её было любить? За гастербайтеров, мельтешащих с метлами и лопатами на улицах и ждущих своего звёздного часа? За гламурную молодежь, мажеров, прожигающих в ночных клубах деньги, наворованные родителями? За чванство, великодержавную спесь, ложь, разврат, мздоимство, за неуважение к собственной истории? Чувствовать себя чужим в родном городе – что может более унизительным?
          И он не согласился с отведённой ему ролью ширмы для закулисной политики. Потому и решился на жизнь в Академгородке, даже обрадовался, когда ему предложили работу в НИИ аномальных явлений. Да он согласился бы трудиться не только в ближнем Подмосковье, но и на Северном полюсе лишь бы быть подальше от этого чумного барака, исполняющего обязанности столицы!
          Но сегодня его Москва была совсем другой – тихой и печальной, сосредоточенной, обращенной вовнутрь себя, как смертник накануне расстрела. Она с содроганием перечитывала летопись собственной истории и понимала, что заслужила это Копьё Гнева, впрочем, как и весь мир. Мир, который не щадил даже собственное будущее – детей своих, преданных наркомафии, растлению, исчезновению. Детей, пропадающих в гиблых местах – таких, как Чёртов шалаш…
          Кстати! А ведь Нина Никитична, которую он только что видел у Данилова монастыря, была явно чем-то потрясена! Может, она, всё-таки, встретилась с внуком? А заодно и с его подружкой. Как там её зовут? А! Верочка! Интуиция учёного говорила ему, что сегодня особенный день. И почему бы тогда Погодиной не познакомиться с Никитичной? Вместе им будет сподручней заботиться о ребятах. А его ждёт Академгородок… и верный пёс. Ждёт, потому что любит...
          Мысли о Томи подвигли Глинского на звонок Музе Федоровне, и та поведала ему обо всём на свете: и о депрессии Лагоды, и о привередливости вкусов своего кота и о светлой меланхолии его пса, который отказался кушать приготовленные для него куриные головы и неохотно гулял с ней по парку. Говорили они долго, минут тридцать. Глинский уже и сам не рад был, что позвонил: сотовая связь работала с перебоями, голос Музы звучал как-то невнятно и издалека, а при въезде на улицу Тульская и вовсе затих. Александр нажал красную кнопку «отбой» и успокоился: свободен! Можно ехать в Академгородок.
          Но почему-то покидать столицу не хотелось, что-то держало его в ней…
          От колебаний его избавила пришедшая на телефон СМСка с советом пополнить счет. Видимо, «коммунизм» до сотовых компаний ещё не дошел. Глинский не знал, работают ли терминалы в Академгородке, но то, что они есть и наверняка работают в супермаркете «Надежда» сомнений у него не было. А было лишь предчувствие, что он снова увидит ту удивительную девушку – Надежду Романову.
          И точно: пока он засовывал в ненасытную пасть терминала тысячные купюры, беречь которые не было уже смысла, она заметила его, подошла и, одарив, как старого знакомого, лёгкой улыбкой, сообщила:
          – Вы знаете, а я таки добилась своего. Привезли воду, правда, в кулерах по 20 литров – не всякий донесет. Но зато вода из артезианской скважины.
          – Тогда ваш святой долг напоить бедного путника чаем, – произнес Глинский и сам опешил от собственной наглости. Но ничего страшного не произошло, Надежда широко улыбнулась, явив обезоруживающие детские ямочки на щеках:
          – Чаю хотите? – она не спрашивала, а как бы констатировала факт. – Я тоже хочу чаю. С утра на ногах, а на складе холодно, даже в зимних сапогах ноги замерзли. Пойдемте в мой кабинет, там и чайник есть и кофемашина.
          – В ваш кабинет?! – удивился Александр. «С каких это пор у разнорабочих на складе свои кабинеты в супермаркетах?» – хотел, было, спросить он, но счёл это за хамство и разумно промолчал. Надежда тепло взглянула на него, кивнула и повела за собой.
          Глинский шёл следом и думал, что вот сейчас заведёт она его в какую-нибудь подсобку, где обедает персонал, и увидит он там стол, холодильник, микроволновку, а может даже и кофемашину…
          Пройдя по коридору магазина, они поднялись по винтовой лестнице на второй этаж в другой коридор с вереницей кабинетов:«начальник…, зав…, ген…, бух…, главбух…» – видимо, здесь располагалась администрация магазина. Надежда подвела его к двери, по солидности и красоте отделки выгодно отличающейся от всех остальных, набрала комбинацию цифр на электронном замке, что-то щелкнуло, и они вошли в кабинет. Свет включился автоматически.
          – Располагайтесь!
          Глинский осторожно сел на нежно-бежевый кожаный диван, такого же цвета были и два кресла – тоже массивные, дорогие, из натуральной кожи – а в самом кабинете чувствовался устоявшийся запах духов. Сомнений не было: этот кабинет принадлежал женщине.
          Только женщина могла так уютно обставить своё рабочее место: цветы на подоконнике и на журнальном столике, затейливые салфетки в шкафу с офисной посудой, огромный восточный ковёр на полу, скорее всего ручной работы, портреты в изящных рамках на стенах.
          – Это кабинет моей мамы! – подтвердила его догадку Надежда и кивнула на портрет. На огромном фото белозубо улыбалась моложавая блондинка спортивного телосложения с волевым подбородком и хищными тонкими ноздрями. На соседних фотографиях была тоже она, только в компаниях с известными политиками, артистами, олигархами.
          – Постойте, дайте-ка я угадаю. Этот магазин назван в вашу честь? – Девушка грустно улыбнулась и кивнула в знак согласия. – И вы здесь собственноручно фасуете крупу?! И стульев для посетителей в этом кабинете не предусмотрено, только диван и кресла для VIP-персон, а челядь должна смиренно стоять перед светлыми очами благодетельницы? Теперь мне ясен смысл выражения: «Вызвать на ковер!»
          – Точно, так! У вас дедуктивный талант, наверное, в детстве зачитывались Конан Дойлом?
          – Был такой грех! Почему-то вспомнилась наша школьная библиотекарша, которая на вопрос: «Что почитать?» всегда отвечала: «Отца с матерью!»
          – Мудро! Вы какой чай предпочитаете, зелёный или чёрный? Или сварить кофе?
          – Если можно просто чай, чёрный, и желательно без всяких посторонних ингредиентов вроде листьев малины, бергамота, опилок лимонника и прочего. Не люблю я эти вкусовые извращения, предпочитаю классику жанра – обычный листовой чай из заварного чайника, правда, крепкий.
          Пока Надежда колдовала над заварным чайником, Глинский поймал себя на мысли, что любуется ею, её молодостью, грацией, ловкостью движений, гибкостью стана…
          Просто любуется – без вожделения, без каких-либо страстей и тайных желаний – как любовался бы зарей, небом, морем, золотой осенью… и вдруг ему стало грустно от мысли, что он намного старше её. Сколько ей лет? Лет двадцать пять – двадцать восемь? А ему? Увы, ему уже давно за сорок… А раньше он гордился своей благородной сединой, все говорили, что она ему к лицу. До гибели Ирины серебряные волосы были лишь на висках, теперь же седина щедро обрызгала всю голову… «Глупость какая! – отмахнулся Александр от этих мыслей. – Эта милая девочка мне совершенно ни к чему и уж ни к чему ей, в десятой степени, я».
          – А ваша матушка была дамой состоятельной, – то ли спросил, то ли сделал очередной вывод Глинский.
          – Относительно. Всё, по сути, относительно. Кому-то супчик жидковат, кому-то жемчуг мелковат, но помимо этого магазина у неё в арсенале были ещё три супермаркета, несколько оптовых баз и турфирма.
          – А родитель ваш чем занимался?
          – Отец у меня генерал МВД.
          – Лихо сюжет закручен! Хорошая схема. Деньги – власть – деньги, рука руку моет и обе чистые… относительно. И где же теперь ваши славные предки?
          – Мама уехала на Алтай, а папа в Тибет, – девушка улыбнулась, но снова как-то грустно – так проглядывает из-за пелены свинцовых туч осеннее усталое солнце: доброе, но уже бессильное что-либо изменить в природе.
          – Дайте-ка, я опять угадаю… на поиск мистической Шамбалы? – Надежда кивнула. – А чего же у них такое географическое расхождение? Хотя хитрый ход: так у вас меньше шансов внезапно осиротеть.
          – Вы просто не знаете мою маму. Ещё никому не удавалось её переупрямить. А тут и папа решил раз в жизни настоять на своём, вот и разошлись их пути-дорожки.
          – А что же вы не примкнули ни одной из родственных сторон?
          – А зачем? Москва мой родной город, и, если у меня есть возможность хоть как-то облегчить последние дни человечества, то почему не сделать это здесь и сейчас, не рыская по белому свету в поисках индульгенции? – Надежда поставила на стол чашки, хрустальную вазу с конфетами и открыла пачку печенья. – Ой, чуть не забыла! В холодильнике есть масло и красная рыба. Давайте поедим, а то меня даже тошнит немного от голода!
          Глинский вдруг вспомнил, что и сам ничего не ел с утра, а только курил, и теперь во рту стояла неприятная горечь.
          – Давайте! – согласился он. – А вы совсем не похожи на нашу «золотую молодежь», то есть на дочь влиятельных и обеспеченных родителей. В вас я не нахожу ни гордыни, ни тщеславия, ни высокомерия, ни спеси, ни чванства.
          – И это не мудрено! Меня воспитывала ныне покойная бабушка – мама отца – простая учительница русского языка и литературы. Родителям было некогда: у мамы – бизнес, у папы – карьера. Они просто не успели в свое время оказать на меня нужного влияния, создать по образу и подобию своему. А с бабушкой мы ходили в театры, много путешествовали и по России и по миру. Нашим приоритетом была духовная пища. Бабушка никогда не брала у родителей денег – ни копейки! Она была очень гордым и независимым человеком. Чему вы так скептически улыбаетесь? Тому, что путешествовать по миру на зарплату учителя нельзя? К сожалению, это так. Но, зная, что бабушку коробят щедрые подачки, родители дарили мне уже оформленные путевки во Франции, в Италию, в США, на Святую Землю.
          – Понятно. Вам повезло, Надежда. А я долгое время смотрел на мир глазами Сенкевича. Раньше была такая передача «Клуб путешественников», не знаю, есть ли у неё современный аналог. Сейчас я принципиально не смотрю телевизор.
          – Почему?
          – Сегодняшний телевизор – это «ящик Пандоры» для страны и развлечение для идиотов: оголтелая пропаганда секса, насилия, похоти, удовольствий… а герои и персоналии? Какие-то «светские львицы», казарменные юмористы, политики с физиономиями лавочников. Все эти зрелища вызывают у меня лишь отвращение – опостылело! Хотя было время, я и сам участвовал в передаче «Страницы истории», рассказывал об Александре Невском, о смутном времени. Но это было давно.
          – Ой, как здорово! А теперь вы чем занимаетесь?
          – Теперь? – Глинский задумался, – Теперь, как и все – раскаиваюсь:
          «Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
          Теснится тяжких дум избыток;
          Воспоминание безмолвно предо мной
          Свой длинный развивает свиток;
          И с отвращением читая жизнь мою,
          Я трепещу и проклинаю,
          И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
          Но строк печальных не смываю…»
          – Как грустно… – Надежда глубоко вздохнула. – Вас тоже, как Пушкина, что-то тяготит и мучает и вы не находите себе места…
          Глинский улыбнулся:
          – Самобичевание – визитная карточка русской интеллигенции! Знаю, вы мне не поверите, но я работал над проектом связанным с возможностью перемещения человека во времени. Ну вот, у вас округлись глаза и вы уже готовы поставить мне диагноз – сумасшествие! И мне будет трудно вам доказать, что я нахожусь в здравом уме и твердой памяти. Вам остается только одно – просто принять мои слова на веру. Профессор Лагода создал машину времени и над этим проектом трудились сотни ученых, был создан целый НИИ. Разумеется, всех кормили вкусной легендой, что это чисто научный проект: увидеть Атлантиду, Вавилон, описать образование земли, как она дробилась на острова и материки. А на деле оказалось, что это нужно было лишь для того, чтобы кучка власть имущих негодяев могла спастись в прошлом. Негодяев, которым наплевать на людей, которые даже на ужасе делали деньги!
          Глинский осёкся, машинально скользнул по портретам политиков и денежных воротил на стене кабинета и едва сдержался, чтобы брезгливо не поморщиться – ведь там родители девушки, внимательно слушающей его! Он перевёл на неё взор и сказал главное:
          – Они сделали меня своим сообщником. Вольно или невольно я виновен в гибели двух десятков пилотов-испытателей…
          Александр ожидал осуждения, но из карих глаз Надежды на него пролился теплый свет сопереживания: мягкий, добрый, нежный – и оттого такой родной…
          – Не убивайтесь так. Всё проходит. Пройдет и это. Три к носу.
          – Как, как ты сказала?! – Глинскому показалось, что эта любимая поговорка Ирины даже произнесена была голосом его жены, с её особенной интонацией.
          – Я сказала: три к носу, то есть это пустяк, соринка, попавшая в глаз.
          – Откуда ты знаешь эту поговорку? – от волнения Глинский не заметил, как перешел на «ты».
          – Не знаю, вспомнилось откуда-то. А почему это тебя так взволновало?
          – Так всегда говорила моя покойная жена, и кроме неё я больше ни от кого не слышал этой поговорки. Странно, и вдруг ты произнесла её. Мистика какая-то. И я отчего-то вдруг перешел «ты»…
          – И не только ты, но и я тоже.
          – Курить хочу!
          – Кури! Пепельницу я тебе вряд ли найду, вот так сразу, возьми блюдце. Как бы мне хотелось взглянуть на ту машину времени!
          – Это очень легко устроить. Теперь в Академгородке и охрана-то, наверное, разбежалась. К тому же, Москва, это не самое лучшее место на земле сейчас: карстовые пустоты, атомные реакторы, тоннели метро, подземные реки. Тут для того, чтобы наступил конец света, вовсе не потребуется никаких комет – достаточно лишь отключить электричество и этот город утонет в собственных нечистотах. Поедем, если тебя что-нибудь не устроит – торжественно клянусь доставить обратно по любому адресу.
          Глинскому вдруг захотелось, чтобы эта девушка поехала с ним, и сейчас он больше всего боялся отказа. Ведь он почувствовал в ней какое-то душевное родство, от неё исходил необъяснимый внутренний свет, и ему даже показалось, что его сердце начинает понемногу оттаивать. Вспомнилась почему-то Ирина и Глинский, было, уже приготовился ощутить жжение совести, но ничего подобного не произошло. На душе светло и радостно, и лишь немного тревожно и то только из-за того, что девушка медлила с ответом. Он смотрел на неё с затаённой надеждой и, предугадывая неутешительный ответ, впитывал её облик, словно прощался.
          Её нельзя было назвать красавицей, как, к примеру, Виолетту, но Глинский был уверен, что красота холеной немки бесславно бы потерялась перед природным очарованием этой милой девушки, как потерялась бы гордая роза в многоцветье луговых цветов.
          Трудная работа мысли отражалась в её посветлевших глазах, видно было, что Надежда колебалось, и было ей от того неуютно, но ответ был однозначный:
          – Боюсь, что это будет не совсем порядочно по отношению к моим товарищам по магазину. Вроде бы я взялась помогать людям, организовала единомышленников, у меня даже штат охранников сохранился – последнее время появились разные проповедники, которым не терпится ускорить конец света, эпикурейцы, устраивающие публичные оргии, сатанисты, и вдруг я же первая сбегу?
          Ну что мог ей ответить на это Глинский? Это и впрямь было непорядочно. А времени для гармоничного развития отношений, чтобы все у них было чинно и благородно не было – история человечества заканчивалась, писался последний абзац кульминации, а может быть и эпилог...
          Чая больше не хотелось, курить тоже, горечь во рту прошла, и теперь была только непонятная тяжесть на душе. И с этим он не мог сладить, и изменить уже ничего нельзя: как говорится, что на роду написано, и на борзом коне не объедешь.
          – Ну, тогда я пойду! Спасибо за чай и теплую беседу.
          – Заходите!
          – Хорошо, не премину! Прощайте! – словно отдаляясь друг от друга, они снова перешли на официальный тон, вежливый, но холодный.
          И он ушел! Просто встал с кресла, застегнул дубленку и вышел в темноту коридора – и даже не оглянулся, чтобы поймать на прощание её взгляд…
         
         
          А на улице падал тихий и редкий снежок, и было отчего-то и торжественно и печально. Глинский прогрел машину и поехал по Большой Тульской улице – медленно, словно он был за рулем катафалка. Глубоко в душе, в тайне от самого себя, он надеялся, что она все же решится и выбежит из дверей своего супермаркета и остановит его. Но Александр проехал уже два квартала – и никого! Разве что редкие прохожие на тротуаре, да несколько машин, таких же потерянных и одиноких…
          И тут из какого-то переулка на улицу выплыла огромная толпа – человек пятьсот, все в чёрных балахонах с опушенными капюшонами. Толпа была возбуждена и что-то скандировала. Поначалу их можно было принять за футбольных фанатов: молодые, спортивные, шумные. Но нет! Глинский явственно увидел в руках передних рядов перевернутые кресты и горящие факелы – и сразу понял, кто это такие: сатанисты!
          Это те нелюди, из-за которых Надежда держала в магазине охрану. Но перевернутые кресты были ничто по сравнению с тем, что он увидел ещё, и что ввергло его в озноб. Это была отрезанная человеческая голова, нанизанная на пику – страшная, оскаленная, со слипшимися от крови волосами и бородой. Скорое всего, это была голова священника. Рядом с ней возвышалась перевернутая пентаграмма – Печать Бафомета.
          Глинского словно окатили ледяной водой:
          – Боже! Они же идут громить её магазин!
          Он вывернул руль влево и выжал до пола газ. Джип прыгнул с места, как пришпоренная лошадь, развернулся на месте, завилял по скользкому асфальту и рванул вперед. На сей раз Глинский не стал ставить его перед магазином, а проскочив стоянку, свернул за углом, опять развернулся «волчком», но не так удачно: задние колеса Land Cruiserа почти по самый мост ушли в сугроб, но перепарковаться было некогда. Он бегом помчался в магазин. В глубине улицы уже замельтешили факелы.
          – Бегите! Бегите отсюда! – закричал он охранникам, – Сюда идут сатанисты!
          – И много?
          – Орда! Где Надежда?!
          – Наверное, на складе! Слышь, мужик, а ты не врёшь?
          – Выйди на улицу, идиот! Под ними земля гудит.
          Охрана засуетилась, Глинский побежал на склад. Надежды там не было.
          – Уходите все! Спасайтесь через задний ход, – закричал во всё горло. – Не мешкайте, вас всех убьют! Да не стой ты, как осёл, – Глинский схватил за грудки водителя фуры, – забирай девчонок, грузчиков и уезжай отсюда, если не хочешь, чтобы твоя голова тоже красовалась на пике. Садитесь, садитесь! – он поднял девушку за талию и бросил на мешки в кузов машины, потом вторую. Третьей уже помог забраться сам водитель.
          – Сатанисты что ли?
          – Они! Где Надежда?
          – У себя наверху!
          – О, Господи!
          Никогда ещё винтовая лестница не казалось ему такой длинной. Между тем у дверей магазина уже завязалась потасовка, со звоном посыпались стёкла, под ударами арматуры затрещали двери.
          – Окна держи! Они коктейль Молотова в окна бросают! Закрывай окна стеллажами! Навались, сгорим! А-а-а! Суки! – удары, стоны, на лестнице потянуло дымом.
          В коридоре Глинский столкнулся с Надеждой:
          – Бежим!
          – Куда?! – её глаза расширись от ужаса.
          – Не знаю, через зал не выйдем – там уже всё горит! Есть тут пожарная лестница?
          – Нет!
          – О, чёрт! А кабинеты, чтобы окна во двор выходили?
          – Есть, но у меня нет с собой ключей от них.
          – А где они?
          – В моем кабинете!
          – Давай их сюда! Торопись, милая, промедление смерти подобно!
          На Глаза Глинскому попался пожарный гидрант, открыв ящик, он выбросил наружу льняной рукав. Надежда уже взяла ключи и открывала какой-то кабинет. Александр распахнул окно и выглянул вниз:
          – Высоко, хоть и второй этаж. Если переломаем ноги, забьют, как кроликов. – Он привязал пожарный рукав к батарее, потянул, петля захлестнула соединительную алюминиевую полугайку, потянул на себя рукав – держится крепко. До земли с лихвой хватило одного рукава. – Спускайся! – скомандовал он Надежде.
          – Боюсь!
          – Я тоже боюсь! Но нужно, милая, не можем же мы позволить этим ублюдкам испортить нам наше счастье, мы ведь только встретились! Возьми мои перчатки, а то руки сожжёшь. Тут всего-то каких-то десять метров. Вот так, пропусти рукав подмышками. Главное, крепче держись. Ногами, ногами упирайся в стену! Молодец! Умница! Я знал, что у тебя получится!
          Следом Глинский спустился и сам. Шершавый пожарный рукав до крови стёр ему ладони. Не дойдя метров двух до земли, он разжал руки и прыгнул, но приземление было не очень удачным – угодил на заметенный снегом забор, металлическая труба распорола ему брючину и задела живую плоть.
          – Давай к машине за углом! Бегом! – скомандовал он Надежде и, прихрамывая, побежал за ней следом…
          Александр завёл машину, включил оба моста, выехал из сугроба и выскочил из-за магазина на улицу. Огромная толпа сатанистов, сбившись в сплошную стену, копошилась, напоминая чем-то хаотическую массу черного опарыша. Огромный и красивый магазин «Надежда» горел. Языка пламени вырывались из разбитых витрин.
          Глинский утопил педаль газа в пол до упора и направил машину прямо в толпу: через крышу на землю полетели тела, по лобовому стеклу пошли трещины, кто-то ударился головой в дверную стойку, и стекло окропилось кровью. Двухтонный джип запрыгал по сбитым телам. По машине били арматурой, пыряли копьями, но остановить не смогли. Они победили, вырвались!
          Между тем к магазину подкатил армейский камуфлированный «Тигр», развернулся бойницами к толпе и кто-то запел в громкоговоритель: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…». Но вскоре слова молитвы заглушила частая автоматная стрельба, перемежаемая стонами раненых и глухими взрывами бросаемых в толпу гранат.
          Кто были эти вояки – Глинский не знал. Ему вдруг вспомнился санитар из морга на Кутузовском проспекте, который сказал утром, что «косая» взяла таймаут.
          Нет, смерть просто объявила перекур, готовя свою косу для новой жатвы. Вот и началась новая страда.
          – Саша, скажи мне за что? Что я им такого сделала? – плакала, по-детски причитая, Надежда.
          – Ты мешала им посеять хаос, а какой же конец света без него? «Из хаоса был создан мир и в хаосе его погибель». Не плачь, что Бог ни делает – всё к лучшему.
         
          ГЛАВА 17. Несмотря ни на что

          Вот и свершилось. Он обрел Надежду, причем в прямом смысле этого слова. Буквально.
          Надежда молчала. Она перестала плакать и сейчас печально смотрела на бегущую навстречу широкому капоту джипа дорогу, но вряд ли видела, погруженная в ей одной известные думы. Приемник по всем станциям ловил так называемую классическую попсу – отрывки известных музыкальных произведений именитых композиторов: симфоний, кантат, увертюр. Чтобы как-то отвлечь Надежду от тягостных раздумий, связанных с пережитым кошмаром, Глинский затеял игру «угадай мелодию»:
          – Что это за музыка?
          – Это «Времена года» Верди.
          – Молодец!
          – А какая часть?
          – «Лето. Июнь». Когда-то я даже знала этот сонет. Говорят, что стихи написал сам Вивальди. Сейчас помню только конец:
          «Испуганный ужасным гамом,
          Израненный, слабеющий беглец
          От псов терзающих бежит упрямо,
          Но чаще погибает, наконец».
          – Страшные слова! Тебя удивляет, откуда я это знаю? Ведь я по образованию лингвист – романские языки, куда входит и итальянский. Мне отчего-то жутко, Саша!
          – Не бойся! Пока я жив, тебя никто не посмеет обидеть.
          – Спасибо! Но я боюсь не столько людей, сколько нечто более ужасного, надвигающегося как грозовая туча. Но это здорово, что ты есть рядом… – тут из динамиков хлынули мощные и тревожные звуки, нарастающие, неистовые. – А это уже Вивальди, «Летняя гроза». Мистика какая-то!
          Они свернули с трассы, на шоссе ведущую к Академгородку, и хлопьями повалил снег, такой густой и напористый, что все слилось в одну белую, кипящую лаву. Глинский притормозил – фары машины уперлись в бегущую перед глазами белую стену. Приемник заиграл Свиридовскую «Метель», жалобно и пронзительно заплакали скрипки, выворачивая наизнанку душу необъяснимой тоской.
          – А что, если заблудимся и приедем в какую-нибудь деревушку, где нас обвенчает деревенский священник? – спросил Глинский. Он уже давно почувствовал, что его правый ботинок промок, и штанина прилипла к ноге от крови. Но он не знал, как его спутница переносит вид крови, и внушал себе, что у него, скорее всего, какая-нибудь пустяковая царапина. Повреди он вену, то давным-давно истек бы уже кровью. К тому же до дома оставалось ехать не более десяти километров. Правда, ехать приходилось на ощупь, скорее угадывая дорогу, чем видя её. – Что молчишь?
          – Не надо шутить такими вещами. Особенно сейчас, когда каждое слово может решить судьбу мирозданья.
          – А я и не шучу! Не знаю почему, но сейчас я вдруг поверил в любовь с первого взгляда, хотя согласен, я несколько форсирую события. Мне хорошо с тобой – уютно!
          – А мне надёжно! Хотя есть какой-то внутренний дискомфорт, но это связанно не с тобой, а с моими друзьями по магазину. Живы ли они? Ведь, по сути, это я заманила их в эту ловушку – сама спаслась, а их бросила. Можно, конечно, позвонить, но я не знаю номеров, мой телефон остался в кабинете.
          – Не переживай! Можем завтра съездить и выяснить.
          – Хорошо бы! Ох, боюсь я новостей оттуда, Саша!
          На КПП в Академгородок охраны, как и предполагал Глинский, не было, но шлагбаум был опущен. Хромая он вышел из машины, постучал в дверь, заглянул в окна – тишина, ни души. На улице так мело, что весь посёлок утонул в белесой мути. Александр вдруг почувствовал слабость. Наверное, все-таки крови он потерял много. Нужно было, что-то делать. Он достал мобильник, и, отворачиваясь от снега, стал «листать» телефонную книгу, пытаясь вспомнить, на какую букву он «обозначил» Виолетту. На «В» её не было, на «Ш» тоже. И тут его осенило посмотреть на «Н». Точно, – «немка». Звонил долго и настойчиво. Вместо Виолетты трубку взял Уфимцев.
          – Фима, я тут на КПП, меня не пускают. Не беспокойся, пробьюсь! Где Виолетта, пусть подойдет ко мне домой, я, кажется, ранен… сейчас подъеду! Только не пугай её, как-нибудь там скажи подипломатичней… – подгоняемый снежным вихрем, Глинский пошёл на свет фар. – Ну, и чёрт с вами! Сделаем день открытых дверей! – он зло хлопнул дверью машины и включил заднюю скорость, – Пристегнись, милая!
          От удара джипа шлагбаум завернуло в другую сторону, бортовой компьютер, что-то заверещал, но подушки безопасности не сработали, зато замигал датчик температуры воды.
          – Понятно, – сказал Глинский, – пробили радиатор! Надеюсь, что мы доберёмся до дома раньше, чем сдохнет эта японская каракатица!
          – Саша, и ты ученый?! – удивилась Надежда.
          – Ученый, Наденька, ученый! Я очень хороший ученый, только я сегодня злой ученый!
          Японская техника не подвела, напрасно Глинский боялся, что бортовой компьютер, чтобы предотвратить перегрев двигателя, прекратит подачу топлива, видимо наши русские «умельцы», при прохождении техобслуживания, внесли в японские программы свои изменения. Только возле самого коттеджа машина затряслась в предсмертных конвульсиях.
          Автомобиль ещё парил и детонировал, мелко всем корпусом, как загнанная лошадь, а из дома уже донёсся хриплый лай Тамерлана. Как поведет себя пёс по отношению к Надежде, трудно было предугадать: может приревновать, а то и невзлюбить, храня память о покойной хозяйке.
          Глинский попросил гостью подождать в прихожей, а сам поспешил запереть собаку в комнате – но едва сделал один оборот ключом, в дверь последовал такой удар, что замок вывернуло с «мясом» вместе со всеми металлическими потрохами. Тамерлан вылетел, как пуля, сбил Глинского с ног, перескочил через него и, прыгнув на грудь насмерть перепуганной Надежде, стал лизать её лицо. Весь вид Томи будто говорил: как же давно тебя не было, я так соскучился! «Вот всё и разрешилось…», – подумал Глинский и стал неуклюже подниматься с пола, оставляя на дубовом паркете, кровавые разводы.
          – Томи, ко мне, паршивец!
          Пёс, как бы извиняясь за свой буйный нрав и неуставное поведение, подбежал к хозяину и тоже «расцеловал» его – возможно, всего лишь за доставленную радость.
          – Да погоди ты, баламут! – увёртывался от него Глинский, – Соскучился? Эх, ты, бродяга!
          – Саша, что у тебя с ногой?! – ахнула Надежда. – Это кровь?
          – Не знаю, наверное, поцарапался у тебя в магазине.
          – И молчал всю дорогу?! Где у тебя аптечка?
          – Там же, где и у всех нормальных людей – в ванной комнате?
          Надежда помогла ему встать и отвела в гостиную:
          – Сядь на стул! Тебе нельзя двигаться. Где ванная?
          – Налево по коридору! Да ты не волнуйся, через несколько минут сюда придет квалифицированный медик.
          Томи потянул желанную гостью зубами за полу юбки, видимо, хотел показать свои владения, но Надежда, шикнув на него «Место!» и убедившись, что оба «мужика» её послушались, поспешила в ванную.
          И тут подал «голос» телефон Глинского…
          Звонила Погодина. Она была так возбуждена, что забыла поздороваться, что никак на неё не похоже. Глинский поначалу насторожился, но голос консьержки ничем кроме восторга не был окрашен.
          – Чудо! У нас произошло настоящее чудо! Александр Львович, миленький! Вы себе не представляете, какая радость! И так необычно, что как раз в Даниловом монастыре, на святой территории такое святое дело случилось. Да ещё в день памяти пророка Аввакума! Вы бы только видели это! Она ждала этой встречи полтора года, ждала и верила! Я говорю об одной женщине – вы не знаете её. Я случайно стала свидетельницей чужого счастья! Она из какой-то деревни. Там у них в позапрошлом году дети пропали, мальчик и девочка. И вот нашлись! Вы бы только видели, как бабушка обнимала своего потерянного внука! Вы бы точно прослезились! Я плакала…
          Погодина на несколько секунд замолчала, видимо, вытирала непрошенную слезу, и Александр получил возможность вклиниться в паузу:
          – Марья Петровна, дорогая, пожалуйста, не волнуйтесь и расскажите всё по порядку! Вы о Нине Никитичне из Лешево?
          – О, Александр Львович! Откуда вы знаете? – Глинский и рот не успел открыть, как Погодина сама себе ответила. – Это Божий промысел! Вся эта история с детьми и встреча в Даниловом монастыре – всё тут Провидение! Всё тут непросто, но я потом вам расскажу, как пропали Васятка и Верочка. А ещё лучше познакомлю вас с Ниной Никитичной, и она сама вам расскажет про маньяка и про Татарский брод…
          – Я знаком с Никитичной, Марья Петровна, и хорошо знаю эту историю про маньяка, – перебил Погодину Глинский и машинально кинул взгляд на одного из главных героев драмы с пропажей детей, на Томи, примостившегося у его ноющей тупой болью ноги.
          Консьержка легко отказалась от пересказа сюжета полуторогодовой давности, но приостановить восторженный поток слов не смогла.
          – Вы знакомы с Никитичной? О, она замечательная женщина, мы сразу с ней подружились! Просто чудо, а не женщина! И так любит своего внучка! И Васятка её любит! Вы бы видели, как он прилип к ней! И Верочка тоже. А потом она плакала по своей бабушке… ой, да мы все плакали!
          Глинский понял, что если не остановить Погодину, он и сам сейчас заплачет. От всего сразу: от боли и от радости.
          – Успокойтесь, пожалуйста, Марья Петровна! Вы мне всё расскажете в мельчайших подробностях, когда я вернусь. Дня через три.
          – А где вы сейчас? – иссякла, наконец, обескураженная консьержка. – Разве вы не в Москве?
          – Я в Академгородке. Дело у меня тут образовалось… срочное… – он тепло взглянул на входящее в гостиную «срочное дело». Надежда была уже во всеоружии и слегка насторожилась, увидев смятенное лицо Александра. – Я и сам собирался вам позвонить, да увлёкся… надеюсь, вы приютите Нину Никитичну и позаботитесь о детях?
          – А как же? – то ли удивилась, то ли обиделась Погодина. – Никитична поживёт с детьми в квартире Кофтьенов, еды у нас достаточно.
          – Ну, вот и славно. Я нисколько не сомневался, в вас, Марья Петровна, и уверен, что вы всё устроите наилучшим образом…
          – Хорошие новости? – спросила Надежда.
          – Замечательные! Я сейчас расскажу тебе удивительную историю про необычных детей, про гиблое место в Загненском лесу и про нашего Томи.
          – Расскажешь, непременно. Но только после обработки раны. А сейчас сиди смирно и терпи!
          Через минуту Глинский уже послушно сидел с разрезанной штаниной, а Надежда обрабатывала ему рану перекисью водорода, шикая на Томи, возомнившего себя ассистентом «доктора». Тамерлан же не понимал, почему это на него покрикивают, ведь он искренне предлагал свои услуги по исцелению хозяина, намекая своим поведением, что надо ему позволить зализать рану – да и вся недолга. Дескать, меня иной раз и не так рвут собаки, а приплёлся домой, зализал увечья – и через пару дней как новый. Собачья слюна страсть какая живительная…
          После каждого окрика пёс вроде бы слушался и даже ложился рядом и внимательно наблюдал, как пенится вокруг раны какая-то жидкость, но потом будто осененный какой-то идеей вскакивал и снова лез под руку.
          – Томи, отстань, ты мне мешаешь! – в который раз отпихнула его Надежда, прикрывая рану марлевой салфеткой.
          Тамерлан посмотрел на хозяина и недовольно гавкнул – но в этот раз послушался и вышел из комнаты. Обиделся? Нет, услышал возню за порогом.
          В дверь позвонили.
          Вошедшие Уфимцев с Виолеттой с удивлением уставились на впустившую их незнакомку, но Томи сразу расставил всё по своим местам.
          Он поприветствовал лаем гостей, отступил к ногам Надежды и, обнажая клыки, предупредительно зарычал на уфолога и его длинноногую пассию, что на собачьем языке означало: «Это моя хозяйка! Да! Да! Нашлась! И нечего тут удивляться! Попробуйте только обидеть!».
          Как ни странно, гости поняли Томи и приветливо улыбнулись его новой хозяйке. Та, взглянув на саквояж Виолетты, сообразила, что прибыла «скорая помощь»:
          – Спасибо, что так быстро пришли. Раздевайтесь, проходите в гостиную, Саша там. Рану я промыла перекисью водорода.
          Ефим, скорчив рожу Томи, прошёл в гостиную, а Виолетта в сопровождении Надежды отправилась в ванную мыть руки…
          Рана Глинского никакой угрозы для жизни не представляла. Металлическая труба заметённого снегом забора, лишь вскользь задела голень, не повредив при этом ни мышц, ни костей. Борозда от трубы была широкой, но неглубокой и зашивать её не было необходимости.
          Виолетта достала сделанную дома распечатку медицинского досье Александра Львовича Глинского, посмотрела отметки о прививках и противопоказаниях и назначила ему лечение, к которому приступила немедленно. Больной с опаской наблюдал, как она извлекала из своего саквояжа перевязочный пакет, мазь, шприц и ампулы, и рассеянно слушал сопутствующую процедуре речь:
          – Ну, Александр, и напугал же ты нас! Раненый – очень уж страшно это звучит! Особенно сейчас. Но я рада, что рана твоя оказалась не опасной, хотя и мерзкой. Заживать она будет долго, сам понимаешь – нога, движение. И шрам останется на всю жизнь. А пока ежедневные перевязки, заживляющие мази и покой. И поменьше прыгай! – она повернулась к Надежде, бдительно следящей за каждым движением чужой пока ещё для неё женщины. – А вы, пожалуйста, проследите за ним, чтобы он поменьше резвился и поберёг ногу от всяких ненужных столкновений… включая сомнительную ласку собаки…
          Тут Александр спохватился и представил женщин друг другу без пояснения статуса каждой. А что тут говорить? Томи всё за него сказал.
          После знакомства лёгкая напряжённость в воздухе развеялась, и Надежда уже спокойно понаблюдала, как Виолетта сделала Глинскому укол и наложила повязку.
          – Ну, вот, Саша, пожалуй, на сегодня всё. Разве что прилажу тебе сейчас портативную капельницу с физраствором…
          Оставив Глинского с капельницей под присмотр друга, женщины ушли на кухню заниматься ужином. Мужчины получили возможность расслабиться и поговорить… о своих дамах.
          – Князь, а ты меня удивил и обрадовал, – Уфимцев кивнул в сторону двери, где ещё витали образы женщины. – С обретением тебя! Надежда… Как раз то, что нам сейчас крайне необходимо! – он хитро улыбнулся. – Честно, не ожидал от тебя такой прыти. Ведь знаю, что ты однолюб и не верил уже, что ты… найдёшь себе новую… Надежду. Как это случилось?
          – Я и сам в это не верил, Фима, – тихо обронил Глинский, – и до сих пор не верю и удивляюсь: всё так быстро и неожиданно…
          И он, коротко пересказал события уходящего дня, начав с поездки в Данилов монастырь и упомянув по ходу о звонке Погодиной и о том, что дети из Лешево нашлись. О знакомстве с Надеждой он поведал с трепетом, перешедшим в ярость, когда речь пошла о сатанистах…
          А на улице выла метель, под окном старчески скрипел могучий вяз и словно, цыганка в бешеном танце монистами, трясла рубиновыми гроздями рябина – и оба мысленно увидели красные ягоды на снегу, так похожие на капли пролитой на Тульской крови…
          – Ну и дела! Надежда, сатанисты, вундеркинды! – воскликнул Уфимцев. – У тебя сегодня просто день каких-то открытий и потрясений!
          Некоторое время друзья молчали. Перевязанная нога пульсировала и дергалась, Глинский поморщился, потом устало улыбнулся своим мыслям – и лицо его вдруг стало абсолютно серьёзным, когда он полушёпотом завершил свои новости:
          – Представляешь, Фима, Томи сразу признал Надежду! Встретил её как будто это Ирина! Да и я с первого мгновения что-то почуял в ней, что-то такое родное и близкое! Несколько раз уезжал и возвращался… меня тянуло к ней, как магнитом. Мистика какая-то!
          – Что тут удивительного! – согласился с ним Ефим. – Животные видят более тонкие миры. У них это свойство ещё не атрофировалось в тисках прогресса. Возможно, Томи видит в ней Ирину, её душу чует. Я вот на что обратил внимание: кот Лагоды постоянно поднимает шерсть дыбом, подходя к двери профессорского Непути! А ведь неспроста! Ещё в древнем Египте кошки охраняли царство мертвых. Кто-то из-за этой двери скребётся в наш мир… в твоем баре коньяк ещё остался? – спросил он после небольшой паузы. – Предлагаю выпить за мир, дружбу и любовь!
          – Не знаю, посмотри, на тебя разве напасёшься? – Глинский вновь оседлал своего любимого конька – добродушную иронию. – А я воздержусь, наверное… – он кивнул на капельницу. – Я уже откушал…
          Упоминание об еде обострило нюх… и память, напомнив, что женщины на кухне готовят ужин.
          – Княже, знаешь, что я сегодня ел? – потянув носом, спросил Ефим, позабывший о коньяке.
          – Наверное, poelee de coquilles Saint Jacques a I'estragon – «ракушки святого Иакова»?
          – Круче! Суп из копченых рёбрышек и ещё яблочный пирог, приготовленный самой Виолеттой Карловной! Вот уж никогда бы не думал, что моя Вия такая замечательная хозяйка, а она…
          – Погоди, погоди! – перебил его Глинский. – О чём там наши женщины…
          Оба прислушались. Дамы на кухне о чём-то беседовали… по-немецки!
          – Князь, куда я попал – одни полиглоты! – прокомментировал услышанное Уфимцев. – Завтра же засяду за словари и выучу всем назло – язык бикья, на нем говорит лишь какая-то старуха из деревни где-то под Камеруном. Но боюсь, не успею из-за этой кометы, из-за Копья гнева… – он глубоко вздохнул. – Ах, как не хочется умирать, княже, ведь только-только жизнь стала налаживаться! Вот ты только что из столицы… что там белокаменная? Говорят, в Кремле теперь бомжи живут? – Глинский пожал плечами. – Понастроили себе крысы подземных городов, и каждая власть имущая гнида по три века жизни себе отмерила! Меня вот что в этой истории радует – мы погибнем, не мучаясь – фу, и нет нас, а там, глядишь, пойдем «по зеленой» в райские кущи. Кто такую тьму народа сортировать станет? Бог милостивый и человеколюбивый объявит всем амнистию. А вот они-то со своими холуями, как пауки в банке, друг друга заживо жрать станут! Вот где ад-то будет! Они сами себя в него определили!
          Глинского в который раз поразил природный ум Уфимцева, насколько тот видел всё изнутри, весь ход вещей. Подчас его объяснения тех или иных событий казались абсурдными и нелепыми и неприемлемыми из-за своей простоты – но потом он понимал, что устами Фимы говорил сам русский народ, и на поверку получалось стопроцентное попадание! Конечно, на первый взгляд, он проигрывал по сравнению с московским соседом Глинского, с манерным и вальяжным Кофтьеном… но мировая знаменитость, скрипач-виртуоз, был просто образован, а Фима вдобавок к образованию ещё и очень умён…
          Ужин закончился поздно, стихшая было, метель запылила с новой силой, и Виолетта с Уфимцевым остались ночевать у Глинского: благо у того было три комнаты, не считая гостиной.
          От коньяка Александр как-то быстро размяк – хотя и выпил-то всего рюмку – и начал украдкой зевать за столом: вероятно, сказалась потеря крови и напряжённый день. Заметив это, Виолетта прописала ему оздоровительный сон. Немного поломавшись для приличия, он охотно согласился и заснул мгновенно. Проснулся он также внезапно, как и заснул, и первой мыслью всплыл вопрос: «Уж не приснилось ли мне все это? Магазин, Надежда, сатанисты?».
          Он встал с постели и захромал в гостиную. Пред дверью одной из спален лежал Томи. «Там спит Надежда… – догадался Глинский, и на душе потеплело. – Пёс взял её под охрану. Собака редко ошибается в человеке». Тамерлан посмотрел на хозяина, не поднимая тяжёлой головы с лап.
          – Молодец, Томи, береги её! Если мы с тобой и эту хозяйку потеряем, то грош цена нам, – шепотом похвалил пса Глинский.
          Томи зевнул и потянулся, как бы говоря: «Сам знаю, не учи учёного!»
          Глинский сходил в кухню, напился морсу из черной смородины и вернулся в постель – но заснуть уже не смог: как кадры кино перед глазами замелькали воспоминанья...
          Как-то в коридоре НИИ, по привычке на бегу, Глинского за рукав поймал Лагода:
          – А как вы смотрите на то, чтобы сходить на рыбалку? – Глинский неопределённо пожал плечами. Собеседник принял этот жест за согласие и воодушевился. – Давайте посидим завтра на зорьке! Я на днях изобрел новый спиннинг: выстреливает блесну на пятьсот метров, причем прицельно, можно и дальше, но тогда уже нужна оптика. Пришлось повозиться с рессорой, играющей роль пружины, нужен был особый сплав металла. Зато всякая пружина со временем слабеет, моя же способна «развивать мускулы» и чем больше этот арбалет будет стрелять, тем дальше и сильнее, убойная сила его будет только возрастать. Визуально это незаметно, но я провел опыт лабораторно, на стенде. Взводится же он с помощью электрической лебедки – система обычного шуруповерта, его же можно заставить и вращать катушку. Аккумулятор мой и система шестереночной передачи моя. Вы понимаете, как иной раз бывает важно попасть в узенькое окошечко, где сидит в засаде треклятая щука. А за свежую рыбу Чик продаст Родину…
          Помнится, утром пойти на рыбалку тогда не задалось, пошли под вечер с ночевкой: Глинский, Уфимцев и Лагода.
          Спиннинг профессора работал великолепно, лицо Лагоды светилось от радости, на его губах, как солнышко, постоянно играла детская улыбка. Заблеснив с десяток щук, ученое светило потеряло интерес к рыбалке и стало готовить уху. Уфимцев, будучи человеком азартным, всё таскал и таскал рыбу из озера и при этом оглашал всю округу диким криком:
          – Есть! Есть! Княже, опять есть! Наум Силыч, глядите, какова бестия! Ну, иди, иди сюда, сволочь пятнистая, – Фима поднял над головой извивающуюся в его руках щуку. – Жоров на тебя напал… хороша! Ах, ты моя красавица!
          Солнце уже наполовину утонуло в озере, на зеркале воды играли его последние лучи, как-то всё разом стихло и потянуло холодом. Рыбалка наскучила даже Фиме, и он стал суетиться возле кипящего на костре котелка.
          – Фима, вот те, крест святой, ещё раз помешаешь мне, огрею чумичкой!
          – Ну, как знаете: жираф большой – ему видней. Только зря вы лук почистили, надо было с кожурой бросить, так цвет был бы золотистый!
          Ах, как хороша была та уха: острая, обжигающая! Продрогшие рыбаки жадно хлебали её ложками из мисок, поставленных на колени, плевались рыбьими костями и заедали ароматный навар хлебом. Какого цвета была уха, уже трудно было разобрать, стемнело, а пламя костра лишь тускло высвечивало лица. На озере стояла чуткая и напряжённая тишина, ни ветерка, ни шелеста травинки, но чувствовалось, как земля дышала, и словно что-то шептала звёздному небу.
          – Матушка-земля Богу молится. Так у нас на Орловщине говорят в минуты такого затишья, – заметил Уфимцев.
          – Чудесная ночь, друзья мои! Тут все дышит вечностью! Господь Бог – вот кто самый великий ученый! Создать такой механизм, чтобы все крутилось, двигалось, жило, дышало, самоуничтожалось и самовоспроизводилось – вот гений! А мы с вами так – блохи, скачем, прыгаем и убеждаем себя, что мы чего-то значим. Только тот настоящий ученый, кто пытается понять природу, просто созерцая, а тот, кто стремится изменить её – варвар и выскочка. Глупо соревноваться с Богом! – Лагода захмелел, и его потянуло на философию.
          Рыбаки приутихли, вслушались в тишину, задумались… и Уфимцев поймал не относящуюся, на первый взгляд, к теме мысль:
          – А что, князь, если какие-нибудь монархисты устроят переворот и тебе предложат престол, ты ведь как потомок древнего рода имеешь на него не меньше прав, чем скажем разжиженный немецкой кровью род Романовых?
          – Фима, я учёный!
          – Так и Колчак был учёным и довольно известным!
          – Колчак мой земляк! – горделиво воскликнул Лагода. – Я лично знал деда, который учился с ним в одесской Ришельевской гимназии. Да-с! Великий был человек – сам командовал своим расстрелом. И верховным правителем России, я уверен, он стал не для того, чтобы обогатить кучку негодяев непонятной национальности и веры, за счет русского народа. Колчак верил, что спасает Россию!
          Ефим уважительно кивнул профессору и продолжил пытать Глинского:
          – Чтобы ты сделал, князь, надень завтра шапку Мономаха?
          – «Дикий народ! – сказал Наполеон в Москве. – Они даже царский венец называют шапкой». Ой, Фима, не знаю, как-то не думал об этом. Вряд ли бы из меня вышел Соломон, но будь это так, я бы, наверное, был суровым правителем. Безнаказанность всегда порождает хамство, а хамство порождает неуважение к стране, к согражданам, к законам, к культуре, истории. А в основу всех законов и конституций заложен моральный стержень – будь-то Библия, Коран или Тора. Закон не может соблюдаться там, где нет нравственности – ему там просто не на что опереться. Ведь если бы Россия поступила с Горбачевым, как Румыния с Чаушеску, то, возможно, этот «заразительный пример» взяли бы на вооружения и другие страны. И не было бы Ельцина, не было бы тогда распада СССР, и не полегли бы тысячи наших ребят в Чечне и Приднестровье! И не стала бы Россия, как сейчас, сырьевым придатком Запада, мировой помойкой. Но история не имеет сослагательного наклонения…
          – К чертям, политику! Все политики – Иуды! Не уважаю! – Лагода встал и обнял Глинского и Уфимцева, – Я верю в природу, в науку, в дружбу, в свет, в разум и чистоту наших помыслов. Давайте, выпьем за это!..
          Образы стали расплываться, голоса слились в невнятный шум, и Глинский задремал…
          Мягкая прохладная ладонь легла ему на лоб, и в тот же миг с него кто-то потянул одеяло. Глинский открыл глаза: перед ним стояла Надежда, а Томи привычным для себя манером звал его гулять.
          – Саша, извини, я разбудила тебя – хотела узнать – ты как себя чувствуешь? По-моему, у тебя температура…
          – А, по-моему, я ещё сплю, и мне снится какой-то счастливый сон… про тебя…
          Глаза Надежды посветлели тёплыми золотистыми искорками, а на щеках заиграли трогательные детские ямочки – и Глинскому вдруг подумалось, что она ещё молодая, что он хочет и может жениться на ней, что у них могут быть дети…
          Дети?! Да, дети! Надо думать о жизни, бороться за неё! Надо жить! Несмотря ни на что!
          Ночная «рыбалка» и дивное пробуждение, вернувшее сиротливому Глинскому ощущения семьи и уютного дома, поспособствовали тому, что он пришёл в себя полностью. Нога не беспокоила, ум прояснился полностью – настолько, что, провожая друга, он не преминул напомнить:
          – Ефим! Не забудь, что ты должен в Москве навестить детей и обо всём их расспросить! Возьми, на всякий случай мои ключи от квартиры. Они в кармане дублёнки.
          – Каких детей? – спросила Виолетта, предчувствуя сенсацию.
          – Потом, дома тебе всё расскажу, пойдём скорее, пока ветер стих…
         
         
          …Виолетта рассеянно взирала на монитор компьютера с неуместно счастливой улыбкой. Мыслимо ли такое, чтобы за несколько дней до обещанного конца света ощущать себя безумно счастливой? Да разве счастье из разряда умствования? Оно, напротив, напрочь отключает мозги и доверяется только сердцу и душе, где ему вольготно…
          Экран забытого монитора вспыхнул и погас, возвращая Виолетту в реальность. Она обняла ладонью мышку и заставила себя вникнуть в текст форума под их воззванием к землянам.
          К этому их с Ефимом общему делу после активно подключилась Людмила – более того, всю зримую часть работы она взвалила на себя, убедив друзей, что тем нельзя светиться перед закулисными цензорами Интернета, купирующими разоблачающую их замыслы информацию, а то и просто стирающими неугодные сайты. За два месяца существования их нелегального проекта «Планете жить!» им удаётся держаться в сети, правда, не без помощи «Марьи-искусницы», безоговорочно присоединившейся к «подпольщикам» со своими хитростями защиты, да и то они уже несколько раз переселялись по новым адресам.
          Надо ли говорить, что их сайт, снабжённый правдивой информацией, конкретными рекомендациями, некупированными видеороликами и фото с мест событий и новостями о «проделках» власть имущих пользовался небывалым успехом. И в добывании и в оформлении информации проекту здорово помогли связи Ефима и его осведомлённость о планах «серых кардиналов». А Мила взяла на себя роль «зиц-директора» сайтов, заявив, что если не она, то кто же, потому как терять ей в этой жизни нечего, а в случае чего, она знает, как спастись.
          Мила… подруга, подаренная столь странным стечением обстоятельств. Всё-таки, после того, как открылась ей горькая правда об Игоре Застудине и о роли Вии в его гибели, что-то изменилось в их отношениях, исчезла некая безусловность…
          Виолетта вздохнула: на то, чтобы Мила окончательно отошла и смирилась, нужно время. А где его взять? Где взять время для жизни? Где взять веру и надежду на то, что апокалипсис обойдёт их?
          И тут вопреки тяжким раздумьям Виолетта снова расцвела улыбкой: надежда есть! Она теплится в ней, живая и требовательная! И хорошо, что Ефима сейчас нет рядом – она должна побыть одна со своей горячей новостью. Хотя бы те несколько часов…
          Как всегда бывает, если чего-то очень ждёшь, оно случается неожиданно. Так и в этот раз. Втянувшись, наконец, в работу, Виолетта не услышала ни щелчка разомкнутого дверного замка, ни лёгкого хлопка открытой двери и встрепенулась лишь от призывного вопроса Ефима:
          – Есть кто дома?
          Виолетта вышла в прихожую:
          – А ты на что надеялся? Что снова свободен?
          – Ну, уж нет! Не для того я возил тебя к шаровым молниям! Укрощена, так укрощена… – Уфимцев оторвался от губ Виолетты, вдохнул всей грудью и облизнулся. – Чем кормить будешь, мать? Пирогами?
          – Конечно, пирогами, – радостно засмеялась «мать» такому нечаянно меткому к ней обращению, – с сушкой из яблок. И не только. Следуйте за мной, господин укротитель…
          На тёмном окне кухни брызгами налипла белая пороша. Брызгами рассыпались радость и тревога под старинным абажуром…
          – И как там наша матушка-столица? – поинтересовалась Виолетта, смирившись с тем, что с оглашением семейной сенсации придётся повременить. Пирог, ждавший своего часа в духовке, был ещё тёплым. Вызволенный на волю, он заблагоухал летом. Ефим шумно потянул носом. Он дома – какая радость!
          – Как? Форменный дурдом! Вроде и народ весь разбежался по закуткам да закоулкам, а бузотёров достаточно. Всё ломают, грабят. Кое-где пожары. Слава Богу, пока локальные, да снегом их гасит, но всё-таки с огнём шутки плохи. Того и гляди, Москва запылает, как при нашествии Наполеона. Повылазили, как клопы, на свет! На свет Копья гнева. А его уже видно невооружённым глазом!
          – Но ты-то нормально добрался? Без приключений? – разогревая кашу с тушёнкой, Виолетта слегка разрумянилась. В глазах тенью мелькнула тревога.
          – Не скажи! Фару заднюю шпана разбила. Не знаю теперь, как перед профессором ответ держать за его машину.
          – Чего теперь горевать? Завтра повинишься. Главное, ты цел. Расскажи, пока я вожусь тут: что с детьми тогда было? Куда они запропастились, и что было в эти полтора года, пока их искали? Они подросли?
          Ефим урвал пару крошек пирога, старательно заровняв его румяные бока, и довольно причмокнул: вкуснятина! Виолетта накрыла пирог чистым полотенцем.
          – Помнишь, я рассказывал про исчезавшую в Загненском лесу Акулину Хвостикову, о которой писали в газете «Вехи» ещё в 1850 году? Вот с ребятами было всё точно также! Они почти не изменились… странно, ведь дети так быстро растут и взрослеют. А эти… разве что взгляд стал глубже, вдумчивей. И улыбаются они как-то по взрослому мудро. И в остальном история похожа. Они зашли в Чёртов шалаш, спустились на одну ступеньку – и увидели красивые синие огни в начале туннеля. Пошли туда и вышли к реке. Я думаю, это была Клячка. Хотя, может и другая река. А там их встретил какой-то монах из светящегося золотистого столба и забрал с собой. Будто в какую-то школу при монастыре. Так они это поняли, потому что там у них начались необычные занятия. Учитель, по имени Ягура, обучал их эзотерике. Но это уже мои домысли, они такого слова не знают. Они сказали, монах учил их «видеть» неявное, чуять его и толковать…
          – И что с ними будет дальше?
          – Пока они вместе с Погодиной и с Ниной Никитичной тусуются в Даниловом монастыре. Им интересно. Марья Петровна приняла всех под свою опеку. Позвонили в Лешево, ждут бабушку Веры и кого-то ещё из сельчан. Потом собираются в какие-то тульские леса, в общину… – решительно закончил дачу показаний Ефим, алчно наблюдая за ловкими руками хозяйки, наполняющей тарелку.
          Виолетта поймала его взгляд и с интригующей улыбкой поставила перед мужем парящее запахами мяса блюдо:
          – Ужин готов. Детскую тему обсудим позже. А сейчас, давай, ешь, и пойдём отдыхать. Ты, наверное, устал с дороги. А я только чаю попью… с пирогом…
         
            
          В спальне пахло зимой и тревогой. Жалобно всхлипывала под ветром форточка. Виолетта встала, закрыла её и снова нырнула под одеяло. Под боком у Ефима было тепло и надёжно.
          – Хорошо, что ребята нашлись, как-то легче на душе стало. Славные они, светлые, – она потёрлась щекой о плечо Ефима. – Наш сынок будет не хуже…
          – Не сомневаюсь, – рассеянно обронил Ефим и вздохнул, – да только когда это будет…
          – Думаю, месяцев через семь с половиной, – сказала Виолетта и сама удивилась и этой новости, и своему спокойствию.
          Онемевшая на мгновенье тишина взорвалась смехом Ефима. Реакция Виолетты была стремительной: она взлетела на мужа и накрыла его смех поцелуем.
          – Тише ты, сумасшедший… – прошептала она между обжигающими лицо благодарными поцелуями будущего папаши. – Ребёнка испугаешь, нашего Петрушу…
          «В ней уже проснулась мать…» – мелькнула у Ефима мысль и унеслась с жарким выдохом:
          – Да мы просто обязаны уцелеть! И сделать мир безопасным для Петра Ефимовича.
          Теперь засмеялась Виолетта – тихим и счастливым звоном…
         
          ГЛАВА 18. Миссионеры

          Кот с неудовольствием смотрел на хозяина: того и гляди сгонит с колен! Профессор же просто не замечал Чика. После вчерашнего небольшого оживления Лагода опять погрузился в депрессию. И это перед столь важным для Музы Фёдоровны событием, как венчание? Словно подслушав его мысли, в кабинет заглянула «невеста» с вешалкой в руках:
          – Умочка, я костюм твой привела в порядок. Посмотри, примерь его. Может быть, надо что-то с ним сделать? Пуговицы перешить? Ты так похудел за последние месяцы… – профессор посмотрел на костюм невидящим оком, и Муза обречённо вздохнула. – Пойдём, я тебя покормлю. Твоей любимой груздянкой…
          При упоминании столь почитаемого его подругой блюда Лагода вздрогнул, и взгляд его стал более осмысленным:
          – Груздянкой?! А мясо есть в доме?
          Муза виновато улыбнулась:
          – Осталось только три банки тушёнки. Наш магазин пустой. А в город сейчас ехать – проблема. Автобусы не ходят… только на перекладных. Ты же любишь груздянку. Помнишь, как ты этой осенью её нахваливал?
          Лагода застыдился: и чего это он закапризничал? Тут всего ничего до конца света, а он жировать вздумал, мяса ему захотелось! Он постарался быть предельно ласковым:
          – Конечно, помню, друг мой. Груздянка – так груздянка. Иди, накрывай на стол. Я сейчас приду.
          Муза вышла, проголодавшийся кот несуетливо последовал за ней, а Лагода снова впал в себя. На этот раз в воспоминания о минувшем благолепии лета и осени, когда он ещё верил в свою исключительность и в то, что способен спасти мир…
          …Земля в этом году, казалось, решила продемонстрировать всю свою щедрость, на какую она способна. В июне-июле все леса были красны от земляники, чуть позже на буграх и лугах вызрела клубника. Август порадовал землян обилием грибов. Белые грибы можно было собирать прямо в Академгородке, а из ближайших лесов их везли мешками и багажниками автомобилей: грузди, боровики, подберезовики, подосиновики. На свинухи, как на представителей более низкого грибного сословия, никто даже не обращал внимания. Только Муза Федоровна оставалась верна своим вкусовым пристрастиям и чуть ли не каждый день почивала Лагоду своим фирменным супом «груздянкой». Профессор нахваливал густое, ароматное, но не сытное хлёбово подруги и всё как-то стеснялся признаться, что он, как уроженец Одессы, предпочитает морепродукты. Особенно жареных бычков – деликатес голодного послевоенного детства. Но бычки в озере не водились, а в графском парке было столько груздей и сыроежек – хоть косой коси!
          А осенью тихой охотой увлеклись все. Грибы солились, мариновались, морозились в холодильных камерах, оправлялись родственникам в степные районы. Сады в округе ломились от яблок и груш. На орехи, правда, был неурожай, зато рыбы в озере было прорва! Кого только не ловили: и пудовых щук, и сорокакилограммовых сомов, откуда-то появилась даже стерлядь, а прожорливые окуни и вовсе, как пираньи, бросались на любую наживку или блесну…
          Пираньи… царьки-управители… денежные мешки. Сидят, как паразиты на шее трудяг, а мнят из себя хозяев. Вмешиваются во всё, даже в личную жизнь, поучают, что можно, чего нельзя делать, указывают с кем можно общаться, с кем нет…
          Взгляд профессора упал на свадебный костюм, понуро висящий на вешалке, пристроенной Музой на ручку шкафа. Даже как надо одеваться диктуют! Большие начальнички мелкого разлива! Это они умеют!
          Как раз в эту осень Лагоде пришлось заступиться за Уфимцева, к которому Изюбрин особенно настойчиво придирался из-за его пренебрежения к одежде. Мало того, что он Ефима достал, так он и его, доктора наук, лауреата Госпремии и известного физика вздумал воспитывать!
          Приступ раздражения за неизбежность есть на завтрак какую-то груздянку вместо отварной курицы или яичницы с беконом излился в новую волну воспоминаний, на этот раз без малейшей приятности.
          Разве что думать о бесшабашном уфологе профессору всегда доставляло удовольствие. Уфимцев был единственным человеком в НИИ, которому Лагода говорил «ты», но это «ты» было Фиме дороже многих наград на свете – профессор благоволил к нему…
          Признаться, бездетный Лагода относился к уфологу по-отечески, хоть и распекал за нерадивость и неряшливый внешний вид, поскольку тот постоянно ходил в потертом джинсовом костюме и кроссовках, а когда холодало, надевал растянутый свитер домашней вязки, из которого наружу ползли петли.
          Профессор и сам не отличался излишней опрятностью, но он был погружён в науку, а уфолог – в чертовщину, и мог бы, по мнению Лагоды, прикупить себе приличный костюм и лишний раз не злить Изюбрина, который в конечном итоге отыгрывался на руководителе проекта. Фима же, будто нарочно, подчеркивая своё пролетарское происхождение, одевался как деревенский пастух, тем самым принижая статус солидного учреждения – более того, он почти открыто смеялся над главным опекуном. Он видел Изюбрина изнутри и понимал его страх: а вдруг в НИИ нагрянут высокие гости? И предстанет пред их недрёманным оком учёный муж в одежде грузчика – а спросится-то с главного куратора!
          – Ефим Владимирович, у вас когда день рождения? – спросил его как-то раз Изюбрин, не стесняясь присутствия Лагоды. – Хотите, я вам подарю костюм?
          – Свой?
          – Могу и свой!
          Фима никогда не лез за словом в карман:
          – Вынужден отклонить ваше предложение, Антон Романович: я ещё понимаю, принять шубу с царского плеча, но кафтан опричника – это коробит моё врождённое самолюбие.
          Изюбрин, недобро покосившись на профессора, проглотил обиду.
          – А куда вы деваете деньги? Оклад-то у вас нехилый!
          – Вкладываю в устранение тяжкого положения в отечественной демографии, следуя мудрой политике нашего президента. Надеюсь, вы не против политики президента?
          Уфимцев гордо откланялся и ушёл, а Изюбрин ничего не придумал лучше, как отыграться на Лагоде, вывалив на него своё недовольство поведением и непотребным видом его подчинённого.
          Но тут вспылил сам профессор:
          – Это вам, батенька, не казарма и ученые – не рекрутский набор, которых можно муштровать и мордовать в угоду вашим устоявшимся вкусам! По мне пусть они ходят хоть в трусах и чалме лишь бы дело знали! А моя команда дело знает! Впредь попрошу меня не отвлекать от работы и зарубить себе на носу, что и у меня есть тоже покровители и ещё неизвестно, чьи круче мои или ваши. И если в провале проекта я обвиню вас, то вполне возможно, что вы возглавите охрану на КПП! – Изюбрин опешил. Такой метаморфозы в Лагоде он не ожидал – тихий и растерянный профессор, как про него говорили, «пришибленный наукой», превратился во льва, и этот лев оскалил пасть и показал когти. – Вы думаете, я вас боюсь? Вы для меня швейцар, который из-за шитой золотом ливреи вообразил себя боевым генералом! Тень, знай свое место!
          Помнится, из кабинета всесильного куратора Лагода выскочил, грозно хлопнув дверью, с развивающейся по ветру, как победоносным знаменем, седой шевелюрой.
          И не пожалел о том, что был резок! Позже Ефим объяснил профессору, что этот свитер, из-за которого вышел весь сыр-бор, ему связала покойница мать, он хранит тепло её рук и является для Уфимцева оберегом. Но разве это интересно таким людям, как Изюбрин?
          Лагода удивился: и чего это он вдруг Изюбрина вспомнил? Того давно уже не видно было в НИИ аномальных явлений, впрочем, как и других кураторов. Институт ещё трепыхался по инерции в конвульсиях, благодаря фанатизму учёных, и ещё, Бог знает, по каким причинам – но за ноябрь уже даже зарплату не выплатили, не то, чтобы финансировать сам проект…
          В кабинет снова заглянула Муза Фёдоровна:
          – Умочка, завтрак стынет…
          – Ты нашла мне Глинского? – как можно мягче, спросил профессор, поднимаясь с места. – А Уфимцев не появился?
          – Всех нашла, дорогой, – ответила верная подруга гения, пристраиваясь сзади своего подопечного – не то чтобы взяла его под конвой, но так для порядку. – Садись за стол, я тебе всё сейчас расскажу. Тут не так всё просто, с приключениями… – на входе в кухню их мощным, как пушечный выстрел, хлопком встретила форточка. – Ой, Божечко, неужто опять метель начинается? Как же Александр Львович дойдёт? Он же раненый! Чик, ты куда?! – крикнула она пулей вылетевшему за дверь коту, одновременно закрывая форточку. – А ну-ка, немедленно кушать!
          Окрик коту профессор воспринял, как команду ему, и взялся за ложку:
          – С вами, женщинами, свихнуться можно! Кто и когда ранил Глинского? Ну-ка, садись и излагай всё по порядку, толково и с расстановками!
          Взбодрившись дачей указаний, Лагода принялся за ненавистную груздянку. Весьма довольная этим Муза Фёдоровна присела напротив и, опустив для видимости ложку в тарелку, начала пересказ последних событий в трактовке Уфимцева, поскольку Глинский, пообещав по телефону явиться к назначенному времени, сразу отключился. Речь Музы лилась неторопливо и точно в соответствии с указаниями «Умочки»: с расстановкой и остановками, дабы профессор успевал жевать и глотать. Одновременно она следила за кружением вокруг миски не удовлетворённого меню котом и хлебала варево сама. Это большое искусство, таким вот образом, делать несколько дел сразу – но Муза Фёдоровна прекрасно с этим справилась. Более того, она не дала Лагоде вставить ни единого слова, хотя тот рвался выказать своё неудовольствие о том, что он узнаёт такие горячие новости последним.
          Лагода положил ложку и прислушался:
          – Звонят…уже прибыли.
          Муза поспешила в прихожую, кот за ней, профессор отодвинул ненавистную тарелку и поплёлся следом.
          В довольно просторной прихожей профессорского коттеджа под наблюдением кота кроме хозяев толпились четверо гостей, и оттого в ней сразу стало тесно.
          – Раздевайтесь, проходите в гостиную, я сейчас чай организую! – засуетилась Муза Фёдоровна. – Наум Силыч, проводи гостей…
         
         
          Чаепитие прошло почти в полной тишине. В царящем на столе никелированном тульском самоваре отражались сосредоточенные лица трёх пар, намеренных обвенчаться. Каждый думал о своём, изредка перебрасываясь взглядами и малозначительными фразами.
          Воздух гостиной вибрировал напряжённым ожиданием судьбоносного события и множеством вопросов. Хозяева изредка с любопытством смотрели на «новенькую» в их коллективе, Надежда отвечала смущённой улыбкой. Говорить о главном не хотелось, тишина становилась тягостной, прервала её Муза Фёдоровна, задав логичные, но неожиданные для неё вопросы:
          – Это правда, что магнитные полюса будут меняться? Я смотрела Рен ТВ, там сказали о скрипе Земли и дали даже послушать его. Такой странный шум, словно трубят Иерихонские трубы. Отчего это?
          – Всё это правда, – без особого удивления подтвердил Лагода. – Полюс уже сместился на 17 сантиметров. И сутки уменьшились на 2 секунды. Ядро колеблется в мантии планеты. В Англии, Испании и США были лёгкие землетрясения. Магнитное поле земли ослабевает, за десять лет оно уменьшилось на 15 процентов. Атмосферу не удерживает. Оттого метан проходит, от него птицы гибнут…
          Профессор оглядел лица друзей, на мгновенье задержал взгляд на незнакомой ему женщине Глинского и споткнулся об обеспокоенное лицо своего «ангела-хранителя». И потому о парниковом эффекте и о том, что через 200 лет летняя температура Земли может достигнуть 100 градусов, умолчал.
          Но именно об этом спросила Надежда:
          – А парниковый эффект… так ли он страшен для планеты? Я слышала, что даже вечная мерзлота начала таять, будто в Якутии уже трубы газопровода уходят под землю.
          Глинский предупреждающе кашлянул и Лагода понял его намёк: никаких страшилок про глобальное потепление! Но не зря все считали его непредсказуемым.
          – Ох, уж эти СМИ! – воодушевленно взмахнул он руками. – Вечно из мухи слона сделают, лишь бы народ запугать! Сенсации им подавай! То потеплением всех запугивают, то про блуждающую планету Нибиру байки распространяют! А то и вовсе парадом планет стращают! – физик сел на любимого конька и его понесло, как бы не кашляли мужчины за столом. – Мол, из-за этого парада наступит конец света! Конечно, небывало мощных вспышек на Солнце нам не миновать… но великий парад планет – полная профанация! Я просчитал: даже мало-мальского парада планет не будет! Потому что не учитывается искажение картин из-за дальности расстояний. Парад, по сути, иллюзия относительно нашего зрения. А вот квантовый скачок будет!
          Уфимцев решил переключить беседу на политику, в которой Лагода был нем и вялоподвижен:
          – СМИ развлекаются на горячих темах, а по всей планете плодятся военные базы, только в США ещё двадцать лет назад их было уже около ста тридцати! А они всё роют и роют их! Лазерными машинами! Те в день проходят по 11 километров. Всю планету избороздила сеть туннелей: Китай, Англия, Австралия, Саудовская Аравия, Израйль! Да и наша матушка Россия…
          Глаза женщин становились всё испуганнее – Ефима явно тоже понесло – и Глинский пнул его под столом ногой. Уфолог оборвал свою речь, но эстафету снова перехватил Лагода:
          – Да, да! Жизнь стала опасной! Раз власть предержащие и олигархи уносят ноги, и нам надо собираться! Прямо сегодня! Вот только сходим в церковь Спаса на Крови, там нас к четырнадцати часам ждёт отец Михаил… – и он выдал указание своему «ангелу-хранителю»:
          – Муза, дорогая, пока мы с друзьями будем в церкви, собери наши вещи! Самое необходимое! Ничего лишнего!
          Глаза Музы Фёдоровны округлились донельзя и стали похожими на кобальтовые блюдца с белой каёмочкой:
          – Умочка!!! – вскрикнула она, позабыв про субординацию. – Умочка, опомнись! Ведь я же невеста! С кем ты собираешься венчаться?!
          Глухая пауза налилась всеобщим недоумением. Ладога уставился на «невесту», нелепо заморгал и залился краской. А Уфимцев – оглушительным хохотом. Глинский прыснул сдержанным смешком в кулак. К нему несмело присоединились Виолетта и Надежда.
          Только Чик молчал – наверное, от стыда за Хозяина. Он спрыгнул с дивана и удалился.
          Лагода совершенно смешался, и Муза Фёдоровна решила, что пора его спасать. Она бросила всепрощающий взор на своего гения, вздохнула и устало махнула рукой.
          – Пойду ещё чаю заварю…
          Незадачливый «жених» кинул взгляд на стол и радостно завопил:
          – Муза, самовар забыла! Не возвращайся, я сейчас его принесу!
          Как он не упал, задев «поводом для замирения» дверной косяк, осталось тайной.
          Оставшись без хозяев, Глинский и Уфимцев переглянулись и многозначительно уставились на своих женщин. Те выпрямили спины и выжидающе замерли, поскольку сердцем угадали, что им скажут любимые мужчины. И не ошиблись.
          – Вия! Наденька! – торжественно пропели они каждый свою «ноту» и закончили дуэтом: – Дорогая моя! Давай и мы обвенчаемся!
          – Я согласна! – ещё на отзвуке предложения моментально ответила Виолетта. – Надежда замешкалась, Глинский заметно напрягся. – Позвольте нам посовещаться, – нашлась «невеста» счастливо улыбающегося уфолога.
          Обе поднялись и вышли в прихожую. Вернулись довольно скоро, и Надежда улыбнулась Глинскому:
          – Я тоже согласна, Саша. Только нам с Вией надо отлучиться.
          – Мы поедем ко мне наряжаться, – радостно сообщила Виолетта. – Приедем на моей машине прямо к церкви. Сюрпризом.
          Александр молчал, не спуская с Надежды благодарных глаз, Ефим обеспокоился:
          – Куда же вы одни? Сейчас в Академгородке небезопасно, бомжей полно. Я отвезу вас!
          – Не надо, Фима. Тут недалеко. И мы прихватим Томи для охраны. А ты привезёшь к храму остальных.
          – Ну, как с вами спорить? – согласился Ефим. – Конечно, всех доставлю по назначению… – он довольно похлопал себя по бокам. – Как здорово, что я сегодня вырядился в костюм! Как чувствовал, что пригодится!
          Ветер стих, редкий снег кружился в звенящем лёгким морозцем воздухе. Томи держался настороже, но на улице было на редкость пустынно.
          – Как всё-таки это неожиданно… – задумчиво произнесла Надежда. – Спасибо тебе, Вия, что предложила поделиться со мной гардеробом. Знаешь, ходить в платьях его жены… тем более венчаться… это как-то не очень хорошо…
          – Я бы тоже напряглась от такой перспективы, – согласилась Виолетта и хмыкнула. – Будто всё донашиваешь за прежней женой: и мужа, и платья…
          Надежда никак не среагировала на эту сомнительную шутку и перевела разговор в другое русло:
          – А что мы будем делать после венчания?
          – Спасать человечество, – серьёзно ответила Виолетта. – Это наша миссия. Мы это поняли в Ведьминой заводи. Не удивляйся, Надя! Я тебе расскажу, как мы с Фимой ездили в Поволжье в аномальную зону – пока красоту наводить будем. Так что мы будем сейчас собираться и на венчание и в путь-дорогу одновременно.
          – А куда?
          – Это мы должны ещё решить. Или ждать подсказки, озарения наших мужчин…
          Внезапная беспрецедентная оттепель почти сразу растопила благостное после венчания настроение. В церковь все входили, сопровождаемые танцем пушистого, как белые соболя невест, снегопада и неясным золотистым свечением белёсых облаков – а вышли на серую, в грязных разводах, площадь. А ведь и двух часов не прошло!
          Ещё бродило в крови волнение таинства обряда, ещё искрились в душах отзвуки праздника, звучали в ушах напутствия на вечную любовь отца Михаила и слова благодарственного молебна – а уже молодожёны начали наполняться тревогой и неуверенностью.
          И не мокрый снег, и не сырость дыхания смятенного декабря, и не тёмные проплешины на враз отёкших дорогах смутили новобрачных – нет! Смятение внесло проступившее сквозь расползшиеся тучи Копьё гнева. Оно-то и придавало особую таинственность свечения неба днём, зато теперь было ясно, насколько мощно его излучение, если, будучи всего в локоть длиной, оно освещало полнеба.
         
         
          Отблески его падали и на окно гостиной Лагоды, где собрались миссионеры, чтобы решить, что им делать дальше. На тарелках лежали остатки праздничной трапезы, состоявшей из картошки с тушёнкой, маринованных грибов и овощей, галет и рыбных консервов, в чашках остывал чай. Все затихли, ибо говорить о пустяках уже устали, а заводить речь о серьёзных вещах пока не были готовы.
          Явно затянувшая пауза висела тягостным смогом над смятенными душами, но никто не решался прервать её первым, будто это вынудит заговорившего выступить с инициативой, что именно всем им теперь делать. Слякотно было за окном, слякотно и некомфортно было на душе у каждого...
          Тем часом, когда собравшиеся в гостиной Лагоды миссионеры пытались вернуться из светлого праздника любви в суровую реальность и найти пути к спасению от грядущих роковых событий, им уже готовился стимул, подстёгивающий к немедленным и решительным действиям.
          Большой правительственный бронированный лимузин Mercedes-Benz S 600 Pullman Guard вот уже полдня колесил по окрестностям Подмосковья. Впереди него два мощных джипа пробивали дорогу, колонну замыкали ещё две аналогичных машины с вооруженными до зубов охранниками.
         
         
          Натан Самуилович Шнайдер был не в духе. Поглаживая время от времени колено сидящей рядом с ним изумительно красивой женщины, одетой, несмотря на жару в салоне, в шикарную длиннополую соболью шубу, он ворчал:
          – Вот, суки! Представляешь, кинули! Я в этот проект столько бабла вбухал, можно было Польшу купить, а меня кинули, как последнего лоха! Все уже свалили: правители, думчата, серые кардиналы, кукловоды – где эти крысы – пойди, найди! А хоть и найдешь, их там целая армия охраняет! Не бойся, отыщем мы этого профессора, намнём ему бока и отправит он нас, куда скажу. Я тебя графиней сделаю, княгиней, царицей – у меня голова, хватка, нюх!
          Кукольно красивая женщина с идеальной фигурой модели испуганно и размеренно моргала длинными ресницами, будто обмахивалась веером, и согласно кивала головой. Внезапно обрушившееся на неё счастье, что в эти роковые дни, шеф, окончательно разругавшись с женой, выбрал-таки её, скорее пугало избранницу, нежели радовало. Она прекрасно знала, что и её завтра он также может обменять на что-нибудь более выгодное. Впрочем, и она не была особенно отягощена моральными принципами и прекрасно знала цену своей красоте.
          За окном лимузина мелькали стройные сосны, дачные посёлки, одинокие великаны коттеджи – и вновь хвойные и смешанные леса. Иногда попадались редкие в нынешние времена исконно русские деревушки с занесенными снегом палисадниками и покосившимися крышами сараев, которые столица ещё не успела подмять под себя. Да, последние годы аппетиты её росли день ото дня, она обрастала новыми районами и становилась все больше, а Россия всё меньше и меньше. В окнах некоторых домов даже горел свет, но нигде не было видно ни души. Казалось, что весь мир ушел в себя, сосредоточился на чём-то очень важном и более значимом, чем кортеж какого-то олигарха, преданного подельниками и оставшегося не у дел.
          Олигарх же сосредоточился на одной, но жизненно важной цели: отыскать профессора Лагоду и заставить того отправить его на своей «машине времени» в прошлое, в эпоху, где он сможет не просто выжить, а жить в полное удовольствие – то есть в достатке и при власти…
         
         
          …А в гостиной изобретателя искомой машины времени, началось некое оживление. Тягостный застой в застолье нарушила упавшая на пол вилка.
          – Какая-то женщина к нам спешит… – машинально озвучила народную примету Муза Фёдоровна.
          – Наверное, Людмила на подходе, – поддержал её Уфимцев, – она ведь собиралась сюда приехать, мы приглашали её.
          Виолетта встревожилась:
          – Странно, что Милы до сих пор нет! А ведь она должна была выехать ещё утром! Мы вчера вечером созванивались, говорили о венчании. Я звонила ей, а телефон не отвечает. Конец света ещё не наступил, а связь уже не работает…
          Ей никто не ответил. Все посмотрели в окно, облизываемое рыжими сполохами света. Каждая пара сидела на своём месте: хозяева за столом, а супруги Глинские и Уфимцевы в широких мягких креслах. Чик растянулся под столом, а на редкость тихий Томи, примостился у ног пребывающей в глубокой задумчивости Надежды, предоставив ей для ласковой трёпки свои уши. Она-то и порвала паузу глубоким вздохом и тихим недоумением:
          – Неужели всему пришёл конец? И как раз, когда мы нашли друг друга… неужели какие-то древние майя оказались правы?
          Вопрос, скорее всего, был адресован Глинскому, но взорвался уфолог:
          – Ещё чего! Не дождутся! Мы не собираемся сдаваться в угоду тем, кто оставил нас один на один с Копьём гнева! И майя тут не причём! Это планета нам мстит! За то, что люди испоганили её!
          Надежда неуверенно посмотрела на нахмурившегося мужа – и тот перебил друга:
          – Не кипятись, Ефим. Ведь майя создали календарь не на пустом месте. Они начали его с 13 августа 3113 года до нашей эры и удивительно точно вели исчисление времени. Их солнечный год всего на две десятитысячных длиннее нашего! А для такой точности нужно было следить за планетами и солнцем не меньше десяти тысяч лет…
          – А почему они начали именно с этой даты? Ты не задавал себе этот вопрос? – снова перехватил инициативу Уфимцев. – Да потому что число 13 у них мистическое! При этом жрецы майя утверждали, что род людской сотворён пять их циклов назад, то есть ему около двадцати тысяч лет. Но уже сейчас доказано, что люди были и сорок тысяч лет назад! Более того, они умели читать и писать! Ещё Ломоносов об этом заявил!
          – Не спорю, – согласился Глинский. – Но вспомни, их предсказания по предыдущим циклам сбылись. Первый цикл закончился землетрясениями, второй – ураганами, третий – огнём, четвертый – потопом...
          – Ага! А сейчас мы живем в пятый цикл, и он, якобы, заканчивается в этом году парадом планет! – не сдавался оппонент историка. – Но ведь Наум Силыч уже говорил нам, что это бред!
          При упоминании своего имени Лагода отвлёкся от пристального изучения рыжеватого марева за окном и копания в своих мыслях в поисках озарения:
          – Все ждут, что Сатурн, Юпитер, Марс и Земля выстроятся в одну линию. Собственно, подобные парады планет были и раньше. Но в этом году выстроятся в линию не только планеты солнечной системы, но и планеты других звездных систем, образуя линию от центра галактики. Это может означать переход вселенной из одной системы в другую. Квантовый скачок… – монотонно заметил он и снова уставился в окно.
          Слушатели устремили на профессора внимательные взоры, но тот уже лишь беззвучно шевелил губами. Муза Фёдоровна придвинулась к нему поближе, осторожно накрыла ладонью его руку и неожиданно блеснула эрудицией:
          – Ну и что? Нам обещали уже, что катаклизмы начнутся в 2008 году, мол, на Землю упадет астероид. И где он? Ещё два года назад Земля должна была отвернуться от Солнца. И что? Астероид обещали и в прошлом году. Слава Богу, пролетел мимо. Может быть, и Копьё гнева само улетит?
          Ей никто не ответил, и она продолжила высыпать свои страхи:
          – Обещают конец света и в следующем году, типа Судный день. Будто для смертных это будет смерть, а для богов – рождение. А через год нам обещают облако космической пыли. И потом каждый год, будто, должен стать концом света до самой ядерной войны в 2018 году, которую обещал Нострадамус…
          Уфимцев нервно засмеялся:
          – Но тогда оскандалятся Исаак Ньютон, а с ним и Иоанн Богослов, пугающие нас 2020-ым годом! – он повернулся к Виолетте. – А ты чего молчишь всё время? Говори! Говори что-нибудь, Вия! Ты же работала с уникальными детьми, с ясновидящими! Что-то же они говорили тебе? Мы должны провести мозговой штурм, иначе мы так и просидим тут до самого рокового часу, ничего не сделав!
          – Тише, Фима, не нервничай так. Наши уникальные найдёныши пока ещё в процессе познания. Они же рассказали, что там, где они были, их учили видеть неявное, чтобы жить в новом мире. Может, им уже снится нечто очень важное, но они не умеют это донести до умных взрослых.
          – Но ведь, если их учат жить в новом мире, значит, он будет? Не сгинет? – почти шёпотом спросила Надежда.
          – Ах, Надюша, если бы мы знали это! – с горечью воскликнула Виолетта, позабыв, что только что просила тишины. Она приглушила голос и высказалась более оптимистично. – Но ведь есть мнение, что никакого конца света не будет, что просто начнется новый цикл и человечество вступит в другой этап эволюции. Будто у людей разовьются уникальные способности, типа телепатия и телекинез. И это мне импонирует. Мне ли не знать, что наш потенциал огромен! Сегодня человек использует только десять процентов своего мозга и лишь восемь процентов ДНК…
          – Генетика – это слишком тёмная и глубокая вещь, дорогая, – перебил супругу явно заскучавший Уфимцев, – этот ларчик с секретом не подарит нам искру озарения. Нам сейчас не научные дебаты нужны, а действие.
          – Да, дорогие наши дамы, пора крепко подумать, куда будем двигаться. И зачем, – поддержал Ефима Глинский.
          – В таком случае, коллеги, не логичнее ли нам перейти в мой кабинет? – подхватился Лагода. – Он всё-таки лучше располагает к работе мозга. Может, расшевелим ещё десять процентов извилин?
          – Да, да! – одобрила предложение своего гения Муза Фёдоровна. – Вы уж идите в кабинет, там вам будет вольготнее.
          Все послушно отправились в кабинет, когда входили, тревожно хлопнула форточка: снова поднялся ветер. Запахло сыростью…
         
         
          Ветер затянул небо тучами, резко стемнело, и в сероватой мгле фары машины словно бурили какой-то зловещий тоннель.
          – Первый – четвертому! Тут поворот налево, навигатор показывает дачный поселок, следующий поворот будет только через 15 километров направо. Что делать? – охранник, сидевший на переднем сидение рядом с водителем лимузина, нажал нужную клавишу, в звукоизолированном салоне чиновника замигала красная лапочка, и, словно шмель, мягко загудел зуммер. Натан Самуилович убрал руку с колена своей спутницы и взял трубку:
          – Вы никогда ничего не знаете, дармоеды! – немного подумав, шеф принял решение. – Поворачивайте налево! – спутница повернула к нему удивлённое лицо. – Ничего, Роза, найдем мы этот чёртов НИИ, только бы бензин не кончился или не застряли. Это же надо, какая глупость! Я нефтяной магнат – боюсь, что у меня кончится бензин.
          – Первый – четвертому! Тут какая-то девушка идет в сторону посёлка.
          – Хорошо! Десятый, остановись, узнай у девушки, что за поселок!
          Девушкой, в недобрый для неё час попавшей в поле интересов сердитой компании, была Людмила. Автобусы не ходили, и на перекладных она только под вечер добралась до поворота в Академгородок.
          Уфимцев мог бы забрать её на повороте, но тут почему-то перестала работать связь. Вот и пошла пешком, благо десять километров для молодой девушки – это не расстояние.
          Людмила прошла уже почти полпути, когда её обогнала вереница машин. Она не успела ни обрадоваться попутному транспорту, ни удивиться, сообразив, что это правительственный кортеж, ни разочароваться, когда тот пронесся мимо, обдав её снежной пылью. Задняя машина неожиданно остановилась, открылась дверца и к ней вышел «качок»… с почти миролюбивым лицом. Он спросил, куда она идёт, Мила ответила и, колеблясь, не попроситься ли ей на попутку, задержалась… и услышала доклад секьюрити невидимому боссу:
          – Первый – десятому! Мы правильно едем, девушка идёт в Академгородок, говорит, что знает там многих учёных!
          – Десятый – пакуй её и догоняй колонну!
          Так Людмила оказалась в последней машине кортежа. Вооруженные до зубов крепкие парни сосредоточено молчали и всем своим видом внушали страх, зато в джипе было тепло и уютно, фосфоритным светом светился щиток приборов, пахло кожей и оружейным маслом…
         
          ГЛАВА 19. Вторжение

          Пока кортеж олигарха подъезжал к въезду в Академгородок, дебаты в доме Лагоды продолжались и «озарение» вот-вот должно уже было заискрить в горячей теме о сложившейся под Копьём гнева ситуации. Спор затеял профессор, ибо только так он мог активизировать свой мозг, а в том, что озарение придёт именно к нему, Наум Силыч не сомневался. Мужчины спорили, женщины любовались ими и верили, что они найдут выход из положения.
          – Ныне здравствующий старейшина майя Пикстун из Гватемалы считает, что апокалипсис предсказан западнохристианским мировоззрением, – провоцировал профессора Уфимцев, – а не календарём майя. Майя просто указали на смену эпох.
          – А я вам говорю, что квантовый скачок будет! – горячился Лагода. – Человечество выйдет на новый уровень эволюции и будет жить в качественно иной среде обитания. По моим расчетам это случится в конце октября следующего года.
          – И как всё оно будет? – уточнил Глинский.
          – О, это очень сложный этап! – взмахнул руками профессор. – Сменятся полюса, магнитное поле земли. Но всё будет зависеть от того, с каким духовным, творческим потенциалом к нему подойдет человечество.
          – И Нострадамус предрекал, что земная ось поменяет свое положение в пространстве… – поддержала супруга Муза.
          – Всё ясно… что ничего неясно… – скептически поморщился Глинский.
          – А чего тут неясного? – вступился за лектора уфолог. – Современные индейцы хопи говорят, что апокалипсис наступит, когда люди забудут великие законы Создателя. Когда дети перестанут почитать родителей, когда миром будут править жадность и разврат. Но те, кто останется верным воле и заветам Создателя, выживут! Им помогут «машины с неба»… – говорил Уфимцев серьёзно, но в глазах искрила усмешка. – И нечего смеяться! Ещё в Авесте, за три тысячи лет сказано, что, когда над Землей воссияет свет двух солнц, Спаситель придет на землю, и к нему будут приходить люди с неба на сверкающих облаках!
          – Ефим, ну что ты несёшь! – возмутился Лагода. – Уж от кого-кого, но от тебя я не ожидал такой легковесности. – В этом году во время декабрьского солнцестояния Солнце окажется в зоне Млечного пути. Этот вам подтвердит любой астроном. Самое интересное, что, когда Солнце окажется в этой зоне, должно произойти обновление мира, его новое рождение.
          – А, может быть, на Земле просто наступит новая эра? Эра духовного прозрения, обновления? – осмелилась предположить Виолетта.
          – Эту мистификацию раздули СМИ! – возразил профессор.
          – Для ваших гениальных майя конец света наступил давно! Где они теперь эти майя? А названная ими дата – начало или конец? – снова подначил хозяина Ефим.
          – Учёные ещё думают… Может быть, это всего лишь конец календаря, места не хватило. А может, начало новой истории Земли, время возвращения «богов» с новыми знаниями. Но в том, что Землю ждут природные катаклизмы, согласны, фактически, все учёные.
          – А, может, просто пришло время задуматься над предсказаниями всех пророков? – подала голос Надежда. – Над своей жизнью? Подумать, как стать более совершенным? Заглянуть внутрь себя и вспомнить древние законы жизни? Они просты до безобразия! Умей жить в гармонии с природой, в любви, без осуждения и лжи, в гармонии со своим сердцем. И, вообще, стань лучше и добрее…
          – Ага! Как наш глубокоуважаемый куратор! Как Изюбрин! Он даже склады с продовольствием неприкосновенного запаса открыл настежь! С чего это он так подобрел, овечкой сделался? – фальцетом вскрикнул Лагода. – А с того, что его турнули из волчьей стаи! Не верю я в такие внезапные перерождения! Не верю!
          – Успокойся, дорогой, ты так голос сорвёшь! – озаботилась венчанная супруга профессора. – Наверное, у тебя пересохло в горле. Пойду, поставлю самовар.
          – И чего это я так расшумелся? – удивился Лагода вослед Музе Фёдоровне. – Изюбрина вдруг вспомнил… в недобрый час…
         
         
          В этот недобрый час Изюбрин демонтировал шлагбаум, сбитый недавно Глинским. Накануне он договорился с Лагодой закрыть въезд в Академгородок бетонной стеной со стороны трассы, благо, на случай время «Ч», это позволяло сделать устройство КПП – одна из бетонных стен, играла функцию дополнительной и могла при помощи гидравлики перемещаться по скрытым под землей роликам. Внешне это было совершенно незаметно. Более того, вертикально поднималась и бетонная плита при въезде, тем самым усиливая первую, и образуя вместо себя глубокий ров, проскочить который не смог бы даже танк. Это было предусмотрено ещё в годы СССР, когда нынешний НИИ аномальных явлений занимался военными разработками, в частности, проектировал знаменитую ракету «Сатана». Таким образом, на вид самый безобидный посёлок учёных с садами, парками и магазинами в случае осады мог бы оказаться неплохой крепостью. Не так давно Лагода собрал всех оставшихся учёных и объявил, что те, кто хочет покинуть Академгородок могут это сделать сейчас или уже никогда. Жителей из соседних деревень, оказавшихся без воды и света, договорились пускать через КПП со стороны озера. Вот тогда-то Изюбрин и приказал открыть склады с продовольствием…
         
         
          Дебаты в кабинете профессора сделали крен от физики к биологии и к биосфере планеты, затем спорщики помянули Вернадского и, окунувшись в ноосферу, понеслись в космос с привлечением мистических средств передвижения в пространстве…
          – Нам обещают эволюционный скачок от Homo Sapiens к Homo Sapiens Sapiens, – декларировал уфолог. – Из безвременья мы шагнём в дебри космической информации и получим доступ к сакральным знаниям! И освоим телекинез и телепортацию! И научимся управлять временем! И тогда нам не нужны будут никакие машины времени: ни от Козырева, ни от современных его последователей!
          Лагода забеспокоился – он почуял, что подошёл вплотную к какому-то открытию. Он прекрасно знал это своё состояние внутреннего напряжения с ощущением сжатой пружины, готовой распрямиться и хлестнуть неожиданной и самой верной мыслью. Надо только сконцентрироваться и немного отпустить ситуацию, чтобы интуиция расправила крылья и выкопала в путанице его извилин то самое ключевое слово… но собраться почему-то никак не удавалось.
          Он растерянно скользил взглядом по корешкам книг, по стопкам рукописей, по подаренным ему безделушкам… снова и снова, чуя, что ключ тут, совсем рядом…
          Но ничего, совершенно ничего не шло на ум!
          И Наум Силыч начал причитать, как баба по покойнику:
          – Всё, всё прахом! Вся жизнь, все достижения! Все начатые исследования! Разве я смогу унести к Непуте, всё, накопленное за многие годы? – он запустил обе руки в седую шевелюру и почти взвизгнул: – Всё пожрёт огонь! Заглотнёт и не подавится! Целые тома раритетов! Рукописи!!! – он всхлипнул и затих…
          – Ну, что ты, Умочка, – в полной тишине воскликнула вошедшая с самоваром Муза Фёдоровна. – Классику забыл? Вспомни: рукописи не горят!
          – Рукописи не горят… – эхом повторил за ней Глинский и поперхнулся изумлением. – Не горят? Рукописи не горят?! – он вскочил с места и вскинул вверх руки:
          – Рукописи не горят!! Эврика!!!
         
         
          Приближение к перекрытому въезду в посёлок правительственного кортежа нисколько не удивило Изюбрина. Он не сорвался с места, не побежал услужливо к нему навстречу, а продолжал следить, как рабочие пилят болгаркой основание бывшего шлагбаума. Ему посигналили. Он и вовсе демонстративно отвернулся и закурил…
          Зря Лагода не верил в перерождение бывшего куратора! Он уже не был прежним Изюбриным – службистом, карьеристом, казенной душой, государственным Цербером. После того, как власть бросила свой народ и разбежалась, он очень сильно разочаровался в ней, и теперь всякие атрибуты власти, его, скорее, раздражали, чем вызывали гордость от принадлежности к ней или, тем паче, раболепие.
          Ему посигналили ещё раз – ноль внимания! И тогда из первой машины вышли вооруженные автоматами люди.
          Изюбрин выдал нужное распоряжение в переговорное устройство и стал смотреть на крышу КПП. С крыши посыпался снег, покатые бока, крытые металлопрофилем, раздвинулись и из зияющей черной пустоты показались два пулемета, поводили стволами и замерли, словно ждали дальнейших указаний.
          Следом за автоматчиками из машины вышел сам начальник охраны, так называемый – «Первый», показал руки, что у него нет оружия, подошел к Изюбрину:
          – Кто тут старший?
          – Я, – довольно безразлично бросил Изюбрин.
          – Нам нужен профессор Лагода! Вызовите его сюда или проводите к нему.
          – Не будет этого! – отрезал Антон Романович.
          – Кто тут вообще возглавляет охрану?
          – Я!
          – А кто главный в НИИ?
          – Смеяться будешь, но тоже я.
          – Вы что не видите, кто к вам приехал?
          – По мне хоть Папа Римский – наша контора закрыта до лучших времён, и, пока я жив, никто сюда с оружием не войдёт и не заедет.
          «Первый» сбавил гонор и заговорил мягким доверительным тоном:
          – Послушай, брат, ну и зачем тебе проблемы? Проедем тихо, мирно поговорим с профессором – и всё, и рули тут дальше, строй свои баррикады. А иначе ты своих ребят положишь, а я своих. Кому это надо? Народ у меня тренированный, все машины бронированные, твоих пулемётчиков снять – раз плюнуть.
          – А ты их видишь, пулемётчиков-то? – глядя в глаза собеседнику, улыбнулся Изюбрин. – «Первый» посмотрел на крышу, но кроме чёрных воронёных стволов с раструбом не увидел никого. – Дабы избежать ненужного кровопролития, я бы даже сказал бойни, пойдём, я тебе кое-что покажу.
          Изюбрин повёл гостя в КПП. Само здание было внешне ничем неприметное и даже обложено кирпичом, но, едва войдя в него, «Первый» опытным глазом бывалого человека сразу определил, что под кирпичной кладкой скрыты метровой толщины бетонные стены. Мужчины спустились в подвал – метров семь глубиной – и вошли в бункер с бронированными дверями, долго петляли по коридору, и всюду двери, двери – мощные, тяжёлые – их нельзя было ни взорвать обычной гранатой, ни срезать петли автогеном. Вошли в комнату с двумя охранниками, один из которых сидел за ноутбуком и, кажется, играл в заурядную «стрелялку».
          – Вася, покажи товарищу нашу технику, а то он вздумал пугать нас оружием.
          Охранник улыбнулся и щёлкнул мышкой.
          «Первый» увидел на мониторе свой кортеж, а в верхнем углу монитора – иконку с надписью «оружие» и с изображением двух пулеметов. Оператор ещё раз щёлкнул «мышкой» – и вместо пулемётов появились два гранатомёта. Покрутившись в поисках цели, один из них нацелился на головную машину, второй – на лимузин.
          – Так-то! – гордо хмыкнул Изюбрин. – Вася, а покажи-ка ему зенитную установку, да ракетные установки «земля-воздух» и «земля-земля»… – приказ был выполнен без промедления. – Видишь? При желании, мы могли бы уничтожить вас ещё на МКДе. Да я один со своей горсткой ребят могу дать отпор целой армии. Так что передай своему «пупку»: пусть валит отсюда пока при памяти. Сидит где-нибудь в подвале и жрёт наворованные деньги.
          – Чудеса! – похоже, искренне удивился «Первый», – Ни разу такого не видел! И как всё это управляется? Со спутника? А если спутник с орбиты убрать или заблокировать?
          – Запустим метеозонды: десятки, сотни – собьёшь ты их в стратосфере? Жаль, у моего деда под Сталинградом, такой техники не было.
          – Значит, не договорились?
          – Извини, брат, нет. С некоторых пор у меня аллергия на эту мразь – не уедете через пять минут, останетесь тут навечно.
          – Ну, прощайте! – «Первый» пошёл к выходу.
          И будто, запнувшись обо что-то, споткнулся и опустился на колено.
          На мгновение Изюбрин потерял из вида руки гостя, а тот стал медленно подниматься, повернулся к охране, через силу улыбнулся – и тотчас, неизвестно откуда, в его руках появились два пистолета. Три выстрела прозвучали с интервалом в сотые доли секунды. Двум охранникам он стрелял в голову, Изюбрину – в сердце…
          «Первый» вышел из КПП, не говоря ни слова, застрелил двух рабочих все ещё демонтирующих шлагбаум, залез в машину и тяжело вдавился в сиденье. В открытую дверцу автомобиля ворвался запах снега с кровью…
          Людмила, видевшая из окна последний акт борьбы за въезд, вскрикнула и рванула ручку дверцы. Тут же крепкие руки оторвали её от окна и, почти теряя сознание, она услышала свистящий шёпот:
          – Сидеть! Сейчас перейдёшь в головную машину и покажешь дорогу к дому профессора Лагоды! И не рыпайся, а то схлопочешь дырку в курином мозгу!
          – Какого ещё профессора? – пролепетала Людмила, неожиданно обретшая второе дыхание от обрушившейся на неё ответственности за жизнь дорогих ей людей. – Не знаю я никакого профессора! Хоть убейте, не знаю!
          – И убьём! – пообещал «Десятый», сжав клешнями плечи девушки. – Если не скажешь, зачем сюда припёрлась! Куда ты шла, стерва?
          В оглушённом страхом мозгу Людмилы заметались мысли: «Скажу, что к подруге… нет, заставят поехать к ней, а такой нет… знать бы точно, чей коттедж опустел… ведь многие удрали из посёлка… эх, кабы знала раньше! А, может в НИИ? Там наверняка закрыто! И охрана какая-то ещё должна быть… там же столько аппаратуры дорогущей… да, в НИИ…»
          – Я шла к НИИ, придурки! – с неожиданной злостью выпалила она. – Там меня должны были встретить! Любовник! Он из охраны института! Вот уж он вздрючит вас, как скажу ему, что вы меня лапали!
          – Тю на неё! Вы посмотрите-ка, как расхрабрилась! – умилился от наглости заложницы «Десятый». – Умом тронулась от страха? Дура!
          – Сами вы дураки! Тут конец света уже почти настал, а вы как рабы на цепах какому-то жирному ублюдку служите! Людей убиваете, грехи наживаете лишние! Завтра для всех судный день настанет! Драпать надо, окапываться!
          – Заткнись, ушибленная, живой останешься, – беззлобно и даже как-то устало посоветовал напарник «Десятого». – Мы и едем драпать. В другие времена…
          – Ладно, сиди тут, – позволил «Десятый», видимо, старший в паре. – Скажи только, как ехать к этому долбанному НИИ.
          Людмила немного успокоилась и решила больше не бояться, а положиться на судьбу:
          – Да тут все заасфальтированные дороги ведут к НИИ! Это и ежу понятно! И кто из нас ушибленный?
          – Цыть! – прикрикнул «Десятый» и побежал с докладом к «Первому».
          Через пять минут кортеж сгруппировался и двинулся в Академгородок…
         
         
          Искры озарения ещё сияли в кабинете Лагоды, перекрывая зловещее свечение Копья гнева в окне. На стекле осели капли мороси, форточка всхлипывала от вихревого ветра – но в воздухе запахло надеждой миссионеров на спасение. Глинскому доверяли, но хотелось бы услышать подробности. Однако все молча ждали развития событий. Взгляд Надежды светился нежностью и гордостью за мужа.
          – Рукописи не горят! – специально для неё звонко повторил Глинский и смолк, радостно и удивлённо оглядывая лица друзей и эти самые рукописи, пока не нарвался на гнев только что стенавшего профессора:
          – Александр Львович! Да объяснитесь же, наконец, внятно!!!
          – Правда, князь, имей совесть, огласи открытие! – поддакнул Уфимцев, невпопад хохотнув то ли от радости, то ли от комичности ситуации.
          – Саша, не томи… – выдохнула Надежда.
          Глинский взъерошил свадебную причёску и засмеялся:
          – Друзья мои! Я знаю, куда мы должны отправиться!
          – Ну! – в один голос вскричали миссионеры.
          – Мы отправимся к майя в ту эпоху, когда монах Диего де Ланда с его инквизиторским кострищем ещё не родился и все рукописи были целыми и невредимыми!
          Глинский мечтательно закрыл глаза, будто что-то пытался увидеть внутренним зрением, но перед глазами плыла лишь непроглядная тьма. Она была живая и тёплая…
          – А что это нам даст? Рукописи майя укроют всех от Копья гнева? – услышал он ироничный вопрос Уфимцева.
          – Они укажут нам Путь, – не задумываясь, ответил Глинский, не открывая глаз, и тьма завибрировала и расслоилась брызгами искр. – Много Путей… – одна из искр остановилась и стала расти, превратившись в светлое пятно нового озарения.– Наум Силыч, я, кажется, знаю, как работает ваш Непутя!
          – Как?! – вопрос профессора спугнул животворную тьму, и Глинский открыл глаза. Он был спокоен, как олимпиец, и уверен в каждом своём открытии. – Помните, вы рассказывали, как попали в свое детство, благодаря ракушечнику, случайно оказавшегося у вас в руке?
          – Ну и? – Лагода даже привстал с кресла в ожидании чуда.
          – Князь, что у тебя за привычка такая дурацкая простую информацию рассказывать на манер старинных былин? – разозлился Уфимцев.
          Глинский примиряюще улыбнулся:
          – Короче, чтобы попасть в ту или иную эпоху нужна какая-то знаковая вещь из того времени: грамота ли, береста, а лучше всего деньги, ведь на них стоит даже год когда их напечатали.
          – И ты молчал?! Знал и молчал! – от внезапного приступа гнева Лагода перешел на «ты», но, спохватившись, поправился. – Вы порядочная свинья, Александр Львович!
          Уфимцев прыснул смехом, Глинский начал оправдываться:
          – Просто мне это только что пришло в голову… и это пока всего лишь гипотеза…
          – Никакая это не гипотеза, – включилась в процесс мозгового штурма Виолетта, – моя интуиция говорит, что так и есть!
          – А моя интуиция чует, что-то нехорошее случится, над нами нависла какая-то беда, – задумчиво произнесла Муза Фёдоровна.
          «Какая там ещё беда? Разве нам мало того, что есть?», – хотел возразить супруге Лагода, но та повела глазами в сторону приоткрытой двери:
          – Вы только посмотрите на Томи!
          Пёс вкрался в расщелину, как будто выслеживал дичь, и, почти ползком подобравшись к Глинскому, поднял к нему морду и гавкнул.
          Все обмерли в тревожном ожидании…
         
         
          …Изюбрин очнулся от острой боли в области сердца через несколько минут после выстрела и не сразу понял, жив или нет: перед глазами всё плыло, дышать было нечем и больно. Он расстегнул куртку, распахнул пиджак и вынул расплющенную пулю. Вася лежал около стола с пулевым отверстием во лбу, второй охранник – ветеран был убит пулей в висок. Ничего не скажешь, стрелял специалист. А он, дурак, сам же привёл его в бункер, нарушая святая святых – устав караульной службы. Так ведь хотел-то как лучше! И вот… ребят погубил и сам едва жив… и то только благодаря своей «кольчуге»…
          Ученые давно доказали, что нить, из которой паук плетет паутину, в несколько раз прочнее стали, более того – эта нить может тянуться, чуть ли не на треть своей длины. Стали думать, как получить такую нить в промышленном масштабе, хотя бы для производства тех самых бронежилетов. Что-то там экспериментировали с козами, вживляя им, геном паука – получалось, но очень дорого и очень мало. Пока одна светлая голова в России не додумалась, ввести этот геном в обыкновенную крапиву, веревки из которой и сами по себе самые прочные в мире. Изюбрину посчастливилось быть на закрытой презентации нового бронежилета, и конструктор подарил ему свое чудо инженерной мысли. Всего 500 грамм весом, связанный в форме свитера, он удерживал пулю от АК- 47 калибром 7,62 миллиметра – что уж говорить про пукалку, из которой в него сегодня стреляли. Это просто чудо, что он его сегодня надел!
          Изюбрин притронулся в груди, проверяя крепость брони и нет ли на ней крови, и наткнулся на телефон… ещё одно чудо! Надо срочно предупредить профессора, что по его душу едет олигарх с отчаянными, вооружёнными ребятами без царя в голове и без каких бы то ни было тормозов…
         
         
          …Томи растянулся у ног Глинского мордой к двери и затаился. Тревога охватила всех, женщины не спускали испуганных глаз с пса, Глинский с Надежды, Лагода опустил очи долу и, хмурясь, беззвучно заговорил сам с собою – и только Уфимцев собрался и смог задать важный вопрос:
          – Это хорошо, что мы определились с эпохой, куда рванём. Но как ты намерен туда попасть, князь? Что мы имеем из тех времен, какой раритет?
          – Раритет? – машинально отозвался Глинский и оживился: – Есть у меня раритет! Ведь я был в Дрездене, смотрел рукопись майя в подлиннике. Ту, что уцелела от костров испанской инквизиции – «Кодекс майя». Бумага, если можно так назвать «подкорку» деревьев, очень древняя и края её сухие и хрупкие…– Глинский замялся и застенчиво улыбнулся. – Уголок рукописи отломился, и я его потихоньку спрятал… – он покраснел и сдержанно хохотнул. – Украл я этот раритет, если честно. Что-то меня толкнуло на это… я как чувствовал.
          – Так вот когда ещё тебя озарило! – игриво воскликнул Уфимцев. – Не княжеское это дело воровать! – он полюбовался стыдливым румянцем друга и смягчился. – Но ради спасения мира – можно! А ведь ничего случайного нет! Тебя на этот подвиг подвигло свыше!
          – И тут ты прав, друже, – приободрился Александр, – представь себе, что как раз сегодня я вырядился в парадный костюм, где этот… раритет хранится… бережно упакованный.
          – Значит, время пришло, – пробормотал Лагода. – Час «икс».
          И в этот момент зазвонил давно онемевший, правительственный телефон профессора. Он с изумлением посмотрел на него и не сдвинулся с места. Муза сняла и подала ему трубку…
          Лагода молча выслушал короткую информацию абонента, побледнел, но спокойно и твёрдо, ровным голосом, сообщил «новость» своим друзьям, вернее, уже своё решение, принятое мгновенно, как и положенное во время «Ч»:
          – Звонил Изюбрин. Нам надо срочно ехать в институт. Там образовалось срочное дело. Но только для мужчин. Женщины и дети остаются здесь и ждут от нас сигнала. Или когда за вами приедет Ефим. Собирайтесь в путь. Быстро и бесшумно. Окна закупорить, свет выключить. Ждать нас. На звонки, кроме наших, не отвечать, Тамерлана отправить в прихожую!
          Никогда не видевшие таким своего начальника Уфимцев и Глинский без лишних вопросов поспешили на выход. Лагода принял короткое, нервное объятие Музы и вышел. Женщины как тени скользнули следом. Было необыкновенно тихо – даже форточка не всхлипнула, когда налетел очередной вихрь: то ли сквозняка, то ли крепчающего ветра…
         
         
          Крови не было, что свидетельствовало об отсутствии ранения – бронник пуля не пробила, но ребра она таки переломала!
          – Ладно! – морщась от боли Изюбрин сел за ноутбук, – Посмотрим, где вы гады! Ага, вот, – кортеж двигал по площади. Антон выбрал гранатомет СПГ-9 предназначенный для поражения танков, самоходно-артиллерийских установок и других бронированных целей, установленный на одной из крыш – тоже на вид совершенно безобидного здания – нацелился на головную машину и щёлкнул «мышкой». Ракета упала точно на лобовое стекло. Джип взлетел в воздух и рухнул на следовавшую за ним машину – обе машины загорелись. – Так-то, суки! Колонами ездить! Гад, лимузин вывернул!
          Кортеж пропал на экране, видимо, попал в мёртвую точку – вне зоны видимости камер. Но вот снова вынырнул из пустоты: теперь лимузин ехал первым, и достать его не было никакой возможности. Изюбрин пустил ракету в хвост колоны. Машины прибавили хода, и расчет Антона был не совсем верен, целился в заднюю машину кортежа, а ракета попала в багажник первой. Джип загорелся. Заднюю машину взрывной волной выбросило на обочину, джип подпрыгнул на бордюре и перевернулся. Из него вылезли два бойца. Один из них помог выползти из джипа третьему. По длинным белокурым волосам, разметавшимся по плечам, Изюбрин понял, что это женщина. Откуда она взялась? Неужто, у них была заложница?!
          Женщина бессильно осела в снег, мужчины, пригнувшись и не заботясь о ней, побежали к коттеджам…
          – Так значит… ладно! Далеко вам не уйти! Из лимузина бы гада достать!
          Но лимузин, петляя по дороге, не давал возможности прицелиться, к тому же с двух сторон были коттеджи ученых. Стрелять было опасно. Тем более что машина врага свернула в посёлок, – видимо, поехала объездной дорогой…
          Вскоре лимузин Шнайдера припарковался возле НИИ на стоянке и будто специально около машины Лагоды, от которой ещё исходило горячее дыхание.
          Изюбрин не терял надежды расплатиться с олигархом за его «ласку».
          – Чёрт с тобой, упырь! Где ты моя, родная СВДешечка?
          «Родная СВДешечка» оказалось там, где ей и надлежало быть: на самом высоком месте в округе – антенне спутниковой связи, вмонтированная в швеллер, она долгие годы ждала своего выхода на сцену. И она жила там не в гордом одиночестве, но об этом знали лишь несколько человек в НИИ, обслуживающий оружие персонал, сам Изюбрин, да несколько человек из охраны. И ещё, разумеется, светлые головы, которые и придумали такую оборону Академгородка, приняв во внимание урок 11 сентября в Америке. Для обороны НИИ по большому счету не нужно было даже людей – программа сама могла определять цель и выбирать, каким оружием её уничтожить.
          Оптика работала отлично, видны были даже мелкие снежинки на собольей шубе молодой женщины, которая выскочила из лимузина, испуг на её лице. В женщину Изюбрин и не думал стрелять – он ждал главного ферзя, а того собственным телом прикрывал охранник. Антон увеличил оптику и тотчас узнал его – это был тот самый профи, мастерски расстрелявший ребят на КПП.
          – Вот не знает человек час своей смерти и даже не догадывается, что она уже ухмыляется из дула снайперской винтовки, – философствовал Изюбрин, глядя на выросшую рядом с целью систему координат, показывающую направление ветра, скорость движения цели, погрешность траектории полета пули. Можно было, конечно, предоставить эту миссию компьютеру, но за ребят хотелось отомстить самому. И вот чуть левее лица охранника чутко загорелся зеленый крестик – это означало «зеленый» свет светофора для пули – оптимальный вариант. Все-таки программисты, которые создавали эту программу, ребята с юмором. Антон щелкнул мышкой – и охранника не стало. Появилась надпись: «Цель поражена!», а рука с монитора протянула ему пачку сигарет: «Перекури!»
          – Вот черти! – улыбнулся Изюбрин, – Даже в таком деле они не могут без шуток.
          Ферзя же достать не удалось, тот, прикрываясь женщиной, забежал в НИИ, а там, не взирая на предостережения Изюбрина, по случаю массовых свадеб был день открытых дверей.
          Кроме двух охранников из перевернутого джипа никому не удалось скрыться, но было очень любопытно: кто та девушка, которую они вытащили из машины и оставили в снегу? Что знакомое в её облике… эти пышные волосы… надо глянуть…
          Он открыл «оружейку», надел на себя «разгрузку» наполнив её многочисленные карманы автоматными магазинами, взял автомат и вышел на улицу. Охота продолжается? Посмотрим…
         
          ГЛАВА 20. Преддверие Пути

          Когда на глазах Шнайдера какая-то невидимая сила перебила всю охрану, причём постреляла так легко, словно это были деревенские куры, а не спецназовцы – тот растерялся и выглядел как ребенок, который наложил в штаны и теперь не знает, как об этом сказать маме. Спесь с него слетела, от былой гордыни не осталось и следа. Сценарий общения с профессором был похерен. Он-то планировал приехать сюда и всех построить, стукнуть кулаком по столу: «Вынь да положь!». А теперь Натан Самуилович чувствовал своей гнилой трусливой душонкой, что, скорее всего, его самого сейчас построят и настучат ему. Но отступать было некуда.
          Шнайдер долго блуждал по коридорам НИИ и вежливо справлялся у редких сотрудников, как ему найти профессора. По ходу дела он думал о том, как будет выкручиваться из этой ситуации – а, надо признаться, выкручиваться он был мастер.
          – Натан, я, кажется, ногу подвернула, – прекрасная спутница еле поспевала за ним, путаясь в полах собольей шубы.
          – Нашла тему для печали! – фыркнул он, – Я боюсь, как бы мне голову не снесли, а тебе не вывернули наизнанку то место, без которого твоя красота, как машина без мотора! Ну-ну, извини, не плачь! Да, я груб… просто день у меня сегодня – чёрный! Вот она, та самая, нужная дверь!
          Олигарх постучался.
          – Войдите! – услышал он усталый голос.
          Шнайдер вошёл и бегло огляделся. В кабинете профессора сидели трое – и все они разбирали архив. Стол был завален бумагами, чертежами, какими-то книгами с развалившимися переплетами, пожелтевшими от времени газетами. Угол стола был освобождён от бумажного хлама и на нём одиноко торчали бутылка коньяка и тарелка с нарезанными дольками яблоками. Лагода, Глинский и Уфимцев – а это были они – уставились на странную пару: обрюзгший барин и писаная красавица в русских соболях.
          – Что вам угодно?
          Натан Самуилович изобразил радушную улыбку:
          – Мы с вами встречались в Кремле, вы меня не помните? Вот моя визитка.
          Лагода взял претенциозную, всю в позолоте, визитную карточку, покрутил в руках и, не заглянув в неё, бросил на ворох бумаг на столе.
          – Слушаю вас! – директорским тоном пригласил он к разговору.
          – Профессор, я долгое время финансировал ваш проект…
          – Вы финансировали мой проект? – удивился Лагода, – Нет, вы это слышали, князь! – отчего-то в присутствии этого выскочки профессору вдруг захотелось, по примеру Уфимцева, назвать Глинского по титулу. – А я почему-то всегда наивно полагал, что все мои проекты финансирует русский народ, ну если, угодно, российский.
          – Я – нефтяной магнат! – взъерошился Шнайдер.
          – А как вы им стали, позвольте спросить?! Вы, что осваивали Сибирь с Дежневым? Или её осваивали ваши предки? Может быть, вы сами производите нефть? Нет, милейший, нефть произвела матушка природа, а вы, кроме дерьма и себе подобных ничего произвести не в состоянии! Вы только и умеете, что лгать и шельмовать! Вы разыграли на крапленой колоде карт богатства русского народа и теперь гордитесь этим! – Лагода налил себе в рюмку конька, залпом выпил его и тихо взмолился: – Александр Львович, дорогой, не дайте мне запустить в него пепельницей! – и вновь повернулся к незваному гостю. – Так что вам угодно от меня, батенька? Только коротко, я занят и ваше общество для меня не самое приятное, извините, за прямоту.
          – Мне бы хотелось, чтобы вы отправили нас в 1763 год…
          Вспотевший от напора Лагоды олигарх как-то по-детски невинно улыбнулся. Уфимцев и Глинский покатились со смеху.
          – Первый год правления Екатерины Великой, Наум Силыч! – сказал Глинский и зашептал на ухо Лагоде, – Это же здорово! А вы нет пилотов, нет пилотов, да вот же они, заодно и проверим моё озарение, ну право, не на Фиме же, как он предлагал!
          – Погодите! – с важным видом встрял в разговор Уфимцев. – Сейчас посмотрю, есть ли вы в списках на отправку!
          – В списках?! У вас есть списки Правительства?
          – А как же! – Ефим еле сдерживался от распирающего его смеха. – Как ваше полное имя?
          – Шнайдер Натан Самуилович… – почти раболепно ответил олигарх.
          Пока Уфимцев копался в расшифрованных лишь осенью списках, «изъятых» летом при помощи Виолетты у Изюбрина, Лагода склонился к Глинскому и довольно громко прошептал:
          – А вы знаете, Александр Львович, я, пожалуй, отправлю его! И даже не стану спрашивать, что он там станет делать, ибо знаю наперед, что он выучил наизусть карты золотых приисков, Якутских алмазов, ну и, конечно, местоположение пары – тройки кладов на первое время…
          – И верно, Наум Силыч, давайте отправим господина-товарища. Ведь это наш спонсор, а спонсоров надо уважать!
          – Ладно, так и быть уважу вас, Александр Львович, – согласился Лагода, – тем паче, что господин числится в списках… – он повернулся к Уфимцеву. – Ефим Владимирович, вы нашли господина Шнайдера в секретных списках? – уфолог кивнул и отвернулся, пряча улыбку. – Ну, вот и славно. Готовьтесь, Натан Самуилович. Сейчас вас отведут в гардеробную и снарядят к отправке. Сдадите все современные побрякушки, переоденетесь и в путь! А вы, сударыня, можете отбыть даже в вашей замечательной шубке. В те времена такие шубы уже были!
          – Спасибо, профессор! – засиял олигарх.
          Заполошная парочка вышла в сопровождении Уфимцева, и Глинский посерьёзнел:
          – Вы только полюбуйтесь на них, Наум Силыч! С братанами, да с оружием, да при деньгах все они лихие держиморды и царьки, а сами по себе – рабы, трусливые скунсы!
          – Да уж… как только с них жирок смыть, так вся их сущность вылазит наружу. Одевайтесь, Александр Львович, пойдём на полигон. Ефим эту парочку приведёт прямо туда…
          Обряженный в какой-то карнавальный костюм олигарх и его красотка в собольей шубе, накинутой чуть ли не на голое тело, не заставили себя долго ждать. Они равнодушно обозрели творение профессора и направились прямиком в его сердцевину.
          – Постойте! – остановил их Глинский. – Позвольте, вам, как почётному спонсору, дать талисман на память! – он вложил в руку олигарха монетку, – Это, несомненно, принесет вам удачу!
          Наделавший столько переполоху с кровопролитием олигарх и его избранница вошли в нутро машины времени, а Лагода встал за пульт управления. Непутя проглотил «сладкую парочку», не издав ни звука – лишь только ледяным холодом вечности пахнуло из коридора времени.
          – Что вы ему дали, Александр Львович? – спросил Лагода, выключая агрегат. – Боюсь, натворят они дел в золотой век Екатерины.
          – Вот уж нет, не видать нашему олигарху матушки Екатерины! Я дал ему испанскую монетку «2 эскудо» времен правления Филиппа II. Его царствование было золотым веком для инквизиции. Чтобы взойти на костёр, достаточно было быть просто евреем или мусульманином…
          – Экий вы, батюшка, хитрец!
          – Что делать, Наум Силыч, Бог шельму метит!
          – А по мне, так всё по справедливости! Пусть эта гнида заплатит за кровь наших парней. Изюбрин сказал Науму Силычу, что по милости Шнайдера убито четверо молодых и крепких мужиков! Да десяток его отморозков. Мы не судьи ему, но… в некотором роде, исполнили правосудие! – с горечью заметил Уфимцев, идущему следом Глинскому, открывая дверь перед Лагодой.
          – Пойдёмте к нашим женщинам, друзья… – предложил профессор, запахивая дублёнку. – Они там, небось, извелись от страхов за нас. Да и я, признаюсь, не в лучшем состоянии. Устал, знаете ли, генералить – не моё это дело… хотя…
          Он достал из кармана ключ от «жилища» Непути и протянул его Уфимцеву:
          – Ефим, ты знаешь, где какие ключи. Надо сходить в гардеробную и подобрать костюмы для нас. Что-нибудь не испугающее индейцев. И тулупы там есть для всех. Ну и сам определись, что нужно взять… к чёрту на кулички. Мы подождём у выхода.
          Несмотря на приближение ночи, не подмораживало, а даже, напротив, сырость расползалась как зимняя ржавчина. Академгородок затих, улицы были пусты – видимо, никому уже не было интересно, кто и в кого стрелял, и что за зловещие тени мечутся по городку в поисках приключений…
          Но это не так! Стрельбу слышали женщины, сидящие на диване в гостиной коттеджа Лагоды. Тесно прижавшись друг к другу, они напряжённо вслушивались в темноту. Впрочем, особой тревоги никто не испытывал, чутьё подсказывало, что с ушедшими мужчинами пока всё в порядке. Эта уверенность, невозмутимость кота и тишина в прихожей, свидетельствующая о спокойствии пса, вселяли надежду, что всё обойдётся…
          Громкий лай Томи раздробил и тишину и иллюзии. Так остервенело собака лаяла, явно, на чужого! Всех как ветром сдуло с дивана. В полной темноте прихожей раздался грохот снесённой кем-то на бегу коробки с консервами и громкий вопрос Музы Фёдоровны: «Кто там?», от неожиданности забывшей начисто, что надо затаиться.
          – Это Изюбрин! – последовал немедленный и чёткий ответ чиновника со знакомыми начальственными нотками в голосе. – Откройте, Муза Фёдоровна! Со мной контуженая женщина, ваша знакомая Носова!
          – Мила! – ахнула Виолетта. – Открывайте! Открывайте же скорее, она ранена!
         
         
          Направляясь к Мерседесу Лагоды, припаркованному у входа в НИИ, Уфимцев резко остановился и присвистнул:
          – Оба-на! Кажется, мы получили богатое наследство от нашего нового пилота! – и он указал на чёрный лимузин олигарха, притулившийся рядом с их автомобилем. – И багажник хорош для нашего снаряжения.
          Все дверцы лимузина были открыты, и с места водителя торчали ноги, над которыми маячил огонёк сигареты. Уфолог подошёл и склонился к незнакомцу:
          – Наше вам с кисточкой! Вы готовы поступить в наше распоряжение или сдадите авто по описи?
          Ефим явно дурачился, но пожилой водитель всё принял всерьёз. Он вышел из машины, устало улыбнулся и признался:
          – Я ни к чему не готов сейчас. Едва оклемался от шока. В моём возрасте такие перестрелки ни к чему. Согласился подвести Натана по старой дружбе и влип. Машину можете забрать, не моя она, Шнайдера. А я уж как-нибудь до столицы доберусь, туда все дороги ведут.
          Повидавший в бытность своих экспедиционных приключений немало «водил» и прочих наёмных рабочих, Ефим сразу проникся к нему доверием и махнул рукой:
          – Оставайтесь, отоспитесь до утра, потом разберёмся. Только оружие сдайте.
          Водитель достал из бардачка пистолет и отдал его уфологу.
          Возвращение к коттеджу профессора прошло без преткновений и иных неожиданностей. Хотя…
          Первая неожиданность поджидала команду возле дома Наума Силыча и ею была машина Изюбрина. Ефим попинал тугие шины и снова присвистнул:
          – Как конец света – так пошёл прибыток! А куда нам столько автомобилей? Непутя ими подавится.
          Глинский нервно хохотнул:
          – Да, уж, сюрпризы сыплются, как из рога изобилия.
          В ту минуту он даже не представлял себе, насколько был прав!
          Открывшая мужчинам дверь Муза Фёдоровна пристрастно ощупала глазами своего гения и расплылась улыбкой: цел и невредим её Умочка! Она прилепилась к нему коротко и убежала разогревать ужин.
          Никем, даже запертым на веранде Томи, не встреченные Уфимцев и Глинский с завистью понаблюдали эту заботу Музы и отправились в гостиную.
          Едва войдя, они остолбенели: их жёны вертелись вокруг обнажённого по пояс Изюбрина! Тот морщился от боли. Фиолетовый синяк красовался на его на груди, а возле сердца багровел кровоподтек. Он был ужасен и настолько огромен, что эта клякса, как грозовая туча синеющими уже краями поползла в область подмышки. Уфимцеву даже стало жаль Антона. Фима смотрел на богатырское телосложение Изюбрина, удивляясь тому, что в одежде тот казался ему толстым, но на поверку его «жир» был не что иное, как рельефные мускулы – и, как ни странно, не ревновал, хотя над вчерашним соперником колдовали руки его жены. В схватке между ними за Виолетту победил он. Может быть, кто-то и стал бы злорадствовать над поверженным врагом, но Ефим был не из их числа. После того, что сделал сегодня Изюбрин – тот был достоин уважения. Противостояние между ними закончилось.
          О чём думал сдержанный по природе Глинский, осталось тайной, однако, он заметил сидящую с отрешённым лицом в кресле Людмилу. Виолетта оторвалась от своего занятия и, подняв, как хирург, чистые руки подошла к мужу и прошептала на ухо:
          – Привет, мой хороший!
          Она быстро поцеловала его в уголок рта и отстранилась, стесняясь свидетелей – а Ефим, было, засиял счастья, но спохватился, ибо грешно было радоваться в присутствии раненого и поверженного противника.
          – Антон меня спас, – сказала Мила, – Если бы не он, я бы там уже окочурилась…
          – Да, да, – подтвердила Вия, – он спас нашу Милу. Правда, её, похоже, слегка контузило, но сейчас отогреется и всё будет в норме. Вроде бы небольшое сотрясение. А у Антона перелом ребра, но по всем симптомам неопасное – лёгкое не задето. Я предприняла всё, что смогла, сделала ему обезболивающий укол, а Надя сейчас поставит холодный компресс.
          – Хорошо. Вы отлежитесь, Антон Романович, – огласил своё согласие Глинский, не выпуская из объятий молодую супругу, – слово доктора для больного закон! Надежда кивнула в поддержку. – Мы всё успеем, два часа – песчинка перед вечностью.
          Ефим согласился тоже. Изюбрин, видя его недовольство, неуверенно возразил, что он, мол, как пионер, всегда готов – но Виолетта, строго-настрого запретила ему двигаться.
          – Всем ужинать! – пригласила нарисовавшаяся в дверях Муза Фёдоровна.
          – Затем переодеваться! – добавил Уфимцев. – Баулы со снаряжением в прихожей. Я как знал, кое-что взял на десятерых, чтобы был выбор. Кроме дублёнок. У мужчин они свои. И очень удачно, что Антон Романович тоже в дублёнке – с его-то торсом!
          Приближался час «икс»…
         
         
          – Ну и компания у нас подобралась! – хмыкнув в кулак, воскликнул Уфимцев, осмотрев собравшихся в полной экипировке миссионеров. – Хромые, раненые, контуженные… дамы… в парусине и мехах. Гении, графья и княгини с рюкзаками…
          Едва сдержавшись от смеха, он обвёл миссионеров взглядом и добавил:
          – Со всей ответственностью заявляю: командовать парадом буду я! А как иначе? Я молод, хорош собой, мозги у меня ничем не отягощены и на мне ни одной царапины. Опять же опыт освоения всяческих аномалий в экстремальных условиях… – он ещё раз оценил взглядом своё подразделение и артистично потрепал несуществующую бороду. – Однако такая экспедиция и у меня впервые. Но я оправдаю ваше доверие!
          – Хвастун ты, Фима, и балабол, – добродушно заметил Глинский. – Кончай трепаться. Пора в путь!
          – Ты прав, князь. По коням! – неожиданно для всех раздался дробный, сдавленный смешок Лагоды, за ним хихикнули женщины. Все явно нервничали, и Ефим посерьёзнел. – Нас «червонец» на три автомобиля. Вия, ты на своей игрушке повезёшь Томи и кота. Я повезу профессора и Музу Фёдоровну. А ты, князь, прихватишь жену и травмированных гостей на авто Изюбрина…
         
         
          Сухой и колющий смог замерзающей на лету измороси опускался на экспедицию в прошлое. Зима сходила с ума, надвигающийся хаос сбил её с привычного действа. Молодой месяц рогом упирался в небосвод, но явиться во всей красе ему не позволяли рыжие тучи. Впрочем, путешественники посчитали это хорошим знаком: ведь тучи эти закрыли коварное Копьё гнева.
          У полигона, где их ждал непредсказуемый Непутя, металась чья-то тень.
          – Всем стоять на месте! – скомандовал Уфимцев. – Наум Силыч, князь! Стерегите женщин. А мы с Антоном в разведку!
          Пока он на ходу давал команду, Томи вырвался вперёд. Тень у здания на мгновение слилась с ночью, затем обозначилась силуэтом в расщелине распахнутых дверей. Одновременно раздались два выстрела и автоматная очередь. Ефим припустил бегом, за ним, хватаясь за грудь, поскакал Изюбрин с автоматом наизготовку. Группа сзади дружно ахнула и зашевелилась. Тамерлан, паря в воздухе, перескочил через осевшую «тень» и исчез в расщелине – через минуту раздался взрыв и истошный женский вопль: «Томи!!!». От группы отделились две тени и поспешили на место бойни…
          Уфимцев нырнул вслед за псом, Изюбрин склонился над задыхающимся в луже крови стрелком:
          – Боец?! – он добавил несколько нецензурных определений. – А где твой напарник, братан?
          – Я отправил его к динозаврам, – оскалился раненый. По подбородку его текла струя крови. – А ваш агрегат я расстрелял…
          – Дурак ты, паря! – в сердцах воскликнул Изюбрин. – Мы ведь могли забрать тебя с собой!
          – Все вы сволочи… – спокойно и внятно процедил раненый, и голова его безжизненно упала на грудь.
          Антон прижал пальцы к его шее.
          – Готов… отмаялся, – констатировал он смерть противника, вышедшему из здания Уфимцеву.
          Но тот, похоже, не слышал его, заслонив собой двери перед приковылявшим к ней Глинским:
          – Тебе лучше не ходить туда, Саша. Томи я не нашёл. Может быть, он погиб, как герой, спасая всех нас. Но вполне возможно, что добрался до Непути и… в общем, не будем гадать, куда его унесло.
          Глинский обмяк и, подхватив всхлипывающую Надежду, тихо спросил:
          – Что тут произошло?
          Ефим пожал плечами:
          – Кто нам это теперь расскажет? Думаю, эти двое хотели слинять в благодатные времена, но не учли, что кому-то надо остаться, чтобы нажимать на рычаги и кнопки. Видимо, подрались. Один грохнул другого, затем обстрелял Непутю и заложил взрывчатку у входа, чтобы, раз не ему, то никому другому не скрыться…
          – И как же теперь быть? – выступил из-за спины Глинского «отец» безвременно погибшего Непути. – Как мы отправимся в средневековье за рукописями? – послышался ропот: оказывается, к дверям полигона подтянулись остальные. – Всё рухнуло и нам остаётся только ждать конца?
          Уфимцев раскинул руки и потеснил друзей подальше от двери, под которой всё ещё лежал труп. Затем включил фонарик и осмотрел лица друзей. Задержался на лице Лагоды… и кое-что вспомнил.
          – Наум Силыч, вот вы физик… – медленно начал Ефим, извлекая из памяти ворохнувшуюся мысль. – Я слыхал о таком явлении, как побочный эффект в научных экспериментах…
          – Ну! – насторожился Лагода. – Давай, говори без прелюдий. О чём ты?
          – Я о том, что ваш Непутя, по сути, стал искусственным порталом. А не породил ли он где-то сбоку естественный портал?
          – Естественный противоестественный портал, – скаламбурил профессор и захихикал. – Портал, порождённый моим сынком Непутей. Внучок мой!
          – Вот именно! – воскликнул Уфимцев. – Ведь искривление поля и времени не могут не отразиться где-то в другом месте. Должна быть какая-то тропа к порталу! Недалеко от Непути. И вы можете её почуять, вычислить интуитивно! Тогда вы станете нашим проводником…
          – Проводником… – эхом повторил Лагода, – с талисманом…
          В голове его зашумело море, и он впал в глубокую задумчивость. Экспедиция затаила дыхание и терпеливо ждала озарения профессора.
          Тем временем Чик без всяких размышлений пошёл к тропе. Не потому, что «чёрные ягуары» не хотят думать – нет! Коты не умеют думать умные и малополезные для них мысли. Они просто чуют.
          – Чик, ты куда? А ну, вернись! – привычно острожила кота Муза Фёдоровна и, ахнув, вцепилась в супруга. – Там кто-то стоит! В балахоне…
          – Монах? – то ли спросила, то ли подтвердила Надежда.
          – Монах! – неведомо чему возрадовался Лагода, – проводник…
          – Спокойно, товарищи! – приказал Уфимцев, вспомнив, что взялся командовать парадом. – Князь, вам идти первым, поскольку у вас артефакт. Остальным выстроиться в цепочку, держась за вперёд идущего, как в танце «Летка-Енька»! Замыкающим колонны буду я!
          Беспрекословно выполнив команду предводителя экспедиции, люди, как зачарованные потянулись за котом и монахом.
          – Не бойся, Вия, – шепнул жене Глинский, почуяв, как пульсируют на его плечах её пальцы. – Наш талисман со мной…
          – Ну, прямо, крестный ход, – шёпотом умилилась Муза Фёдоровна, – ты только посмотри, Умочка!
          Честно говоря, Лагода её не слышал, потому что всё внимание его было обращено на созерцание призрачного монаха в светящемся ореоле.
          Ореол этот вытянулся тоннелем навстречу идущим, и каждый, кто попадал в его нутро, таял как мираж. Наступила полночь…
         
         
          …Экспедицию встретили кромешная тьма и запахи камня и сухих кореньев и трав, от вдыхания которых лёгкие, казалось, становились прозрачными. Тысячелетнее безмолвие камня обострило все чувства. Неведомое пространство вокруг наполнилось дыханием и теплом людей – и зашуршало по карманам и иным лакунам снаряжения в поиске фонариков. Страха не было, а было одно лишь острое любопытство: куда же они выпали из своего, пусть не самого лучшего, времени, но обустроенного и привычного.
          Будто сговорившись, все одновременно включили фонарики – и хором выдохнули: уфф! И застыли, затаив дыхание и робко озираясь.
          Они находились в просторном каменном мешке – по крайней мере, таково было первое ощущение. Исследовать его в поисках входа-выхода пока не было посыла. Все восемь пар глаз уставились на стену впереди них, и только кот, выгнувшись и поставив хвост «трубой», осторожно тыкался носом в вырезанные из камня маски. Индейских богов? Маски обрамляли глубокую нишу в стене из крупного отёсанного камня, в которой находились рукописи: полосы коричневой бумаги, сложенные складками наподобие веера.
          Зрачками вечности на людей смотрели разноцветные рисунки, знаки, символы… тайна! Тайна, к которой хотелось приобщиться – если и не прочесть сразу, так хоть притронуться. Первым поддался искушению Глинский.
          Он подошёл и осторожно провёл по линиям сгиба, словно стряхивая пыль. Но пыли не было!
          – Бумага индейцев… Древняя. Пожалуй, немного старше моего раритета, обломка из Дрездена… – задумчиво протянул он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Она сотворена из луба фикуса... – он ещё раз обласкал артефакт и привычно повернулся к аудитории: – Здесь всё прошлое индейцев майя, их древние обычаи, календари, перечень языческих богов, обряды и праздники в их честь. Очень редкая письменность! – внимание друзей вдохновило его, и он повысил голос. – И вообще, культура. У них 300 иероглифов и двадцатеричная система счета. А ещё они считали пятёрками. По числу пальцев на руках и ногах. И в месяце у них 20 дней! Они называли это «виналь». Один иероглиф для числа, месяца и обозначения символа. – Глинский бережно извлёк ближний наугад свиток и протянул его подошедшей к нему Надежде. – Как странно всё. Ничего этого уже нет, а мы можем к нему прикоснуться, погладить, и, может быть даже что-то понять.
          – Всё сгорело в кострах инквизиции, всё! – вспомнив свои, оставленные на прихоть Копья гнева рукописи, загорячился Лагода, пересчитывая пальцем потемневшие листы. – И такое богатство погибло из-за какого-то фанатичного католика!
          – Да тут, Наум Силыч, не один католик в ответе. Тут, как до сих пор водится в цивилизованном обществе, не обошлось без предателя из своих.
          – Какого предателя, Саша?
          – Была одна высокородная паршивая овца среди индейцев, прислужник инквизитора. Из знатного рода Чи, внук владыки города Мани. Со жрецами майя общался и потому прекрасно знал и о тайне хранилища этих святынь, и о содержании рукописей.
          – Может быть, нам инвентаризацию рукописей сделать? Переписать их? – выступила с деловым предложением Муза Фёдоровна. – Это же раритеты!
          – Муза Фёдоровна, голубушка! Какая инвентаризация, опомнитесь! – засмеялся Уфимцев. – Этих раритетов уже полтыщи лет как нет в природе! Даже пепел их канул в Лете!
          Все рассмеялись и, как всегда бывает, смехом расслабились.
          – Да ну вас, – сконфузилась профессиональная библиотекарша, – это я так, по привычке. Вижу книги – и сразу беру их под контроль. Вы тут все с серьёзными планами, а я без кухни и книжных полок, как-то не у дел осталась…
          – И я с автоматом в руках… тоже… – хмыкнул Изюбрин. – Так, с боку припёка…
          – Так и я тоже, – присоединилась к своему спасителю Людмила.
          – О чём ты, Мила? Какая «с боку припёка, Антон?» – возразила Виолетта. – Не сомневайтесь: никто не будет лишним. Всем забот и хлопот хватит! И пострелять, может, придётся.
          – Да, да, друзья! Вия абсолютно права, сюрпризов нам не избежать, – поддержала её Надежда и повернулась к мужу. – Саша, расскажи, что тут написано, ты же читал в Дрездене «Кодекс майя»!
          – В переводе, друзья мои, только в переводе. Далеко не все их письмена мне доступны. Но многое запомнил и по максимуму записал. Итак, слушайте. Майя были солнцепоклонниками и считали, что каждое новое солнце меняет мир и рождает новь. Ещё они считали Солнце разумным, и будто оно было частью разума и сердца Галактики и выполняло её желания. Она, по их мнению – живая и разумная.
          – Я тоже так думаю, – кивнула Виолетта. – Более того я в этом абсолютно уверена. И в ней много планет и миров.
          – Вот именно! – подхватил эту мысль Глинский. – Майя так и написали: миры неисчислимы. Они прошли четыре мира, прежде чем пришли туда, где жили, и где сотворили семнадцать пророчеств нового цикла. Они были уверены, что знание дал им луч Солнца, причём, знание будущего. А ещё они богом считали время – очень необычное мировоззрение!
          Тут, неожиданно для всех, не ведающих ещё, что Надежда – профессиональный лингвист, прозвучал её комментарий:
          – У индейцев слово «майя» означает «источник этого мира» и «иллюзорный мир». На древнем санскрите «майя» трактуется как «великий, мера, разум». А ещё как «волшебство» и «мать». Удивительно, что Майей звали и славянскую Богоматерь, и мать Будды. И вообще, считалось, что быть майей – это жить в мире грёз и фантазий…
          – Потому-то они, древние майя, не стремились ни к обогащению, ни к увеличению своих владений, – вставил реплику Глинский. – Нам бы у них поучиться, жить в единении с планетой, гармонично. Они считали себя эхом и памятью планеты, осознавали, что будущее является чьим-то прошлым. И ещё они были уверены, что планета помнит, чьё она отражение в новом цикле. И что великий пятый Цикл решает многое…
          – Конечно, планета всё помнит, раз она живая, – успела согласиться Муза Фёдоровна, прежде чем свой комментарий вставил Уфимцев:
          – Я уже говорил, что «великий цикл» майя начался 5125 лет назад, и закончится в этом году. Так вот! О циклах – югах говорят и арийские и славянские Веды. Между началом и концом цикла 13 бактунов. А бактун длится 394 года…
          – Наверное, все планетарные циклы согласуются какой-то галактической матрицей синхронизации циклов и активности светил, – заметил Лагода. – Может быть даже той, что заложена в календаре майя. Тринадцать чисел и двадцать символов…
          – Должно быть, это так, Наум Силыч, – согласился Глинский. – Индейцы считали, что «великий цикл» – гнездо пророчеств и конец начала, и начало конца.
          –Я понял! Великий Цикл – это код майя, матрица пророчеств! – вскричал Уфимцев. – Поняв его, мы поймём значение собственной истории и найдём свой Путь! Разве не так, княже?
          – Так да не так. Индейцами он найден для всех. «Развитие разума, очищение духа и расширение сознания – вот Путь в бессмертие, написано ими в Кодексе. Правда, они уточнили, что «каждый ищет свою дорогу в жизни. Путь этот никогда не бывает прямым и гладким. Он обязательно приведёт каждого к его исходу. Исход не означает забвение. Конец – это только начало».
          – Как-то это всё туманно, коллеги, – раздумчиво протянул Лагода, – простовато, вернее, слишком общо. Давайте всё-таки вернёмся к календарю. Думаю, он и есть та самая матрица смыслов и причинно-следственной связи…
          – Ой, да он, этот календарь просто сделан на один цикл! Ничего особенного не случится! – посмела перебить своего гения Муза Фёдоровна. – А мы все всполошились.
          – А Копьё гнева, матушка? Оно побоку? – возразил учёный супруг. – Речь идёт о галактической синхронизации циклов!
          – Но в чём смысл галактической синхронизации, Наум Силыч? И почему она так важна для нас сейчас? – спросил Уфимцев. – Может быть, в том, чтобы эволюция шла в формате галактики? Или в том, чтобы понять, что наша планета живой организм?
          – Существует Всеобщий Закон Творения, некое учение о Мироздании, об информационном и генетическом единстве эволюции Мира. Во главе с Творцом. Он Высший Иерарх Мира!
          – Он и обладатель всего генетического набора генов всех сущностей Мира, то есть интегрального Генома Мира, – добавила Виолетта. – Люди сотворцы его, но они разрушают биосферу. Жаль, что мы не сможем сейчас всё прочесть, просто не успеем…
          – Это не беда, мои хорошие, – успокоила коллег Людмила. – Мы поступим предельно просто. Я упакую эти рукописи, и мы их заберём с собой.
          И она стала вынимать рукописи из ниши, передавая их Изюбрину. Совершенно неожиданно из оголённой стены выпал камень и разбился на множество кусков. За ним другой…
          – Вот вам и талисманы! Воскликнул Лагода и, опустившись на колени, принялся перебирать осколки, передавая облюбованные Уфимцеву и Виолетте.
          – Не нравится мне это… – шепнула Надежда, вцепившись в Глинского. – Скажи профессору, чтобы всё выбросил…
          – Наум Силыч, не стоит рисковать, – последовал совету жены Глинский, – это же артефакты неведомой эпохи…
          – Ой, Божечко! – вскрик Музы Фёдоровны помножило эхо. – Что это с нашим котом?! Гляньте, как он напыжился! Спина, как разводящийся мост! И рычит тигром на хозяина!
          Все уставились на кота. Тот утробно мяукнул – и в этот миг каменная стена ниши книгохранилища с грохотом отодвинулась, и на застывшую в страхе экспедицию упал отблеск света…
         
          ГЛАВА 21. Феерия хаоса

          Кот первым выбрался через довольно узкий проём, сделал шаг вперёд – и замер: он стоял в облаке света, какой бывает у мощных прожекторов, только самого источника света не было видно. Возможно, было нескольких источников, поскольку облако это слоилось. Слои причудливо сплетались, словно невидимые прожекторы двигались по спиралям. Такое впечатление создавали разноцветные рои неведомо откуда взявшейся мошки.
          – Что это так красиво сияет? – удивилась Надежда, выглянув из-за плеча закаменевшей от испуга Музы Фёдоровны. – Порталы? Так много?
          – Какие ещё порталы? Не выдумывай! – возразила выталкивающая впереди себя кота Людмила, однако нетвёрдость хорошо поставленного учительского голоса выдавала её испуг. Кот подполз к её ногам и взъерошился, готовый к боевой схватке. Людмила всерьёз забеспокоилась. – Чик почуял опасность, осторожнее, не торопитесь…пойду гляну…
          Её голос растаял в тумане. Вскоре извне раздался призывный возглас. Глинский замер в проёме и прислушался. Крик был приглушённый, будто шёл сквозь звуковую завесу…
          – Кажется, нас позвали, – заметил он, помогая Надежде перелезть через выступ стены внизу ниши. – Ты слышала?
          – Да, дорогой. Наверное, это Мила…
          Выйдя наружу, Надежда сделала несколько шагов и осмотрелась. Приглушённый зов эхом отрикошетил где-то за спиной. 
          – Но тут никого нет! – удивилась она, вцепившись в руку мужа. – И какой-то пар, как в бане… Может быть, Мила туда прошла? – Глинский взглянул в сторону, куда указала ему супруга, и увидел белую арку в густой пелене тумана, за которой лёгкой рябью серебрилась на солнце вода. – Море! Там море! – радостно закричала Надежда и бросилась к арке.
          – Надя, постой! – встревожился Александр. – Давай подождём остальных!
          Но Надежда уже была на берегу и махала ему обеими руками:
          – Саша! Иди скорее! Мы их тут встретим. Здесь настоящий рай!
          Глинский недовольно покачал головой и послушно последовал за женой…
         
         
          – Тут никого нет, – сообщил Уфимцев остальным сотоварищам, выбравшимся из книгохранилища. – И вообще, обстановочка ещё та, как на больших учениях войск противоздушной обороны… – он распахнул руки, приглашая друзей на представление. – Полюбуйтесь на эти щупальцы!
          Щупальцами он метко назвал шарящие по округе расширяющиеся книзу конусы света, исходящие из невидимых источников и перекрещивающиеся в беспокойном и планомерном движении.
          – Что-то здесь не так, – обронил Лагода, хмурясь и почёсывая переносицу свободной от буквально повисшей на нём Музы Фёдоровны рукой. – Будто мы все под колпаком…
          – Вот и мне эта экзотика не нравится! Ничего аномальнее сей аномалии я не встречал! – воскликнул Уфимцев, обеспокоено глядя на побледневшую Виолетту.
          – А где Мила? – ровным голосом поинтересовалась та. – И Саша с Надей куда-то пропали. Они все должны бы тут, а…
          – Посмотрите туда! На тот козлорогий луч! Он ползёт прямо на нас! – резко прервал её Изюбрин и щёлкнул затвором автомата.
          – Уберите оружие, Антон Романович. Мы находимся на неизвестно чьей, возможно чужой, территории, – урезонил воинственного коллегу Лагода. – Если бы хозяева хотели нас уничтожить, они бы уже давно это сделали.
          Он напрасно утруждался, поскольку не только Изюбрин, но и вся остальная компания онемела и обездвижила от того, что увидела…
          Из изогнувшегося снопа света, как из тоннеля, вышли Глинский и Надежда. Они на ходу облачались в дубленки и смеялись.
          – Где вы шлялись, князь? – строго вопросил друга наиболее искушённый в чудесах и потому первым очнувшийся Уфимцев. – Мы тут уже собрались, было, объявить вас в розыск!
          «Князь» глуповато хохотнул, и за него ответила «княгиня»:
          – Мы с Сашей были в раю, – она победно оглядела вытянувшиеся лица и тоже засмеялась. – Да, да! В самом настоящем раю на шикарном городе-острове в дрессированном море. Такие вычурные небоскрёбы там! И пирамиды, совсем как египетские…
          – Да ладно тебе, Надюша, пугать наших друзей! Они и так уже в шоке… – Глинский на секунду замялся и стеснённо развёл руками. – Вы не поверите! Но мы целый день провели то ли в будущем, то ли в параллельном мире…
          – Целый день?! – удивлённо вскинул брови Лагода.
          – Ах, что вы делаете такие удивлённые глаза, Наум Силыч? – театрально вскинул руку Уфимцев. – Это же параллельные миры, вам ли не знать к чему приводят игры со временем? – Ладога хмыкнул. – И вообще, индейцы, например, считают время живым и утверждают, что его им подарили боги.
          – Причём тут индейцы? – не оценил юмора друга Александр. – Не индейцы там были, нет! Белые люди, такие как мы. Ну чего ты лыбишься, Ефим? Короче, мы гостили в Новом Свете. Так нам сказали хозяева.
          – Только очень заносчивые и самоуверенные, – вставила реплику в стеснённую паузу мужа Надежда. – Они считают, что их мировой порядок самый правильный. Сытые, довольные, циничные…
          – Наподобие наших глобалистов, – уже спокойнее продолжил отчёт Глинский. – А на самом деле, они вымирают. Мало того, что у них в законе однополые браки, так у них ещё и жутко малая рождаемость у нормальных пар, потому что в Новом Свете считают, что численность населения на планете не должна превышать миллиарда. В общем, они живут точно по принципам наших глобалистов, продекларированных в десяти постулатах «Скрижали Джорджии»…
          Резкий звук перебил докладчика. Это Изюбрин щёлкнул затвором автомата и нацелился в чёрную, метнувшуюся из очередного тоннеля, тень. Хорошо, что он не успел выстрелить, ибо через несколько секунд тень эта оформилась в известного всем кота Чикатило. Ошалевшая от испуга и радости «чёрная пантера» кинулась в ноги к Хозяину и замерла в полной прострации.
          Зато в прострацию впали и остальные члены экспедиции, увидев спешащую к ним «потеряшку».
          – Мила! – сквозь выступившие слёзы радости воскликнула Виолетта, раскидывая руки для объятий. – Да где же вас с Чиком черти носили?!
          Людмила, прижав к груди объёмистый пакет, испуганно шарахнулась в сторону от горячей подруги:
          – Осторожнее, Вия! Тут хрусталь!
          – Хрусталь?!
          – Да, у меня в руках бесценный раритет. Хрустальные скрижали древних людей. – И вообще, я немного не в себе. Слишком много всего было… и всё так неожиданно.
          – Рассказывай! – строго потребовала подруга, вспомнив, кто тут начальник лаборатории. – Где? Что? Как?
          – Где – я толком не поняла. Меня сразу занесло вовнутрь. Наверное, это был Египет. Скрижали были спрятаны в саркофаге, таком скромном на вид и коротком, что это насторожило меня. Моя интуиция сразу подсказала, что там не человек, а что-то  ценное. Хотела открыть, а крышка неподъёмная. Я и так и сяк, и уже подумала всё бросить и вернуться, но тут появился помощник, да ещё какой!
          Людмила сделала паузу и обвела лица слушателей интригующим взглядом.
          – Ну! Мила, не томи народ! – предчувствуя сенсацию, не выдержала Виолетта.
          – Это был Сергей Мешков! Мой коллега!
          – Мешков? Тот, который позапрошлым летом сгинул в Чёртовом шалаше?! – ахнул Глинский.
          – Именно он! – торжествующим голосом подтвердила Мила.
          – И где же он обретался полтора года? – с прокурорской въедливостью вопросил Уфимцев. – В бега кинулся? Прятался от алиментов?
          – Скажешь тоже, – беззлобно улыбнулась Людмила,. – Сергей очень ответственный парень и никогда бы не бросил ребёнка. Он где-то служит. Секретная миссия. Он даже мне не сказал, где именно.
          – Даже тебе? – повёл бровью Ефим. – Надо же!
          – Да ладно тебе, Фима, – остановила игривого супруга Виолетта. – Ничего не сказал – значит так нужно…
          – Ну почему ничего? – воспротивилась задетая за живое Людмила. – Кое-что рассказал. Например, что три месяца работал там, где были наши Васятка и Верочка. Учил детей выживаемости в трудных условиях, тренировал их.
          – А вот это уже интересно! – встрепенулся Ладога. – Расскажите, пожалуйста, поподробнее.
          – А нечего рассказывать, Наум Силыч. Работал учителем, потом куда-то командировали для спасения мира…
          – Ни много, ни мало! – с иронией воскликнул Уфимцев.
          – Значит, тот портал снова заработал… – пробормотал Лагода и затих.
          – Что-то мы отвлеклись от скрижалей, друзья, – прервала паузу Надежда, заметив на лице мужа досаду.
          – Да, Мила! Давайте закончим с первой сенсацией, а потом, как-нибудь за вторую возьмёмся! Удалось вам опустошить тайник? Сколько там книг?
          – Удалось, Саша. Только это не совсем книги, это пластины, пять штук. Они из хрусталя.
          Людмила достала из пакета скрижаль:
          – Вот она, кудесница! Тайнопись веков…
          – Ну-ка, ну-ка… позвольте-ка на них взглянуть профессионалу… – охрипшим от волнения голосом попросил Глинский и, приняв, из рук Людмилы «доску», застыл в благоговейном созерцании бесценного раритета.
          Надежда всмотрелась в «тайнопись»:
          – А ведь они явно написаны русской руницей. Вернее,  арийской.
          – Да? – Глинский с не меньшим благоговением уставился на жену, остальные миссионеры наблюдали за выражением лиц специалистов.
          – Я не сразу их нашла, – пояснила польщённая вниманием Людмила. – Они были фактически замурованы. Такая особая гробница была в стене... и если бы не Сергей, я бы не проникла туда. Мы с ним целый час возились. Докапывались и болтали одновременно.
          – Значит, вы там были целый час… – в глубокой задумчивости констатировал Уфимцев. – А наши «князья» в эти же минуты весь день отдыхали в раю. Бардак! Что со временем деется?
          – Не бардак, а хаос, – рассеянно вмешался Лагода.
          Его реплику сопроводил сдавленный гул.
          Изюбрин щёлкнул затвором автомата и насторожился. Да это же…
          – Тихо! Слушайте! Земля гудит! – изумился он.
         
         
          …Гул шёл из-под ног, накатывая волнами, он был едва слышен, но ощутим каким-то шестым чувством, улавливающим неведомые вибрации дышащей тяжко земли. В предчувствии начала чего-то более явного и неиспытанного ранее люди почти слились в тесном кругу своего маленького социума, таинственного мирка, утонувшего в тумане.
          Но вот туман начал медленно рассеиваться и сквозь завесу его проступили знакомые контуры полигона Академгородка. Неизвестные объекты с их вездесущими щупальцами исчезли, на небе между клочьями рыжих облаков проступили редкие звёзды и… пылающее Копьё гнева!
          – Ой, Божечко! – жалобно прошептала Муза Фёдоровна, всем своим подростковым телом прижимаясь к мужу. – Началось?
          Ответом ей было глубокое молчание. Да и о чём было говорить?
          Всё уже было давно сказано, все споры стихли – друзья научились понимать друг друга с одного взгляда, мимолетно брошенного короткого кивка. За время мытарств, поисков и приключений, которые выпали на их долю, они общались на телепатическом уровне. Странно, но это молчание порой было намного красноречивее самой страстной и пылкой речи.
          И тут молчание экспедиции один за другим потрясли три, последовавшие друг за другом подземных толчка...
          Немногочисленные сотрудники НИИ, которые по тем или иным причинам не успели или не захотели покинуть Академгородок, после первого же толчка землетрясения сгрудились у здания института, и толпа эта зароптала и качнулась навстречу подошедшим к ним миссионерам, с благоговением глядя на Лагоду и надеясь на него, почти как на мессию. И профессор безропотно взвалил на себя крест ответственности за своих сотрудников и повёл всех в храм Спаса на Крови, двери которого были открыты настежь.
          Молились все долго и горячо…
          В церкви жарко горели свечи, лик Спасителя на старинной иконе был печален, горькая дума омрачала его чело. Печален был и лик Пресвятой Богородицы. В скорбных глазах её чудились молящимся слёзы, пламя свечей дрожало в них, трепетало, ломалось, превращаясь в ожившие во тьме огоньки.
          В своих мольбах люди просили за всё человечество, погрязшее в пороках. За жестокое, корыстное и вероломное человечество, не признающее ни Бога, ни дьявола – а только деньги, деньги, деньги, сладость греха, которую они дают, упоительный восторг грехопадения. В церкви было жарко и нестерпимо душно…
          Молебен закончился перед невиданной доселе грозой. Как ни странно, но гроза в декабре никого не удивила. Молнии, подобные семижильным плетям, неистово хлестали землю и как свечки зажигали вековые дубы и липы в графском парке. Ветер, словно сухую солому, переворачивал выкорчеванные из земли сосны. Где-то с час длилась эта неистовая вакханалии природы, затем выглянуло солнце, и над озером повисла радуга, а ближе к вечеру хлопьями повалил черный снег.
          И на землю опустилась тьма – густая, вязкая, как болотная жижа, беспросветная и губительная заполнила тревожную паузу. Надо было что-то делать – но что?
         
          Глинский принял ванну, долго брился, и, пытаясь рассмотреть себя в зеркале, постоянно ловил себя на мысли, что, возможно, сегодня он бреется последний раз. Ему чудилось, что тьма с улицы через окна вползла в дом, и вот уже он стоит по грудь в этой черной массе, а тусклый фонарь перед зеркалом из последних сил высвечивает его бледное лицо. И он, и дом, и его Надежда вот-вот утонут в этой тьме…
          Покидая коттедж, больше всего он боялся за жену:
          – Наденька! – позвал Глинский, но звук его голоса утонул в обволакивающей и всё поглощающей тьме, как в вате.
          – Я здесь! – она взяла его за руку.
          – Держись за меня!
          – Хорошо, Саша!
          В Академгородок они шли наощупь, вернее, Глинский вёл туда жену по памяти: по количеству шагов угадывая расстояние и поворачивая в переулки. Шёл и удивлялся: где же это чёртово Копьё гнева подевалось, когда его подсветка так нужна?
          В актовом зале института их уже ждали Лагода, тоже до синевы выбритый и одетый в парадный костюм, с орденской планкой на груди, Муза Фёдоровна в вечернем строгом платье, Виолетта, похожая, скорее, на монашку, а не первую красавицу НИИ. И только Ефим был одет в старый свитер, который он считал своим оберегом.
          И опять все погрузились в молчание – долгое, напряженное, наполненное думами и о грядущем, и о своём…
          Тьма рассеялась также быстро, как и легла. Вместо чёрного снега в воздухе запорхал лёгкий белый пух, весело кружащийся в свете уличных фонарей. На небе высыпало сразу столько звёзд, сколько не увидишь и в планетарии. Будто все звёзды далёких и близких галактик хотели быть свидетелями гибели планеты под названием Земля, замершей в тревожном ожидании…
          Но вот послышался страшный гул, и гул этот шёл из-под земли, как будто под НИИ находилась некая сортировочная станция железной дороги и туда ежесекундно прибывали многокилометровые гружёные составы, которые маневрировали, сотрясая своей мощью бетонные стены, формировались и отбывали в неизвестном направлении. Люстры и плафоны в актовом зале, то светили в полнакала, то, ослепительно вспыхнув, взрывались и осыпались на паркетный пол шапками синих брызг…
          Все выбежали на улицу. От Копья Гнева на землю упал разноцветный луч в форме пирамиды и в нём повели борьбу два цвета: красный и синий.
          Красный свет клубился оранжевым дымом, взрывался, становился кроваво багровым и пытался поглотить синий – синий же свет, по краям нежно голубой, не сдавал позиций, насыщаясь к центру пирамиды, и становясь фиолетовым и даже черным в местах соприкосновения с красным. Калейдоскоп красок, будто кто-то крутил гигантскую юлу, породил блики самых разных цветов и те заиграли над заснеженной землёй подобно северному сиянию.
          Все сотрудники НИИ и члены их семей, обслуживающий персонал, прихожане церкви, не успевшие вернуться домой, зачарованно смотрели на игру красок в ночном небе. Они догадывались, что это противоборство двух вечно враждующих сил на земле – добра и зла – и страстно и горячо молились. Никаких доказательств того, есть ли Бог, нет ли Его, больше не требовалось…
         
         
          …Гигантская юла остановилась, и теперь уже можно было видеть чёткое разделение цветов: красного и синего. Множество разноцветных тропинок, дорог, трасс выстлалось по земле ручейки и реки, петляющие по разнопутью, спешили пополнить и насытить эти цвета.
          На тяжело осевшей раздвоенной пирамиде заплясали и задвигались тени – одни расплывчатые, другие более отчетливые. Эти тени стали выстраиваться в колонны, колонны вливаться в прямоугольники и квадраты, вытягиваться в шеренги, перестраиваться на флангах. И с той и с другой стороны формировались эскадроны, полки, армии.
          Вскоре можно было различить и полководцев: на голубом фоне, как боевое знамя, развивался на ветру малиновый плащ Александра Невского. Равноапостольный князь стоял, опершись на двуручный меч, спиной к своим полкам и смотрел во вражескую сторону, сурово и напряжённо. Что заинтересовало Невского, было неизвестно: то ли он изучал порядок построения войска противника, то ли он просто любовался архангелами со светящимися мечами и ангелами, облетавшими передний край, то ли наблюдал за подготовкой вражьей рати к последней и решающей битве. Впереди него стояли полки, полки и полки – великое и несметное войско, восставшее из небытия, чтобы сойтись в последней решающей схватке. За спиной князя, как высокая и густо посеянная рожь, ощетинился пиками бесконечный лес народа, и лес этот уходил за линию горизонта, и чудилось, что огибал он всю планету…
          Рядом с Александром Невским строил свои полки тучный и могучий Дмитрий Донской, объезжал шеренги армии Суворов – его нельзя было не узнать по худощавой фигуре и смирной, явно не боевой, лошади. Он что-то кричал своим восставшим из мертвых войскам, голоса его не было слышно, но угадывалось знаменитое воззвание: «Чудо-богатыри! Верю в вас, дети мои, как в самого себя, что не посрамите вы в бою славу русского оружия и не уроните в глазах неприятеля честь матушки нашей России…». Невдалеке мелькнул силуэт Кутузова – Михаил Илларионович объезжал передний край своих полков на дрожках. Показался Багратион, Барклай де Толли, братья Тучковы, генерал Милорадович. Тут и рать великого князя Святослава Игоревича Рюрика, разбившего Хазарию, подтянулась… и запестрели полки: гусары, уланы, кирасиры, драгуны, инфантерия, князья в алых корзно, ратники в кованых кольчугах, крестьяне с топорами и вилами…
          От движения миллиардов ног, от топота конских копыт – земля гудела и содрогалась…
          Красная половина пирамиды тоже предстала во всём своём блеске и славе: Гай Юлий Цезарь, Германик Юлий Цезарь Клавдиан, Ганнибал, Александр Македонский, Бонапарт Наполеон, Карл ХII, Чингисхан… и многие, многие другие завоеватели. Это разномастное войско, в котором кого только не было от римских легионеров до простых разбойников, вооруженных мясницкими ножами, бурлило и колыхалось, пенилось злобой и решительностью. Красное море человеческих душ, колыхалось волнами и заливало весь окоём с левой стороны, а по переднему краю его носились крылатые демоны…
          – Вот и пробил час, братья и сестры, когда человек должен сам сделать свой выбор: либо синий небесный цвет добра и света, либо красный – цвет ярости и агрессии, цвет войны и порока. Третьего не дано. Все прежние грехи списаны, нужно определиться заново… – сказал отец Михаил.
          Паства всколыхнулась, как степь на ветру, заволновалась, принимая решение. Лагода обнял жену свою венчанную и повинился перед ней:
          – Муза, прости меня за всё! Не держи обиды, и не поминай лихом! Наверное, я был не самым лучшим мужем в мире и не самым лучшим учёным, и в военном деле я ничего не смыслю, но на правах старшего в НИИ, я чувствую, что должен пойти первым… – он оторвался от супруги и в пояс поклонился народу:
          – Простите и вы меня, люди добрые!
          – Умочка, какие обиды?! Ты ведь знаешь, что я всюду пойду за тобой, в ад ли в рай, мне всё едино. Куда ты, куда и я! – дальше Муза не могла говорить, слёзы душили её. Заплакал и Лагода, обнимая жену на прощанье. И тут же отстранился, чтобы принять благословение:
          – Благослови мой путь, отец Михаил!
          – Иди с Богом, сын мой! Бог Единый и Всемогущий видит чистоту твоей души и помыслов. Ни один волос не упадет с твоей головы без Его воли. Это великая честь, братья и сёстры, защитить в бою веру Христову.
          Лагода поцеловал крест и вошёл под синий свод раздвоенной пирамиды. Он сделал несколько шагов и его парадно-выходной костюм сменился на серебряные доспехи. К нему подошла Муза Федоровна, но уже в платье сестры милосердия, взяла его под руку и они исчезли в толпе народа.
          То же самое произошло и с Глинским. Только ему почему-то подвели под уздцы белого коня, и он, ни разу не ездивший до этого на лошади, лихо вскочил в седло, не вставляя даже ногу в стремя, нагнулся и поцеловал прекрасную сестру милосердия – Надежду, что-то прошептал ей на ухо и, не оборачиваясь, поскакал вслед за бравым адъютантом. Надежда истово перекрестила удаляющийся силуэт мужа...
          Беспрепятственно вошли в синий цвет и Уфимцев с Виолеттой, а вот перед Изюбриным, будто восстала невидимая преграда – пирамида не хотела его принять.
          – Бросьте оружие! – крикнул ему отец Михаил.
          Антон положил на землю автомат, снял разгрузку и свой счастливый бронежилет – и его, как и других, залил нежный голубой свет…
          Отец Михаил всё благословлял и благословлял народ. Плача, он обнимал каждого:
          – Идите смело, братья и сёстры, и ничего не бойтесь, ибо на вашей стороне Правда и сам Господь.
          И когда уже благословлять стало некого, он, высоко подняв над головой крест, и, облаченный в праздничную рясу, вошёл в пирамиду…
         
         
          …Многострадальная и грешная земля стонала, гудела, вибрировала, ходила волнами, сбрасывала с себя, как присохшую грязь, небоскрёбы и башни, заливала огненной лавой тоннели и подземные города. Океанские пучины навечно и бесславно поглощали гигантские субмарины и подводные колонии-поселения, Копьё Гнева сжигало спутники. Земля самоочищалась…
          На рассвете две самые великие армии, которые, когда-либо знала история земли, стояли друг напротив друга. На карту была поставлена судьба земли, судьба человечества. И в этой битве живые спешили на помощь к мёртвым, а мёртвые намеревались сражаться плечом к плечу с живыми и вдохновлять их своим примером…
          Над возвышающимся лесом копий, бердышей, секир, медвежьих рогатин лениво вставало солнце, и было не понятно, что оно означало, то ли начало новой эры, то ли конец мирозданья. На все была воля Божья. Но все верили, надеялись, что Бог простит землю и на сей раз, как Он делал это ранее.
          Простит в последний раз…
         
         
          ЭПИЛОГ

          – Саша, проснись! Сашенька, у нас гости!
          Глинский с трудом разлепил веки и увидел сияющее лицо жены – такое родное, что у него защемило в груди от счастья. Он погладил рукой её щёку и улыбнулся:
          – Кажется, я знаю, кто именно к нам пришёл…
          – Конечно, знаешь. Уфимцевы у нас. Они в гостиной. Давай, приводи себя в порядок и явись народу…
          Надежда раздёрнула портьеры на окне, и спальню залил яркий солнечный свет. Глинский зажмурился: после трёх суток полной тьмы и почти недели густых влажных сумерек ему приходится заново привыкать к свету. Но это его не напрягает, а лишь навевает воспоминания и тягостные сны о битве…
          Однако хватит об этом! Апокалипсис позади.
          – Ну, ты, князь, и здоров поспать! Истомил нас с Вией в ожидании… завтрака! – весело укорил друга Уфимцев. – Я голоден, как волчара, и готов съесть все запасы сушёностей и солёностей от Музы Фёдоровны! – он кивнул на водружённую посреди стола бутылку коньяка. – А это нам от Изюбрина. Чудом уцелела в его подпольях. Чтобы мы смогли достойно встретить новую эпоху…
          – А где он, кстати, сам? – поинтересовалась суетящаяся у стола хозяйка. – Так и не вернулся из Лешево?
          – Застрял бедолага! – махнул рукой Ефим. – Уехать-то в начале хлябей небесных он успел, а сейчас дороги как селевые потоки. А что вы хотите после недели адских ливней?
          – Но он сказал, что обязательно вернётся, – вклинилась в разговор Виолетта, – и привезёт подробные фотографии хрустальных скрижалей ариев. Чтобы мы с Надей расшифровали их и распространили по всему свету. Пора нам возвращаться к истокам, к заветам предков.
          – А разве Васятка не переведёт их? – спросила Надежда.
          – Ну, что-то он уже перевёл – по наитию, что-то «увидела» Верочка, да и Апсариха не останется в стороне, поможет. Антон это всё запишет и привезёт с фотографиями. Но точный перевод всё-таки это несколько иное.
          – Лучше бы он сами скрижали сюда привёз! – горячо воскликнул Глинский, не скрывая желания обладать раритетом. – А заодно и Милу с переводчиками!
          – Не получится, Саша, – огорчила хозяина Виолетта. – Мила сказала, что не оставит детей, пока не вернутся их бабушки, они задержались в Даниловом монастыре. Да и потом она не хочет бросать Апсариху, баба Клава совсем расклеилась после всех переживаний. Даже Антон это понял и не настаивает, хотя у них с Милой завязалась некая симпатия… потому он и поехал туда с фотоаппаратом и с диктофоном.
          – А как, позвольте узнать, мы всю эту электронику превратим в доступное чтиво? – не унимался Глинский. – Ведь вся энергосистема повреждена!
          – Вот тут ты явно погорячился, княже! А наша институтская подземная электростанция? Нашлись умельцы, запустили её. И теперь вся округа со светом. Пока со светом…
          – Вот именно, что пока! – продолжал донимать друга Александр. – А потом-то как?
          – А что потом? Потом, настанет звёздный час экологов, – спокойно возразил Ефим. – Они достанут из столов похеренные сбежавшими властями проекты ветряков, солнечных аккумуляторов, экологически чистых поселений… и всё встанет на круги своя. Только на новом витке. Ведь квантовый переход свершился! – голос Уфимцева дрогнул. – Прав был Наум Силыч. Сегодня, 13-е, мистическое число индейцев майя… и сегодня мы выпьем за его здоровье. Приболел наш гений, воспаление лёгких у него… от нелёгкой миссии. Ни его, ни Музу Фёдоровну потому не увидим сегодня. Они с Чиком лечат профессора.
          – С котом? – удивился Александр.
          – Ну да! С Чиком. Он второй день возлежит на груди у Лагоды. Разве ты не знаешь, что коты снимают негатив с больных? Даже, бывает, при онкологии помогают.
          – Не знал. Значит, выпьем за здоровье всего семейства Лагоды. Ты не против, Надя?
          Возражений от хозяйки не поступило, и Виолетта поспешила до застолья высказать свежую новость:
          – Кстати, Антон, похоже, считает, что в скрижалях есть древний календарь. И он думает, что майя позаимствовали свой календарь именно у наших предков.
          – Возможно, он прав, – согласился угомонившийся Глинский. – Ведь по легендам майя их обучали всему двадцать рыжебородых и светлоглазых «пришельцев»… да! Вия, а как ты это узнала? Ведь связь не работает!
          – Почуяла… телепатически… – смутилась Виолетта. – Точнее, картинку увидела. Сначала Антона со скрижалью, а потом календарь. Тот, который Коляды дар. После пережитого нами ужаса тьмы у меня стало это получаться. Думаю, и у многих других тоже. Просто они ещё не поняли этого, не осознали и не применили на деле.
          – А вы знаете, – снова воодушевился Ефим, – ведь, благодаря этим трём дням глобальной тьмы, катаклизмы не были столь разрушительны, как предсказывал Кейси! Во тьме народу нечем было больше заняться, кроме как молиться!
          – Ты неисправим, Фима, – улыбнулась Виолетта, с любовью, глядя на мужа. – Снова балагуришь?
          – А что тут плохого? – вступился за друга Александр. – Мы пережили тяжёлые дни. Впереди невообразимо много работы по возрождению страны и налаживанию новой жизни. Можно и даже нужно расслабиться! – может быть, Глинский и собирался произнести длинную вдохновляющую на трудовые подвиги речь, но из-под стола послышался писк, сопение и звуки толчков обо что-то мягкое.
          – Ой, чуть не забыли малыша! – спохватилась Надежда. – Это же нам сюрприз от Уфимцевых! – она вытащила из-под стола корзину и достала оттуда щенка. – Вот… – сказала она, вручая «сюрприз» супругу. – Это наш маленький Томи. Такой же американский стаффордширский терьер… только бежевый…
          – Приблудился к нам, осиротел, видать, – пояснила Виолетта, – и мы с Фимой решили подарить его вам, чтобы вы не тосковали по Томи.
          Лицо Глинского осветилось улыбкой:
          – Пришелец, значит… ах, ты лопоухий… Томи? Нет, мои хорошие. Томи неповторим. И я всё же надеюсь, что он вернётся. Сегодня он приснился мне, будто сидел на египетской пирамиде и глотал падающие звёзды… – он потрепал мягкие уши щенка. – А этого ушастика мы назовём Чоком, что на языке индейцев майя означает «пришелец». Пусть Чок растёт, а когда Томи вернётся, будет его воспитывать… – в знак согласия щенок благодарно лизнул хозяину руку. – Ну, что ж, малыш, будем жить… в любви и согласии. По заветам предков… и всё встанет на круги своя…
         
         
          ***
          С той поры минуло четверть века.
          Глинский сидел на лавочке в саду своего терема, и любовался майским солнечным днём. Весело пели птицы и, осыпаясь, буйно цвели вишни и яблони, гудели шмели и пчёлы. В песочнице на лужайке пред искусно «рубленным» резным теремом играли с мячом двухлетние Лёва и Вова – близнецы. Это были его внуки от старшей дочери, и их лепет пуще пения птиц веселили душу седовласого профессора.
          Значит, всё было не зря. Не зря в той схватке со злом люди пережили ужас ожидания конца, распущенность и безнаказанность бесовщины, локальные и глобальные войны в борьбе за дорогостоящие ресурсы и место под солнцем, за право быть нацией, за веру и землю свою.
          Многие отказались от небоскрёбов и потянулись на просторы нашей прекрасной земли. Люди стремятся жить сообществами, соборно, подобно древним общинам, возглавляемых известными и уважаемыми лидерами.
          Глинский верил, что недалеко то время, когда канут в Лету нефтеперерабатывающие заводы, вредные химические производства, атомные электростанции и многое другое, в том числе и автомобили, и самолёты, работающие на топливе. Источниками энергии станут ветер и солнце, немногочисленный транспорт будут использовать лишь для перемещения грузов. Самым действенным осуждением или одобрением утвердится общественное мнение, самым суровым наказанием – изгнание из общества. Среди строго наказуемых преступлений должно быть любое осквернение природы…
          Да, человечество начало меняться, учиться жить в гармонии с природой, понимая, что они не цари, не повелители и покорители природы, а всего лишь малая часть её, и надо беречь недра, реки и леса. Потому удивительный по своей красоте и лёгкости форм свой терем свой Глинский возвёл не из дерева, а из искусственного материала, ничем, практически, не отличающегося от строевой сосны…
          И верится, что очень скоро люди, всё-таки, освоят телепортацию – ведь ещё профессор Лагода заметил, что скорость света ничто по сравнению со скоростью мысли. Ходить в гости станет просто. Например, захочется профессору Глинскому сыграть в преферанс с академиком Уфимцевым, или проконсультироваться по поводу здоровья с Виолеттой Карловной, ему нужно будет лишь заручиться подтверждением о готовности той стороны принять его. Набрать на пульте устройства типа сотого телефона код доступа и фразу «Здравствуй, Фима!» – и можно уже обнять друга, живущего за тысячи километров…
          Хотя нет! С этим торопиться не стоит. Слишком простое и доступное не ценится. Нечаянную радость живых объятий после долгого пути ничто не заменит. К тому же в пути случаются интересные попутчики и судьбоносные встречи. И могут быть одинокие люди, страждущие участия. Тепло и внимание нужны каждому, ведь жизнь так коротка! Не успеешь оглянуться – а дорогого тебе человека нет. Уходит человек вместе со своей эпохой. Как Наум Силыч… уже скоро год, как его не стало, а Муза Федоровна живёт теперь в монастыре Матроны Московской – не обнимешь их уже. И век Томи закончился…
          Глинский прерывисто вздохнул и потерялся в воспоминаниях...
          От грустных дум его отвлёк младший сын, восемнадцатилетний Наум, названный так в честь Лагоды:
          – Папа, махнём на сафари?
          – Давай! – легко согласился отец, любуясь молодым и спортивным сыном.
          – Какую степень риска заказывать?
          – Ясное дело, максимальную, мы же не убийцы. Только ты маме об этом не говори, волноваться будет…
          – О чём вы тут шепчетесь, мои хорошие? Что может взволновать меня? – спросила подошедшая Надежда, обводя пытливым взглядом смущённые лица своих мужчин и садясь рядом с мужем.
          – Да вот, Наденька, обсуждаем с сыном, как выходные дни проведём…
          – А чего тут обсуждать? Вы забыли, что мы приглашены на именины младшей дочери Василия и Верочки? Ей исполняется семь лет, важная дата, в этом году в школу пойдёт… кстати, Наум! Завтра там будут молодые Уфимцевы! Оба – и Пётр, и Клавдия.
          Наум незаметно подмигнул всё понимающему отцу, и, пообещав вернуться через пару часов, скрылся за резными воротами усадьбы. И Надежда поделилась с мужем своими тайными мыслями:
          – Может быть, мы, наконец-то, породнимся с Уфимцевыми? Юлю с Петром не удалось поженить, так может Наум влюбится в Клаву? Она так на мать похожа – такая же красавица.
          Александр обнял жену и заговорщицки улыбнулся:
          – И я этого хочу не меньше тебя. Но всё решают молодые, тут мы должны стоять в стороне.
          – Ты прав, дорогой. Но мне почему-то радостно, даже сердце трепещет. Чую, что завтра у Верочки произойдёт чудо… – она охотно приняла поцелуй мужа и встрепенулась. – Ой, да что это я! Она давно уже не Верочка, а Вера!
          Глинский заглянул в ясные глаза Надежды и многозначительно заметил:
          – Да, наша Вера здорово выросла…
         
         
          СВОЯСИ

          Постфактум. Комментарии авторов к роману-предупреждению,
          фантасмагории со смыслом: «Ох, уж эти майя!»
         
          «Миры далёкие мерцают,
          творя беззвучно миражи,
          Слова молитвы прорастают
          сквозь времена и камедь лжи.
          И возрождается надежда
          глаголом Правды на корню,
          что свет во тьме
                вот-вот забрезжит
          и будет крепнуть день ко дню…»
                © Лариса Бесчастная
         
          Тема конца света вдохновляла и вдохновляет многих – от пророков, учёных, теософов и мистиков до фантастов и литераторов. Между ними много других «деятелей» спекулятивных направлений, наживающихся на сенсации, нездоровом любопытстве и страхе людей – об этом написано в Прологе к нашему роману. Неплохо нажился на «конце света» и Голливуд – благо в остросюжетной теме апокалипсиса неограниченные возможности для использования, как спецэффектов, так и других технологий отвлечения масс от неблагоприятной реальности.
          А разгуляться есть где, и указаний на конец света столь много, что остаётся только удивляться: как мы ещё живы?
          Самый популярный прогноз конца света достался нам от индейцев. Ими обещан апокалипсис в декабре 2012 года и получена сия информация из календаря племени майя. Но многие наши современники не верят этой легенде, а российские астрономы перенесли индейский конец света на 2182 год, когда на нас налетит огромный астероид. По другому прогнозу уничтожит всех нас парад планет в предсказанном 2012 году, много разговоров о планете Нибиру, которая спешит к нам, чтобы успеть сотворить апокалипсис в срок, назначенный майя. Физики, довольно обоснованно, предрекают загадочный квантовый скачок и смену полюсов с непредсказуемыми последствиями.
          Теософы и иже с ними ориентируются, на Откровение Иоанна Богослова и считают, что погибнут только нехристиане. Есть ещё пророчества Афонских монахов, расчёты Исаака Ньютона, предсказание Авеля, пророчества Нострадамуса и пр.
          Не менее популярно предсказание американца Эдгара Кейси (1877 – 1945гг.), который считал, что апокалипсис будет, но мир не погибнет, а возродится, благодаря России, где суждено появиться новой философии. Хотя Кейси тоже обещал серьёзные природные катаклизмы, смоющие с лица Земли Англию, пол-Италии, Париж, Рим, Японские острова, Нью-Йорк, Калифорнию…
          Но, якобы Россию, в коей проживают авторы сего романа, Бог милует…
         
          КОНЦЕПЦИЯ
          Задумывался роман поначалу как лёгкий, ироничный, с казусами, вроде непутёвой машины времени, которая занесёт наших героев Лагоду и Глинского с их женщинами и с копией календаря к индейцам – и там они его, якобы, оставят. Обучат индейцев многим вещам, и читатель поймёт, что если бы их не занесло туда, никакого пугающего всех календаря у нас не было бы, да и сама «цивилизация майя» не стала бы загадкой. Но, собирая и анализируя информацию, мы поняли, что тут не до шуток, и многое меняли в процессе…
          В итоге первая редакция «романа – предупреждения» появилась на свет аккурат к 21.12.12. Юмора в нём остались крохи, но, несмотря на углубление в тему, мы не собирались писать ни триллер, ни экшен, ни «блокбастер». И сразу было принято решение: никаких суперменов! Читая о захватывающих приключениях суперменов, любой из нас изначально отторгается от произведения, от его философии (если таковая есть): мол, конечно, мне так не суметь, это просто развлечение – почитаю, отвлекусь и забуду, ведь в жизни всё не так...
          А мы намеривались дать информацию к размышлению, дать повод задуматься каждому: а что я, лично я, смогу сделать, чтобы преломить ситуацию? И должен ли я что-то делать или ждать пока мне «помогут свыше»?
          Именно поэтому героями нашего романа стали обыкновенные люди, управляемые такими же обыкновенными людьми во вполне реальных ситуациях. Все они не идеал: ни безусловно хорошие, ни неисправимо плохие – разные они. И социальный статус у них разный, и национальность, и жизненный опыт, и возраст, и характеры. Когда мы их «сотворили», они сами повели нас по перипетиям романа…
          И мы пошли за ними, подтягивая в сюжет других персонажей, выталкиваемых реальной жизнью героев. Иногда для нас самих это было неожиданно. И вместе со всеми героями романа мы искали ответы на очень непростые вопросы, потому что пока мы описывали жизнь за нашими окнами, которая ежечасно менялась, появлялись новые реалии и новые вопросы…
         
          ГИПОТЕЗЫ
          На какие тексты, гипотезы и теории мы опирались, кроме «замыленных» сенсаций и пророчеств?
          Во-первых, на Священные Писания, в основном, на православное христианство и буддизм. Разумеется, во главе угла пророчество Иоанна Богослова, а также отдельные книги и стихи Писания, так или иначе озвученные героями романа и лёгшие в контекст действий.
          В этой базисной группе интересны предположения некоторых учёных, утверждающих, что в буддизме много общего с современной квантовой физикой, что теория относительности Эйнштейна сопрягается с представлениями буддийских и даосских философов о пространстве и времени. Также достойны внимания положения восточной философии о существовании в Космосе иных, нефизических форм материи, имеет право на существование и предположение, что мысль и слово представляют собой определенный вид энергии. Кстати, этот феномен напрямую относится к теме нашего повествования – Апокалипсису.
          Во-вторых, мы опирались на учение о ноосфере Владимира Ивановича Вернадского, подчеркивающие роль человека в со-творчестве эволюции и его влияние на «здоровье» планеты. Также мы воспользовались исследованиями А. Н. Козырева, доказывающего материальность времени, искривление его пространства и существование более чем трёх измерений, использовали мы и положения теории квантового скачка в развитии систем.
          Среди последних направлений науки весьма интересны и перспективны современные гипотезы информационного века, такие как Всеобщие Законы Мира – а именно законы, открытые и доказанные на основе теории систем Б. А. Астафьевым. Они утверждают структурно-функциональную организацию информационного и генетического единства и эволюции Мира и то, что существует некая квантовая вита-частица. То есть эволюционирующий Мир Космоса – это информационно единый организм, управляемый Творцом. Высший Иерарх Мира – Творец – обладатель полного набора генов всех сущностей Мира, т. е. интегрального Генома Мира. Он включает в себя три компонента: энергетический шифр, единый алгоритм и программу развития систем.
          Относительно «конца света» авторы сего романа приняли во внимание следующие гипотезы: «Человечество – единственная творческая популяция животного мира на Земле, и оно само творит свою окружающую среду. В настоящее время это «творчество» стало исключительно опасным, человек со своими творческими инновациями творит изменения биосферы изнутри её, и она в результате «разъедается» внутренней болезнью…
          …На новый виток своей эволюции человечество должно выйти с новым мировоззрением, ориентированным на Всеобщие Законы Мира, на взаимное уважение людей и восстановление природных богатств нашей планеты. Можно не сомневаться, что Творец сохранит планету и ту часть человечества, которая сможет принять участие в сотворчестве новой жизни на Земле в принципиально новых условиях биосферы. Злу придёт конец. Добро победит…»
          В-третьих, мы опирались на эзотерические учения о мироздании, например, об Иерархии Света в трактовке Елены и Николая Рерихов, часть положений которых, наряду с учением Вернадского, так или иначе прозвучала в нашем романе.
          Согласно Живой Этике, все Великие Учителя землян входят в могущественную организацию Сил Света, или творческих сил всего мироздания, принимающих активное участие в духовной эволюции человечества, названной Иерархией Света, что сопрягается с библейской Лестницей Иакова.
          Эзотерические учения и гипотезы указывают на то, что человек генерирует психическую энергию, которая, накапливаясь, позитивно или негативно влияет на биосферу планеты и на весь процесс эволюции.
          Как писала в «Космологических записях» Елена Рерих: «Волны вибраций изменяются, и планета теряет часть самозащиты. Так человечество само распоряжается судьбою своею». Иными словами «Земля – это тоже живая макросистема, живой организм! Чтобы нормально функционировать, планета должна принимать идущие из Космоса энергии других планет и звезд». Однако экран негативных психоэнергетических излучений, «окутавший» нашу планету лишил ее возможности пропускать необходимую ей для баланса и системного развития позитивную космическую энергию.
          Психическая энергия, энергия мысли и слова относятся к малоизученным и осязаемым нами неосознанно тонким полям. Эзотерики утверждают, что в новую эпоху тонкие космические энергии сможет воспринимать всё человечество, а не только духовные и высокочувствительные люди, как ныне.
          В-четвёртых, мы использовали информацию о фактах, зафиксированных исследователями аномальных зон, комментарии к пророчествам и к реальной ситуации с угрозой апокалипсиса, данные дешифровки древних манускриптов, аналитические и исторические материалы, а также заключения учёных о космизме мировоззрения майя, в основе которого цикличность эволюции в соответствии с общегалактической гармонией сосуществования. Майя считали, что развитие разума, очищение и расширение сознания очень важны для гармоничного сосуществования со всеми мирами Галактики.
          Что касается аномальных зон, мы использовали дневники и отчёты участников многочисленных экспедиций в район Медведицкой гряды в Волгоградской области и архивные материала по поводу «чертовщины» Загненского леса в Тульской области.
          И, наконец, в-пятых, при написании этого романа авторы опирались на собственные видение проблемы, философию и интуицию – это право каждого писателя. Мы отобрали соприкасающиеся факты, взгляды и гипотезы, которые и легли в контекст нашего романа. А именно то, что позитивные мысли и чувства, вера, любовь, желание помочь кому-то, созидательное творчество способствуют гармоничной эволюции, без апокалипсисов.
          Но самое неожиданное это то, что в процессе написания романа мы вышли на Учение славяно-ариев, которые за 2 тысячи лет до майя предсказывали в этом же году, но на три месяца ранее, выход Солнца из тёмного рукава нашей Галактики – Млечного Пути и смену циклов (эпох). Именно тогда, 7500 лет назад, был создан Коляды Дар (календарь!), согласно которому в 2012 году, 22 сентября, произойдёт смена эпох.  По мнению наших предков Солнце перейдёт из чертога (созвездия) Лисицы, коим управляет богиня тьмы Мара, в чертог Волка, где главенствует бог Велес – защитник людей и животных. Во время перехода Солнца в новый чертог «тёмные» и «светлые» силы разделятся: первые станут ещё темнее, вторые – обретут новые духовные качества. И настанет эпоха Света и Правды...
          Не от наших ли предков, славяно-ариев, получили майя сокровенное знание о циклической смене эпох?! Не потому ли в основе счётной системы майя число 20, что знание от получили от двадцати рыжебородых и светлоглазых великанов?
         
          РЕЗЮМЕ
          Всё циклично и относительно…
          И всё, оказывается, просто. Всего лишь благородные мысли и чувства, помощь другим, красота природы и искусства, духовная любовь, мысли и речи о светлом и прекрасном, стремление к гармонии, к созиданию, творчеству – и мы спасены. Ибо тогда планета восстановит защитную ауру. Ведь Земля наша – это живой организм, покров из негативной психоэнергетики окутал её, закрыл от позитивных космических энергий. Земляне сотворили энергетический дисбаланс системы, а отсюда и катаклизмы.
          Каждый из нас маленькая галактика в пространстве и времени Вселенной. Время нашей жизни измеряется событиями личной жизни, история – совокупностью наших судеб, а вита-частица космоса – нашими вибрациями.
          Если начать перестройку своих личных вибраций, массовый психоз квантового скачка будет не уж и страшен. Жить в любви и в свете, жить по заповедям предков, почитать их и беречь детей.
          Дети – наше бессмертие, как мы воспитаем их, как сумеем передать им заветы и заповеди, как научим быть их созидателями и хранителями Памяти, Света, Генома Мира – так и будет идти Жизнь: плавно и вечно или с жестокими уроками Творца и с апокалипсисами…
         
          А пророчества близкого апокалипсиса? Они, конечно, появились не на пустом месте. Катаклизмы были, есть и будут. Авторы склоняются к наиболее взвешенным предвидениям Кейси. То есть, не исключены «потопы» в северных областях Европы и Азии, от Франции до реки Лены, частей Бразилии и США. А конец света… Думаем, это иносказательно.
          Тем не менее, каждому есть от чего «очиститься» – пора перестать лгать, злопыхать, генерировать негативную психическую энергию, уродуя тем ауру планеты.
          Только позитив – он реальная сила! Это истина. Хотя истина у каждого своя и она также неуловима, как Синяя птица счастья. Да и есть ли она, Истина?
         
          Устав от плевков нигилизма,
          От сколов на грязном стекле,
          Рассыпалась истины линза
          Осколками правд по земле.
          Той истины вещей лампада
          Была-то, по сути, ничья.
          А стало – у каждого Правда,
          У каждого Правда своя.
         
          Мы корчим надменные лица,
          В пророков играем, в вождей
          И силимся определиться,
          Чья Правда из Правд всех важней.
          И глядя на то, до упада
          Хихикает ложь-егоза;
          Осколками острыми Правды
          Мы ближнего колем в глаза.
         
          Ведь Правды суда и трактира
          Не могут друг друга терпеть,
          То шпага она, то секира,
          А чаще – ременная плеть.
          Мы кровью плюёмся и плачем,
          И в церковь идем с пьяных глаз,
          Как нож в рукаве, Правду прячем,
          В чулане храним про запас.
         
          Ждём чьей-то отмашки трусливо,
          Нарушить боясь жизни штиль.
          Потомки же, фыркнув брезгливо,
          Отправят те Правды в утиль.
          Той юности дерзкой бравада
          Не ценит увядший  секрет.
          Поскольку в просроченных Правдах
          И отблеска Истины нет.
                © Владимир Милов
         
          ***
          На каменистом холме на северо-востоке североамериканской Джорджии находится один из самых странных монументов, созданных в наше время. Известен он под названием «Georgia Guidestones» или «Скрижали Джорджии».
          Сопутствующая надпись переводится так: «Оставьте эти скрижали разумной эпохе», то есть людям, которые будут жить намного позже нас и будут в состоянии рационально оценить заложенные в скрижалях постулаты
         
          Вот эти заповеди глобалистов – русский текст Джорджийских скрижалей:
          1. Пусть земное население никогда не превышает 500 миллионов, пребывая в постоянном равновесии с природой.
          2. Разумно регулируйте рождаемость, повышая ценность жизненной подготовки и многообразия человечества.
          3. Найдите новый живой язык, способный объединить человечество.
          4. Проявляйте терпимость в вопросах чувств, веры, традиций и им подобных.
          5. Пусть справедливые законы и беспристрастный суд встанут на защиту народов и наций.
          6. Пусть каждая нация сама решает свои внутренние дела, вынося на мировой суд только общенародные проблемы.
          7. Избегайте мелочных судебных тяжб и бесполезных чиновников.
          8. Поддерживайте равновесие между личными правами и общественными обязанностями.
          9. Превыше всего цените правду, красоту, любовь, стремясь к гармонии с бесконечностью.
          10. Не будьте раком для земли, природе тоже оставьте место!
         
          Прочли? А теперь выбирайте: «возлюбить ближнего» или извести 5,5 млрд. землян, чтобы больше досталось тебе. В каждом пункте – двойное дно!

          ***
          В заключение хотим уверить читателя, что авторы не претендуют на «истину в последней инстанции», ибо они такие же грешники, как и все остальные люди…
         
          Лариса Бесчастная, Волгоград
          Владимир Милов, Тула