После того, как его женщина погибла, Н. молчал две недели. Просто молчал. Круглыми немигающими глазами смотрел на собеседника и молчал. Его понимали, ему соболезновали, и даже менеджер по продажам, человек хмурый и суровый, мягко жал ему руку, торопливо делясь скупым сочувствием, поправлял элегантный галстук и бесшумно удалялся в свой офис. Обычно менеджер по продажам так просто не уходил. Он был мастером на колкие фразы и едкие замечания.
Два дня в счёт отпуска и полный покой. Н. это было просто необходимо. Его женщина погибла в тот же вечер, когда он сделал ей предложение. Они встречались семь лет, обоим было под тридцать, оба скопили приличный жизненный опыт, не такой обременительный, чтобы совсем отчаяться в браке, но и не легковесный, чтобы не понимать всей обоюдной ответственности перед лицом Бога и людей. В вечернем кафе, где с маленькой круглой эстрады в исполнении джазового квартета звучал «Лунный свет» Клода Дебюсси, Н. надел ей на безымянный палец кольцо, а она, помолчав положенное для подобной ситуации время, мягко и длинно качнула головой и тихонько рассмеялась. Всё это походило на игру. Но игру волнительную. Они жили вместе уже четыре года, так что это кольцо и этот медленный длинный кивок явились, по сути, чем-то очень номинальным. Но то ли вечер был особенный, то ли «Лунный свет» в исполнении джазового квартета звучал как-то необыкновенно, оба прочувствовали торжественность и глубину момента и обоим стало вдруг страшно, страшнее даже чем тогда, когда он предложил ей переехать к нему.
- Сегодня я переночую у себя, - шепнула она Н. на ухо на ступеньках кафе. Они были последними посетителями. За стеклянной дверью уже качалась табличка «Закрыто». Он крепко прижал её к себе, словно впервые почувствовал в ней острую необходимость.
- Не хочу, - вдохнул он мятный аромат её волос.
- И я не хочу, - качнула она головой. - Но брат приехал… Сам понимаешь.
- Не понимаю. Терпеть не могу этого типа.
- Каким бы он ни был, он — моя семья. И теперь твоя тоже.
- Ну да. Теперь я имею полное право учить его жизни теми способами, на которые он давно напрашивается.
- Ладно, - не хотя отстранилась она от него. - Мне пора.
- Я провожу тебя.
- Хорошо. Но в дом не пущу. А то начнёте трясти кулаками прямо на пороге.
- Ох… Век бы его не видеть.
- Не нуди…
В таких вот разговорах они дошли до её дома, Н. поцеловал её в макушку, потом в лоб, потом в губы. Расставаться не хотелось. Что-то тёмное закопошилось в его душе. Он очень не хотел её отпускать, но она смотрела на него такими лучистыми глазами, что Н. поверил: всё будет хорошо. Завтра её бестолковый братец укатит к себе за тридевять земель, в очередной раз опустошив её кошелёк, и больше никогда не вернётся. А если вернётся, то будет иметь дело не с сестрой, которая по какой-то причине продолжает его защищать, а с её мужем, у которого нет никаких оснований ни верить в его тухлые обещания, ни дарить очередной шанс на прощение.
- До завтра, - махнула она рукой и скрылась в подъезде.
- До завтра, - сказал он захлопнувшейся двери.
На утро из новостей Н. узнал, что по такой-то улице, в таком-то доме, в такой-то квартире пол ночи слышали крики и ругань, а приблизительно в три часа по полуночи соседей испугал звон разбиваемого стекла, короткий пронзительный вопль и глухой удар какого-то предмета о тротуарную плитку. Позже, уже в полицейском участке, Н. узнал, что она рассказала своему пьяному брату о скорой свадьбе и прекращении выплат его долгов. Услышав это, брат словно с цепи сорвался. В припадке ярости он вытолкнул свою сестру, единственного члена семьи, в окно. Четвёртый этаж, в общем, не высоко… Но упала она очень неудачно. Многочисленные переломы, ушибы внутренних органов… Травмы, не совместимые с жизнью.
Именно там, в полицейском участке, на него словно камень упал. Словно вышиб что-то в мозгу. Словно придавил точку, отвечающую за речь. Даже не столько за речь, сколько за желание пользоваться этой человеческой привилегией.
Единственный, кого он тогда воспринимал не как сгусток суетливой энергии, а как вполне себе человека, был его друг. Они познакомились в университете, когда оба учились на втором курсе. Столкнулись в одном приличном дорогом баре. Решили шикануть. Когда они восседали за одной стойкой на высоких треногах, потягивая из пузатых фужеров «Генри IV” , оба казались друг другу мажорами, папочкиными сынками, наследниками Бог знает какого состояния. Сначала долго молчали, наблюдая друг за другом сквозь полуопущенные ресницы. Минут через тридцать однако разговор начали, после каждой фразы цокая языками, лениво растягивая слова, и глумливо ухмыляясь. А когда добрались до сути, ржали, как сумасшедшие у мужского туалета со стенами, покрытыми дорогущей керамической плиткой.
Они вместе закончили университет, вместе отслужили в армии, вместе вернулись домой, вместе начали взрослую трудовую жизнь: один в молодой, но амбициозной строительной компании, другой на бензоколонке своего отца, которая, рано или поздно, станет его собственностью. Каждый работал до упора, усталые приходили домой, принимали душ и созванивались.
- Как дела на бензоколонке? - спрашивал Н.
- А как могут быть дела на бензоколонке? - спрашивал его друг.
- Ну вот и у меня так же. Куда махнём?
- Ну не в библиотеку же.
- А почему бы и нет? Так, для разнообразия.
- Тебе на работе не надоело копаться в бумагах?
- Бумага бумаге рознь. Ну так что?
- Есть одно предложение…
Каждое предложение принималось быстро, без лишних вопросов и сомнений.
Когда Н. познакомился с ней, первым, кто узнал о серьёзности их отношений, был его друг, на чьих глазах разыгрывались маленькие драмы и большие примирения. Именно друг помогал ей перебираться в его дом, именно друг помогал ему выбирать для неё обручальное кольцо. Именно друг стал тем, кто постепенно, через неудачи и отчаяние, возвращал его к жизни после её гибели.
Прошло около трёх месяцев с того окаянного дня, и Н., благодаря другу, стал понемногу входить в обычную колею: опять начал аккуратно выполнять свою работу, беседовать с сотрудниками о погоде, футболе и курсах валют за столом в маленькой офисной столовой, покровительственно улыбаться молоденьким сотрудникам. Только по вечерам продолжал сходить с ума от одиночества. Если у друга были свободные от работы смены, они шатались по городу, просиживали до полуночи в каком-нибудь маленьком баре с живой музыкой, а ночью заваливались либо к одному либо к другому, и потягивая пиво, почти до рассвета говорили «про жизнь».
- Ты не думай, - тяжело глотая горький напиток усмехался Н. - Я ведь понимаю, что ты прав. Я ведь всё понимаю. Понимаю, что надо идти дальше, понимаю, что она не хотела бы видеть меня унылым, как почерневшая каминная труба, понимаю, что надо подождать, что время расставит всё по своим местам… Ты прав, оно расставит, конечно. Куда оно денется? Но что мне делать — сейчас? Вот сейчас, пока оно не расставило?
- Сейчас - ничего, - потирая указательным пальцем горлышко тёмной пивной бутылки, отвечал друг. - Ничего не делать. Просто ты должен увидеть перспективу, или как это у художников говориться? Просто увидеть. Просто знать, что она — есть. Всё, что ты начнёшь предпринимать сейчас, будет походить на инородное тело в глазу. Знаешь, как крохотные назойливые мушки летом, которые с какой-то маниакальной преданностью вьются перед ресницами. Не успеешь сомкнуть, как одна из них уже забилась под веко. Что она там делает, никто не знает. Но то, что она в глазу совершенно посторонний элемент, и дураку понятно. Так и наши нетерпеливые телодвижения. Так, колебания воздуха. Ни уму, ни сердцу. Мой прадед, проживший со мной в одной комнате до ста двух лет, говорил: «Есть в жизни глыбы, которые нести всё равно придётся. Значит, их надо взять и понести». Вот и тебе надо это просто взять и понести. Жизнь подскажет, когда и где эту глыбу можно опустить, а пока… Вот он, твой горб, вот она, твоя глыба. Вперёд.
- Мудрым, видать, стариком был твой прадед.
- А то…
Следующий день и у того и у другого выдавался тяжёлым из-за недосыпа и головной боли после хорошей порции неразбавленного алкоголя. Но на душе у обоих становилось светлее. Во всяком случае, до нового приступа его отчаяния.
Именно тогда, по прошествии трёх месяцев, в Н. проснулся необычайный интерес к живописи. Он никогда не страдал подобного рода привязанностями. Да, ему нравились фильмы Феллини и Куросавы, полотна Ван Гога и Сорольи, сонаты Бетховена и концерты Моцарта, но только потому, что всё это очень нравилось ей. Он не совсем понимал охватывающий её трепет при виде «Ночной террасы кафе». На его взгляд звёзды на картине походили на маленькие глазуньи, разбросанные по синей скатерти неровного неба, булыжник на мостовой напоминал стаю лососевых рыб, несущихся на нерест, горящие в тёмном переулке окна были точной копией золотых резцов во рту соседа, живущего напротив. Этот сосед давно будоражил его воображение видом престарелого сицилийского мафиози. Он с трудом улавливал вселенскую скорбь в крохотной, совсем простой мелодии Второй части Двадцать третьего концерта Моцарта, под которую она словно старела, сдавалась, умирала. Потом он долго не мог привести её в обычное состояние, когда в ней всё становилось понятным. Только тогда, когда в ней снова всё становилось понятным, он переставал о ней беспокоиться. После Ван Гога, Куросавы или Моцарта она превращалась в инопланетянку, и он страдал.
Теперь Н. отдал бы всё на свете, чтобы утешать её во время звучания Второй части Двадцать третьего концерта или соглашаться с её волнением по поводу маленьких глазуний на синей скатерти неровного неба над ночной террасой кафе. Сначала он не любил этих великих мёртвых людей, которые забирали часть её внимания, часть её сердца, отводили от него её взгляд. Потом он смирился с ними, потому что понял, что, в принципе, они могут стать неплохими союзниками в деле её завоевания. Сейчас от всего их тёплого, тихого, живого мира остались только они — эти великие мёртвые люди. Потому что она сама стала мёртвой. Сейчас они были теми, кто ей гораздо ближе, чем он. Сейчас она стала их частью, как когда-то они были частью её.
Каждую субботу Н. отправлялся в картинную галерею, пропадая там до закрытия. Он вглядывался, вдумывался, вживался в полотна обожаемого ею Ван Гога и через некоторое время понял, что привязался к нему, как к члену её семьи. Ему начало казаться, что он потихоньку постигает всю его магию, всю тайну детского выпуклого письма, всю глубину и какую-то трагедию чистого цвета, всю неприкрытость, беззащитность мира, жившего под ресницами великого мастера. Его «Звёздная ночь», «Бульвар Клиши», «Мост в Ланглуа», «Дорога с кипарисом и звездой» вдруг завладели его существом, поселив в него тот самый трепет, каким исходила она рядом с этими полотнами. Теперь и он был счастлив, когда смотрел на них.
В книжных магазинах Н. скупил почти все альбомы с репродукциями художников-импрессионистов: её не менее любимого, чем Ван Гог, «солнечного» Хоакина Сорольи, открытого самостоятельно Эмиля Клауса, от пейзажей которого у него просто снесло голову, Эжена Будена с его огромным небом. Он жил их живописью, дышал их творчеством, и теперь не только потому, что это порадовало бы её, но и потому, что это радовало его самого. Под их влиянием он стал потихоньку брать в руки кисть, пастельный карандаш, тушь. Поначалу это выглядело совсем по-детски, как картинки к выставке на день Матери в начальной школе. Все, без исключения, свои работы он показывал единственному, главному зрителю — другу.
- А это — что? - остро вглядываясь в какие-то цветные круги на тёмно-синем фоне осторожно спрашивал друг.
- А ты предположи…
- Ну…
Друг отходил на три шага от произведения, морщил лоб, отчего становился похожим на испуганного щенка дога, оттягивал пальцами верхнюю губу, цокал языком, качал головой… и сдавался.
- Слушай, у тебя в голове столько всего понамешано, что мне, серьёзно, во всём этом не разобраться.
- А ты не думай о том, что у меня в голове. Думай о том, что — у тебя. Творчество должно с чем-то согласовываться в душе зрителя. Вот с чем согласуется в твоей душе этот художественный образ? - не унимался он.
- Этот художественный образ в моей душе согласуется с… - как незадачливый школьник деревянным голосом произносил друг, но, сдаваясь в очередной раз, брался за грудки его фланелевой рубашки, в которой он обычно занимался живописью. - Ч-чёрт, да не мучай меня, просто скажи, что ты имел в виду!
- Какой ты ещё творчески незрелый… - расстраивался он.
- Да уж куда мне… - отворачивался от картины друг.
- Короче, эти круги символизируют одинокие человеческие души в тёмном пространстве вселенной. Они никогда не столкнуться, потому что их столкновение приведёт к катастрофе.
- Стой, - заинтересованно поворачивался к работе друг. - А как же этим душам перестать быть одинокими? Для этого им обязательно придётся столкнуться. Столкновение одиноких человеческих душ и есть, в конечном итоге, приобретение друзей и любимых. Разве нет?
- Наверное, - пожимал плечами Н. - Но разве это приобретение не является началом катастрофы?
- Что ты имеешь в виду?
- Что-то приобретая, мы, взамен, что-то теряем. Покой, свободу, мнение, беспечность.
- Совсем дурной, - махал рукой на него друг и уходил на кухню пить кофе.
Чем чаще Н. выбирался к мольберту, чем гуще становились пятна от масляной краски на его фланелевой рубашке, чем дольше он прорабатывал самые мелкие детали на полотне, тем значительнее становились его работы. Теперь уже запросто можно было рассуждать о его собственном стиле, манере письма, видении мира.
- Слушай, а почему бы тебе не устроить выставку? - поинтересовался однажды друг, уже с удовольствием рассматривая произведения своего приятеля, вполне согласующиеся с чем-то в его собственной душе.
- Где, например?
- А в твоём офисе нельзя? Договориться с менеджером. Ведь наверняка у вас по стенам развешана всякая лакированная лабуда. Ты же ведь ничего не будешь просить взамен. Пока, во всяком случае.
- Что значит — пока?
- Ну мы же с твоим менеджером ещё не знаем, с кем имеем дело. А вдруг ты новоявленный этот… Эмиль Клаус? Поначалу пусть твои картины повисят на стенах офиса в качестве одного из элементов интерьера. А там и видно будет.
- Может, займёшься продвижением моего творчества? - усмехнулся Н.
- Может, и займусь, - громко глотнув из большой кружки кофе, серьёзно ответил друг.
Сначала идею о создании выставки Н. воспринял как шутку. Однако чем чаще он об этом думал, тем сильнее этого желал. Развесить картины по офисным стенам — вариант заранее провальный. Не только потому, что коридор до смешного узок, но, в основном, потому, что узок во взглядах на мир и искусство его менеджер. Нет, человеком он был очень даже неплохим, терпеливым, надёжным, профессиональным, но напрочь лишённым творческой жилки. Все эти картинки он считал «мазнёй», благородное звучание симфонического оркестра, как впрочем, и лихие импровизации джазовых квартетов ему казались «бесполезным надрыванием организма», никакая серьёзная литература не сравнится для него с вечерними биржевыми сводками на последней газетной странице. Платить же за аренду даже крохотного зала было не чем. Арендаторы словно с цепи срывались, требуя неподъёмную плату за квадратный метр в какой-нибудь древней развалюшке на окраине города. В общем, в реальности всё это оказалось дохлым номером.
Однако его друг не сдавался. Он словно был уверен в том, что рано или поздно выставка состоится. Главное — не падать духом.
- Ты работай, работай, - подбадривал он Н. - Обдумывай, какая картина с какой будет смотреться выигрышней. Может, сделаем тематические стены?
- Ты куда несёшься вперёд паровоза? - разводил руками он.
- У меня интуиция, - щурясь, как мартовский кот на солнцепёке, говорил друг.
- Ну да,у тебя интуиция, - усмехался он. - Где бы и мне такую взять?
Приблизительно так Н потихоньку выбирался из мучительного плена тихой тоски, которая, подобно пушистому птицееду, бродила за ним из угла в угол его пустого дома. Теперь он перестал угощать её хорошей порцией своей боли и апатии, и она, проголодавшись, уползла к какому-нибудь новому бедолаге. К сожалению, в кормильцах у тоски недостатка никогда не было. И не будет…
Прошло полтора года. Как-то поздно вечером в его дверь позвонили. Н. никого не ждал: друг работал в ночную смену, никто другой к нему уже давно не заходил. Звонок повторился. Раздосадованный, он подошёл к домофону.
-Да я это, я, - через дверь крикнул друг.
- Чего это так внезапно, - спросил он, пропуская его в прихожую.
- Не рад, что ли?
- Всегда рад, ты же знаешь.
Куртка друга спереди странным образом топорщилась, то сдувалась, то надувалась, словно под ней работал маленький кузнечный мех. От него, как всегда, когда тот заезжал сразу после работы, пахло бензином и дешёвыми сигаретами.
- Что это там у тебя?
- Нужна твоя помощь.
Друг вытащил из-за пазухи куртки маленького неуклюжего щенка лабрадора с серебристой шёрсткой, чёрным подвижным носом и очень грустными глазами.
- Вот, - сказал друг, ставя щенка на пол.
- Вижу, что — вот, - кивнул Н., присел и почесал указательным пальцем собачий затылок. Щенок пискнул и сделал лужу.
- Это издержки, - присел рядом друг.
- Нет, это я понимаю, - сказал он, растерянно наблюдая, как лужа приобретает размеры маленького озера. - Издержки...
- Ты должен его взять.
- Что?
- Взять его должен. Не расстраивай меня, я уже пообещал, что ты возьмёшь.
- Кому пообещал?
- Кому-кому — людям.
- А ты меня спросил?
- Если бы я тебя спросил, ты бы отказался.
- Ах вот как. То есть сейчас я отказаться уже не могу?
- Не можешь, потому что поздно, и потому что этот милый пёс тебе понравился.
- Это ты так решил?
- Нет, это ты так решил. - Друг резко выпрямился. - Ну всё, мне пора. Я ведь только на полчаса вырвался. Позаботься о ней хорошенько.
- О ней?
- Ах да, забыл сказать, что это — девочка. Подбери ей какое-нибудь приличное имя. Приличное. Без всяких там твоих штучек. Всё, меня нет. Созвонимся.
И растворился в темноте подъезда.
Н. знал, что друг помешан на собаках. Ещё с детства. В его доме уже жила хаски по кличке Мёнсон (в честь королевы Мин), которую он обожал, как возлюбленную. Поселить кого-то рядом с Мёнсон и думать нечего. Не потому, что Мёнсон приревновала бы своего хозяина — она была очень дружелюбной псиной. Просто хозяин у Мёнсон имел на этот счёт странные фантазии.
- Ну ты представь в моём доме ещё кого-нибудь, кроме Мёнсон! - возмущался друг, когда они
в очередной раз разносили по приятелям подброшенных на его бензоколонку кутят. - Я что же, язычник проклятый, что ли? Это как многожёнство, ей-богу.
- Ты совсем чумной, - усмехался он…
…. - Что же с тобой делать?
Щенок уставился на Н. своими вопиюще тоскливыми глазами.
- Пойдём что ли, накормлю тебя чем-нибудь…
Он пошарился в холодильнике, выложил на стол творог, сметану, молоко. Из буфета достал две фаянсовые миски, в одной смешал творог со сметаной, во вторую налил молоко. Поставил миски на пол.
- Ну вот, - сказал он щенку, тыкающемуся носом в густую творожную массу, - чем Бог послал… Как же тебя назвать, девочка? Приличное имя, без всяких там штучек… - Он почесал подбородок. - Штучкой и будешь. Вполне приличное имя. Штучка.
Как только друг узнал, что Н. назвал щенка Штучкой, чуть не лопнул от обиды.
- Ты ведь для неё теперь как отец родной, - орал он в трубку телефона. - Мне ведь она тоже не чужая! Представь, выгуливаем мы наших девочек в парке. Я своей кричу: «Мёнсо-он!», все вокруг: «О, какое благородное имя! Сразу видно, как хозяин относится к своей собаке». И тут ты такой: «Штучка-а!»… Я даже слов не могу подобрать! Каким же нужно быть безответственным кретином!
Но, как бы то ни было, Мёнсон и Штучка стали гулять вместе, вне зависимости от сочетания имён. Каждое утро и каждый вечер хозяева созванивались и отправлялись со своими «девочками» в ближайший парк, находящийся на острове, искусственно образованном пару десятилетий назад в центре большого озера. К нему вёл красивый изогнутый мост, напоминающий спину полярного кита, от которого по всему острову разбегались красные песчаные дорожки. Этот песок хрустел под ногами, как прошлогодние вафли. Вдоль дорожек плотными рядами тянулись кусты можжевельника, а стволы лиственниц в живописном беспорядке обвивали упругие стебли княжика, загорающегося маленькими белыми соцветиями, фиолетовые водопады клематиса и дурманящий аромат китайского лимонника. Парк был на редкость популярен среди жителей западной окраины города. Мёнсон и Штучка чувствовали себя здесь частью городского сообщества. Они шумно общались с детьми, резвились на обширных аккуратно постриженных газонах, с готовностью демонстрировали свои отменные природные данные всем, кто в их сторону восхищённо цокал языком и похлопывал по плечам их хозяев.
- Я же тебе говорил, что собаки обогащают жизнь человека новыми эмоциями, - всякий раз повторял ему друг, когда Н. похмыкивал от умиления, глядя на развевающиеся по ветру уши мчащейся за манком Штучки. - Только… - Друг почёсывал нос. - Ну дай ты ей другое имя. Ну ведь не имя же, а кличка портовой шлюхи, честное слово.
- А ну цыц, - грозил он ему кулаком. - Какое имя дал, таким оно и будет. К тому же Штучка уже к нему привыкла. И оно ей, в отличие от тебя, нравится.
- Ох, беда с тобой… - отмахивался друг.
Время от времени Н. приходил в парк один. Штучка, конечно, скучала по Мёнсон, поскуливала, крутила большой головой, прядала мягкими ушами. Однако именно в такие одинокие прогулки она словно понимала, что иногда вести себя надо смиренно, по-философски, по-взрослому и брела рядом с хозяином, как маленький уставший ослик.
Маршрут их был всегда одинаковым, но никогда не приедался. По мосту, затем свернуть на правую дорожку, пройти по ней до белой круглой беседки, обойти её справа налево, и дальше — до пологого озёрного берега, поросшего камышами и мискантом. Там они немного задерживались побросать в воду круглую серую гальку, понаблюдать за мальками у самого берега, а потом поднимались вверх по красной песчаной дорожке до самого сквера, разбитого в центре парка, чтобы немного посидеть на скамье у клумбы с настурциями. После такой прогулки всегда хотелось чего-нибудь перекусить, поэтому в маленькой пекарне, открывшейся совсем недавно у центральных ворот парка, Н. покупал себе ватрушку с творогом и капучино, а Штучка получала превосходную котлету в тесте.
Вот и в нынешний субботний вечер им пришлось совершать прогулку в одиночестве. Друг работал в вечернюю смену на бензоколонке отца, Мёнсон довольствовалась кратковременным выгулом у подъезда.
Штучка была сегодня особенно встревоженной. То ли потому что её всё ещё мучило вчерашнее несварение, то ли чувствовала напряжение во взгляде своего хозяина. И действительно ему было не по себе. Сегодня он хотел закончить картину, над которой работал полтора месяца, однако из этой затеи ничего не вышло. Вроде бы всё проверено, перепроверено, проработано и подчищено. Но как только он делал два-три шага назад, картина замолкала, блокировала в себе что-то очень важное, ценное, не выпускала наружу, удерживала в себе его дыхание. Чёрт знает что, да и только! Он бился над этой загадкой часа три, но всё впустую. Швырнув кисть в банку с растворителем, он со свистом и шипением чертыхнулся, переменил фланелевую рубашку на тёмно-синий свитер, вышел в прихожую и загремел поводком. Штучка обожала этот звук. Самый весёлый звук на свете.
На сегодняшней прогулке Н. со Штучкой почти не разговаривал. Она нервно поглядывала на бледное лицо хозяина и шумно вздыхала.
- Не бери в голову, Штучка, - он иногда поглаживал её затылок. - Моему нынешнему невезению явно есть какое-то логическое объяснение. Должно быть, устал просто… С чего бы? Сегодня выходной. Ведь вчера был убеждён, что всё задуманное легло на полотно, как родное, что всё сделано, только мелкие детали… А сегодня. Ладно. Завтра с утра окину свежим взглядом. Может, не всё так плохо…
Они не торопясь прошлись по красной песчаной дорожке, постояли у самой кромки озёрной воды, обогнули беседку и направились к скамье рядом с настурциями. Но скамья оказалась занята. Нет, не так, как бывает занята время от времени: с самого краешка, осторожно, скромно. Она была занята очень даже вызывающе: по самой середине, без тени намерения поделиться местом. Это была молодая женщина, скорее девушка лет двадцати трёх-двадцати пяти. Она сидела, откинувшись на изогнутую спинку скамьи, и всматривалась в облака, просвечивающие сквозь ажурную зелень молодых дубов. На ней был свитер цвета топлёного молока с высоким воротом, над которым качался её острый подбородок, чёрные джинсы и белые поношенные теннисные туфли. У её ног лежала огромная рыже-палевая колли с невозможно пронзительными глазами на длинной умной морде. Колли увидела приближение незнакомцев и склонила голову на бок. Резвая Штучка тот час повторила жест странной большой собаки и пару раз вильнула хвостом, похожим на жгут, скрученный из мокрой бумаги для оригами. Хозяйка странной большой собаки не обратила на остановившегося неподалёку от скамьи человека с щенком лабрадора никакого внимания. Как сидела, запрокинув голову к небу, так и осталась.
- Пойдём, Штучка, - тихо произнёс он. - Завтра на нашей скамье будет больше места. Я так думаю.
Весь оставшийся вечер Н. промаялся у картины, так и не выяснив, почему она, такая живая, пульсирующая во время работы, вдруг к самому завершению превратилась в глухой и немой кусок мешковины, заляпанный масляными красками. Всю ночь ему снилась чёрная ворона, размером и повадками скорее напоминавшая кошку. Она, картавя мурлыкая, выклёвывала ему ладонь. Он совсем не чувствовал боли, поэтому не отнимал руки. Вскоре ворона-кошка проклевала ладонь насквозь, потёрлась головой о забрызганное кровью запястье и улетела. Он проснулся в странном расположении духа. Ему было противно, но не страшно. Такое ощущение, что ему предложили кофе в невымытой чашке.
Сегодня было воскресенье, это значит, что через четверть часа, ровно в девять утра, ему позвонит его друг, чтобы договориться о совместной прогулке по парку. Штучка приняла эту традицию со свойственным её породе энтузиазмом: она облизывала экран мобильного телефона с маниакальным старанием помешанной на чистоте секретарши. Наконец раздался звонок.
- Ты дурная собака, Штучка, - вытирая о штанину тренировочных брюк слюнявый аппарат, сказал Н. - Когда-нибудь ты мне его испортишь… Я слушаю.
- Что-то тебя плохо слышно, - его друг старательно прорывался через помехи связи.
- Скоро меня вообще слышно не будет, - проворчал он в ответ.
- Говори громче.
- Ты за мной заедешь или я за тобой?
- Да я уже у вашего подъезда.
- Хорошо, выходим.
Накинув на плечи ветровку, защёлкнув на ошейнике Штучки патрон, Н. быстро спустился к подъезду, где их дожидались его друг со своей королевой Мин — Мёнсон.
- Как дела с картиной, - поинтересовался его друг, когда они прохаживались вдоль заросшего мискантом озёрного берега. - Ты же говорил, что почти закончил её.
- Да, почти, - с досадой махнул рукой он. - Не знаю, как это всё объяснить. Чертовщина какая-то.
- В смысле?
- В смысле… Не хочет она заканчиваться. Что-то её во мне не устраивает.
Его друг остановился и вытаращил на него глаза.
- Это как?
- Не знаю, как, - пожал он плечами. - Ещё позавчера всё было нормально. Вчера — как на зло. Всё — как на зло. Как специально. Уходит жизнь из картины, а остановить её я не могу. Как вообще можно остановить жизнь, если она уходит? Ничего не могу поделать. Словно я перестал её устраивать.
- Ты перестал устраивать картину? - тихим шёпотом переспросил его друг.
- Ну да. Так мне кажется, во всяком случае.
- Ну, знаешь ли, - качнул головой его друг и странно улыбнулся. - Это похоже на бред. Вот сейчас мне стало страшно. Может, ты сожжёшь её, эту картину? Сожги её, слушай. Ведь реально страшно.
- Сдурел что ли? - усмехнулся Н. - Это же я фигурально выразился.
- Как-то уж очень убедительно ты фигурально выразился, - тряхнул головой его друг. - Сказал бы, как все нормальные художники: мол, вдохновение закончилось, надо подождать немного. А то «перестал устраивать», «жизнь уходит из картины». Вот ведь кретин, перепугал до смерти.
- Ты чего на ночь читаешь?
- Я вообще не читаю на ночь.
- Зря. Полистай Библию. Нервы будут крепче.
- Опытом делишься?
Они обогнули беседку и вышли к скверу, к той самой скамье рядом с настурциями.
- Опять двадцать пять, - цокнул языком Н.
- Что? - поднял бровь его друг.
- Да скамейка.
- Что — скамейка?
- Наша скамейка опять занята. Со вчерашнего вечера.
На скамье, действительно, сидела вчерашняя девушка. Только сегодня на ней была розовая мохеровая кофта и юбка чуть ниже колен, маленькие ступни, как белые устричные раковинки, покоились в чёрных замшевых туфельках-футлярах. У её ног сидела огромная рыже-палевая колли и наблюдала за незнакомцами, остановившимися недалеко от скамьи, своими мудрыми глазами.
- Вот это экземпляр, - шумно выдохнул его друг.
- Ты это, полегче, - одёрнул его Н.
- Да я не о девушке, я о собаке, - смерив его полупрезрительным взглядом, ответил друг и не торопясь направился к скамье.
Колли поднялась, девушка выпрямила спину и положила маленькую ладонь на гладкий собачий затылок.
- Простите ради Бога, - очень вежливо склонился перед ними его друг. - Ваша собака просто произведение искусства. Можно постоять рядом с ней, полюбоваться? Я, видите ли, большой фанат всякого рода живности.
- Всякого рода живности, - в ужасе шёпотом повторил Н. и ринулся к скамье. - Ты в своём уме? - зашипел он в ухо своему другу. - Дай человеку спокойно посидеть. И собаке тоже.
- Ничего-ничего, - улыбнувшись, произнесла девушка. - Мне многие говорили, что она у меня красавица. Пытались со мной познакомиться даже. Не ради меня, ради неё.
- Простите нас, - тихо сказал он и дёрнул своего друга за рукав. - Мы уходим, не будем вас беспокоить.
- А я ведь ещё вчера вас заметила, - подняла на него глаза девушка. - Точнее не я, Сунан.
- Вашу собаку зовут Сунан? - переспросил его друг. - Ох ты ж… Вот видишь, у всех нормальных людей собаки ходят с нормальными кличками. А твоя несчастная…
- А ваша несчастная? - переспросила девушка, опустив глаза на затихшую у ног огромной Сунан Штучку.
- Его несчастная носит невероятно пошлую кличку, - не унимался его друг. - Эту очаровательную псину, видите ли, зовут Штучка.
- Какая прелесть, - засмеялась девушка. - Нет, правда, совершенная прелесть!
Неизвестно почему, но Н. стало до невозможности приятно от этого её смеха, немного приглушённого, словно она стеснялась его звонкости, от этой её прижатой к подбородку ладони, от ямочек на щеках, от того, как она произносила имя его собаки. «Штучка, Штучка, просто прелесть, что это такое!». Было в её голосе что-то от героинь Толстого. От вечной удивлённости маленькой княжны Лизы, от лёгкого придыхания Наташи, что-то, от чего холодило внутри, как от сливочного мороженного, съеденного в знойный июльский полдень.
- Ты чего на неё так уставился? - шёпотом спросил его друг. - Она уже давно перестала смеяться.
И действительно, девушка странным, немного неровным, как ходят только что вставшие на ноги жеребята, шагом бродила по газону, держась за холку Сунан, а рядом у её ног резвилась, скакала и цеплялась острыми щенячьими зубами за края юбки неугомонная Штучка. Мёнсон осторожно шла поодаль, с уважением поглядывая на огромную колли своими ярко голубыми глазами
- Что это с нашими собаками? - спросил его друг.
- А я откуда знаю? - пожал плечами Н.
- Она немного странная, эта девчонка, правда? - Его друг наклонил голову к плечу и светло улыбнулся. - Смешная.
- Да, - согласился он, тоже наклонив голову и светло улыбнувшись.
- Слушай, пригласи её куда-нибудь, - вдруг оживился его друг.
-Ты совсем сдвинулся? - испугался он и щёлкнул своего друга по лбу. - Тебе хочется, ты и приглашай.
- Мне, конечно, очень хочется, но я уверен, что это должен сделать именно ты.
- Это ещё почему?
- Интуиция.
- Ну да, твоя знаменитая интуиция… Одолжишь ненадолго?
- Свою надо иметь, умник. Мё-ёнсон!
Хаски остановилась и напряглась. По-всему было видно, что ей вовсе не хотелось покидать новых знакомых. Особенно Сунан, в которой она явно нашла вожака стаи. Нет, человек, конечно, бог. Конечно, бог. Неоспоримо. Поэтому на его зов нужно откликаться немедленно. Что и сделала Мёнсон.
- Ай, что за девочка, - затормошил пепельную голову собаки его друг. - Моя девочка. Пойдём есть пончики? Пойдём. Ты идёшь? - обратился к Н. его друг.
- Штучка-а, - крикнул он.
Штучка, которая до этого наворачивала круги у ног тихонько посмеивающейся девушки, резко затормозила и вписалась крутым лбом в широкую белую грудь Сунан. Колли назидательно рыкнула, Штучка ткнулась носом в передние лапы, но не сдвинулась с места.
- Штучка, ко мне, - ударил себя по колену Н.
Штучка дёрнула головой, мотнула тяжёлым хвостом и осталась у ног девушки.
- Я ушё-ёл! - крикнул ему друг и резвым шагом отправился к выходу из парка. Н. видел, как тот качнул головой и вытянул вверх руку с поднятым большим пальцем.
- Кретин, - прошипел он и снова рявкнул: - Штучка, я кому сказал!
- Не злитесь на неё, - улыбнулась девушка, осторожно подходя к нему, по-прежнему держась за густую холку Сунан. - Лабрадоры - самые общительные существа на свете.
- Да уж, - смутился он, потому что посмотрел прямо ей в глаза. Глаза у неё были похожи на провалы в памяти, на бездонные омуты, на чарусы, покрытые крохотными огненными цветами. Странные, опасные глаза.
- Вы слишком надолго замолчали, - вдруг произнесла она, и он смутился ещё больше. - Нет, не оправдывайтесь. Я же поняла, в чём дело. Я всегда понимаю. Если хотите, объясню.
По правде говоря, он от неё ничего не хотел. Да, она была милой, интересной, хрупкой, как паутинка весной. Да, она совершенно отличалась от окружавших его сейчас женщин. Она отличалась и от той, воспоминания о которой до сих пор тревожили его душу. Она на мгновение качнула его заспанное сердце, от чего защемило в груди. Но именно от неё он не хотел ничего. Он хотел забрать Штучку и пойти домой. Но что-то с напором, упрямством и раздражением подсказывало ему, что если сейчас он уйдёт, то не просит себе этого никогда.
- Объясните.
- Давайте присядем, - предложила она. - Ведь это ваша скамейка.
- Кто вам это сказал? - У Н. неприятно похолодело внутри.
- Как кто? - вскинула бровь она. - Вы сами.
- Я вам ничего не говорил, - качнул он головой.
- Вслух — нет, - улыбнулась девушка. - А зачем вслух? Иногда это «вслух» всё усложняет. Поэтому просто присядем, хорошо?
- Хорошо.
Они сели так, если бы между ними должен был притулиться кто-нибудь с достаточно плотным телосложением. Штучка легла у его ног, положив голову на кроссовок, Сунан уткнулась лбом в острое колено девушки.
- Не знаю, почему-то именно вам хочется объяснить, - немного помолчав, тихо произнесла она. - У меня глаза… Они странные. Да?
- Да, - согласился он. - Они странные.
- Просто потому что я почти ничего не вижу. Почти ничего. Только тени разной плотности. И свет. Свет вижу хорошо. Я пытаюсь не смотреть на этот мир, а…
- Стоп, подождите, остановитесь… - Н. медленно повернул голову в её сторону. - Подождите, не говорите ничего. Одну минуту.
Пока она произносила слова о тенях разной плотности и о свете, он не слышал ничего. Пока она произносила слова. Но когда эти слова упали в его сознание, они вдруг превратились в электрические разряды, воткнувшие в его мозг свои тонкие кипящие молнии. То есть… как ни крути… она слепая. Ну, не совсем, как она сама сказала. Почти. Что для него вообще ничего не меняло. Абсолютно ничего. Как это вообще возможно — смотреть на этот мир и не видеть его? Не видеть цвет, который меняет саму его фактуру, не видеть линий, контуров и форм, таких манящих, таких завершённых или стремящихся к завершению? Господи, да звёзд не видеть! Не видеть звёзд! Ради этого он каждую ясную ночь забирается на крышу своего дома с термосом, хранящим жар свежесваренного кофе, и шерстяным красным пледом. Там, на крыше, лёжа спиной на пледе, прикрыв ладонью дымящийся в открытом термосе кофе, он читает это таинственное, огромное, одинокое, наверное, как и он сам, небо. Именно так, глазами, он с ним сближается каждую ясную ночь. Глаза становятся протянутой для дружеского пожатия рукой. Глаза являются свидетелем их отношений на равных. А что же она? Она ничего этого не видит?! Как это вообще возможно?
- Как это вообще возможно? - прошептал он, наморщив лоб.
- Возможно, - пожала плечами она. - Я раньше тоже думала, что — невозможно.
- Простите, я кажется, перебил вас.
- Да, я как раз хотела объяснить, почему моим глазам не следует доверять. Я имею в виду, тем, кто в них смотрит. Вы посмотрели и замолчали. Просто я не вижу, я… как бы поточнее… Я трогаю. Да, пожалуй так. Я этот мир глазами трогаю. От этого рождается ощущение какого-то тайного коварства, правда?
- Коварства?
- Ну да. Разве нет? Я же обшарила глазами все уголки вашего лица, все его черты и чёрточки. Как будто что-то вынимала. Что-то тайное, личное, крепко охраняемое. Разве нет?
Он молча кивнул.
- Ну вот видите. И я о том же. По-другому я пока не умею. Не знаю, как. Чтобы не обидеть. Это получается само собой. Поэтому простите меня, если причинила вам неудобства.
- Всё равно не понимаю, - тряхнул он головой. Он, действительно, не понимал, искренне, до боли в переносице. - Как вы… живёте? Вы же проходите мимо стольких важных вещей, которые можно постигнуть только при помощи зрения. Я бы не смог. Совсем.
- Да, вам было бы гораздо трудней, чем мне. Вы ведь художник, так?
Она посмотрела на него своими чарусами, на поверхности которых качнулись огненные цветы, и тут же спрятала их за ресницами.
- А… откуда?.. - Он округлил глаза.
- Интуиция, - улыбнулась она.
- Ну конечно. Интуиция. Меня окружают люди с отменной интуицией.
- Вас окружают люди. Это уже хорошо.
- А вас они не окружают?
Она как-то печально усмехнулась, потом вдруг резко выпрямилась и посмотрела в небо. Н. тоже.
- Сегодня удивительная погода. Это я не просто, чтобы что-то сказать. Она и правда сегодня удивительная. Вот какой аромат в воздухе сейчас ярче всего слышен?
Он шумно втянул ноздрями воздух, она хихикнула в ладонь.
- Ну, не знаю… Пахнет грибами. Наверное, где-нибудь в глубине парка завелось целое грибное семейство.
- Немного пахнет, - согласилась она, слегка приподняв подбородок и несколько раз коротко, едва слышно, вдохнув носом. - Да, пожалуй. А вы молодец! - Она дотронулась кончиками пальцев до его локтя.
- Спасибо, - улыбнулся он.
- А ещё? Чем пахнет ещё?
- Ещё? - Он опять запыхтел, как паровоз, а она тихонько, в ладонь, рассмеялась. - Ещё, наверное, земляничным мороженым. Недалеко отсюда продают замечательное мороженое. Страшно захотелось вас угостить.
- Правда?
- Правда.
Девушка поднялась. Он встал следом. Обе собаки оживились.
- А ещё? - неожиданно напряглась она. - Чем ещё пахнет?
Он было снова исполнил трюк с пыхтящим паровозом, чтобы в очередной раз услышать её тихий, приглушённый ладонью, смех, но она схватила его за запястье холодными пальцами:
- Удивительно пахнет горячим асфальтом, прелой прошлогодней травой, водорослями в зарослях камыша. А ещё кисточками мисканта. Пахнет дорогими духами и дешёвыми сигаретами. Вон с той стороны. Так пахнет боль и разочарование. А с той стороны пахнет подсыхающими флоксами и календулой. Как носовой платок моей бабушки. Она всегда им вытирала мне слёзы. Я редко плакала. Но всё же плакала. И вы… Вы пахните красками, грунтовкой и ворсом беличьей кисти. Я просто разнюхала, что вы — художник. Нет тут никакой интуиции.
Всё это время он смотрел в её опасные, точно расщелины в океанском дне, глаза. Она поводила ими в такт прыгающим, словно ручей по камням, словам, а он следовал за их туманным сиянием, как за неровным светом маяка, тусклым и рассеянным в ненастную погоду.
- Почему вы молчите? - испугалась она. - Не обижайтесь на меня. Мне так редко удаётся с кем-нибудь поговорить.
- Пойдёмте есть мороженое, - тихо проговорил он и осторожно взял её за локоть. Сунан наморщила узкий длинный лоб. Он улыбнулся собаке: - Я позабочусь.
Н. вернулся позже обычного. Усталая Штучка пару раз ударила себя по бокам своим тяжёлым хвостом, пока грызла порцию корма, затем, словно маленькая лошадка, процокала к подстилке, покружилась на ней, подломила под себя лапы и задремала. Он поставил на плиту глиняную турку. Есть не хотелось. Хотелось горячего крепкого кофе. А ещё хотелось Клода Дебюсси. Его «Лунного света». Что-то произошло сегодня на той скамье. То, чему он отчаянно сопротивлялся, чего не хотел и боялся. Слепая девушка с огромной собакой — удивительный образ для очередного полотна. Так бы он подумал ещё вчера. Но сегодня их неровные контуры сложились в удивительную мелодию, преобразовались в его сознании в лёгкую клубящуюся, как предутренний туман, субстанцию. Сегодня он не смог бы изобразить их, даже если бы и захотел. Сегодня он мог их только слушать: шуршащие шаги, покачивающийся густой воздух у острых колен, шорох красного песка под мягкими собачьими лапами. Это была музыка. Не цвет и линии, а звук и гармония. Он усмехнулся. Давненько его не накрывало философское настроение. Кофе закипел и запенился. Он налили его в большую белую кружку, кинул туда пару ложек сахарного песка, щепотку корицы, размешал и сделал глоток. В дверь позвонили. От неожиданности он дёрнул рукой и облако густой коричневой пены плюхнулось на стол.
- Да чтоб тебя… - тихо выругался он. - Кому ещё приспичило?
- Я, конечно, не имею права, - качнул головой его друг, скинул в прихожей кроссовки и прошёл на кухню. - И мне кофе, если не возражаешь.
- Ты же должен быть на работе.
- Так получилось.
Н. очень обрадовался приходу своего друга. Сейчас ему почему-то страшно не хотелось оставаться один на один с тем, что творилось в его голове. Он вылил остатки кофе в длинный узкий стакан.
- Сливки?
- Обойдусь. Она удивительная, правда?
- Кто?
- Ну хорош прикидываться!
Его друг подул на густую кофейную пену, точно та была пивной, отпил глоток и крякнул от удовольствия.
- Вот что у тебя получается безупречно, так это варить кофе.
- Да, - согласился Н. - Этого у меня не отнимешь.
- Она удивительная, - повторил его друг, прямо посмотрев ему в глаза.
Он не отвёл взгляда.
- Да, она удивительная. И это пугает. Очень. Она почти слепая.
Его друг завис с поднятым в руке стаканом.
- Это всё усложняет. Это всё усложняет?
- Нет. Даже если бы она видела, как сапсан, я бы всё равно её испугался. Ещё больше бы испугался, наверное.
- Как, должно быть, ей…
- Нет. Нам не понять. Никогда. Мне ведь от того и страшно, что я не понимаю, как она может существовать вот так. Как она может спокойно есть мороженое и рассказывать мне о музыке.
- Вы говорили о музыке?
- Да. И ели мороженое.
- Какое она ела мороженое?
- А что?
- Интересно, какое мороженое предпочитают слепые девушки?
- Ванильное с шоколадной стружкой. Она очень любит Клода Дебюсси. Она мне надиктовала целый список названий. «Первая тетрадь», «Вторая тетрадь»…
- А что ты ей говорил?
- Говорил о том, что не могу закончить картину.
- Короче, признался ей, что неудачник.
- Можно и так сказать.
- И что она ответила?
- Что такое случается.
- И всё?
- Нет. Спросила, о чём картина.
- Спросила - о чём?
- Да, так и спросила. «О чём картина?». Я сказал, что о море.
- И что она?
- Сказала, что море — это хорошо.
- И всё?
- Нет. Посоветовала послушать… - Н. достал из кармана джинсов сложенный вчетверо лист бумаги и неторопливо его развернул. - Вот. Она посоветовала послушать «Что видел западный ветер».
- В этом всё дело? - в пустой стакан спросил его друг. - Ты услышишь, что он увидел, и всё у тебя с твоей картиной срастётся, так что ли?
- Наверное. Во всяком случае, она сказала, что это поможет. Должно помочь.
Они надолго замолчали. Отчётливо тикали часы над столом, из комнаты доносилось посапывание Штучки. Глухо прогремело где-то за дальним холмом, под которым по гулкому тоннелю раз в десять минут пробегали пригородные электрички. Небо вспыхнуло и погасло. По стёклам застучал дождь.
- Останешься у меня? - спросил Н. притихшего друга.
- Нет. Мне нужно послушать «Что видел западный ветер».
- Вместе послушаем.
- Нет. - Его друг шумно поднялся. - Подумай о ней сегодня. Об этой слепой девочке. Подумай о ней.
- Тебе-то что с того? - удивился он.
- Знаешь, почему я люблю собак? - неожиданно спросил его друг, натягивая в прихожей кроссовки. - Я их очень хорошо понимаю. Они про многое знают больше нас, но молчат. Не могут сказать. От того и любят нас, как убогих. Видят же, какие глупости мы иногда творим, а подсказать, как нужно правильно, не могут. Вот и я время от времени чувствую себя той собакой. Знаю, что с тобой что-то не так. Знаю даже что именно не так, а помочь ничем не могу. Единственное, что могу, в отличие от собаки, сказать, что бы я сделал на твоём месте. Так вот я бы на твоём месте сегодня подумал о ней. Но беда в том, что я — не ты. И ты вправе меня спросить «Тебе-то что с того?». Не знаю. Правда, не знаю. Просто зудит вот здесь… - Его друг ткнул себя пальцем в солнечное сплетение. - Зудит и всё.
- Зачем ты это делаешь? Ты как старая сводница, - улыбнулся Н., открывая дверь.
- Грубиян, - фыркнул на него друг и скрылся в полутёмном подъезде.
Н. выглянул в окно и увидел, как его друг, подняв воротник ветровки, перепрыгивает через асфальтовые выбоинки, успевшие заполнится дождевой водой. Этот человек, пожалуй, сильнее его самого переживал всё, что с ним происходило в жизни. Бывают такие, которым просто необходимо о ком-то заботиться. Жизненно необходимо. Ну, как каждое утро пить крепкий кофе, чтобы проснуться, или каждый вечер принимать душ, чтобы смыть суету рабочего дня. Наверное, им это важнее, чем тем, кому они свою заботу предлагают. Поэтому, если их забота не нужна глупым, мало, что соображающим в настоящих чувствах людям, они переносят её в мир, менее прихотливых и более благодарных существ — мир четвероногих, хвостатых, ушастых, чьи зрачки реагируют на ласку, как на солнечный свет — мгновенно и естественно. Таким был его друг, непонятый никем, даже собственным отцом.
- Странный ты, нет, правда, странный, - сказал как-то Н., услышав, что его друг ответил на вопрос об отсутствии в его жизни любимой женщины.
Лет восемь назад, вечером, накануне дня весеннего равноденствия, они допоздна засиделись в кафе. На улице шёл мелкий холодный дождь, было сыро, неуютно, уныло. Мир казался одиноким, неприкаянным случайным прохожим. Прошёл ровно месяц с того момента, когда Н. познакомился с ней. Он был счастлив, как молодой дог, дождавшийся выгула на бескрайнем поле. Они с другом примостились у барной стойки, неторопливо отхлёбывая хорошее тёмное пиво.
- Я честно никогда не думал, что воздух может быть розового цвета и пахнуть как только что выстиранное детское бельё: чем-то сладковато-ванильным. Состояние кайфа, стопроцентного, ей-Богу! - тихо говорил Н., светло улыбаясь пенному облаку в высоком стеклянном стакане.
- Сумасшедшее состояние, - так же улыбаясь, отвечал ему друг.
- Именно. Не хочешь испытать?
- Пока нет.
- В смысле?
- В самом прямом.
- Сначала я должен тебя женить.
- Ты дурной, что ли?
- Немного. - Друг поднял на Н. слегка осовевшие глаза. - Немного дурной. Отец так же говорит. Мне просто надо знать, что ты счастлив. Точно так же, как надо знать, что счастлива моя сестра, соседка по лестничной площадке, бывшая однокурсница, недавно позвонившая занять денег. А потом уж и я как-нибудь…
- Странный ты, нет, правда, странный… Это уже похоже на опасную наклонность.
- Я понимаю, - качал головой его друг. - Ну ведь у кого что. Кто-то любит громко петь при полном отсутствии слуха, у кого-то клептомания, а вот мне хочется, чтобы мир вокруг меня был счастливым. А потом уж как-нибудь и я сам.
- А тебе не кажется, что мир вокруг тебя стал бы счастливым намного быстрее, если бы сначала счастливым стал ты?
- Не-а, - сделав большой шумный глоток, произнёс его друг. - Это же против правил.
- Против каких правил? - не понял Н.
- Ты же не дурачок, - хмыкнул его друг. - Ты же должен понимать, что если кто-то счастлив, то обязательно должен быть кто-то несчастлив. Так пусть это буду я. Тем более, что я особенно не страдаю от одиночества. Есть в нём что-то благородное.
- Ну да, - хмыкнул в ответ Н.
Именно в тот вечер Н. окончательно понял, какой подарок сделала ему судьба, втолкнув в его жизнь этого странного человека. Хотя, если быть честным до конца, именно с этого вечера он стал испытывать лёгкое, но никогда не исчезающее чувство вины. Оно шумело фоном где-то на обочинке их общего времени, вроде бы поначалу едва слышное. Однако это непрекращающееся шуршание медленно, но верно превращалось в изощрённую пытку. Под его простой ритм теперь подстраивалось всё, что происходило в его жизни: работа, сон, приём пищи, походы в кино, даже свидания с любимой женщиной. Как-то раз Н. сказал об этом своему другу.
- Ты понимаешь, что из-за тебя я никогда не стану полноценно счастливым? - в шутку нахмурив брови, произнёс он.
- Понимаю, - грустно опустил голову его друг. - Теперь ты понимаешь, какой я на самом деле гад. Последний.
Н. совсем сник.
И вот теперь его друг уходил в ночь, попросив об одолжении: подумать о ней, о той слепой девочке. А ведь мог бы и сам подумать. И это подучилось бы у него значительно лучше. Ну что же с ним делать, с таким странным человеком? И что делать с собой? Н. хмыкнул. Если честно, то он и без просьбы друга будет думать о ней. Вот так. Слушать «Что видел западный ветер» и думать о ней.
Он прошёл в комнату, где поскуливала во сне Штучка, включил компьютер и набрал в поисковике «Клод Дебюсси».
- Ну, и что же видел западный ветер?
… Его друг приехал через полчаса после звонка Н. Он весь день промаялся в офисе, пытаясь добросовестно выполнять свою работу и добросовестно улыбаться офисным дамам. Однако время тянулось на редкость медленно, и к концу рабочего дня Н. чувствовал себя постаревшим на четверть века. Примчавшись домой, торопливо выгуляв Штучку, суетливо приняв душ, он набрал номер друга.
- Приезжай, как только сможешь.
- Что случилось?
- Приезжай, как только сможешь.
- Да что случилось-то? Через полчаса устроит?
- Как только сможешь.
Ровно через полчаса Н. услышал, как дверь в его квартиру гудит под напором частых ударов, а звонок напоминает пожарную сирену.
- Ты рехнулся так пугать! - закричал на него всклокоченный друг, едва успев переступить порог.
- Чего ты так орёшь?
- Что случилось-то?
- Мне нужен свидетель.
- Свидетель чего?
- Того, во что я не поверю завтра утром.
- Может поужинаем сначала? Я голодный, как стая стервятников.
Н. наскоро приготовил лапшу на курином бульоне, его друг смастерил сэндвичи с сыром, томатами и ветчиной и сварил кофе. Лапшу ели молча. Приступив к сэндвичам, друг спросил:
- Ну что, слушал вчера западный ветер?
Н., неторопливо поедая сэндвич, кивнул.
- И как?
Н. не спеша глотнул кофе.
- Поэтому и позвал. Нужно кое-что сделать. В твоём присутствии. Твоя задача смотреть и не останавливать.
- Надеюсь, ничего противозаконного ты делать не собираешься? - спросил друг, шумно проглотив кусок сэндвича.
- Если и есть в этом что-то противозаконное, то только касаемое меня самого.
- Ну тогда лады.
Молча допив кофе, они отправились в крохотный кабинет, который Н. превратил в художественную мастерскую. Его друг любил бывать там, вдыхать густой запах масляных красок, свежей грунтовки и древесной стружки.
- Что ты собираешься делать? - спросил его друг.
Н. откинул отрез ситцевого полотна с холста, стоящего на высоком мольберте. Это была та самая картина о море, которая всё никак не хотела принимать своего создателя.
- Ты наконец-то её закончил?
- Я закончу её прямо сейчас. Я хочу, чтобы ты стал свидетелем этого эпохального события.
- Слушай, я и не мечтал о таком, - оживился друг.
- Сядь вон там. - Н. указал на низкое старое кресло у окна. - Там тебе будет удобнее.
Друг торжественно подошёл к креслу и опустился в него, как на дно Марианской впадины: с трепетом и восторгом.
Н. достал из ящика покосившегося письменного стола большой канцелярский нож и стремительно направился к холсту.
- Вот сейчас смотри. Смотри в оба глаза, чтобы завтра, если я вдруг спрошу, было это на самом деле или нет, ты бы мне ответил: «Да, дружище, было». - И он с размаху воткнул тонкое лезвие в самою середину картины, протащил его вниз, прислушиваясь к треску раздираемой основы, и, медленно вытащив нож, застыл перед растерзанным холстом с видом невольного убийцы.
- А-а-а! - только теперь опомнился его друг. - Ты совсем спятил! Спятил окончательно! Дурной! Совсем с катушек сорвался!
- Мне так подсказал западный ветер, - едва слышно проговорил Н., всё ещё не веря тому, что произошло.
- Она маньячка, эта твоя слепая девица! - не унимался его друг. - Она хоть знает, сколько ты времени и сил угрохал на эту картину?
- Я правда это сделал?
- Полный идиот!
- Ты же сам предлагал мне её сжечь, помнишь?
- Это же был просто этот… литературный приём! Я бы никогда не позволил тебе её спалить… Вот как мне теперь смотреть на тебя, как, извращенец?
- Не знаю… Как-нибудь… По-новому…
Оба выдохлись. Они сели на пол рядом с высокими ножками мольберта.
- Что вчера произошло? - немного помолчав, тихо спросил его друг. - Ведь что-то же произошло, раз тебе в голову взбрела такая шальная мысль?
- Да, произошло… - качнул головой Н., не отрывая взгляда от канцелярского ножа, который маленьким затихшим бультерьером лежал у его ног. - На самом деле это произошло много раньше. Ты всегда меня подводил к этой важной черте. Мне ведь оставалось только переступить через неё. Ты всегда был прав. Всегда. Ты бы давно это сделал. Но вся беда в том, что я - не ты. Я слишком труслив и неповоротлив.
- Стоп, стоп, стоп… - затряс ладонями перед его лицом друг. - Подожди. Ты что же, хочешь сказать, что это я тебя подтолкнул к такому вот бездарному поступку?
- Выходит, что так. Вчерашний Клод Дебюсси с его западным ветром был просто последней каплей.
- Уж если я виноват, говори конкретнее.
- Хорошо. Ты вместе со мной радовался, когда в моей жизни появилась она. Вместе со мной ты её хоронил. А потом я тебя бросил. Я оставил тебя одного беспокоиться о моей судьбе. Я просто самоустранился. Я тогда был похож на дождевого червя, раздавленного тяжёлым ботинком. И, как говорил твой мудрый прадед, ты взял на себя груз, который предназначался мне. Взял и за меня его понёс.
- Брось… Ты поступил бы так же.
- Не знаю. Не думаю. Ты всегда был рядом, жертвуя временем, свободой, предпочтениями…
- Ч-чёрт, ты несёшь определённую чушь!
- Как бы не так. Будь я меньшим эгоистом, я давно бы начал всё с начала и дал тебе возможность подумать о себе.
- Ты же сам знаешь, как это не просто, начать всё с начала. Ты же был тогда похож на раздавленного тяжёлым ботинком дождевого червя.
- Почему все несчастные думают, что в данный момент несчастны только они? Что весь мир крутится вокруг их беды, как вокруг почерневшего светила?
- Это нормально. Человеческая психология. Ты можешь ей возразить?
- Нет, наверное. Но вот эта девочка… которая не видит почти ничего, кроме того, что рождает под тонкими веками её свободная от видимых контуров и рамок фантазия. Почему она идёт по этому миру на своих худых ногах более уверенно, чем я? Почему рядом с ней я почувствовал себя слепым? Всё просто. Очень просто. Именно об этом мне рассказал вчера западный ветер. Она в первую очередь надеется на себя. Поэтому ничего не боится. Смысл бояться? Если тебя кто-то подведёт, то только ты сам. Если что-то и пойдёт не так, то это только твой косяк. Я в первую очередь надеялся на тебя. Поэтому трусил.
- Ты боялся, что я тебя не вытащу?
- Нет. Я боялся, что не смогу тебе дать возможность себя вытащить. Я прекрасно слышал тебя, что нужно оглядеться, выдохнуть и потихоньку учиться жить вне её взгляда. Ты говорил, что начать с начала — это не предать её, это попробовать стать таким, каким она меня сделала. Ты говорил, что она была моим университетом, что она выпустила меня, отпустила, чтобы я всё начал сам. А я всё цеплялся за старые долги и не сданные зачёты… И ты говорил мне об этом до тех пор, пока понимал, что я тебя слышу или хотя бы делаю вид, что слышу. Как только ты почувствовал, что я отключился, эти разговоры прекратились. Ведь так? Что молчишь?
- Не знаю. Удивляюсь. Удивляюсь, что тебя — не знаю.
- На твоём месте я бы уже давно на себя забил. Но, к счастью, ты — не я… Что же касается этой картины… - Н. поднял глаза на разодранное пополам полотно. - Она потому и сопротивлялась, что была вчерашней. Море было вчерашним. Его надо изменить. А чтобы изменить, необходимо начать с начала. Вот я и начну.
Друг подтянул колени к груди и положил на них подбородок.
- Забавная это штука — случайная встреча.
- Да, забавная, - Н. подтянул колени к груди и положил на них подбородок. - Не хочешь чего-нибудь выпить?
- Не откажусь. Мне же нужно начать знакомиться с тобой — таким. А что может быть лучше начать знакомство с бокала хорошего тёмного пива.
- Согласен.
Через полчаса они сидели за барной стойкой маленького уютного клуба, медленно потягивая тягучее и бурое, как патока, пиво, и слушали «Лунный свет» Клода Дебюсси в превосходном исполнении пожилого породистого азиата с полными и короткими для пианиста руками.