Радости условно-нормальных

 
    Воспоминания о месяцах, проведенных мною в психиатрической больнице в отделении для подростков, предоставляют мне, с одной стороны, возможность понаблюдать за людьми, которые столь интересны и необычны, сколь злы и жестоки, с другой - посмотреть, как рабство и бесправие въедаются в кожу, как особый больничный запах еды и лекарств, которым пахнет пациент еще несколько дней после выписки, еще несколько месяцев, несколько лет или всю жизнь.
  Но настоящей моей целью является то самое  желание вернуться в тревожно-манящую атмосферу  бессрочного рабства, где борьба за сохранение себя заставляла идти на компромисс. Где компромисс мешал борьбе за сохранение себя. Где милые  и эротичные воспоминания молодости переплетались с постоянным страхом и унижением. И где свобода вовсе не была неотъемлемой ценностью, но призом, полагающимся в конце борьбы.
Свобода  зыбкая и обманчивая, свобода желанная и пугающая. Свобода, как единственная ценность и дар, обретая который, не получаешь ничего.
 Все это вместе составляет чуть ли не лучшую, сокровенную частичку моей сущности  и полностью отражает то, что произошло со мной на протяжении всей последующей жизни.
 И несмотря на то, что речь ниже пойдет о вещах, которые могут показаться ужасными, и уж точно аморальными, я все же постараюсь, чтобы читающим было весело.
Потому что весело  было мне. Я проживаю ту жизнь, от которой удержался в настоящей жизни. Я делаю то, что в реальной жизни строго запрещено, и то, что обличает меня в моих же глазах, как законченного психа.
Я, как и вы, условно-нормальный, возвращаюсь под окна психбольницы.
 
1. О том, почему нельзя возвращаться под окна больницы.
 
      Это важно и это нужно обговорить сразу. Первый из множества законов и правил, которые следует соблюдать - закон невозвращения....
 Я увидел их под окнами в первый же день. И мне объяснили все  прямо, как есть на самом деле. Эти подростки, подходившие к забору и машущие нам руками, были теми, кто приходят под окна. Долгий ли срок пребывания, близкая ли среда, дружеские связи,  страсть к насилию или, что скорее всего, тоска по упорядоченному, защищенному житью приводила этих ребят к нашим окнам. Изгнанные из ада, они скучали по костру и сковородкам. И махали нам, разрубленным на кусочки и кипящим в смоле.
   В памяти сразу всплывает парень, одетый слишком по-детски для своего возраста. Он стоит там, внизу, в глупой шапке с помпоном и в таком же глупом коричневом пальто с черным искусственного меха воротником.
Стоит и машет, машет... как уходящему поезду машет, как самым близким, которые уезжают, быть может, навсегда.
И кричит, требуя передать привет кому-то из жестоких санитаров, кто, видимо, особо мучал его, и  не хочет уходить, нет, не хочет...
  Итак, меня сразу предупредили и врачи и пациенты: кто возвращается под окна - тот псих. Я это хорошо запомнил и повторял  как  парадокс, который содержал в себе почти бесконечное число граней и смыслов. С одной стороны,  те, кто могли прийти под окна были фактически здоровы. Что убедительно доказывалось выданной справкой и последующим снятием с учета. С другой стороны, их,  очевидно, интересовала жизнь, которая здоровому подростку должна казаться ужасной и даже отвратительной. Они толклись под окнами, чтобы узнать о своих друзьях (во всяком случае, этот мотив нельзя сбрасывать со счетов). Нормальный человек, переживший мучительные унижения и унизительные мучения, должен был бы со всех ног бежать и близко не подходить к стенам учреждения, где с ним поступали так.
   Из бесчисленных парадоксов, заложенных в самом бессмысленном на свете действии, которое может осуществить человек, а именно -  возвращение под окна психбольницы, каждый может выбрать близкое себе. Я же оставил и запомнил один закон.
   Нельзя возвращаться. Ни за что. И если не можешь отказаться от возвращения в мыслях, то хотя бы откажись от настоящего возвращения. Не стой под окнами. Не пытайся докричаться. Не маши рукой.
   Потому что в тот момент, как ты сделаешь это, несмотря на справки, несмотря на снятия с учета, несмотря ни на что,  ты –псих, нуждающийся в госпитализации. Со всеми ее бедами и радостями. Из которых главная - неукоснительный распорядок.
 
2. О радостях неукоснительного распорядка.
 
Что структурирует жизнь условно-нормальных людей? День и ночь. Желудок. Необходимость работать для еды. Утром они, мучительно просыпаясь, мучительно встают. Заставляя себя. Каждый раз совершая выбор: выполнить обязанность, или проспать. И страх потерять работу  чаще побеждает желание поспать. И они встают, с горечью, как проигравшие. А впереди еще муки выбора: когда можно сделать, а когда  - нет. И что-то нужно выполнить для видимости, это еще куда ни шло, а что-то для карьерного роста, то есть по собственному усмотрению. А можно и не делать. Тяжко.
Неукоснительный  распорядок больницы предполагает подъем в шесть утра. Вроде время раннее, но как легко вставать, когда знаешь, что за невыполнение одновременного вставания ты можешь получить такое наказание, которое страшнее всех утренних подъемов за всю твою жизнь. Сульфазин, например.
И ты встаешь бодрый и алчущий. Потому что у каждого, кто совершил обязательный подъем, есть бонус. Можно быстро одеться, пробежать в столовую, где еще не начали накрывать и не начнут где-то с полчаса. И это время можно проспать на своем месте,  положив голову на стол.
О! В жизни нет ничего слаще дозволенно-недозволенного сна! Тридцать минут разрешенного нарушения. Когда под звуки радио ты спишь в то время, которое отведено на зарядку. Но так как зарядка - процесс условно-добровольный, то сон вместо нее - чистое блаженство. Знают ли те, кто не посетил больницу , подобное?
И завтрак, завтрак всегда точно в одно время. И еда всегда одна и та же, повторяющаяся в недельном цикле. Если в понедельник ты ешь картофельное пюре, и в среду пюре, и в пятницу, и так всегда, то ты становишься знатоком картофельного пюре недельного цикла.  Ты начинаешь подмечать мелочи и детали, ощущать тонкие различия вкуса и комковатости, и радостно, я повторяю, радостно оцениваешь все оттенки недосола и пересола. Сколько великолепных открытий и человеческих откровений приносит с собой строго-периодичное употребление картофеля в растертом виде.  Ты  узнаёшь через это людей-поваров. Кто и сколько украл молока, кто положил масло а кто нет, и порции, ах, порции тоже имеют форму и вес. Что уж говорить про кусочки жира в подливке, которые называются гуляш! В восхитительном сочетании с гречкой, обязательно по вторникам, они, помимо самого употребления, дают эффект его ожидания! Какое счастье - знать! Твердо знать, что во вторник на обед будет гречка с жиром! Будет! Плохая ли, хорошая ли -это не тебе решать, тебе это неподвластно , но гречка!  И она -будет!
А макароны? Сколько отличий имеют макаронные изделия? Круглые и толстые, серые, звездочки, с дырочками внутри и без дырочек, рожки, гребешки, бантики! Бантики! И они тоже константа. Постоянство субботнего обеда. И ты только ощущаешь небольшие различия в приготовлении в зависимости от того, кто готовит: тормознутая Наташа или болтушка Маша. Если Наташа, то макаронные изделия окажутся разваренными в кашу, если Маша, то будут приятно похрустывать на зубах. Тот, кто живет по неукоснительному распорядку может ценить мааааленькие, малюсенькие детали, которые не заметит человек, подчинённый хаосу.
 Еда - прекрасный пример, но куда более очевидный- справление естественных нужд.
 Хождение в туалет по часам, и под присмотром медсестры - испытывали ли условно-свободные люди такую радость.
По-началу в голове не укладывается то, что ты, привыкший бежать в туалет при первом позыве, вынужден терпеть и иногда и по часу, но потом не только привыкаешь, но и начинаешь ждать этого часа. Имеющий рядом с собой толчок в безраздельном пользовании никогда не узнает радости отливания по часам.
Двенадцать тридцать! Пришло время достать кончики!
По-началу я очень  стеснялся писать при медсестрах. Стеснялся доставать, ждать, пока начнется процесс, вздрагивать, перебирая плечами и встряхивать по окончании процесса. Женщина, внимательно наблюдавшая за нами, смущала меня. Но человек не может не писать. Особенно если он терпел до определённого времени. И ладно! Пусть смотрит, вот он, мой стручок, не больше и не меньше, чем у других, но сколько он приносит счастья в 12 часов 33 минуты. Смотрите! Наслаждайтесь, здесь человек законно, безбоязненно достал аппарат и ссыт! И он счастлив иметь эту привилегию, которую гарантирует распорядок! Наблюдайте!
 
3.  О радостях маленькой лазейки в неукоснительном распорядке.
 
Эта великолепная двойственность  может свести условно-нормальных с ума,  и заключается в том, что есть процесс  который строго-настрого запрещен, но он же и негласно разрешен.
Дымить в туалете и на улице строго запрещено. Но у всех, кто жаждет, есть возможность достать вожделенный табак. За него могут наказать, сильно, по усмотрению наказывающего даже очень сильно. Но никто не думает пресекать сам процесс. Белые палочки употреблять можно, но попадаться нельзя.
В этом смысл. Всем наплевать на курение. Но нарушая закон с молчаливого согласия сестер, ты даешь возможность в любое время наказать тебя, как злостного нарушителя. Ах, этот радостный процесс, дымить в окошко в туалете. За эту зависимость от такой мелочи можно и согласится с остальными несправедливостями. И когда прикажут выстроиться по линейке в коридоре и вытянуть руки, то ты, виновный в разрешенном грехе, будешь уповать на добрую волю медбрата. Я ведь вел себя хорошо! Не спал лишнего! Не сплевывал таблетки в цветочный горшок! Простите мне это разрешенное нарушение. Ведь так приятно пускать в форточку колечки и смотреть, как гуляет женское отделение. Особенно это приятно, когда за окнами весна, а выписки еще ждать и ждать и ждать. Без конца.
Ведь нет ничего радостнее разрешённого нарушения распорядка, оно как недостижимая, существующие только в воображении влюбленность. Оно как воображаемая любовь.
 
4. О радостях настоящей воображаемой любви.
 
  Мы ходим в один класс, но за нами строго следят. Центральный ряд парт пуст. Мальчики не должны касаться девочек, и, в принципе, занятия  обязательно проводить отдельно, в своих отделениях, но педагогов не хватает и девочек под конвоем приводят к нам.
 В класс ходят все мальчики, которым разрешены занятия. Даже те, у которых казалось бы есть освобождение. Но таких сумасшедших, чтобы пропустить занятия в одном классе с этими инопланетянами - настолько больных нет. Здесь завязываются романы взглядов. Никто их так не называет. Все просто говорят : "Вот та - моя". "Моя сегодня мне подмигнула". И смотрят, смотрят на своих девочек и те без всякого стыда поглядывают на мальчишек и, видимо, тоже называют избранников "мой". И чаще именно девочки выбирают мальчиков, именно их взгляды и пронзительнее, и глубже. Они освещены каким-то особым знанием, которого и в помине нет у мальчишек. У тех лишь желание да и то, пока не совсем понятно чего, да смущение,  прячущееся за лихой ухмылкой...
А потом роман взглядов переходит в роман записок и писем. Моя написала мне записку на уроке. В ней была робкая просьба рассказать о себе и вместо подписи "Шлю поцелуй" и имя.
 На тетрадном листе в клетку, состоящем из двух половинок, я написал о себе. О том, как я учусь в школе, о том, какие у меня друзья, о том почему я попал в больницу и о своих планах на жизнь. По большей части в письме было вранье и желание произвести впечатление. Я то писал, что наверняка не смогу жить в обществе, и абзацем ниже, что хочу поступить в ГИТИС на актерский. А потом...
Я вдруг начал признаваться ей в любви. И словно поток прорвало, я писал ей, как мог бы писать своей девушке на воле, увлекаясь, кусая ручку и расписывая ее красоту.
Как она выглядит я точно не знал. Незадолго до этого ко мне подошел приятель по палате и сказал:
"Ну, у твоей и дыньки! Размер наверное пятый".
Я не сразу понял о чем речь...
И на следующий день на занятиях  я осторожно передал письмо девушке "с дыньками".  У нее были голубые кукольные глаза, большой розовый, какой-то нескладный рот и короткий ежик волос.
Я передал письмо со своими юношескими бреднями.
И еще через день я получил ответ. Мне вдруг почему-то стало страшно читать это письмо, но время тихого часа наступило и я достал и развернул тетрадный лист...
Конечно, я не запомнил о чем в точности она писала. Но первые фразы письма, я помню до сих пор:
 "Любимый!
Мне так понравилось твое письмо, у тебя такие правильные друзья и интересная жизнь. Ты только дождись меня"...
И дальше была ее истории. В больнице она была на экспертизе. Предстояли следствие и суд. Убийство с отягчающими. Много-много бравады. Много-много надежд. Много-много тщательно скрываемого страха. И рефреном все таже просьба: "Дождись!". "Я очень красивая, в меня все парни влюблены. Дождись!"
"Я смелая и отчаянная, я человека убила. Дождись!" "При встрече я тебе сделаю то и это, ни одна девчонка не может так! Дождись!" "Мне ломится пять лет колонии. Любимый, дождись!"
 
Я читал письмо и понимал, что обязательно дождусь. Что найду ее и привезу ей передачи. И, возможно, мы поженимся прямо там, в колонии, где она будет отбывать наказание.
 Но когда я  вышел из больницы и стал условно-нормальным, я даже настоящее имя ее забыл...
И ничего, из того, что она обещала, она не смогла выполнить. Правда за день до того, как ее экспертиза закончилась, на прогулке мы смогли прикоснуться друг другу. Мы были отделены  высокой металической сеткой с мелкими ячейками, так что и разглядеть  гуляющих на той стороне девочек невозможно.
Но я вглядывался и увидел, как она, да она, отделилась от толпы и побежала к сетке. Видимо медсестра отвлеклась. Я обернулся. Два медбрата курили опершись на ящик, в котором дворники держали ведра и метлы. И тогда я решился и побежал. Это был очень глупый поступок, но оно того стоило.
Мы, конечно, ничего не успели сказать друг другу, только она, вцепившись пальцами в ограждение,  произнесла : "Любимый" и прижалась губами к сетке. А я, наконец отбросив страх наказания, прижался к ее губам.
Даже сейчас, когда прошли десятилетие, закрыв глаза, я могу вспомнить этот поцелуй. Одними губами. Где тепло ее губ, смешано с холодом сетки. В этом не было ничего эротичного. Но трагичнее и значимее того поцелуя не было никогда.
Через пару мгновений медбрат, ловко ударив меня ладонью по почке, повел для расплаты в кабинет лечащего врача.
 
5. О радостях скорой психиатрической помощи.
 
Большинство попавших в наше отделение были условно-нормальными.  Настоящие пациенты, со всякими видимыми отклонениями, тяжёлыми шизофрениями, синдромами и одержимостями - редкость. Среди них попадались очень опасные, способные из тихих мальчишек превратиться в бешеных и неудержимых зверей, и очень странные, рассуждения и рисунки которых оказывались  глубоки и необъяснимы с точки зрения обычной человеческой логики.
Однако все остальные были вполне рядовыми подростками. Очень скоро я понял, что главной проблемой их, да и моего существования здесь, является норма. А точнее наш статус. Мы все больны. Все-все пациенты, кто месяцами лежат в отделении все проникаются этим статусом, принимая правила игры и даже получают удовольствие и радость от такого точного понимания своего положения и исполнения правил существования. Чтобы превратить нас в таких вот радостных психов, требовалось немногое. Ограничить пространство передвижения и отсечь настоящие радости и, в особенности, настоящие чистые чувства.
    Радость от получения таблетки первым, так как первым занял очередь, правильная радость. И все выстраивались в длинный ручеек за таблетками, соблюдая негласную иерархию, и получали лекарства, радостно выпивали,  показывая медсестре пустой рот.
   Стоило кому-то покуситься на место в очереди, как возникали слезы, упреки и настоящая драка. Никого не волновала абсурдность этих дрязг. Маленькие самцы должны доминировать над другими маленькими самцами. И каждый переход, каждое иерархическое изменение в последовательности получения таблеток,  особый момент счастья для победителя и горе  проигравшего.
Такая радость приветствовалось в нашей больнице.
   Радость похода в туалет вовремя. Радость тщательного пережевывания обеда. Радость выполнения распорядка...
  А неразрешенные, человеческие радости, вроде поцелуев через сетку карались. И не только болью или тормозящими психическую деятельность таблетками- это лишь сопутствующее истинному наказанию атрибуты.
  Причинить человеку прямые страдания, напугать, унизить, это совсем не самое главное.
  Куда важнее осквернить и опошлить то, что у него осталось за душей, тот порыв к воле, который проявился так не во время и безрассудно. Заставить его радоваться другим, правильным радостям. То есть не наказать, а изменить навсегда.
 Когда медбрат вел меня к Изольде, чтобы определить как со мной поступить, я не боялся. Человека, которого только что впервые назвали любимым, который, хоть и про себя, дал обет верности своей любимой, трудно было напугать любым наказанием, даже сульфазином. И я шел, улыбаясь, к врачихе, которую почему-то боялись и ненавидели все пациенты, куда больше других врачей.
 Я улыбался и, когда меня привели в эту узкую комнату-пенал с стандартными песочного цвета шкафами из дсп, для историй болезни и стеллажом, отделявшим письменный стол  у окна от остального кабинета. Я ждал в предбаннике и слышал, как медбрат рассказывает о моем проступке. Отчитавшись, он ушел, а я остался ждать. Изольда достала папку из стеллажа, положила на стол, раскрыла и сделала какую-то запись. Потом позвала меня.
- Зайди-ка. - сказала она и в этой частице "ка" я почувствовал усмешку и угрозу.
Я подошел к столу за стеллаж. Изольда закончила писать и, повернувшись ко мне оглядела меня с ног до головы. Это была очень полная невысокая женщина с огромным бюстом. Кудрявые черные волосы с сединой, маленький птичий носик с горбинкой и такие же маленькие черненькие глазки-бусинки, неотрывно наблюдающие, старающиеся увидеть то, что у пациента внутри. Нижняя губа такая пухлая в красной помаде, куда более пухлая, чем презрительно-вздернутая узкая верхняя. И усики, черные женские усики над верхней губой.
 -  Что с тобой делать? - спросила она.
Я молчал. Просто не знал, что сказать и куда деться от этого пронизывающего взгляда.
 - Сульфазина прописать? - спросила она так просто, как будто решение только за мной.
- Не надо, - пролепетал я. Улыбка давно исчезла с моего лица.
- Ну, может быть...- казалось, Изольда неожиданно смягчилась. - ты же просто перевозбудился, да?
- Да.
- Нет, ты скажи. Я просто перевозбудился и больше так  не буду.               
   Я обрадовался, что все кончится так просто и по-детски. Нас всегда губит надежда на то, что все будет просто.
- Я просто перевозбудился и больше так не буду.
- Хорошо, - сказала Изольда, - тогда я дам тебе таблетку и пойдешь в палату.
Она вытащила из стола склянку с белыми таблетками. Протянула мне одну. Я проглотил.
-  Покажи рот. - Приказала Изольда.
В этом не было ничего странного. Обычная процедура проверки. Я открыл рот.
И тут Изольда, не торопясь, натянула на руку резиновую перчатку, сказав:
- Спрятал за язык.
- Нет! Честно! - мой голос вдруг сорвался на фальцет.
- Открой рот. - сказала Изольда и встала рядом со мной, так что ее огромный бюст касался моего плеча. Я открыл рот. Изольда рукой, одетой в перчатку, потянулась к моему рту. Двумя пальцами взяла за язык и приподняла его. Таблетку я, естественно, проглотил, поэтому под языком ничего не было. Тогда Изольда начала пальцем водить мне за щеками, теребя язык. Я уже понял, что никакую таблетку она не ищет, а попросту издевается, когда  она  другой рукой схватила меня за причинное место и резко сдавила, так что слезы выступили у меня из глаз.
- Только попробуй рот закрыть, - сказала она.
Я попытался взглянуть на нее, но увидел только, что верхняя губа ее, покрытая черными волосиками хищно оскалилась и покрылась бисеринками пота.
Она чуть разжала кулак и зашептала мне почти на ухо:
 - Перевозбудился он, перевозбудился, перевозбудился, я тебе покажу, перевозбудился.
Она продолжала сжимать и разжимать кулак, и шептать. Таблетка, видимо, начала действовать и  остатки воли исчезли. Мне только было стыдно, перед той девушкой за решёткой, которою я обещал ждать. И стыдно от того, что вот сейчас...
 Я застонал и на пижамных штанах, в которых мы ходили и в отделении и на улице выступило темное пятно.
Изольда почти тут же потеряла ко мне интерес. Вытащила пальцы изо рта и сказав:
- Ну проглотил, так проглотил, иди в плату и смотри у меня. - Села за стол и, сняв перчатку, начала что-то записывать в моей истории болезни.
Я добрел до палаты. Прошел к своей койке. Никто на меня не обратил внимания. Сквозь вату, которой облеплена была окружающая меня действительность, я вдруг подумал, что если я не хочу окончательно слететь с катушек, то должен забыть о таких поступках, как я совершил днем. И,  возможно, Изольда действительно ко мне хорошо относится и надо это ценить. Возможно, это была психиатрическая помощь.  И уже совсем засыпая, я пообещал себе существовать правильно, а для правильного существования в больнице надо найти всем какое-то разрешенное дело...
 
6. О радостях разрешенных дел.
 
Утром я придумал чем заняться...
Счастлив человек, способный придумать себе и другим занятия, которые приносят удовлетворение и не запрещены!
Совершать полезные и законные действия может каждый пациент. Вот, например, в нашем отделении все неправильно чистили зубы. Все так же, как и в мире условно-нормальных. На это процедуру у нас уходило полминуты, не больше. Но тщательность! Вот на что важно обратить внимание окружающих.
- Открыв рот вы чистите внешнюю поверхность зубов, предельно тщательно, но так, чтобы не стереть эмаль и не сломать щетку.
На шум пришла медсестра, но увидев, что все больные стоят передо мной со щетками во рту и слушают, замерла в дверях.
- Тоже проделываем и с внутренней поверхностью зубов, но щетку разворачиваем вот так.
Я показал, как нужно разворачивать щетку.
- Так ... - громко сказала медсестра. - Кто придумал?
Сразу трое больных показали на меня. Повисла нехорошая пауза. Армянин с диагнозом олигофрения  в стадии легкой дебильности начал жевать щетку на нервной почве.
- Молодец! - наконец сказала медсестра. - Доложу Изольде.
Это была приятная новость. Я нашел себе применение.
- Внимание, - произнес я, - Плавными горизонтальными движениями очищаем жевательную часть зубов!
На протяжении недели моя разрешенная радость была востребована и поддержана. На обходе Изольда сказала, что  есть ремиссия и если так пойдет...
 Говорила она это глядя мне в глаза тем самым проникающим взглядом, который мог значить, что угодно...
 
Однако верно было то, что именно разрешенные простые дела вели меня к выписке. И организация протирания пыли, и всеобщая игра в камушки, и даже система правильного засыпания способствовали моему превращению в условно-нормального человека.
 При выписке отчим поблагодарил Изольду Тихоновну и подарил ей французские духи в коробке фиолетового цвета...
Я вышел на улицу и воспользовался той огромной свободой, которую не могут оценить условно нормальные люди. Я поджег белую палочку, вдохнул дым и пустил колечко в небо.
 
Как много радости меня ждало в жизни. Как много простых разрешенных дел. Как много маленьких лазеек в существовании  условно-нормального человека.
Такого как я.
Такого как вы.
 
#рассказы_мирза
 


4 января 2017 г., 12:05 пользователь cinema-script <cinema-script@yandex.ru> написал: