Он был весь какой-то неопрятный: помятый, волосы всклокочены, а за спиной большой рваный мешок с перьями. Он дохнул на меня спертым воздухом застарелых проблем:
- Я твой ангел-хранитель.
- Это же в каком смысле?
Забавное заявление. Ну и тип. Пьющий, видно. Глаза отечные, в них отчаянье. Такому уже все равно, если на что-то решится. Как бы его технично оттеснить от двери квартиры, куда он буром прётся? Я пытаюсь закрыть дверь, но он как-то протискивается мимо меня, и уже в квартире! Ничего себе:
- Ну-ка, друг, давай-ка, выметайся на площадку!
Я пытаюсь ухватить его, в руке у меня остается клок перьев, а его голос уже раздается из комнаты:
- Не спеши, родной. Мне нужно с тобой поквитаться. Разобраться нужно. И мы разберемся. Сегодня. Сейчас. Иди сюда.
Слышно, как он звякает коньячной бутылкой и рюмками. Быстро он, однако, нашел все, что нужно. Я захожу в комнату. Так и есть, он уже разливает коньяк по рюмкам. Ну и тип:
- Поставь коньяк на место, приятель! Он не для тебя. Тебе не понравится. Я тебе лучше налью бренди. Он и покрепче и мне не нравится. Выпьешь, и выметайся.
- Это я бренди не люблю, а ты совсем недавно восхищался им и сравнивал его с хорошим коньяком.
Точно, было такое. Он-то откуда знает? На прошлой неделе у меня была компания приятелей. Всё выпили и решили докупить еще. Чтобы никто никуда не ходил, я начал расхваливать бренди. Правда, он так и не пошел тогда в дело. И хорошо, что не пошел. Все и так были уже на грани приличия. Еще посидели немного и стали расходиться. Я отправился их провожать на площадку, потом спустился с ними на этаж ниже. Поднимаясь обратно, оступился, попытался схватиться за перила и промахнулся. С трудом удержал равновесие, опершись плечом и рукою на стену...
- Ты бы так и рухнул навзничь, затылком на бетонные ступени. Сегодня было бы девять дней, тебя здесь поминали бы. А ты пока еще живой. И более-менее здоровый. Это все благодаря мне. Ты здоровый потому, что я больной, ты живой потому, что я еле живой… Короче, садись. Поговорим.
Ладно, поговорим. Я посмотрел на часы. Он заметил мой взгляд:
- Она меня не застанет. Она придет только часам к пяти. У нас почти два часа. Поговорим, и разойдемся. Каждый со своим.
- Давай, поговорим.
- Вот и ладненько.
Интересно, откуда он знает, что жена придет только к пяти? Меня вдруг осенило: нашу квартиру пасут, ждут, когда нас не будет дома, и все хотят вынести! А он пришел нас предупредить. За деньги, наверно. Вот гусь!
Я оглядел в сомнении наши шкафы и стены. Нет, не сходится! Кого это все может соблазнить? За то, чтобы всё это кто-то вынес, нам платить надо. Бесплатно никто не согласится. Еще и уговаривать придется.
Я опять пригляделся к нахальному гостю. Видуха у него, конечно, стрёмная, но он мне нравится, и я ему доверяю. С чего бы это?
Да и он в нашей квартире ведет себя так, словно это его собственная. Впрочем, это не удивительно: все «хрущевки» друг на друга похожи. И мебель, в результате всех многолетних переустановок, передвижек сокращается до необходимого минимума и размещается в наиболее рациональном месте. И так у всех. И шкафы, и стенки, и столы-стулья у всех расставлены одинаково. Потому что все выверено многолетними экспериментами. Попробуй, переставь мебель иначе, и всё! Ходить негде или спать негде!
- Подожди, я закуску принесу.
Я отправился на кухню. И он следом.
- Ты-то чего? Посиди пока, я сейчас все принесу. Не стесняйся, я тебе доверяю.
- А! Это проклятая привычка таскаться всюду за тобой! Уж лучше я с тобой. Мне так спокойней и комфортней.
- Это ж когда и куда ты за мной таскался?
Я режу сыр, достаю грибочки, огурчики. Он молчит. В глубине души я рад неожиданной компании. В одиночку ни пить, ни есть никак не научусь. Он рассеянно смотрит на мои приготовления:
- Нормальная еда.
- Конечно нормальная. А какая еще бывает? Если не нормальная, то это уже не еда, а что-то другое.
Я уложил еду на поднос и несу в комнату. Он идет за мной. Садимся за стол. Он поднимает рюмку:
- За здоровье присутствующих!
- Лихо ты! Это ж мой дежурный тост.
- Да что в нем твоего? Несчастных дам только выкинул. Хорошо, если бы ты его больше никогда не произносил.
- А ты-то зачем его произнес?
- Так просто, пей. Ух! Ладно, не будем о грустном! А помнишь, как ты в первый увольнительный день в Северодвинске наклюкался той розовой гадости? А еды – никакой. У тебя эта гадость обратно стала рваться, ты машешь руками: закусить, мол, чего-нибудь! И тебе достают из кармана кусочек плавленого сырка. Он весь облеплен табачной крошкой и шинельным волосом. Ты машешь руками и головой: спасибо, все хорошо, не нужно! Отчаянным, волевым, судорожным глотком проталкиваешь в себя бурду. И потом весь вечер тебя заботит только эти две задачи: удерживать внутри бурду и сплевывать тягучую розовую слюну. Вы долго ходили по каким-то женским общежитиям. Вас никуда не пускали. Пока велись переговоры, ты стоял, прислонившись к чему-нибудь, периодически сплевывал длинную, до самой земли, слюну, которая никак не хотела отрываться от губ. Ты вытирал губы грубым рукавом шинели и судорожно сглатывал. Потом все опять куда-то брели, и ты брел, как во сне, за всеми. Было ощущение, что тот, кто водит вас, как и Моисей, не знает точной дороги, и впереди у вас сорок лет блужданий в закоулках города, где ты будешь то сглатывать, то сплевывать эту тягучую розовую протоплазму...
Я обалдело слушал весь этот лирический монолог и даже не пытался его остановить. Ни фига себе! Все так и было! До мелочей! И мое состояние именно таким и было. Нас было три-четыре молодых солдатика и сержант-старослужащий. Я потом с этим сержантом, который собрал с нас деньги, купил два или три противогаза бормотухи и повел к девочкам, никогда больше не ходил в увольнение. Я так рассуждал: ну и для чего мы нужны девочкам, да и зачем нам девочки, если мы с трудом удерживаем в себе бормотуху и сознание?! И то и другое в любое время может нас покинуть. И то и другое в таком неприкрытом виде девочкам может не понравиться. Нет, но это же надо:
- Слушай, а как ты это делаешь? Состояние ловишь? Наверное, новая эзотерическая школа? Вот где надо постигать науку состояний! Ты знаешь, я давно уже ношусь с идеей, что и любое искусство, да и сама жизнь среди людей – это лишь череда состояний…
Он лениво перебил меня:
- Да знаю я. Ты в последние годы всех запарил этой своей идеей: и жену, и родных, и друзей, и меня тоже!
Вот тебе и «приятная во всех отношениях личность»! Ест мою еду, пьет мой коньяк, мне же хамит.
- А чего ты так со мной разговариваешь? Уж кого-кого, а тебя этой идеей парю впервые!
- Это тебе только так кажется. Давай еще по маленькой.
- Сам наливай.
- И налью. Я не гордый. Гордость – один из смертных грехов.
- Грех не гордость, а гордыня.
- Это все филологические заморочки. Проблемы перевода, проблемы семантической адекватности.
- Ты что ли филолог?
- Такой же, как и ты: филолог-любитель.
- Я философ по образованию.
- Выходит, и я тоже.
Гусь. Я его так и буду называть: Гусь. И то, что у него на спине какой-то мешок с перьями, делает его еще более похожим на Гуся.
- Сними ты свой мешок. Мешает же. Ни расслабиться, ни откинуться в кресле.
- Это точно: ни прилечь, ни расслабиться. Не снимается он. Да и не мешок это.
- Ну, как хочешь. Давай еще налью.
- Я больше не буду. Не могу. Язва разболится.
- Давно язва?
- Да с Северодвинска.
- А что ты делал в Северодвинске?
- Я там тоже служил. Ты – срочную, а я часть бессрочной службы.
- Ну, ты и темнило. Всё что-то не договариваешь. Есть у меня знакомый, который известен, как деловой человек и знаток философии. Большая часть его философии из недоговоренности. Ты тоже такой?
- Знаю я его.
- Откуда? Впрочем, конечно.
- Не бойся, я ему не передам.
- Что за ирония? Я и не боюсь. Я что: когда-то тебе показал, что я боюсь?
- Когда ты в музыкальном училище учился. Помнишь, ты боялся один выходить вечером после занятий. Тебя каждый вечер подкарауливала компания сына бывшей квартирной хозяйки, которого ты обвинил в воровстве и демонстративно съехал с квартиры. Они то появлялись, то надолго пропадали... Когда появлялись, тебя вчетвером, а то впятером били, били, а ты дрался, дрался... Пока выбежит твое подкрепление из училища... Это тяжелое обвинение. Ты уверен, что это он украл у тебя деньги?
- А кто еще? Мы ездили с шефскими концертами. Деньги я оставил в чемодане. А когда я вернулся, денег там не было. И потом, я его не обвинял. Я сказал хозяйке, что у меня лежали в чемодане деньги, а теперь их нет, и что поэтому я не буду у них жить. И все. Да были они там, были! А кто взял их: этот парень, хозяин или хозяйка – мне все равно. Я их оставлял в чемодане. А сейчас я уже не уверен даже в том, что эти деньги когда-то существовали… Погоди, а откуда ты это знаешь? Это же событие бог знает каких доисторических времен.
- Вот смотри, на левом виске у меня шрам. Это часть его удара свинчаткой. Удар тебе предназначался. Весь, целиком. Если бы он тебе весь достался, то тебя бы отвезли той зимою домой в багажном вагоне, а глупый мстительный хозяйский сын сел бы за убийство.
- Так, так, так… Погоди, погоди, я что-то догоняю… Этот террор во мне большой страх тогда вырастил. Всю жизнь борюсь с его остатками… А на последок он меня звезданул здорово! Я даже домой на зимние каникулы не поехал, чтобы не пугать родителей. Полгода часть лица была сначала синяя, потом черная, а потом еще долгое время желтая. Разная степень зрелости… Знаешь этот анекдот про черную смородину: почему она…
- Опять! Чуть прижмет, так начинаешь скоморошничать! Знал бы ты, как эти твои дурацкие анекдоты достали твоих близких и друзей. Когда ты подобным образом веселишься, они тебя жалеют. А ты до сих пор думаешь, что в это время ты остроумен и раскован. Между прочим, Светлана тогда отказалась выйти за тебя замуж потому, что ты выбрал для себя роль клоуна, все пытался ее веселить по поводу и без повода. Я до сих пор не пойму, с чего ты решил, что ей клоун позарез нужен? На тебя тогда было тошно смотреть.
- Потому что в душе я лирик и меланхолик. Так я, может, не ее, а себя тащил к светлой и веселой жизни… Не интересно как-то ты все интерпретируешь. Я не интересный у тебя получаюсь... Но все-таки расскажи, что ты еще про меня знаешь? А я, наверное, выпью.
- Какой смысл?
- В чем: говорить мне, что ты обо мне еще знаешь, или в выпивке?
- В выпивке.
- Правильно, от спиртного я становлюсь еще лиричней и меланхоличней. Пить не будем, а я выпью. Если я правильно тебя понял, то ты иногда берешь на себя часть моих проблем. А какую отметину оставила Светлана на тебе. Свою я знаю.
- Меня Светлана даже не поцарапала. Все тебе досталось. А беру я на себя только то, что может тебя убить или сильно покалечить. А все остальное – твое. Твоя наука по жизни. Если бы ты только из обывательской, простой жизни не делал экстремалку! Ты ухитряешься даже там, где другие просто отдыхают, расслабляются, создать для себя угрозу жизни. Устал я от тебя.
- Это когда же было?
- Да хоть когда! Точно знаю, что пить тебе спиртное нельзя. Помнишь: тихий снегопад, ты навеселе идешь по аллее с вечеринки у друга. На душе светло. Снежинки, как новогоднее конфетти. От полноты чувств ты подпрыгиваешь и цепляешь ветку, чтобы стряхнуть с нее снег. Ветка оказалась очень не гибкой, и ты затылком шмякаешься об асфальт...
- Ладно, дальше не нужно, я помню. Опять головой. Она у меня слабое место.
- Ну, могу и другую историю рассказать. Про другие части тела. Тебе семнадцать лет. Ты на каникулах работаешь в пионерском лагере. Место восхитительное в Казахстане. Невысокие горушки, два больших озера почти рядом. По берегам сосновый лес. Пятачок воды и зелени около пятидесяти километров в диаметре. А вокруг голая и жаркая, как пустыня, степь.
- Да, Баян-аульский район. Там у меня вроде ничего такого не происходило.
- Как же, не происходило! Помнишь девочку из первого отряда, которая, стоя на мостках над водою, делала заднее сальто и красиво уходила в воду.
- Помню, я тоже решил научиться делать это сальто. У воды постоянно полно народу, а вот в тихий час – никого. Я и начал. Спиной к воде, прыжок, шлеп в воду и опять на мостки.
- Мостки деревянные, ты на них воды натаскал, они раскисли. При прыжке пятки скользнули по доскам, и ты поясницей – о край мостков!
- Выныриваю, а тут пионеры на пляж бегут.
- А ты идти не можешь. Страшная боль в пояснице. С трудом, не поднимая лежащих на пляже шорт, прямой, как палка, идешь к своему жилищу. А девочка, лихо делающая сальто, кричит тебе в след: «у вас спина в крови!»
- Да, было. Я даже не обернулся. Мне показалось, что на пляже и в воде стало очень тихо и абсолютно все смотрят на мою ободранную спину.
- Господи, да кому она нужна, твоя спина! Видишь, что тебя беспокоит! Кто и как смотрит! Содранная кожа у тебя быстро восстановилась, а вот я долгое время не мог ходить. Только крылья спасали. Думал, что ноги совсем отнимутся. Но мы, Ангелы-хранители, живучи. Тебе бы не выкарабкаться, а я смог.
- Тогда тебе от меня больше всего досталось?
- Не знаю. Может и не тогда. Может зимой, когда тебе было двенадцать.
- Это когда у меня была сильная простуда, а родители опасались, что это воспаление легких и я не выживу? Я тогда пошел в гости к тетке в соседнюю деревню, попал в буран и, чтобы не заплутать и не замерзнуть, ночь просидел в сугробе. Повезло, что буран под утро закончился.
- Тогда тебе было всего лишь двенадцать лет, это была твоя мальчишеская глупость. Я счастлив, что мог тебе тогда помочь. Или тогда, когда ты вплавь догонял льдину.
- Когда это? Какую льдину?
- Неужели не помнишь? В Благовещенке, в центре поселка – озеро, которое в некоторых местах зимой промерзало до дна. В июне грязно-серые ноздреватые льдины отрывались от дна и с шумом всплывали.
- Помню. У нас в это время была практика на пришкольном участке. Мы забирались на такую льдину и плавали, гребя лопатами.
- Ты решил искупаться. Разделся, бросил одежду на льдину и прыгнул в воду. Вода была очень холодной, все тело сжалось. А твои одноклассники начали от тебя уплывать, гребут изо всех сил...
- Я еле их догнал, с трудом, с чей-то помощью, взобрался на льдину. И долго лежал на ворохе своей одежды, не замечая ни холода льдины, ни одноклассников. Меня колотила крупная дрожь от пережитого тогда в этой ледяной воде ужаса.
- Вот в этих случаях я согласен принять на себя не только часть, но весь удар. А вот зачем мне подставляться тогда, когда ты веселишься, развлекаешься? Ты хоть догадываешься, сколько алкоголя за все годы твоей жизни мне пришлось взять на себя, чтобы ты выжил? А твои папиросы, сигареты, сигары, трубки! Мне это зачем? У меня от твоего веселья мешки под глазами, больная печень, головные и прочие боли на дурную погоду.
- Так я же курить бросил! Вот уже почти три года. И пью я теперь мало – быстро хмелею. Все-таки возраст не маленький.
- Это сейчас, и то с моей помощью. А раньше?! Да и не только это! Вот, например, тогда, зимой перед демобилизацией. Помнишь, как ты отправился в самоволку попрощаться с подружкой. Помнишь, какой ветер был? Мороз около минус тридцати и влажный ветер с Белого моря. А ты в демисезонном гражданском пальто, без шапки и в летних туфлях на спиртовой подошве. Это что, поступок разумного человека? Я очень часто сомневаюсь, что у тебя есть разум.
- Я уже имя подружки не помню, а мороз и ветер не забыл.
- А потом твои сослуживцы уезжают домой, а у тебя лазарет, жуткие головные боли и светобоязнь? Этого не забыл?
- Нет, не забыл. Прости меня. Спасибо тебе. И за это и за многое другое.
- Какое спасибо?! Я за другим пришел.
- За чем же?
- Хочу, чтобы откровенно глупые рискованные выходки свои ты забрал на себя. Все: и прошлые, и настоящие, и будущие!
- Что, например?
- К этому ответу я готов. Пожалуйста: рискованный павлиний выпендреж, пьянство без смысла и веселья, курево свое и обжорство ради успокоения. Всё. Только это. Мог бы добавить сюда бессмысленный риск ради адреналина, но не стану: должны же у тебя быть рискованные развлечения с моей поддержкой. Все-таки они разнообразят жизнь.
- Спасибо. Что же у меня тогда остается?
- Да все остается! Только какую-то часть своих рискованных экспериментов ты проводишь сам, без моей поддержки. На собственный страх риск. Сам живешь, сам развлекаешься, сам отвечаешь и сам расплачиваешься.
- Это я понял. А как я узнаю, когда ты меня поддерживаешь, когда нет?
- Никак. Думай, догадывайся.
- Что-то скучная какая-то картина получается.
- Да что в ней скучного? Ты же как-то жил до этого. Так и живи!
- Тогда я не знал, что ты у меня есть.
- Понятно. Теперь знаешь, и хочешь получить гарантии. Причем, гарантии на большее, чем было до этого. Тебе не стыдно? Пойми, я не хочу увеличивать свою ответственность, я хочу ее уменьшить! Я хочу отдохнуть, поправить пошатнувшееся, обрати внимание: по твоей вине!, здоровье. Справедливо? Ну, что ты молчишь?
- Думаю.
- Думай, не думай, а выбора у тебя нет: я решил себя слегка разгрузить. Ты уже давно не мальчик. А если и мальчик, то довольно старый. Если что-то делаешь, или собираешься делать – включай мозги!
- Понял: выбора у меня нет. Тогда зачем же ты пришел!? Ну и разгрузился бы, не предупреждая меня!
- Это было бы несправедливо. Да и в чем проблема-то?! Представь, что я тебя не предупреждал: живи, как жил!
- Если бы я не знал о твоем существовании…
- Так как ты мог не знать?! Вся твоя жизнь должна была тебя убедить, что я существую.
- Я об этом не задумывался, а о тебе думал, что ты просто яркий символ.
- Понятно: тяжело меня вписать в реальность. И образование не помогает.
- Образование помогло бы, если бы твое существование... Да причем здесь это? Проблема в том, что ты, упростив себе жизнь, мне ее усложнил!
За все время разговора он заметно повеселел, да выглядеть, мне кажется, стал намного лучше. Сидит напротив, весело улыбается:
- Это нормально, это нормальное состояние взрослого человека. Ну, что ж, я все сказал, пожалуй, теперь я пойду.
Он встает, и я тут замечаю, что он стал заметно выше ростом, а за плечами у него мощные белоснежные крылья! Я хочу проверить мою догадку:
- Подожди, я сейчас вернусь! Не уходи!
- А я никогда от тебя и не уходил. Всегда был, есть и буду рядом! Только невидим!
Я бегу к зеркалу. Так и есть! На меня из зеркала глядит давешний тип. Весь какой-то неприглядный: помятый, волосы всклокочены. Пьющий, видно. Глаза отечные, а в них отчаянье. Точно Гусь, только без перьев. Мощный порыв ветра едва не валит меня на пол.
Я оборачиваюсь и кричу:
- Где ты?
- Не пугайся! Я здесь, рядом, как всегда.
Мне кажется, в голосе у него звучало ехидство. Это ты зря, Гусь, не думай, что я без тебя не справлюсь!
март, 2010