Последним экзаменом был иностранный язык.
Я подготовила к пересказу какие-то тексты, взятые из газеты "Юманите" на французском
языке, другого ничего приличного не подвернулось из ассортимента, представленного в
газетных киосках. Ответ мой, судя по всему, был далёк от блестящего, но молоденькая
экзаменаторша, очень милая и симпатичная, сказала:
- Я ставлю вам пять, потому что очень хочу, чтобы вы поступили.
Наверное она здесь преподавала, и у неё была напряженка со студентами, всё-таки
большинство изучали английский, а нас, франкоязычных, всегда и везде мало.
Однако я понимала, эта пятёрка на фоне остальных моих троек да в придачу к
незавидному аттестату, что мёртвому припарка.
Тем не менее, это был хоть какой-то огонёк, питающий надежду на чудо, которая пока
ещё теплилась.
Наталья, которая по своему обыкновению была в курсе всей драматургии событий,
разворачивающихся в недрах Литературного института, заявила:
- Экзамены - это всё ладно. Самое главное - собеседование.
Хотя сама особенно не парилась. Она сдала экзамены без троек. Всё-таки не в первый
раз поступала. У Галки была такая же картина. Подвешенная на волоске неопределённости, из нас троих болталась только одна особа.
Отчего-то этого собеседования я не очень опасалась. Был, конечно, небольшой
мандраж, но не особенный. Что бы там ни спрашивали, вопросы, на которые я не буду
знать ответа, вряд ли возникнут. Так я себе думала.
Однако не говори "гоп", не перепрыгнув.
В аудитории, куда приглашались абитуриенты по очереди, стоял длинный прямоугольный
стол, вокруг которого сидели литературные мастодонты. Свободным был только тот край
стола, возле которого была "голгофа": здесь стоял "приглашенный на казнь". Именно
такое ощущение возникло у меня, представшей пред ясны очи преподавателей Литинститута.
Все дядьки в возрасте. Среди них был и седовласый, тот, что принимал экзамен по
литературе. Остальные слились в гирлянду незнакомых лиц, с интересом воззрившихся на
мою персону. Как будто подсудимый предстал перед собранием грозных судей. Впрочем,
так оно и было. Мандраж усиливался тем, что они все сидели, а я стояла.
Сначала мне задавались разными преподавателями как бы ни к чему не обязывающие
вопросы: откуда приехала, сколько лет и тому подобное. Как будто у них документов
не было, чтобы это заранее выяснить. Довольно в непринуждённой форме мы
пообсуждали моих земляков-писателей, которых на нашей древней земле нарождалось
немало.
Потом свои вопросы стал задавать мужчина плотного телосложения с седоватой бородкой.
Взгляд его внимательных глаз был пристальным, как бы оценивающим, мол, что это
вообще за явление тут стоит.
- Кто ваши любимые писатели? - спросил он. - Ну, про Хемингуэя мы знаем! - ( в
юмористическом отрывке из моей якобы повести что-то такое про Хемингуэя упоминалось,
не помню точно в каком ключе). - Из наших соотечественников?
Я назвала Достоевского.
Корифеи переглянулись - то ли недоуменно, то ли многозначительно. Что бы это значило,
хорошо или плохо, я не поняла?
- Ну хорошо. А современных кого вы можете назвать? - продолжал спрашивать
кряжистый мастодонт с внимательными глазами.
Я растерялась. Дело в том, что на тот период времени я своих соотечественников
в общем-то и не читала. В основном предпочитала перечитывать от корки до корки
журнал "Иностранная литература". И даже фамилий не знала современных писателей, мелькавших на нашем литературном небосклоне.
Я почувствовала, что это был самый напряженный, самый ответственный , самый
решающий момент всего собеседования. От того, что сейчас будет мною сказано,
зависело всё. Это мне было понятно. Как напряглись лица присутствовавших! Какая
повисла напряженная тишина!
Передо мной сидели они, современные писатели. Я - возможный читатель.Не просто
читатель, а пишущий, значит, размышляющий. Который при чтении проник в их мысли,
проникся их чувствами, постиг их внутренний мир, вник в их суть.
Они ждали. Подавшись вперед и вперив в меня выжидающие взгляды.
Это был самый трудный вопрос из всех заданных мне за время экзаменов, ответ на
который я не знала.
Ляпнуть какую-нибудь фамилию наобум? В голове могли всплыть некие фамилии, из
бывших тогда на слуху. Ляпну, а вдруг он тут сидит? И спросит, что я такого читала,
что понравилось-не понравилось? А что я читала? Я вообще не читала наших! Ибо была
уверена заранее, что ничего стОящего они, зарывшиеся в принципы социалистического
реализма, написать не могут.
Кажется, эта минута, зависшая в аудитории в режиме писательского выжидания, длилась
долго, бесконечно долго, неприлично долго. Дольше молчать было больше нельзя.
- Паустовский, - сказала я наконец.
Во-первых, я точно знала, что его тут нет. Во-вторых, не такой уж он и современник,
его уже и в живых не было. Он точно не нарушал и не соблюдал принципов социалистического реализма. Его творчество стояло от всего этого в стороне.
Корифеи выдохнули разочарованно.
И тот, кряжистый с бородкой и внимательными глазами, в котором я видела свою
поддержку и своего союзника, он тоже был разочарован. Я поняла это по мимолетной
тени, мелькнувшей на его лице.
- Много ли вы написали? - спросил он уже буднично, почти равнодушно.
- Да нет, не много, - ответила я.
Отчего-то я не могла ему врать. Может, седовласому и смогла бы сказать неправду,
а этому человеку почему-то не могла.
И по его глазам, в которых потухла внимательность, я поняла, что собеседование
провалила.
Он как бы сразу потерял ко мне интерес.
Теперь было ясно на сто процентов - я не поступила. А шанс был, бедняга трепыхался,
надеялся и даже жаждал изо всех сил помочь мне.
Я сама всё провалила.
Вышла из аудитории с таким видом, что все сразу всё поняли.
Кто-то бросился в мою сторону с вопросами:
- Что сказали? Что спрашивали? Что? Что?
Я ничего не могла ответить.
Я уже всё знала про свой провал, хотя результаты собеседования должны были огласить
только завтра.
Однако для меня всё уже было ясно.
Не заходя в общежитие, бродила по Москве. И ни о чём не думала. О чём там думать?
Вообще думать не хотелось ни о чём. Хотелось, чтобы в голове было пусто.
В глазах так и осталась картинка с выжидательно уставившимися на меня корифеями.
И внимательные глаза этого кряжистого с бородкой тоже не спускали с меня
выжидательного взгляда.
На Страстном бульваре с какими-то уже встречаемыми раньше собратьями по перу,
завалили в какое-то кафе. Разглагольствования и споры о литературе сопровождались
возлияниями.
Не такие уж эти возлияния были обильными, но мой ослабленный перегрузками
последних дней организм ни с чего, за каких-то пару часов наклюкался так, что пришлось
собратьям озаботиться погрузкой набравшегося прозаика в такси.
Назвали водиле адрес общежития и с просьбой "не кантовать" попросили доставить груз
по месту назначения.
Таксист задание выполнил - посылка была доставлена. Выгрузилась сама. На автопилоте взошла на второй этаж, вписалась в дверь нужной комнаты и рухнула на свою кровать.
Наталья и Галка встали и стояли,как изображения на картине Репина "Не ждали".
Откуда там явился мужик на той картине, неизвестно, но лица встречающих были очень выразительны.
Меня же наоборот, ждали. А лица были такие же. Потому что не ждали в том обличии,
в каком дождались.
Наталья была потрясена.
Поэтесса повела себя подобно настоящему прозаику - нажралась, как портовый грузчик.
Не подобно поэтессе - без слёз, без стенаний, без вырывания волос на голове.
- Ну что же ты? Ещё же ничего неизвестно! Результаты объявят только завтра, -
попыталась увещевать Галка.
А прозаику было уже всё равно.
Это вам надо ждать завтра. А нам, прозаикам, всё уже ясно. Это доля поэтов -
размазывать свои переживания в длину и в ширину. Мы не такие.
Поэты, кстати, не замедлили явиться. Оценив обстановку, они всё поняли. И принялись
проливать успокоительный бальзам поэзии на израненную душу страдальца.
Брюнет читал поэму "Про шоферов". Блондин присел рядом с отрубившимся прозаиком,
читал лирические стихи и гладил по волосам.
К счастью, опьянение - это не безумие. Оно проходит. Уходит.
Приходит новый день. И это хорошо.
В комнате холодно. Девчонки ещё спят. Вопреки обычного, сегодня я, а не Галка
встала первой. Знала, что сегодня уже уеду домой.
Подойдя к окну, стояла и смотрела.
Над городом сгустились сплошной дымчато-серой пеленой тучи.
Я стояла возле окна и смотрела на большую лужу, растянувшуюся посреди дороги.
Вчера лужа мрачно блестела черным зеркалом на сером асфальте.
Даже то обстоятельство, что она заплевана окурками и жёлтыми трубочками скрученных
палых листьев, не мешало её важной солидности.
А в другой раз лужа была вовсе не черная, а зеленовато-коричневая.
В это утро из лужи дворники уже вымели вчерашние окурки и трубочки палых листьев.
И машины уже успели размазать бедную лужу по асфальту.
Чистая и почти бесформенная, она всё еще пытается сохранить в себе достоинство и
упрямо отражает макушки деревьев. Как подбитый глаз, хоть и заплыл синяком, сузился,
а всё же не потерял зрение, видит...
Результаты собеседования ещё не были обьявлены, но я уже знала, что Литинститут
помахал мне прощально ручкой.
Сообщение о результатах собеседования исходило от лица ректора Литературного института. Сказал, что прошедшие творческий конкурс и приехавшие сюда все безусловно
талантливые. И те, кто поступил, и те, кто не поступил. Объявив фамилии тех, кто
принят, обратился к тем, кто остался за бортом, в том числе и ко мне: мол, на
следующий год приезжайте. Работы на конкурс можете отправлять те же самые. И не
вздумайте травиться и вешаться,мол, это уже видели. Он почему-то при этих словах
посмотрел на меня.
Вот ещё! Очень нужно!
Разведка в лице Натальи, которая, как всегда, неизвестно откуда знала всю драматургию
событий, творившихся вокруг, сообщила, что до последнего выбор стоял между мной и
"Чемоданчиком" - сценаристом про Омара Хайяма. В конечном итоге выбор пал на него,
Во-первых, он не женщина. Это плюс. Потому что женщина-прозаик - это что-то вроде
кота в мешке. У неё в любой момент может вширь и вкось развернуться личная жизнь,
а это: роды, пеленки, распашонки- какое там писательство! Во-вторых, они решили, что
у меня просто была личная трагедия, вылившаяся самовыражением в виде рассказа. И
этим эпизодическим самовыражением всё писательство может закончиться, не перейдя
в литературную плодовитость в виде большого количества произведений.
Но я рассуждения Натальи не очень-то слушала, мысленно прощаясь со всем, что здесь
повстречала. Я уже перестала быть прозаиком, перестала называться поэтессой. Я уже
чувствовала, что корабль под названием "Литературный институт" набирает ветер в свои
паруса и уплывает-уплывает вдаль, оставляя меня с тем, с чем была, то есть ни с чем -
как предсказывала одна из моих подруг.
- Представляешь, он же сам хвастался, что в свой сценарий для диалогов надёргал
фразы из "Крокодила"! - пробился до моего сознания возмущенный голос Натальи.
Однако поймав мой отрешенный взгляд, воскликнула: - Нет, ты всё-таки не прозаик!
Ты всё-таки поэтесса! Я тебе говорю, а ты меня не слушаешь!
- Слушаю, слушаю... - успокоила я её.
- Уверена, ты даже не знаешь, кто тебя отбирал к себе на курс! Не знаешь писателя,
который отобрал твою творческую работу и хотел зачислить к себе учиться?
- Не знаю. Кто он?
- Вячеслав Шугаев!
Фамилия эта мне ничего не говорила. Я не интересовалась пишущими современными
соплеменниками.
Из общежития ехали в автобусе с одним парнем с Урала. Он поступил. Я - нет.
Но у него вид был более растерянный, чем у меня. Он был похож на взлохмаченного
лесоруба.
- О чем я буду писать здесь, в Москве?! - вопрошал он.
- О чем там писал, о том и здесь будешь писать! Герои твои у тебя с собой, в голове, -
успокоила его я.
Приехав домой, конечно же, я попыталась добыть какую-нибудь информацию о Вячеславе
Шугаеве. В "Букинисте" купила роман-газету с тремя его повестями. Среди которых
была "Дождь на радуницу".
Когда я прочла эту вещь, то поняла, почему моя работа была отобрана из многих
прочих, как прошедшая творческий конкурс. Она перекликалась с этой повестью. Там
тоже рассказывается о женщине, у которой погиб её любимый муж.
Может, он думал, что моё творение было навеяно его творением. А я вообще до сих пор ничего не знала ни о нём самом, ни о его книгах.
С фотографии, размещенной на обложке, смотрел тот самый человек с бородкой и
внимательными глазами.
Родился в Татарской АССР. Окончил факультет журналистики Уральского университета.
Работал в газетах на Урале и в Сибири. Проживал в Иркутске, друг Александра
Вампилова и Юрия Скопа. Писатель, журналист, сценарист, член Союза Писателей.Работал зав.отдела прозы в редакции журнала "Молодая гвардия", преподаватель Литературного
института. Его книги издавались стотысячными тиражами, экранизировались, переводились на разные языки.
Сейчас практически забыт. В интернете обнаружила, что его произведения запрашивали
0 читателей, 0 пользователей.
Умер в в 1997 году, в возрасте пятидесяти девяти лет.
Жаль, что не довелось у него учиться. Хороший был писатель. Даже в тисках тогдашних
рамок социалистического реализма писал о любви, человеческих чувствах и отношениях.
По приезде домой всё вскоре в моей жизни встало на свои места.
Переживания, связанные с Литературным институтом, улеглись.
Лиза из отдела пропаганды при местной писательской организации, выслушав мой рассказ
об экзаменах и собеседовании, воскликнула:
- Зачем же ты сказала, что мало написала? Не могла сказать, что понаписано целый
стол?!
- Действительно, как это я не сообразила. Дурацкая привычка лепить правду-матку!
На работе повеселила коллег, постаравшись собрать для рассказа о Литинстиуте всё
весёлое и смешное в качестве расплаты за то, что в самый сезон они за меня
работали.
В память об этих двух неделях, в течение которых я побыла прозаиком и походила
в поэтессах, пробралась строчка из стихотворения одной молодой поэтессы,фамилию
которой я не помню, увековечившая адрес упомянутого учебного заведения:
"А на Тверском бульваре двадцать пять, деревьям ровно обрезают ветки..."