Настоящее время ничего не стоит. Заложник посттравматического расстройства, я продаю то, что происходит сейчас, в руки того, что происходило задолго до сегодня. Время – змей, который кусает сам себя за хвост? Это сравнение настолько растиражировано, что я невольно морщусь, когда произношу его вслух. Капли дождя медленно летят из холодных облаков. Стекая по гриве, они смывают кровь. Оранжевые глаза, застыв янтарной смолой на проводах, пытаются увидеть – что? Внутри ворочается пароход, острый и большой, с красной полоской на черном борту, вот он отчалит и рев, скомканный в груди, стелется по простору океана, предпочитая не вырываться во внешний мир, грозя разорвать грудь, ускоряя финал.
Сумерки делают цвета ярче. Дождь уютно шумит для тех, кто наблюдает его в тепле. Мне кажется, что я смотрю телевизор, и там показывают, как в грязной подворотне умирает лев. Внизу экрана должны проявиться субтитры, в попытке передать телезрителю, что происходит на самом деле. Как себя чувствует животное, которое умирает по настоящему, не играя роли, за которую ему заплатили. Я смотрю на себя, сидя на мягком диване. И мне думается, что важные элементы антуража – запахи и всякая мелочь. Пахнет резиной, паленой шерстью, неуловимо – яблоками и жареной картошкой, из-под основания дома проталкивается одуванчик, пахнет и ним, а еще влажным кирпичом, прибитой пылью, озоном, зеленым цветом светофора, что разбился на перекрестке по коже асфальта.
Львы умирают, потому что живут люди. Люди умирают вопреки тому, что умирают или живут львы. Краем глаза замечаю потертый теннисный мячик, он желтый и спрятался между двух мусорных баков. Маленькое солнце здешней империи, вход в которую сторожит поверженное тело грозного тамплиера, еще верящего в то, что мощи господа чего-то стоят. Я пришел сюда не доказывать что-то кому-то, я пришел сюда – уйти. Возвращается телевизор, картинка на экране почти застыла, только дождь все бьет сверху. Внутри ждут субтитров, но ничего, пустое место, помехи на изображении, будто скачет напряжение. Брызги капель летят на морду, и я слизываю их языком. Они отдают мазутом и неуловимо далекими полями, полными свободы.
Вольфрамовая нить моих ощущений накаливается. Горячая кровь выплескивается на асфальт, испаряясь, истекая, мутные ручьи омывают лапы, прячась в мрачных стоках этого города, полного патронами и охотниками до чужих страданий. Веки словно привязаны и темнота мне не доступна, только серая резь высоты, на которую заставили смотреть до мерцающих точек. Это все – мелодия повторов, беспамятство постоянства, в котором я расписываюсь когтями, но как и где – не помню. Грустная и поверженная мощь, тебя жалко жалеть.
Мое единственное желание – это белые бляшки, «шум», заполоняющий все, что было до этого. Пытающийся укрыть настоящее чувство зверя, который отчаянно свертывается в клубок, пряча глубокую рану на животе и смаргивает слезы в глазах цвета темного меда. Я переключаю канал, но и там этот сюжет, еще и еще, канал за каналом, везде одно - острый репортаж. Выключаю. Подхожу к окну, разбрасываю в разные стороны шторы. Вот он – лежит и тяжело дышит, гипнотизируя небо. Мне кажется, что я могу разорвать змея времени на разные части, но у него две пасти, и обе впились в мои руки. Боль ласково тянется ко мне в поцелуе. Бежать, бежать от нее, пока не встретишь льва в подворотне, согласившегося умереть за тебя снова. В итоге все проворачивается назад и мне вновь приходится писать, что «Настоящее время ничего не стоит…».