Встретились два друга, давно не виделись, постарели немного, всего повидали, немало хлебнули, каждый шел своей дорогой указанной богом, стали они судьбу свою раскладывать по полочкам, Иван больше молчал, Петр только сетовал.
- Скажи, Иван, почему бог так часто наказывает, он же Вселюбящий? С малых лет тяну лямку, не робею, по подставленной щеке били и очень больно – терпел. Научился щериться – боялись моего оскала, шишки да тумаки, синяки и слезы, а от бога ноль внимания, похвалил бы ради хохмы – поверю! Разверзлась бездна подо мною, а помощи нет, шел напролом, расталкивая локтями – без толку. Что касается нищих, они сами виноваты в нищете своей – хлюпики, терпят, дураки, бараны безмозглые, немы, яко овцы, их льют – они молятся, нищету истреблять надо. Нет, Ваня, никак в толк не возьму, почему некоторым все, другим с помойного корыта хлебать, я хочу все и сразу. Где справедливость, мне бы как сыр в масле – препоны кругом, почему Христос прошел по морю, а мне нельзя?
Кипит бездна ,словно черная ведьма судьба моя ,со школьной скамьи, нет – с садика верховодил, а то затопчут, вомнут в грязь. В этой жизни бог мне не помощник, сам справлюсь, через головы шагал, поступая в институт, все средства были хороши, переплачивал, от святых не ждал помощи, а есть ли эти святые, покажи одного? То-то! и ты не видел, и я про то же.
Была работа не по душе, но выгодная, бизнес полетел к черту. Женился по расчету, ребенок всего три месяца пожил, не жизнь – каторга. Была дача, машина, но счастье снесло водой за высокие горы, дремучие леса, бабе-ёшке под лавку, давить пиявки – развелся.
С Ленкой, второй женой не ужился, эта серая мышка вечерами не выпускала из рук библию, за меня, непутевого простила, вот глупая баба! Чего просить, у кого, у воздуха, денежки-то кто приносит, с воздуха они не берутся, верно, братан?
Мотался из деревни в город и везде своя маета, вроде все есть, друзей с гулькин нос, было, что им дать – вот они, как на блюдечке, нечего – и их нет. И вот что я усвоил из этого винегрета: человек по сути своей всегда одинок, сколько бы вокруг него звезд не крутилось, родился один, умрет один, зато в небо пойдет с бесчисленной толпой.
Эх, Иван, Иван, черны дни мо, не чаю, когда кончатся, за что? Кому солнце в радость, мне тошно от лучей его. Болит душа, ломит кости, выкручивает суставы, дорогие лекарства без толку, кажется, все тело гноится язвами, лопаются вены, образуя раны. Натянуты нервы, оголены раскаленным проводом.
Разве я мало мытарил, мало страдал, мало потерял, для чего родился? Пусть в геенну канет тот день, когда встретились мои родители, в голове черти бьют в барабаны, вместо сна – забытье, недалеко и до шестой палаты. Дни проходят без надежды, сгустились тучи над теменем моим, и нет просвета. Куда все делось, Ваня, куда задор делся, почему жизнь кажется не такой задорной, бесконечной, по сравнению с молодостью, разве нельзя человеку жить, как тогда? Мечтали, планы строили, на звезды смотрели…
Неродные Ленкины дети чураются меня, я же их растил? Померкли краски утра моего, встаешь с мыслью – опять надо в этом долбанном мире пыжиться, чего-то доказывать, забит холодильник, а еда тленом пахнет – радости нет, радости… вот такая колбаса получается, звуки ужасов в ушах.
Нищие в небо глядят – мне некогда, как им удается, что там можно увидеть? Где не пройду – одни развалины, не в свой день скончаюсь, не расцвели ветки родового древа, на мне усохнут, тело покрыто червями, хочется скоблить до костей, опротивела жизнь – сам себе в тягость, если есть бог, я не виновен перед ним, пусть успокоится – искупил с лихвой. Если разить стрелой – то не меня, где он был, когда голодал, где теперь, когда вою?
В троицын день было так тошно, поехал к тетке поплакаться, аж трясло всего, так она пуще меня в депрессии, ей семьдесят, давление, болеет, обнялись, пожалобились, поплелся я, но домой ноги не идут. Мотался, мотался по улицам, заводь, ни одной скамеечки, сел на корточки, а тоска с ног валит, слезы, что у бабы, мимо люди снуют безучастно. Так захотелось их участия к себе, так одиноко, хоть бы кто подошел, а может, я вешаться собрался, может, жалости хочу?
Хорошую работу теперь не найти, только в дворники и то за троих пахать надо, откажешься – вали, куда подальше, на все четыре стороны. На пенсию туго, было время, помогал, сейчас бы кто тыщенку дал, чтоб не сдохнуть, но и им худо. Выговориться не с кем, вот и сижу в кустах, сопли на рукав мотаю, думаю наверно – наркоман, плечи ходуном ходят, глажу траву, дотоль никогда не гладил, смотрю – я не один, в двух метрах пятнистый голубь ходит. Косит глазом, наблюдает, когда выплачусь, и вырвалось у меня само собой: «Спасибо, что услышал». Может и взаправду услышал, а, Ваня, на голубе больше белых пятен, черные только на хвосте. Услышал Петра неверящего, наладится, друг?
- Наладится, Петруня, наладится, ты все негодуешь, жизнь плоха, а мне бога гневить не за что: есть кров, все живы-з доровы, небо Господь дал в усмотрение. Оно доброе, чистое, гладкое, словно блюдце, смотреть – не насмотришься, в нем отражаемся все мы, его дети со своими бзигами, интересами, запросами. Оно посылает дожди и ветры, напоминая о нашей ничтожности, перед ветром поневоле прогибаешься, как бы кланяясь, а то забыли, гордые очень, сам с усам. Готов на коленях ползти, раздирая их в кровь, и этого будет мало – грешен я. Оторопь берет, сколько грешу, а бог рядом, подумать только, одними глазами на мир смотрим, одними думами мучаемся.
Ты, Петр, везде побывал, мне же клочка земли хватает, чтобы диву даваться, божьей природе радоваться, не знаю, как благодарить бога за это. Невообразимая красота, это надо же так продумать и название дать, если прочувствует ее сердцем, всколыхнет тебя и снаружи, клевер, он везде клевер. Я радуюсь за чужой успех, не завидовал чьей-то пятерке в школе, институтов не кончал, кому-то и на земле работать надо. Встану утречком – герань на окне горит, ребятишки сопят, жена беспокойно ворочается, нет, Петр, не понять божьего промысла, не понять.
С молитвой солнце встречаю, с молитвой провожаю, ты забыл, поди, как огород спозаранку дух пускает, защемит так, того и гляди вот здесь лопнет от переполнения. Жена моя простая, добрая, всех приветит, терпеливая, все перемалываем вместе, жернова жизни все перетрут и любовный каравай выдадут. Ребятишки ко всему приучены, стариков почитают, у каждого своя обязанность, спасибо, боже, за семью. Нам, дорогой Петруня, без бога никак, ни вздохнуть, не выдохнуть – все по его воле.
Лежу на печи, шевельну пальцем – ни болит, шевельну ногой – целая. Не дай он мне ум, не поставил бы эту добрую избу, не сложил печь, не вырезал конек на крыше, жестяных петухов. Не убивай душу, Петро, скажу я тебе, не радуйся людским печалям, неудачам, бери пример у природы, смотри, как стойко она выносит тяготы, наши извращения, молчит, и ты не озлобляйся.
Даже в лютую стужу бог опускает длинные ресницы, все оживает, земное сливается с небесным, деревья выстреливают энергию, она соединяется с небом. Я замечаю мелькающие искорки в воздухе, это наверно души, их больше, чем песчинок на берегу, прыгаю, мельтешат, чего-то делают, пролетела галка, каркнула и улетела. Разве это не знак, дружище, а ты говоришь все плохо.
- Да, плохо, Ванек, плохо! Разве ты живешь, существуешь ты, вспомнить нечего, закопался в навозе, как жук, дальше этой кучи ничего не видишь.
- Погодь-ка, погодь, охолонь малехо, ишь, закипел, как медный самовар. Как нечего вспомнить? Родительскую избу помню, зеленый старинный комод, кровати с блестящими шариками, соломенные постели помню, пикейное единственное белое покрывало помню, а как же, что ты? В избе всегда сеном пахло, я спал на полатях, прям на луке, с мухами наперегонки играл, кто скорее отмашется.
На старой, перелатанной кушетке в обеденный перерыв и не только, спал отец, придет с поля, плюхнется в чем есть, прямо в кирзяках, и храпеть на все лады, в волосах и сапогах васильки да солома. Возьмем соломинку и в нос тыкать, густой лес в ноздрях шевелится, живот прыгает, губы пляшут, очень смешно, аж рты зажимали.
Разве нечего вспомнить, Петро, а, что ты! Чтобы отец не храпел, мы хрюкали и мычали, храп замедлялся, потом с новой силой, как вздохнет – уши затыкай! Огромная рука падала на пол, поднимем ее, положим на грудь, она снова падает.
Из углового окна видна вся улица, мы наблюдали за соседями, когда хлебали щи, все ведь запомнилось, даже теткин фартук, теперь уже никого нет, а они все сидят за тесовым столом, там, когда все были молодыми…
Нет, Петруха, память – это и есть настоящая жизнь. Березка нашептывала свою тайну, Трезор охранял территорию, хотя сам был маленьким щенком. Его никто не боялся, подхваливали, подкармливали, он подбодрено лаял, исправно исполняя службу, чтобы есть не даром, а лошадь, как жевала, так жует, не обращая ни на что внимания, только от слепней хвостом отмахивается.
Навизжавшись, щенок утомленно идет в тень, растянется на лужке, прикроет нос лапой и храпака.
- Иван, опомнись, в каком веке ты живешь, не заметили, как исчезли империи и века, очнулись, проснулись и поняли – мы оказались совсем в другой стране, очередной кризис душит, черт бы его побрал, и так жизни не видели, а тут он грянул, зараза!
- Кризис, говоришь? Для простых людей со времен соломенных крыш и лапотных дел, лебеды в щах и доныне бытует энтот кризис, этого и следовало ожидать. Ворованных денег пропасть бездонная, зло, зависть, желание любым путем нажиться, вот пузырек-то и лопнул. Людская мысль, Петруха, сфокусировалась на деньгах – о душе забыли. Никто и не вспомнит, не заметит близких людей, живущих под старость изгоями, ненужными, выброшенными, как мочалки, вон! Родителей убивают ради пенсии.
Кто всю жизнь жаждет денег – они у него будут, бог даст возможность узнать, что это за такое: через кровь матери, продажу ребенка, убийство деда или бабки, соседа, ведь большие деньга даром не даются, и честным трудом их не заработать.
Однажды довелось побывать мне в Мурманске, там есть корабельное кладбище, прям в заливе – ужасное зрелище, как после бомбежки, а рядом по берегу идут автобусы, люди смотрят в окно, и видит этот развал…
Закрыл я глаза и представил там красивую набережную с фонарями, дамы с колясками, клумбы, знаешь – сбылось, говорят, хлам убирают, столбы стоят со светом, площадка есть, насыпь ровная, правда цветы на севере мало приживаются, но приятно. А ты, Петро, не коси на меня глазом-то, не коси, чудаком считаешь, зря! Ты не пробовал в транспорте или людном месте в глаза заглянуть – попробуй, у одного печаль на сердце, на работе и в семье нелады, у другого опасность в глазах, вот-вот порешит кого, третий нутром мучается. Начинаю мысленно посылать добро, негатив виден сразу – лица сереют, а доброта и любовь светятся!
Ненужные вещи зря не выбрасывай, людям раздавай, если на мусорку решил – в пакет положи или аккуратненько на газетку, все возьмут, бездомных много. Чтобы жена к другому не убежала – меняйся сам, заблестят глаза ее, появится живой румянец – вот и богиня! По крупицам от души к душе, кризис и проскочит.
Если будем забывать матушку природу – так и будут душевные и наружные недуги тело разрывать, а доходы утекать, как вода сквозь сито. Во времена перестройки я ждал от властей постепенного переоборудования производств, станок за станком, без потери рабочих мест, а вот, чем обернулось…
Лопнул пузырек-то недаром, ненужные фирмы ликвидируют, слово-то какое - фирмы, офисы, конторы, они и есть конторы! Сколько бездельников штаны протирают, друг друга покрывают, продают и крышуют, а барахла в подвалах наляпали вредного – это наши болезни, магазины в каждом доме, а купить не всяк сможет.
Разве мы каждый день покупаем: диван, куртку, технику, а? А всего завал. За пять лет я изношу одну фуфайку, тогда зачем лишние клепать, чтобы на складах гнили? Мебель из опилок, да шкаф у меня еще от бабки и крепче, чем эта, а цены завернули…
На эту долю жилье бы строили, ориентира в экономике нет, что сегодня ,что на потом оставить, так нельзя, менять мышление надо. Сколь фуфаек не шей – я все равно одну изношу, для меня духовные ценности важнее всего, в них прошлое и будущее наше.
Праздники забыли, нет – их полно, да бестолковые. У нас была машинка «Зингер», каждому на праздник по обновке, сатин на шаровары мальчишкам, простенький ситец девчонкам, радости не было конца, душа трепетала! Сейчас много всего да нет того трепета в детских душах. Стоят все на площади, на праздник, мерзнут, скучно им, а музыка так и зовет на пляс, я и пошел в круг, бочком, бочком ко мне подошла бабка, пьяный парень коленце выкинул, пара с ребеночком – и понеслось! Сидящие с пивком, завидовали, но притопывали, а выйти стеснялись На трезвую голову я наплясался, места стало мало, сколько вышло в круг. Масленицу справили на славу, как в старые времена, тут и блины пошли по рукам! Дети по центру, щеки румяные, глаза блестят, они и не знают, как можно просто так радоваться - компьютер засосал.
Хочешь, Петруня, байку расскажу, повеселю малость, я от родителей в детстве слышал. Поехали в Москву две бабы за пряниками, тряпками, батонами к празднику, зашли в ГУМ, народу – яблоку негде упасть, растащило товарок в разные стороны, дышать можно, если голову вверх задерешь. С боку мужик, сзади, трутся о мягкие места, аж взопрели, пот со лба вытирают, словно нужду справляют, а купить надо, не поедешь в деревню с пустыми руками, а руки заняты, зажаты? Все норовят токо туда, обратно ходу нет, стой, где стоишь, а то хуже будет. И тут Клашка увидела у одного на шее фотоаппарат, сроду не было у них такого чуда, в интерес вошла: «Милок, дай бог нам отседова живыми выбраться, христа ради, цай будь так добр, утцублуц меня на картоцку , в стояцку у белой-ти березки, в новых-ти колошах, век помнить буду, а то некому и нецем. Свому мужику покажу, пускай слюни пускат»!
А народ все прет и прет, Маньки нет, надо горло драть, чтобы доораться, вот и заорала, как загулявшая ярка: « Мань, где-ко ты, тутова так жаркО, как в Пизе, лежу на спинах, куда вынесут, не знай, жмут и жмут, будь у выхода, там встретимся. Семен ба попробовал, гожо ли, а то все мне тискаться везде.Поездил ба, узнал, как пар из ушей валит, поневоле взопреешь, скажи, пока силы есть – сколь метров нады метров на кальсоны-ти?» А Манька в ответ орет: «Товарк, цай не первый год за Семеном-ти, ежель клин в зад – два с цетьвертью, а так – двух хватит. Живы будем, палтусовых голов купим, товарок позовем, пусть побалуются, люблю грешница головки пососать!» Петр молчал, думал, потом как повалится от смеху на лужок, следом Иван, дружка поддержать.
- Считаешь, ты у нас такой умный, - сплюнул на землю Петр, - мне тоже есть чем «отстреляться» от заумной бредятины, сказону-ка я тебе о второй жене – Ленке, она увлеклась реставрацией икон, стала мало выходить на улицу, эту работу считал за баловство. Решила вдруг поехать к сестре, в Нижний Новгород, сама-то она с Украины, и вот какая петрушка вышла. Перед отъездом обняла она и стала причитать: «Постелюшка моя мягкая, земное сокровище, родной уголок, прибежище и колыбель снов, подушка-добрушка, хранительница дум и тайн – обнимаю. Дайте поглажу вашу душу, еще раз прочувствую теплоту и мягкость, вдали от дома будет не хватать вас. Одеяльце, укрой, обволоки блаженным теплом, огради от страха, от дорожного волнения, суеты и лишних хлопот, как хорошо дома – вот рай земной! Родненькая постелька, чует сердце неладное, плохая будет дорога, не хочется ехать, а надо, пока живы родители, одолевает беспокойство, но я вернусь».
- Смеялся я над ней, Иван, думал, с дуба рухнула баба, а вышло... сестра Дарья, не любящая готовить, живет в районном городке - у нее муж слепой, на много старше. С дороги бы борщеца свежего, да где там, чайку хлебанули и на диванчик с ней вдвоем, больше негде, утром, чувствуя натянутость в разговоре, моя на первый автобус да в деревню в двадцати километрах, там дом, купленный у немой тетки. В доме все есть, только моей отдыхать пришлось пять дён, не выдержала, сбежала, но как? По приезду, под завязку затарила холодильник, натопила баню - и на боковую, все дни чувствовала непонятный страх, всей кожей, всем нутром. Пришлось спать с включенным телеком, но это мало помогало ,черный, настенный ковер вдруг запульсировал, засветился, представляешь? Особо центральный ромб, он превратился с лицо в платочке…
Ленка мысленно спрашивала, в чем дело, что это лицо от нее хочет? Идет по избе тревога и баста, хоть тресни, а ведь от страха внутрь себя не спрячешься. Чтобы себя чем-то занять, все дни ходила моя дура с молотком и гвоздями, приколачивая отвалившиеся доски ,с умершей хозяйкой дома разговаривала, эта тетка дальняя родственница, у домового просила разрешения похозяйничать. Дому нужны руки, а не то духи разозлятся. Разговоры не помогали, все повторялось, ты слушай, слушай, дорогой друг, я тоже не дурак, потом понял, когда домой вернулась.
Тетка Наталья – хозяюшка дома, была набожная, на дому молельня была, вот у нее и была немая дочь, которая дом-то продала Ленкиной сестре. Рукодельница, вышивки по стенам, красивые варежки всем на заказ вязала, изба выскоблена добела, иконы, церковные книги кругом, а подросла – замуж за немого выдали. Как это, Ваня, родители оба немые, а две девки родились нормальные, институты закончили, сами мамами стали.
Бабка Наталья из староверов, тишина, простота, чистота, ни радио, ни телевизора, только ходики тикали, мужа то ли лагеря забрали, то ли война в чужих землях лежать заставила.
Когда моя сопливой была, тетка ее в брюках даже на порог не пускала, тем более с макияжем, гнала на болото умываться. Девки хитрить стали, приедут из города, не заходя в избу, к подружкам идут переодеваться в юбки, только тогда на глаза попадались.
А подруг не застали – перескидовались в бане, губы лопухом вытирали, умывались из бочки.
Теперь о Ленкиных бегах из этого дома. У сестры есть дочь непутевая, гулящая, бесшабашная, неуживчивая девка. Дом пустой, винишко, парни, мат, курево – сам знаешь, поэтому и мечется сгусток энергии теткина душа. Ленка-то верует, поэтому дух и стучится к ней, больше никто не услышит, не поймет ,что сказать хочет.
-Дальше что, - оживился Иван, - тянешь кота за хвост.
- Погодь, не торопи события, тут надо исподволь, гонишь, как охотник собак. Наутро моя услышала голос: «уезжай отсюда немедленно», собрала вещи и на автобус, в город, не помня себя, купила билет, и очутилась в Москве.
Может такое быть, кто подтолкнул, зачем, если только приехала? Поверишь тут в самого черта…
Приехала перепуганная, молчит, из дома не выходит, лежит, в потолок смотрит, как испортили бабу, потом прорвало, словно тетка в ней сейчас и сказать хочет. Знаешь, как трясло от рева – сам испугался.
Тут она и стала рассказывать, как тетке тяжело видеть срам в доме, надругались над ним, опоганили, очистить надо. Дарья как-то заикнулась моей, тоже чувствует тяжесть, редко появляется там, освятила водой, видимо мало, огнем выжечь надо, но как, не спалить же?
- Не спалить, Петро, не спалить, мнимым огнем выжечь и греха не заносить, по моему тетка хочет спалить и вправду, чтобы прах по ветру, следа не осталось, смрада полно.
- Вот оно как, - покачал головой Петр.
По дороге в Украину, скажу еще что было, в поселковой церкви ежегодно Ленка реставрирует иконы, на одном дыхании она привела в порядок двадцать икон, под слоем копоти Пантелеймона Целителя обнаружилась Мария Магдалина, вопрос – что делать?
Если оставить вторую, не будет первого, к которому привыкли горожане, решила она оставить обе иконы, написав Пантелеймона заново. Не зная, чем отблагодарить, батюшка вручил ей веночек из сухих трав с распятия – это самый сильный оберег.
Закончился отпуск, пора ехать домой ,сверху в сумку положила венок, прощаясь с больным отцов, он сказал: «Я тебя больше не увижу». За несколько лет болезни, Ленка привыкла к его словам, не поверила, не придала значения, раньше он говорил: «наверно не увижу», теперь его слова были пророческими…
В вагоне она познакомилась с женщиной, слова за слово, та заинтересовалась молитвенником, взяла у моей и читала три дня, закончив читать, она сказала: «на, он мне больше не нужен», в это время умер отец.
Ленка не знала, ехала, не могла дозвониться, какие-то силы дали спокойно доехать, все равно бы хоронить не успела на полпути – жара, его закопали на другой день.
С ними ехал один обормот, у которого крыша поехала, похоже, из рыбаков, в вагоне много детей, моя учила их рисовать, девочка лет пяти клала голову на грудь Ленки и смотрела, как распалялся дядя.
Он ругал всех: государство, власть, друзей и знакомых, пассажиров. Ленка, терпеливо молчавшая, уткнувшись в подушку, сделала замечание:
- Мужчина, да у вас есть вообще кто-нибудь хороший из друзей, знакомых?
- А ты вообще молчи, гнилая, как ты мне надоела!- заорал он.
Настал черед выходить, поползли к выходу сумки, моя поставила свою на пол, у рыбака вещей мало, он ерзал, ерзал, схватил ее сумку обеими руками, и кинул на сиденье, брезгливо вытирая руки.
И только дома доперло – он бесился от того, что в сумке-то лежал венок с распятия - дьявол в нем бесился! В дороге дети сплачивались около Ленки, плотной стеной защищая, как ангелы.
- Да, Петя, жизнь пройти – что реку по глади, ты все на судьбу жалуешься, мне бога гневить не за что, наоборот, часто к нему обращаюсь. Господи, говорю, ты мой помощник, спаситель и друг, в доверительной беседе чувствую – слышишь, переживаешь за нас, неразумных тварей, хочешь помочь, но понимаю состояние безысходности.
Как можно сделать на расстоянии? Господи, сказал бы ты – языка нет, а внутренний голос не каждый услышит, отвел беду – рук нет, невидим ты. Вот я, человек с руками и ногами, глазами и голосом – а брат не слышит, пьет. Всех от себя гонит, и тут же плачется, брошенный и одинок. Удобный он выбрал вариант6 не надо вставать на работу, давиться в транспорте, не надо заботиться о двух женах и детях. Разве плохо, когда мать по первому зову ни свет – ни заря, с сумками мчится на другой конец города, накормить? А ему и еда-то не нужна, весь смысл в чекушке…
Постригут, помоют, ногти на ногах срежут – живи, не хочу! Сколько слез за него, молитвы матери, а ведь он в церковь ходит, кается, самую большую свечу ставит?
И вот, Петя, говорю я себе, господи, родственники не могут, не имеют права в судьбу лезть, зачем ты нам дал право выбора? Мы не знаем, что с этим делать, лезем в пекло, делая себе вред, мы можем только направлять, указывая на ошибки.
В кино я видел: убийца, наркоман, растлеватель детских душ, в тюрьме они таскают бревна, зарабатывают досрочное освобождение, становятся философами, строят храмы.
Стоит убийца у иконы, плачет, горькими слезами уливается, плечи дрожат, лицо руками закрывает – страшно перед богом стоять, и я с ним навзрыд.
Не знаю, кого жаль, его, раскаянию ли рад, или загубленные ими души. Откуда в нас такое зверство?
Родители, поди, хотели видеть в чаде хорошего человека, счастливого, успешного, а это чадо в тюрьме сидит.
Господи, можно ли отвести руку убийцы, вырвать оружие, которым хочет порешить невинного, отнять шприц у наркомана, хотя бы мысленно? Рожают по пьяни, вот и выходит монстр.
Все продумал господь, вплоть до атома, творив человека, а мы рождаем без мысли, и правда, Петр – все посильно только богу.
Если бы я мог помочь брату, если бы каждый из нас на долю секунды пожелал врагу: солнца, любви, созидания во благо, если вырвать шприц, а, Петрух, дуг, на долю секунды вручить в руки иконку – сколько будет света? Опомнится убивец, представив вместо жертвы, свое дитя, или бога, а? Поздно в тюрьме каяться, сделано уже…
Я смогу удержаться от пагубы, а брат нет, в генах вписано, не исправить брательника…
Ангелам тоже не сладко – отвоевать каждого надо, в тюрьмах летают, тяжки труды их, низкий поклон им от всего человечества. Неправда, что душа с куриное яйцо, она необъятна, она везде, даже в траве и ветре ,камне и воде, чем все мы станем.
Всюду борьба на видимом и невидимом фронте, тьма тянет к себе одеяло, свет во тьму внедряется, когда конец битвы – никто не знает.
Очень сложно богу до нас достучаться, заняты мы собой – о нем забыли, ему тяжело, мне тоже, нет, не нужна человеку свобода, слишком уверенно и слепо идем тропой ошибок. Стоит Господь среди нас и страдает…
***
И так, мы познакомились с двумя друзьями, не буду описывать их внешность, в каждом из них мы угадаем себя. Сидят они на бревнышках, глядя в одну точку, и каждый думает о своем.
К ним подошла старая собака, наклонив низко морду, смиренно слушала беседу, понимая каждое слово.
На плечо Ивана села красивая бабочка, Петр замер… от удивления он открыл рот, да так и просидел, онемев, пока не улетела.
- Умные не гоняются за иллюзиями, они пользуются тем, что имеют, - ошарашено сказал Петр.
- А премудрость божия, - ответил Иван, - сокрыта в тайне, а тайна хранится в многочисленных языках народов, а народы через языки хранят секрет своей культуры. Вот до чего мы договорились, идём-ка в избу, кваску холодненького отведаем, ядреного, как сама жизнь.
2009г.
работа автора