В 1934 году писатель и литературовед Андрей Белый издаст свою последнюю книгу, литературно-критический анализ «Мастерство Гоголя», благодаря которой, Владимир Набоков назовет его «гением въедливости».
В ней, среди прочего, Белый много писал о том, что литературный стиль гоголевских произведений — это «речевая масса, образующая напевную волну» от живого голоса самого Гоголя; который «сломал в прозе «прозу» и превратил прозу в «поэзию-прозу». За сто лет до этого, больше всех это прочувствовал другой литературный критик Павел Анненков — в 1841 Гоголь встретит его в Риме и предложит набело переписать законченные “Мертвые Души”, под его, Гоголя, диктовку. До этого, в узком кругу, Николай Васильевич зачитывал фрагменты своего самого главного произведения; но Анненков стал единственным, кто прослушал, т. с. «аудиоверсию» от автора, в одиночестве. Оба они были еще совсем молоды: но Гоголь — это «уже был Гоголь», Анненков же буквально смотрел уже великому писателю в рот и, что характерно, пребывал в гораздо большем упоении, чем сам автор. «Гениально, Николай Васильевич, гениально». Гоголь, во время речитатива, смотрел на переписчика то строго, когда тот начинал хихикать над иными местами в его поэме; то сам, на пару, начинал усмехаться. Иногда вставал в полный рост, и начинал выдавать презанятные повелительные жесты руками; перекладывая тетрадь с текстом из одной ладони в другую.
Писатель был на вершине своего творчества; но сам этого не осознавал, и не осознает никогда: после ему станет не до этого. Впереди было еще два задуманных тома «трилогии» о бывшем чиновнике-аферисте — засев в любимой Италии, Гоголь как Данте создавал собственную «Божественную Комедию»; и первый том похождений Чичикова, был его «Адом». Николай Васильевич, в сущности, уже вглядывался в пустоту; ведь третей части никогда не будет. После публикации первой книги, все еще заграницей, он засядет за вторую, и наконец начнутся стенания. На Гоголя нападет своеобразная, свойственная ему форма хандры, и он предастся другому горячо любимому делу — начнет «чатиться» доступными тогда средствами, используя эпистолярный жанр; посредством почты, рассылая письма друзьям и отвечая на корреспонденцию знакомых. На все вопросы, как там идет работа, и когда будет готов второй том; Николай Васильевич уклончиво и меланхолично отвечал, что книга «пишется, и не пишется». Что работает по мере сил, но выходит что-то пока не очень, «слишком медленно и совсем не так, как бы хотел». Потом, вообще, начинает честно признаваться, что опять впал в ипохондрию и чуть ли не насильно заставляет себя работать; а выходит все «принужденно и дурно». На родину возвращаться не хочет, потому как «все ждут» чего привезет, а он «с пустыми руками». Еще бы не с пустыми; мало кто знает, что впервые материал для второго тома “Мертвых Душ” был сожжен им еще в 1845 году: тогда огонь уничтожил все, что было написано за более чем два года предшествующей работы.
Вообще, на тему того, какие муки творчества испытывал Гоголь со своим Чичиковым, написано очень много критического, литературоведческого материала: не говоря уж о его собственных письмах. Как не посмотри, а выглядит все так, словно живущий на бумажных страницах Павел Иванович, подлинно издевался над собственным создателем. Депрессия Гоголя то и дело оборачивалась порывами написать что-нибудь эдакое, чудесное; наставить чуть ли не все человечество на путь истинный (я не шучу). Так как вторые “Мертвые Души” и были тогда главной творческой заботой Гоголя, и особо ни над чем в сороковые годы он больше не работал — наставлять, понятное дело, полагалось через новые похождения хитрого Чичикова. Тут Николай Васильевич скатывался в еще больший разброд — потому, что коллежский советник проворачивающий замысловатые операции с живым, т. е., прошу прощения — мертвым, но официально движимым имуществом, которого писатель создал своим воображением — его же руками не желал примерять на себя личину одухотворившегося перерожденца.
Автор так разнервничался из-за своего спесивого персонажа, что на фоне очередного душевного разлада, напишет в письме своему другу по высокоморальным исканиям, графу Александру Толстому — что собирается уйти в монастырь. Будущий обер-прокурор Святейшего Синода граф Толстой и сам был религиозен до чрезвычайности, богомольные порывы гения, в целом, одобрял; и даже причащался с ним на пару в Веймаре. В обитель Гоголь все же не уйдет, вместо этого, спустя семь лет, в московском доме Толстого найдет свой последний приют, сожжет там готовый чистовик вторых “Мертвых Душ” — и через неделю, там же, угаснув, умрет в настоящих муках.
Текст практически готового второго тома, Гоголь вновь уничтожит, прямо накануне своей трагической кончины — но, частично, содержимое сохранится в черновиках. Там Павел Иванович вновь пытается скупать души покойных крестьян, даже с еще большим огоньком — но все равно, уже без особого успеха. Никто ведь никогда уже не узнает, какие замыслы в определенный момент рождались в голове у писателя, и какую реализацию они, в итоге должны были получить в его вселенной. В конце второго тома, Чичиков едва не становится владельцем собственного имения — но все срывается; его повсеместное надувательство всех и вся получает чрезмерную огласку. Сам он, в результате, едва успевает унести ноги из города. Иначе тюрьма, а то чего и похуже. Ну, конечно; какое собственное имение: а где же нравственное перерождение, ждущее героя в третьем томе?
Сам Гоголь всю свою жизнь прожил, не имея собственного жилья, очень часто в своей биографии кочуя с место на место. Если, когда-то, это вполне доставляло ему удовольствие — то на закате, превратилось в настоящую тягость; даже на европейские курорты писатель приезжал как на каторгу. На каторгу же, в третьем томе, должен был заявится и Павел Иванович Чичиков; что характерно, тоже, по собственной воле. Людей просвещать, а души уже не скупать — а спасать. Честное слово, дичь какая-то, да и только.