Два океана смотрят друг на друга еженощно. Их разделяет расстояние в какие-то жалкие четыре сотни тысяч километров. Почему-то один со звучным именем Бурь и второй Тихий. В них впадают реки, полные огня. Этот огонь так похож на воду. И когда ты сплавляешься по реке, то бери в просмоленную лодку обязательно деревянные весла. Это лучшее, если грести в огне. Только так ты доберешься до устья. Имена океанов созвучны и часто при перекличке наступает путаница.
В одном военном городке сирена звучала дважды в день. Это не зависело от праздников или других дней, более широких, чем длинных. В девять утра и девять вечера она пронзительно наполняла собой пространство. Офицеры садились в зелёные автобусы, увозившие их на боевое дежурство, ровно до следующей сирены. В окнах стандартных панельных пятиэтажек сто первой серии гас свет, если это были утренние девять, или зажигался, если девять были ввечеру. Достаточно буднично. Сирена, автобус, мужчина с чемоданчиком, жена в окне. Часы с кукушкой. Кукушка кукует. И это, как раз о том, когда кукушка ночная, когда дневная.
Перед переводом, из казалось безнадёжного и забытого Богом среднеазиатского гарнизона, начальник первого отдела наставлял, мечтательно закатив глаза.
- Там, куда ты направляешься, лейтенант, там триста разведёнок, чтобы ты понимал. Они доступны. К ним можно подкатить. И там спирт. Он везде. Там спиртом контакты протирают. Любые контакты. И между шестеренками и между людьми. Представляешь, что спиртом можно и протирать, а не принимать дозированно?
- Ну откуда непьющему не знать.
- Ну повезло тебе. Сгноил бы тут, но приказ. Выпьешь?
Его лицо, помятое службой и постоянной напряжённой борьбой с мировым империализмом, политинформациями солдатам, пришедшим по призыву прямо с каких-то челябинских пересылок или отловленных на просторах нагайских степей, осветилось каким-то нездешним светом и стало совершенно понятно, что этому подполковнику лет тридцать пять, не больше.
- Завидую тебе. А тут мы уж сами, понимаешь. Тут уж мы с тем, что есть.
И он перевернул очередную страницу отчёта об изнасиловании белой ослицы киргизскими новобранцами.
- Как попали сюда новобранцы было понятно. Но какого чёрта здесь шлялась эта ослица? А ведь они настаивают, что не будь она белой.
Лейтенантом по прибытию в центр было получена комната в общежитии для холостяков, стоящем словно остров Свободы посреди домов, где жили женатики и где за нехитрыми занавесками мелькала совершенно невероятная в своей нехитрости жизнь. Она несколько отличалась от семейной жизни разбросанных на десятки километров друг от друга номерных площадок. Но это было там, посреди практически двухцветного мира. И те, немногие сестры Евы, кто отваживался, начитавшись каких-то неправильных и сопливых романов, всё-таки прибыть к месту службы со своими избранниками в тот уголок, откуда он чудом вырвался, выдерживали от силы пару месяцев. И это был рекорд, более легенда, чем правда.
- Например, свежее молоко. Ты даже не можешь мне достать молока. А говорил мне, а обещал мне.
- Дорогая, нам надо успеть раньше наших врагов. Взлётная полоса не готова. Мы же в три смены.
- В три смены? А я?
- Но мы же говорили о великом пути в генералы.
- Но ванна, наполненная водой, для всех целей. И помыться и сварить суп. О таком пути мы не договаривались. Например, свежее молоко.
И никакая сука-любовь не могла удержать от того, чтобы иногда явно, а часто тайно, барышни сваливали на трехосном грузовике в сторону жел.дор станции и мчались прочь в свои москвы и ленинграды, с таллиннами впридачу, проклиная себя, своего, не знаю как свалившегося на их головы, суженого и издателей романтических книжиц, никогда не видевших апрельских скорпионов у себя в постели и не знавших запахов общего туалета для комсостава и членов их семей, длинного и разделённого на две части, ну чисто символически. И оставался обглоданный кусок асфальта, бывший одновременно и пероном и свадебной танцплощадкой для жителей аулов близлежащих трехста километров, от Джусалы до Казалинска, что влево, что вправо, что вверх, что вниз. Только тут можно было сплясать, поднимая пыль, на виду у степи, чтобы потом уже вернуться к ней навсегда, считая года цветением саксаула. И оставались проносящиеся поезда, не меняющие ничего, кроме того, что табуны пугались запаха раскалённых рельсов и пропитанных креазотом шпал. И оставались отары овец, мерзнувшие от прорвавшегося к ним космоса сквозь прорехи, разорванного ракетами, шатра неба. И оставались фигуры теней сбежавших, отчаянно жестикулирующие, с растрёпанными волосами, обёрнутые в прозрачное марево невыполненных клятв.
Лейтенант, поначалу оглушенный всей этой беспорядочной кутерьмой, через какой-то промежуток тоже стал слышать сирены, но как-то мельком, не понимая их тайный смысл, на первых порах, наслаждаясь тем, что воду можно пить прямо из крана, не набирая во флягу на работу, дважды прокипяченную, не готовясь выскочить из модуля, когда после обеда воздух был наподобие вулканической лавы, стоящей у порога, а тебе надо было пройти сквозь неё долгих полчаса, не зацепив ненароком песок таким образом, чтобы он, превратившись в маленький такой буран-самум домашней заготовки, настигнув, не засыпал с ног до головы. Сирены отражались от домов с занавесками, они завораживали и не было Орфея, чтобы уберечь аргонавтов от плавания к неведомому. Сирены были сигналом. Они влекли. И на их зов шли. После девяти вечера из общежития скользили тени тех, кого ждали, те, кого любили те, кто сторожил шестой океан от злонамеренных американцев. Те, кому не ведомы переживания двадцатилетних, идущих к тридцатилетним женам тридцатилетних хороших парней-начальников. Подмосковная осень – заговорщик. Она холодит лихорадочно пылающие щёки, не совсем соглашаясь с одержимостью, как первопричиной. Но осень есть осень. Время увядания того, что казалось таким свежим, таким чистым. Вопреки всем канонам древних эпосов времени было мало. Времени не было вовсе. Лейтенант смотрел в окна и видел, как там задергивались занавески, как там тушился свет. Как там. Реальность, бля. Реальность, трахнутая наспех, нахраписто и бесцеремонно. А где-то летели боевые спутники, они несли смерть, намечая цели, где-то подлодки всплывали, готовясь нанести превентивный удар. Где-то давались команды и напряжение нарастало. Ночи было всё равно. За пределами голубого шарфа земного воздуха ночь шлёт на хрен любой самый распрекрасный день. Но и тогда рубежи Отчизны, мать её, Родины, были неприступны, и лампочки приборов мигали зелёным и все, даже последние атеисты, молились о несрабатывании красной. Военно-космические люди в погонах разного крупного калибра и их надёжный ясноглазый тыл, стоящий на страже очага. Вот именно, это было на картине, написанной самыми грубыми красками. И те, кого любили те, кто был одно целое с экраном, страстно отдавались тем, с маленькими звёздами, кто когда-то станет тем, кто вскоре придет на смену добившихся успеха в виде звёзд больших. Интересно, а в космосе, в этом, придуманном сумасшедшими поэтами пространстве, где живут горячие штучки–звёзды, есть ли иерархия в зависимости от размера или возраста?
Лейтенант курил. Удачник, которому выпал шанс быть не своим и на этой, другой планете с лесом, озером, где так классно купаться в грозу, когда молнии пляшут в обнимку с плывущими. На этой планете не нужен был даже спирт, чтобы чувствовать себя пьяным от ощущения молодости, казавшейся вечной. Он ждал. Там, совсем рядом, была та. Он знал, что она там. Иначе быть не могло. Предчувствие предсердий. Как с ним? Кроветок разгонялся до совершенно неприемлемой скорости. Как песок всегда настигающего самума. Он рвался к той, в домах напротив. В каком из них она? Кто она? Как выглядит? Что они скажут друг другу, осознав то, что это они и есть? Он пристрастился к сигаретам. Он ими считал часы до рассвета. Он вдыхал воздух, наполненный ею. Пустыня, пропущенная им насквозь, обострила обоняние. Казалось, он мог за несколько километров идти на зов воды. Его внутреннее море бушевало. Занавески снова отдергивались, рассвет приближался. Те, кто получил часть тепла, возвращались в свои холостяцкие квартиры. Те, кто в очередной раз спас мир от войны, садились в автобусы, везущие их к Верам, Надеждам и Любовям. Нет, к ней никто не входил. Она была его. Так он решил давно. Что та, кто его, не задернет занавески. Через какой-то год он всё-таки вышел наружу. Городок был тих. На Бродвее никого. Навстречу мчался полк кавалергардов в белых мундирах. Их благородья проигрались в пух, заложив в том числе и даты, режась в очередную пульку, и скакали молча и грозно к месту баталии, давая лошадиным бокам шенкелей, во весь опор, не представляя какой это по счёту век. Полк пронёсся рядом, обдав поднятыми скачкой листьями. И когда взметнувшийся вихрь опал, он увидел её, в яркой жёлтой кофте, спешащей навстречу. Они пошли рядом. А иначе и быть не могло. Пустыня отпускала его. Он наспех, боясь, что не успеет, рассказал ей, даже не назвавшей своего имени, о той буре.
Буря зашла со спины. Неожиданно песок под ногами завертелся, как подстреленный заяц, и резко накрыло. Ветер опрокинул караван посреди рёва и мира, ставшего чужим. Несколько путников, застигнутые ей, укрылись между камнями и пока бушевал, казалось, сам космос, молились. Их шёпот был слаб. Камни, не знавшие никакого языка, кроме языка каменного царства, тревожно вслушивались. Это не было похоже на мечты спящих на них ящерицах. Это не было не похоже на речитатив садящихся на них редких птиц. Это было такое глубокое, такое невероятно глубокое чувство, как будто шёпот этот раскалывал глыбы, превращая их в песок. Да, именно так. А тот, к кому и были обращены слова, ждал их на дороге, по которой они собирались сейчас пойти. И она не была тропой каравана. Этот путь был блестящим, светлым и бесконечным. Л ю д и. Так они себя звали. Люди. Этот незнакомец был чародей - великан, если слова, обращённые к нему, заставили само небо остановиться. Отряхнувшись, они заваривали чай и радовались счастливому случаю. Пили. Говорили о неведомом доселе камням чувстве. Любовь - звуки, похожие на шуршание скарабея. Путники смотрели за горизонт и взгляд, брошенный из-под тонкой прорези бурнусов, недавно ещё такой жёсткий, когда борьба шла не на жизнь, а на смерть, теплел. И камни чувствовали, как пульс учащался. И это тепло передавалось им. Не жар палящего светила, но наполненность жизнью. Спасшиеся встали и собирались уходить вдаль. Вдруг один из них прижался к камням, благодаря о спасении. Как живых. Как друзей. Он сказал, что любит их. Любит. Их? Камни? Самых грозных исполинов. Они могли бы раздавить это путника. Стереть с лица земли. Но что-то было в нём. Какая-то сила. Вера ли? Убежденность. Жажда. Они знали, что так бывает, когда чего-то жаждешь. Как это было с возвращением океана. Того Бурь или Тихого? Несколько капель дождя. Настоящего. Тогда, в те минуты, когда, казалось, ураган победит, слова людей были сильнее всего. Слова, бегущие по ленте Мебиуса, пленили их. Хотя в мире камней нельзя пленить камень.
- Это произошло, - он окончил свой рассказ. И представился - Лейтенант. И она в ответ - Девушка. Они больше не расставались. За их спиной росли слухи, они обретали форму, они материализовывались. Слова этих слухов были, как камни пращей, разрушившие не одни непокорные крепости. Зачем им было знать о падении Карфагена, когда камни свистели сквозь них?
- Ты знаешь кто она?, - шептали ему те, кто шёл, подчиняясь зову Сирен. - Ты знаешь через скольких она успела?
Он сразу, влёт бил. И били его, не жалея кулаков. Нормальная тема. Не жалеть кулаков. Он тоже купил жёлую кофту. И они, как два сбежавших из своим систем Солнца, сидели каждую ночь, прижавшись тесно, как могут только два светила, если в эту ночь не надо было спасать мир от звездных войн. Но так трудно быть Ей, когда так легко быть Сиреной. Особенно, когда ты молода. Особенно, когда ты родилась тут, под девятичасовой вой, утренний и вечерний. Вой сильнее голоса. Вой победил именно тогда, когда Лейтенанту надо было отлучиться. Отец себя плохо чувствовал и попросил повидаться. Поездка несколько затянулась. Как только выдалась первая возможность, Лейтенант вернулся. Осень пока нерешительно и неумело, но вступала в свои права, накинув на плечи паутину бабьего лета. Общежитие же дохнуло холодом зимы. Зима за его стенами выдалась по-настоящему снежной. Зима наполнила комнату. Снега в ней было по пояс. Он, отряхнув острые, впившиеся в одежду льдинки, наспех переодевшись, торопился на их место, чуть в стороне, на школьном дворе. Ему преградили путь.
- Выпьем.
- Нет, потом.
- И всё же. Она, понимаешь она.
- Кто, как это случилось? А, впрочем, не надо. Мне не интересно. Это не о нас.
И он окунулся в ясную и острую, перехватывающею дыхание, боль.
- Не ходи, не сейчас.
Он запил. Круто и беспощадно зло. Пить оказалось делом простым. Всё равно забыться не удавалось. Он сжёг кофту. И заодно сгорел сам. Дотла. Начальник особого отдела когда-то передал лейтенанту представление.
- Триста. Ты понимаешь триста.
Да, он помнил. Небольшая поправка. Триста и одна.
Зима когда-то кончается. Снег в комнате растаял. Вероятно, от жара сгоревшей звезды? Тот жар, который остаётся часто от того, что когда-то было костром, согревшим не одни души, но свет его предательски жив, а значит. Да ничего это не значит. Вечер ждал его. Бродвей был переполнен, но все остановились. Все знали. Городок был мал. Лейтенант и Девушка, каждый со своего начала. Они медленно приближались. Всё повторялось. Всё хотелось бы повторить. Если бы не часы с кукушкой. Полк кавалергардов, достаточно потрёпанный, возвращался, неся захваченные штандарты. Копыта тяжёлой кавалерии ломали асфальт и каблуки модельных туфель вязли в нём. Только босиком. Зима отступала. Как отступил враг перед атакой белых мундиров. Полк спешился. Десять шагов. Час передышки перед броском в свой век и как были важны те слова, которые необходимо произнести. Лошади смирно стояли в поводу. Чуть слышно позванивали кирасы. Офицеры, помнившие Аустерлиц и Бородино. Её глаза. Они поравнялись. Секунд-майоры вытянулись во фрунт. Песок, вопреки законам гравитации, поднялся в верхнюю часть колбы. Да и кто их пишет, законы. Ордена святого Георгия. Слава оружия. Дама сердца. Оставьте. Время Сирен. Ноль. Ничего. Молча разошлись. И это молчание было разорвано внутри них же самих.
- Тебе не холодно. Ты реальна?
- Всё хорошо. Я существую, но зачем ты тогда уехал?
- Так было надо.
- Тебя не было долго. Воздух кончался. Мне надо было вынырнуть на поверхность. Так получилось.
- Зима. Знаешь, зима она такая, она наметает сугробы. Через них не прорваться. Да вот спроси этот полк.
- Какой полк?
- Не важно. Ребята, простите, господа, можно к Вам?
Скачка. Долгая скачка среди холмов. Ему хотелось того, уже забытого горячего, обжигающего лёгкие ветра. Он сух. В нём нет места слезам. Там нет эха, но правда. Там простор.
- Вы бывали в пустыне, господа? Поедемте.
Он очнулся далёко в лесу.
- Однако, прощай, тебе ещё жить, а нас уже нет. Ты же знаешь, что нас нет, - всадники растворились.
Надо было возвращаться и найти то, что и не терял вовсе. Лес на краю ночи чуткий. Сны, убегающие выспаться тут днём, пока ещё взбудоражены. Им нужна пара минут умыться росой и спрятаться за каждой травинкой, ожидая, когда их кто-то и когда-то позовёт, хватаясь за них, как за самую последнюю надежду. Его же надежда не могла быть первой или последней. Он только и жил ей. Единственной. Совсем рядом раздавался шум. Шум реки. Большой реки.
- Откуда тут река, Лейтенант?
Река была чиста и настоящего плотного, искристого, голубого цвета. Небо, отражаясь в реке, тоже становилось, голубым. Берега реки, придуманной, как и всё, что с ним было до сегодняшнего дня, если бы не отпечатки копыт, если бы. Не важно, о чем сейчас напишутся слова. Важно, что можно было переходить из мира в мир. Главное - не остановиться, иначе миры забросят тебя на верхнюю полку и эшелон отправится под перестук колёс, все дальше от тебя самого. А когда эшелоны уносят – обычно не возвращаются. У эшелонов есть такое свойство – забывать перроны. И возвращаться даже нет смысла – перроны обрываются и постичь глубину бездны этой не нам, не в этой жизни.
Дощатый барак спал. Барак, как избушка на курьих ножках, как из сказки. Сказка на современный лад, где вместо такого удобного бревенчатого, с печью и с радостью, наполненного детством, почти что родного и понятного образа, кто-то построил на опушке барак. Наверное, барак и стал тем, безоговорочно важным, без которого ничего впредь не будет написано. Открыто. Всё-же-тепло накинуло шерстяной шарф. Лейтенант заглянул внутрь. Двенадцать дверей, выбирай. За одной из них никого не было. Комната. Широкая кровать, тумбочка, шкаф. Крупные, как будто огромный сказочный лесоруб мастерил под себя. Он решил сразу, что останется тут. На следующий день перенёс вещи. И поселился в этом странном месте. Это было тоже общежитие. Тоже для офицеров. Не элиты, молящейся на Сирены, не тех, кто вколол Ей, пьяной и безрассудной шампанское в грудь, не те, кто смеялись, радуясь вседозволенности. Конечно, во время той зимы шутники исчезли. Как-то сразу, один за другим. Никто их не искал, да и не нашёл бы. Но зимы больше не будет. Баста. И того полка. Тут жили обычные полевые ребята стройбатов. О этом месте ходила дурная слава. Интересно, а слава знает о том, что она дурна или нет? - Сказали ходить, вот и ходю, - слава и слава. Барак почти всегда был пуст. Обитатели вращались на самых разных орбитах, которые почти никогда не пересекались.
В конце коридора разместился Капитан, самый старший по званию. Маленький и стеснительный. О нём было лишь известно, что он прибыл после Афгана. Что там его, единственно-выжившего, нашли на месте расстрела каравана, везшего строительные материалы для новой базы. Что он сильно обгорел и ему несколько раз пересаживали кожу. Он никогда ни о чём не рассказывал. Пил со всеми регулярно, уже неплохо для редко, но вопреки всему, собирающегося общества, и потом незаметно исчезал в своей комнате. Беззащитный и этим неприкасаемый. Только на праздновании очередного то ли 23 февраля, то ли 9 мая его вызвали из строя и вручили боевой орден. За тот караван. Оказывается, он вызвал огонь на себя. Оказывается, орден был третьим. Оказывается, он тогда отказался от награды и его долго искали, чтобы всё же вручить. Уверен, что вот он бы не сплоховал в лобовой атаке царской гвардии на эскадроны Груши. Уверен, что он бы погиб в числе первых. Уверен, что так и было. Уверен, что он жил, умирал и снова рождался и это было его судьба. Уверен, что где-то в глубине шкафа, аккуратно обёрнутый, висел мундир кавалергарда. В этот раз он соседствовал с Лейтенантом, почитавшим это за честь.
- Расскажите, Капитан, а те, с кем я скакал, Вы с ними знакомы?
- Не о этом ты же хотел спросить?
- Да, а почему Вы один, Капитан?
- А разве я один?
Они переступали, осторожно, через собственные страницы, стараясь не помять пахнущую типографией бумагу, или сидели на краю переплёта, пишущей саму себя, книги, будучи её персонажами. И свет на стальных перьях был выпукл и прозрачен настолько, насколько можно увидеть это в непроглядности вязких, как топь, чернил.
- Скоро, в конце концов, наступит суббота, - бросил Капитан.
- Суббота? А каждую неделю она не наступала?
- Нет. Суббота наступит завтра. Это та суббота, в которой не остаются в одиночестве. Именно тогда ты получишь ответ на вопрос. Один ответ на один вопрос.
Городки лимиты прядильной, валяльной и прочей текстильно-легонькой промышленности, плотно построенные вокруг больших городов, следовали тому же принципу, что и военные городки. Заклятая дружба yellow submarine. Не было, правда, сирен, но были другие важные моменты, следуя которым у девушек был шанс взойти на следующую ступень. Обитательницы, как яркие лоскуты цыганских юбок. Промышленные районы, простые отношения, на раз, как навсегда. В конце недели обитательницы общежития собирались в гости. В барак с отлично подходящим ему прозвищем - Голубой Дунай. За ними заезжали на служебном грузовике. Фургон стоял поодаль, потушив фары. Это такой ритуал. И к нему выпархивали нарядные феи, напоминающие сказочных Гингем. И, запрыгнув, торопили водителя, разбитного сержанта Ванечку, чтобы он поскорее сматывался. А за фургоном уже гнались местные ребята с палками и велосипедными цепями. Машина уносилась по колдобинам в лес, к бараку. Добрых десяток километров по грунтовой дороге. Их кидало от борта к борту, но настроение от этого, мчавшихся по персональному глобусу, с дорогами из общежитий в общежитие, не портилось вовсе. Девушки врывались в распахнутые настежь двери и повисали на шее Алика, ой нет Вадика. – Ты Валера, угадала? - не угадывая.
Но это было незначительная деталь. С порога выпивали по стакану заранее приготовленного самогона, догонялись рюмочкой настойки из чёрно-плодной рябины и расходились по комнатам, где кровать, сколоченная из досок, огромная на всю площадь, не предполагала разночтений. Собственно, и приезжали именно за тем, чтобы, выпив, насладиться любовью. Именно такой, на вечер, без памяти, горячей, пьяной, сиюминутной. И имена тех, с кем, были так ли уж важны. Просто по-настоящему хорошо. Тут царил мужской дух уединения, и они понимали свою важную роль в деле укрепления обороноспособности страны. Страны, давшей им вначале залихватское детство в пределах рабочих посёлков, затем тяжёлую работу и в награду – тщету радости перед постылой дальнейшей жизнью. Но она была постыла не для них и не сейчас. «Голубой Дунай» качал их на волнах музыки «Ласкового мая». За горизонт. Через много лет, приняв грамм триста на свою большую, мягкую, податливую и понимающую грудь, они будут жаловаться своим подругам, что вот мой козёл, только и знает, что с цепью бухой бегать, а был же у меня офицерик. Душка. И мечтательно складывать доминошки своей жизни, точь-в-точь как та, почёрпнутая из какой-то случайно подслушанной чужой истории. И офицерик, значит, был высок, статен, галантно подающий бокал с шампанским и зефиры. Вот так было, бабочки. Подавал, значит, зефиры. И плакали вместе, понимая, что врёт Валька, но врёт-то как. Вот бы нам такое. Вот бы нам так, чтобы шампань с туфли пил и зефиры, значит.
Лейтенант рвал лист за листом. Девушка так и не появилась. Ушла, словно и не было. Атмосферу накаляло предстоящая вечеринка. Он простил? Ему было дано право судить? Кто был он? Она вынырнет ли на поверхность, ей хватит ли духу набрать полные лёгкие воздуха, которым дышали они оба? Капитан появился практически неслышно, как добрый призрак.
- Суббота. Она наступила. Твой черёд.
Фургон влетел в свет фонаря. Как летучая мышь. Всю компанию вела к бараку, много раз бывавшая тут, бригадир формовочного цеха, крепкая и цепкая, умеющая давать план любой ценой, усмиряющая крутых сибирячек и уралок окриком и, если надо кулаком, но становящаяся совершенно беспомощной, заходя в воды Голубого Дуная. В быстром течении реки плыли кораблики, сложенные из густо исписанных и брошенных на пол черновиков. И бригадир, сидя у самой кромки воды, смеялась по-детски непосредственно, указывая на один из них с надеждой, что именно он первый достигнет одной ей видимого горизонта.
Лейтенант закрыл блокнот, в котором аккуратным почерком был составлен план, как стать счастливым. В этом плане не было подлецов, не было предателей, в нём отсутствовали расставания и потери, там были рука в руке, там было плечо к плечу. Там океаны смотрелись друг в друга на расстоянии в каких-то жалких четыреста тысяч километров, замечая, как меняет их время, как они становятся всё более матёрыми. Океаны охраняли планету людей – единственную маленькую голубую планету. В этом дневнике не было ни строки о Ней. Потому что весь дневник и был Ею. Но к чёрту. Будь, что будет. Бригадир хороша. И коробка с заначенным зефиром и бутылка вина. И потом, до утра останется достаточно времени. Надо сделать шаг.
- Суббота. Кораблики уходят, поспеши, хорошее, верное, но не твоё, - призрак Капитана кивнул отрицательно
Лейтенант толкнул дверь. Но за ней вместо коридора, корабликов и бригадира снова сидел Подполковник.
- Там, куда.
На столе тот самый отчёт. Как один день.
- Лейтенант, слушай. Там ты встретишь себя. Не ищи с собой дружбы.
Наставлял назидательно.
- Иначе, ты раз за разом будешь возвращаться. И начинать опять и опять. Кстати, как там Капитан?
- Нормально вроде. О субботе предупреждал, странный человек, право. У вас суббота?
- Конечно, ты же в субботу уехал, вернее собираешься уехать. Ты же уедешь? Предписание нарушать нельзя. Ну, счастливого пути. Сгноил бы тут, но приказ.
Последний полупустой плацкартный пассажирского нёс на Запад. Лейтенант ехал к себе. Теперь всё будет по-другому. Вернее, он сможет выбрать любой путь. Любой путь, ведущий к Ней. Он не потеряет ни минуты своего счастья. Он найдет Её. И это будет раз и навсегда. Вдоль состава скакал полк. Полк не отставал. Полк уходил, наконец-то завершив свои дела, в сторону океана Бурь. Посреди всадников Лейтенант заметил фигуру Капитана. Так похожего на него самого. Как капля воды, одна на два океана. Да это же он сам, крепко держась в седле, удаляется прочь, всё дальше от прильнувшего к стеклу своего отражения. Река песка струилась ярким, неземным светом.
Тель-Авив. 30.09.17