О «красоте мира» и созерцании
Нас окружает прекрасный мир, полный растениями, их цветением весной и летом, плодоношением и увяданием осенью и зимой, закатами и восходами, пением птиц и движением ветра, течением облаков и рек, дождями и жаркими полуднями, тихими вечерами и утренней росой, и многим, и иным и подобным... Но всё это – не окончание наших взираний, не в них совершаются наши желания и ожидания, хотя иногда Промысл и избирает что-либо из всего этого, чтобы сказать нам нечто или открыть. Если же взгляд останавливается лишь на них, как на них, он лишает тем их наполнения, лишает их свойственной им полноты (ведь Господь в этом смысле именуется Вседержителем). Поэтому созерцание – трудное умение, поскольку сердце не ограничивается, как зрение, лишь двумя очами и единственным направлением взгляда, оно способно охватывать единым взором весь мир. Но опять, не само по себе, конечно же, не само... Как этого достичь? Трудно сказать, если вообще возможно полноценно об этом сказать... Для этого нужно смотреть на мир, не глядя. Именно так: смотреть не глядя. Или, лучше, смотреть, глядя не только не него, а ещё и на своё сердце... или даже смотреть сквозь мир на сердце. Там, как во гробе, заключён нами, нашей мёртвостью и смрадом, Господь, и когда Он воскресает, то воскресает не в мире, а в сердце, но преображает и сердце, и мир...
И тогда «душа будет непосредственно созерцать логосы и причины сущих, благодаря которым, вероятно, она до своего обручения со Словом и Богом медленно продвигалась по пути рассудочного познания. И посредством их она теперь бережно и гармонично приводится к Тому, Кто созидает и содержит все логосы и все причины»(1).
Человек и создан был как созерцатель, и не просто созерцатель твари, но в ней – большего, и не только лишь безмолвный созерцатель, но певец:
...Но когда всё это –
Земля, небо и море – составило космос,
Понадобился и созерцатель Премудрости, матери всего,
Благоговейный царь всего земного...
...Твоя слава – человек, которого Ты поставил здесь ангелом, певцом Твоего сияния!(2)
Во всяком создании Божием звучит голос, воспевающий Создателя. «Для Адама весь рай был неким созерцанием, одним из созерцаний Бога»(3). Но и теперь «духовный мир в его целостности явлен в целостности мира чувственного, где он мистически выражен в символических образах для имеющих очи, чтобы видеть»(4). И если они прозревают, хотя бы на краткое мгновение, «широчайший круг сущего становится данным во внутреннем пространстве сердца. Мир как целое во всех натяженьях оказывается тут в равно сущностной данности»(5), достигая нас через чувства.
«Ароматы, касающиеся наших чувств, представляют просвещение духовное. Материальные светильники знаменуют тот поток нематериального света, образами которого они являются»(6). И знаменование это не только пустой указатель; «красота – жизнь в наивысшем своём выражении»(7).
«...Небо, земля, море и весь этот мир, великая и знаменитая Божия стихия, в которой открывается Бог, проповедуемый молчанием, пока стоит твёрдо и в мире с самим собой, оставаясь в пределах своей природы, пока ни одно (существо) не восстаёт против другого и не разрывает тех уз благоразумия, которыми всё связал Художник-Логос, до тех пор он является и называется космосом и недоступной красотой, и ничего нельзя представить себе ярче и великолепнее его»(8).
Потому что «Господь не уходил от красот этого тварного мира...»(9) Сколько раз использовал Спаситель в притчах и наставлениях образы из природы, вот, например, крины сельные, но не только прекрасных, а даже из стихийных её явлений, штормов, землетрясений!
«...Вы постигли тайны природы не методическим расчленением, но непосредственной интуицией. Вы постигли язык её линий и музыку её красок, гармонию в её непропорциональности и ритм в свободе её движений... Вы поняли, что природа хранит свои силы в формах красоты и что именно эта красота, как мать-кормилица, питает всё её титанические энергии, удерживая их в подвижном равновесии...»(10) И красота потому и жизнь, что она – след Божий, дыхание благодати.
«Весь мир сделается совершеннейшим паче всякого слова. Сделавшись духовным и божественным, соединится он с умным миром, явится неким мысленным раем, Иерусалимом Небесным, некрадомым наследием сынов Божиих»(11).
Вот как это бывает. «Однажды ночью преподобный Варсонофий Оптинский стоял у окна, а рядом был его ученик Никон. Варсонофий показал ученику на Луну: «Смотри, какая картина! Это оставлено нам в утешение. Неудивительно, что пророк Давид сказал: “Яко возвеселил мя еси, Господи, в творении Твоем”...» И далее Варсонофий объясняет: «Что значит “возвеселил”? Это только намёк на чудесную, не постижимую для нынешнего человека красоту. Мы не знаем, какой была до грехопадения Луна, какой – Солнце, каким был свет... Но намёк на это остался – для нашей радости и ободрения»(12).
Это отношение к творению, природе, космосу подобно отношению к человеческому телу, которое тоже причастно обожению...
Однако здесь имеются и путевые знаки. «Дарование созерцания тварей дано было и Моисею, и многие сподобились его... в откровении. Я же, крестившийся Духом Святым и исполненный благодати, хочу внутрь себя приять ощущение живущего во мне Христа... Для чего желаешь и домогаешься созерцания прежде любви, когда божественный Павел отверг оное без любви?»(13)
Вот – и основание, и ограничение всего. Страшно это изречение. Что же теперь? Затворить очи и не видеть никогда никакой «красоты мира»?
Её ли возненавидел преподобный Сергий, по свидетельству его службы?
Думаю, здесь говорится о разных вещах. Есть мир, сотворённый Богом. И есть мир, любовь к которому – вражда на Бога(14), определяемый так: «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская»(15). Этот мир созидает свою красоту, т.е. прелесть, пленение страстей... Она-то прежде всего и отвергается. Да, отвергали преподобные и красоту сотворённого мира, как видим древних изречениях, что некто жил возле прекрасного вида и затворил наглухо окно, чтобы его не видеть...
Укорим себя, что мы не таковы! Можем ли мы так? Если да, то не станем обращаться вспять, пока не постигнем. Но и достигшие высот отцы, кажется, опять обращались к зрению...
«Ныне созерцание тварей, хотя оно и сладостно, есть только тень ведения. И сладость его не отличается от мечтаний во сне...»(16) Не в нём наше искание, и не оно – посредство к постижению нашей надежды!.. И вместе с тем возможно ли уже и совершенно отвергнуть его?
«Замечательно, что ни один канонический автор (книг Священного Писания) не обращался к природе за доказательствами существования Бога. Все стараются внушить веру в Него»(17).
Да! Обращаются к ней не за доказательствами, а как к притче, помогающей объяснить... И совершается это лишь с помощью в этой-то веры. «Природа такова, что повсюду, и в человеке, и вне человека, свидетельствует об утраченном Боге и об испорченной природе»(18).
Но «когда человек испытывает радость от восприятия прекрасного, он не только вступает с природой в отношение интенционального, или духовного, отождествления, которое и составляет познание – “познавать – значит отождествляться с иным как таковым”. Человек очаровывается/прельщается природой (сколь бы преображённой она ни представала, когда созерцаемый объект – произведение искусства). Она как бы проникает в его кровь и выражает в нём своё собственное стремление... И наоборот, в том, что связано с эстетическим чувством, всегда в какой-то мере сказывается своеобразное вторжение человека в природу»(19). Но оно, сколь непросто, как можно было видеть на примере Адама, столь должно было оказаться полезным... Как это может происходить?
«Мир может войти в мой разум только в том случае, если структура этого разума в чём-то совпадает со структурой мира, если деятельность моего мышления так или иначе совпадает с бытием... Моё мышление не может копировать реальность, вбирать её в себя если последняя, в свою очередь, не уподобляется моему мышлению... Итак, моё мышление должно совпадать с вещью, но это возможно только если сама вещь совпадает со структурой моего мышления... Однако бытие только частично совпадает с мышлением и только некоторые объекты ведут себя так, как ведет себя мышление, то есть логично...»(20)
Но в чём логика сотворённого мира? «Мир не самодостаточен, не служит основанием для собственного бытия, а кричит о том, чего ему недостаёт, провозглашает своё не-бытие, вынуждает нас философствовать; ведь философствовать – значит искать целостность мира, превращать его в Универсум, придавая ему завершённость и создавая из части целое, в котором он мог бы спокойно разместиться. Мир недостаточен и фрагментарен, в основе этого объекта лежит нечто, не являющееся миром, не являющееся тем, что нам дано. Таким образом, это “нечто” решает основополагающую задачу, является основной сущностью»(21).
И в этой нищете и жажде состраждет нам мир, в том мы видим себя подобными, говоря, что как олень желаем источников вод, что вновь, как собака бежит за зайцем, бежим, и повсюду видим и повествуем о неутолимой и ясной своей жажде...
«...Ни я не являюсь субстанциальным бытием, ни мир, но оба мы находимся в живой связи: я тот, кто видит мир, а мир – то, что видимо мною. Я существую для мира, а мир – для меня. Если нет вещей, чтобы видеть, думать и воображать, я бы не видел, не думал и не воображал, то есть не существовал бы... Сознание представляет собою не заточение, а напротив, удивительнейшую первичную реальность, являющуюся основой любой другой, состоящей в том, что некто, я, являюсь собой именно тогда, когда отдаю себе отчёт о различных вещах в мире. Таково высшее своеобразие разума... Видеть... – то же, что открывать себя тому, что не является мной»(22).
Мы обходим мир, ища повсюду высоких и тихих следов, простую, как детство, радость, прикасаемся ко всему, узнавая райской памятью то, и другое, и третье... И сказали отцы: «Если ты мыслью прошёл воздух и всё, что в воздухе, прикоснись уже вместе со мной к небу и к небесному. Но здесь уже пусть ведёт нас скорее вера, чем разум, если ты понял свою немощь в (познании того), что ближе к тебе, и если признал разумным познавать то, что превыше разума, чтобы не оставаться всецело земным и привязанным к земле, не сознающим даже собственного незнания»(23).
Итак, красота мира познаётся и воспевается, и проницается лишь при познании своей немощи, или – лучше – внутри этого познания... Тем более, что при созерцании красоты это познание, должно быть, неизбежно:
Среди безмолвий этих, где предметы
впадают в транс и, кажется, вот-вот
поступятся своей последней тайной,
порой нам обнаружить суждено
просчёт Природы,
мёртвую точку мира, слабое звено,
запутанную нить, которая в конце концов приводит
нас в сердце некой истины(24).
Думаю, что можно истолковать поименованную здесь истину как повреждение, осязание повреждения понесённого и творением, и человеком – прежде всего им – в древнем падении в Раю, что человек и ощущает.
«Вся философия разделяется на две части – созерцание и деятельность... Созерцание является для нас средством достижения иного мира, а при помощи деятельности мы восходим к созерцанию, ибо невозможно достичь мудрости, не живя мудро»(25). И вот для этих духовных деланий отнюдь не лишним подспорьем оказывается труд, творчество, культура – лишь только каждое должно знать своё место и не занимать чужого.
«Индифферентность по отношению к эстетическим явлениям всегда оказывается связанной с нравственной индифферентностью, между тем как строгое и чистое влечение к высшей красоте, сочетающееся с крайней терпимостью ко всему естественному, влечёт за собой строгость в вопросах морали...»(26)
«Басё говорил: “Возвысь своё сердце и вернись к обыденному”...»(27) Вниманием, любовью, милостью – всем тем, чем должен был стать для него Адам. Но обыденное – не только канва и рельеф внешних событий, есть более важное пространство, которое также наполнено им.
«...Действенность Бога за пределами мира и внутри его... открыта нашему духу в том его средоточии, которое Библия именует “сердцем”... Человеческий дух, как говорил... Исаак Сирин, способен приближаться к восприятию “пламени вещей” – к той грани, ...где мир соприкасается с Богом»(28).
А потому «к поэту и художнику предъявляются два требования: он должен возвышаться над действительностью, он должен оставаться в пределах чувственного мира. Где соединяется то и другое, возникает эстетическое искусство»(29). То есть совершается упомянутое возвышение и преображение чувственного мира. «Искусство – другое имя Природы. Человеческое искусство – внук Творца...»(30)
«Мысленное (солнце) всегда сияет и сияло, невместимо вмещаясь всё во всём, но отделено от созданных им тварей и неотделимо отдалено от них, будучи всё во всём и не будучи нигде – всё во всех видимых тварях и всё вне их, всё в видимом и всё в невидимом, всё присутствует везде и всё никоим образом нигде»(31).
О солнце же: «Бог... есть вершина всего мысленного, так что всякое желание постанавливается на Нём и далее никуда уже не простирается... Бог есть предел желаемого: в Нём находит упокоение всякое созерцание»(32). Всякое, где бы и в чём оно ни было, находит покой лишь в одном, проходя всё...
«...Благо – причина и всего сущего, и самого ума, как бы свет, от которого зависят все созерцаемые сущности, так и созерцающий их ум, хотя само оно не есть ни эти сущности, ни ум, а только их причина...»(33) Мы, как и мир, остаёмся для себя самих бесконечной тайной именно потому, что Господь, Благой, Вседержитель – сокровенная тайна всего.
«Находясь в покое наблюдения за сокровенной тайной, тем самым находишься в состоянии накопления жизни и избегаешь возможности подвергнуться нападению смерти»(34). Во всегдашнем таком внимании – жизнь! «Видение малого выражает ясность»(35).
И, благоговейно обращаясь со всем и с собою, храня совесть и по отношению к вещам(36), «я не крушу умом тайны, которые встречаю на пути»(37). А встречает меня и всех – просто ли сказать? – «созерцание Прекрасного как проявления абсолютной неожиданности, невыразимой близости абсолютно “Отдалённого”...» Прекрасное – это «вестник бесконечно иного, триединой Безвременности, Источника всего»(38). И «может растрогать, даже до слёз, подлинно прекрасное и правдивое. Спокойно и глубоко, ясно и в то же время непостижимо, подобно природе, – вот как оно воздействует на нас, таким оно предстаёт пред нами...»(39)
Однако «красота в мире является предметом “борьбы” между злым началом и Богом. Есть красоты вне мира – вечная, изначальная красота в Боге, но красота в мире попала в плен злу. Красота сама по себе не затронута этим раздвоением... – зло восходит в своей основе к первозданному бытию, к той стадии в жизни твари, когда всё было “добро зело”... Но именно оттого... она является как бы залогом спасения, она возвращает в самом зле к изначальной целостности бытия. Но красоту в мире нужно спасать, – и это спасение красоты в мире возможно только как оцерковление мира и души»(40).
Тем не менее «дух использования» этой красоты изменяет её. И ложь, подделка под настоящую красоту всё же ощущается, однако оружие это, по поговорке, страшно. Тогда человек, как беззаботная муха, может оказаться пришпиленным к какой-нибудь дощечке или картонке, странный, смешной экспонат...
А «жизнь чувственная, провождаемая в деятельности чувствилищ, дана естеству для того, чтобы знание видимого сделалось для души путеводителем к познанию невидимого...»(41) И что удивительнее всего, – никогда не бывает поздно; даже в самом печальном может настигнуть человека, как некогда настигла висящего на кресте справа нежданная странная радость...
«С незабываемой силой и глубиной этот возврат к миру после аскетического самоуглубления выражен в “Лествице” святого Иоанна Лествичника, где после трудного пути борьбы с собой возвращается душа к миру, исполняется радости о творении Божием, вся исполняется любви к нему»(42). Человек «свидетельствует о том, что он является “родом Божиим”, когда в каждом проявлении своей жизни мыслит, чувствует и действует с сознанием того, что Бог доверил ему всё творение»(43).
И по этому всякий, кто ни есть живущий, творящий пространство и время каждым своим движеньем, – что говорю движеньем! – даже словом, и мыслью, и каждым скольжением чувств, и единым глубинным чувством, как подлинный и верный «художник должен... воспринимать все явления внешней природы и внутреннего мира, проникая в их сокровенную сущность...(44) Необходима воля к предмету... Его духовное чувствилище должно... постигать во всякой вещи её главное и существенное... дабы верно увидеть Божию идею, в ней скрытую... Ибо в каждой вещи есть как бы сокровенное тихое пение, пение, её о её собственном священном естестве, о том, что она есть пред лицом Божиим»(45).
И есть нам к тому просвещение, подобное «светильнику, сияющему в темном месте, доколе не начнет рассветать день и не взойдет утренняя звезда в сердцах»(46). Испытавший знал это, сказав: «Занимайся чтением в безмолвии, чтобы ум твой всегда возводим был к чудесам Божиим»(47). Чтение здесь подразумевается – Священного Писания. Чудеса же Божии – совершаемые более во внутреннем человеке, чем во внешнем.
И так же, как книгу читает такой человек жизнь, и мир, и события: «Постижение узора вселенной означает умение управлять, приводить в порядок...»(48) То есть прежде приведение в порядок себя.
«Тот, кто владеет землёй, владеет одной великой вещью. А кто владеет великой вещью, не может видеть перед собой только вещь. Тот, кто способен не видеть вещи в вещах, способен предоставить каждой вещи быть такой, какая она есть. Кто понимает, что вещь становится вещью благодаря тому, что вещью не является, тот не просто управляет людьми, а выходит за пределы земного мира и в него возвращается, привольно скитаясь по всем Девяти областям Земли(49). Одинокий он уходит, одинокий приходит, а потому зовётся "в одиночестве живущим". Ценнее же человека, в одиночестве живущего, в мире ничего нет»(50).
Что означает «не может видеть перед собой только вещь»? Это значит видеть (но чем?) вседержительные силы Божии, сотворившие и содержащие их...
По Конфуцию, «“смотреть” на кого-то – значит ему уподобляться, сравнивать себя с ним, его достигать. С другой стороны, если “при виде достойного” Конфуций думает “сравняться с ним”, то при встрече с “недостойным” он обращается “внутрь себя” и, следовательно, не желая с ним “сравниваться”, на него уже не смотрит... Так подражание не только отождествление, но и самовоплощение... Наиболее совершенным оказывается тот, кто воплощает собой и своими действиями древность и Небо – единое начало мира, предел человеческой природы...»(51)
Мы воплощаем. Мы – продолжение. «В поэтической интуиции сама субъективность есть средство проникновения в объективный мир, то, чего ищет художник в видимых вещах, должно обладать такого же рода внутренней глубиной, как и его собственное Я, и такими же возможностями откровения. Схватывая какой-то аспект зримого телесного существования как некую реальность, он схватывает его также и как некий знак, посредством которого ему передаются в своей неопределимой текучести смыслы и соответствия, отзвуки и скрытые взаимосвязи...»(52)
«Вкус, иными словами, источник – если не синоним – нравственности; нравственность сама по себе гарантией вкуса не служит»(53). Требуется ещё одно, и весьма великое – не только произнести, но и услышать ответ, как некая бабуся, многие годы обращаясь к Богу и не слыша ответа, спросила у будущего митрополита Антония Сурожского: как быть ей? И услышала странный совет: а попробуйте умолкнуть, просто будьте пред Богом с каким-нибудь рукодельем... И она ответ, услышала в тишине вокруг, и сказала, что вдруг ощутила, что она – густая... Так она выразилась.
«Так логос, который от Бога, всем врождён и является первым в нас законом, возвёл нас от видимого к Богу»(54). Он слышится в тишине.
Что же за дело можно иметь в руках, чтобы, так предстоя Богу, услышать ответ? «Страсти человеческие порождают множество красот; умение хорошо играть на лютне – зло только по причине наших страстей»(55). Это означает, что созидая свой «мир красоты» человек, ищущий избавления от рабства страстям, станет иначе играть на лютне, чем другой. Подобно тому, как и страсти, эти силы человека, должно возвратить к правильному их действованию...
«...Настоящее, свободное царство музыки начинается именно от ухода её от чувственного образа в сферу нечувственного созерцания»(56).
«Дух Святой является источником всякого христианского познания, которое “верные получают посредством разнообразных знамений, загадок, зеркал, тайных и невыразимых энергий, Божественных откровений, неярких осияний, созерцания слов творения и посредством многого другого... Но не только это, а Бог извещает их, как апостолов, посланием и пришествием Святого Духа”(57). ...“Помышляй, о человек, то, что выше тебя, из того, что на уровне с тобой, и из того, в чём ты показался образом Божиим”(58)»(59).
«Основой творческого акта должен быть совершенно особый, не имеющий параллели в логическом разуме интеллектуальный процесс, в ходе которого вещи и человеческое Я одновременно угадываются благодаря определённого рода опыту или познанию, не находящему понятийного выражения и выражаемому лишь в творении художника. Следует ли считать (но только как это возможно?), что в таком опыте, творческом по своей природе, Вещи угадываются в Я, а Я – в Вещах и что субъективность становится средством тайного овладения внутренней стороной Вещей? Найдём ли мы в этом опыте то поэтическое познание или ту поэтическую интуицию, которая станет предметом наших размышлений?»(60)
«Да, мы должны знать прекрасное, мы должны с восхищением его созерцать и стараться возвыситься до него, до его природы; и, чтобы достигнуть этого, мы должны оставаться бескорыстными, мы не должны присваивать себе его, – нет, лучше делиться им, приносить его в жертву тем, кто нам мил и дорог»(61).
«Всё это действительно дало мне бесчисленные сюжеты, но в то же время лишило меня сил, чтобы их использовать. Я прикоснулся к тысяче субстанций, но превратил ли я хоть одну из них в золото? А ведь это и есть долг художника, ему надлежит иметь дело только с благородным металлом»(62).
Ведь более всего нашим слушателем, для кого мы пишем, – и слушателем благодарным, ведь Он всегда отвечает, – и приемлющим наш небольшой, но важный для него дар, всегда и повсюду бывает Тот, Кто может наполнить радостью всё, как мы видели, даже самое безрадостное.
«Всякое дело имеет видимую и невидимую сторону, деятельную и созерцательную... Созерцание составляют мысли, возбуждающие и руководящие к деятельности... Действие без соответствующего созерцания есть тело без души или истукан бездыханный, имеющий подобие живой твари, но не имеющий жизни. Созерцание и одно ценно... Отсюда сам собою решается вопрос: как без добрых дел спасались уходившие в леса и скрывавшиеся в пещерах...»(63)
Да, созерцание составляют мысли... Но всякий помысл исходит из сердца(64), где сокрывается Царствие Небесное(65) и где человек слышит слово Божие(66). И справедливо тогда можно заключить, что лишь имеющее основание в созерцании деяние имеет в себе жизнь, и только тогда человек оказывается способным к деянию, потому что «от избытка сердца говорят уста»(67).
В делах и занятиях, любимых и не очень (по большей части) проходят дни, месяцы, годы... Но не жизнь. В жизни есть ещё нечто, что не умещается в дела и занятия, даже самые высокие и благородные. Это то, что некоторые писатели называли «жить»... Это некое внутреннее в себе пребывание. Тогда человек может прогуливаться на природе, а её не видеть, ну, или видеть, но так – только чтобы не споткнуться. Если его спросить потом: где ты был, что видел? – он не будет знать, что сказать. Потому что он был не на природе, а в себе. Ясно, что такое в-себе-пребывание может (и должно) совмещаться со всеми выше названными делами, но иногда... оно требует к себе полного внимания, так что всё остальное отступает. Если этого в человеке нет, то он, как правило, бывает поверхностным и неглубоким. Там, внутри нас, большой мир. Только надо не забыть захватить туда с собой фонарик, иначе в потёмках можно получить какой-нибудь ушиб; именно о том и говорится: «...мы имеем вернейшее пророческое слово; и вы хорошо делаете, что обращаетесь к нему, как к светильнику, сияющему в темном месте, доколе не начнет рассветать день и не взойдет утренняя звезда в сердцах ваших...»(68)
«Душа долго живёт на земле и любит земную красоту; любит она небо и солнце, любит прекрасные сады и море, и реки, леса и луга; любит она и музыку, и всё это земное услаждает душу. Но когда познает она Господа нашего Иисуса Христа, тогда не хочет уже видеть земное»(69).
«Великое различие веровать только, что Бог есть, познавать Его из природы или от Писания, и познать Господа Духом Святым»(70). Потому не может человек останавливаться. И он не остаётся без помощи.
«Тема есть прежде всего наитие... Всё действие (то есть работа) художника оправдывается непрестанным созерцанием темы... Но созерцая свои темы, мы не должны прерывать созерцания и той начальной темы-песни, которая вдохновила всё музыкальное творчество... Каждый художник учится главным образом у тех тем, которые являются ему в молчании»(71).
И одна из них такая: «“когда (человек) снова обновится и будет духовным, нетленным и бессмертным, тогда и (тварь), освободившись от рабства... сообновится с ним и станет нетленной и вся духовной”(72)... Космическое одухотворение твари в человеке принадлежит предвечному плану Бога: “...Когда же Он обновит человека и соделает его нетленным и бессмертным и духовным, тогда и всю тварь... вместе с ним изменит и сделает её вечной и невещественной”(73)»(74).
«Бег времени плох не тем, что приближаешься к старости – она лучше взрослости, и даже не тем, что приближаешься к смерти – Бог разберётся, не оставит, а тем, что он свойствен владениям не скажу лишний раз кого. Из них выводят работа (особенно такая, где хаос сменяешь космосом, вроде перевода или уборки), молитва, жалость, иногда – общение, но не путешествие. Пространство – тоже не подарок. “Незримая черта” мешает не только и даже не столько “близости людей”, сколько отделяет нас от домов и от деревьев, напоминая, что мы – не ангелы и не преображённые тела. Поэты часто пишут, как это их мучает, и кое-чего добиваются, в стихах мы худо-бедно проходим сквозь стену. А так, гуляя по городу – в малейшей мере»(75).
«Божественное знание восстанавливается в нас не иначе, как через знаки божественного Писания и облики тварного... Не явит тебе истина в них ничего, кроме Него, создавшего всё, вне Которого ничего не суждено тебе созерцать, ибо Он есть всё»(76). «И вот с твоим глазом беседу ведёт чистейший, прозрачнейший вид; я с ухом твоим беседу ведёт переливчатый звук; и с духом твоим беседу ведёт безмерно живая пустотность вокруг; и с сердцем твоим беседу ведёт бездонность живая и беззвучье покоя»(77).
Которое всегда живо словом Божиим, как свидетельствовал Христос, находясь в пустыне...(78) И «Священное Писание так приближает Его (Христа) в Его полноте, что Он был бы менее виден, если бы имели Его перед глазами»(79).
«Мира красоту отнюдь возненавидел еси...»(80) Возненавидели преподобные ведение естественное, «которое занимается видимым или чувствами воспринимает порядок оного». То есть такое, которое дальше самих вещей не восходит. Но есть другое ведение «которое пребывает в области мысленного и своею собственною силою постигает природу бесплотного», оно превосходит видимый мир, не останавливаясь лишь на нём (как и на самом лишь человеке), восходя содержащей всё силе Божией, благодати. И здесь это ведение, достигая Божественного, переходит в сверхъестественное, «и оно выше ведения»(81). Вот к этому ведению восходя, душа отступает от видимого, воспринимая его внутри себя самой. Вот об этой ступени ведения и говорится в стихире к преподобному. И естественно здесь человеку забыть мир, даже содержимый благодатью – потому что коснувшись сокровенного в мире, нужно идти дальше, куда мир взойти не может, а восходит лишь человек.
«...Знание надмевает, а любовь назидает. Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего ещё не знает так, как должно знать. Но кто любит Бога, тому дано знание от Него»(82).
Кто думает, что мир – это только то, что видимо посредством чувств, ещё не знает его так, как должно, что и случилось с Адамом и Евой. Лишь любовь Божия, зрение сердца может правильно созерцать этот мир, как и должен был поступить человек. Постижение совершается человеком и благодатью. Однако чтобы что-то сказать о постигнутом, приходится возвращаться к образам мира.
«Одного монаха, молящегося на ночной службе, покинул ум и полетел к морю, горам, рощам. Он любовался цветами, деревьями, морскими рыбами, горами, островами, посетил Небо и землю, увидел и услышал всеобщее славословие Господа. С этого дня он не мог держаться на ногах, слёзы непрестанно текли из его глаз. Он говорил: “Бездушный мир проливает слёзы, а я, имеющий душу, живу во грехе”»(83).
И тогда, хотя и, кажется, не задаваясь к тому специальной целью, «в своей чистой форме христианство является прообразом прекрасной нравственности или воплощением святости, и в этом смысле оно – единственная эстетическая религия...»(84)
И это – самое важное, и это – действительно красота...
«Красота подвижна, и “Красота хромает”(85). А созерцание, принадлежащее к совсем иному порядку, – разве не хромает и оно тоже? Точно так же как Иаков хромал после своей борьбы с Ангелом(86), говорит Фома Аквинский, созерцатель хром на одну ногу; ибо, познав радость Божию, он пребывает слабым с той стороны, какой он опирается на мирское»(87).
«...Истинный идеалист – это не тот, кто простодушно копирует смутные образы, возникающие в его сознании, а тот, кто, как страстный охотник, углубляется в хаос предполагаемых реальностей и ищет в нём организующее начало, чтобы обуздать этот хаос, чтобы мёртвой хваткой впиться в вещь – res, – овладеть ею, и это его единственная забота и единственный источник вдохновения»(88).
Но как и ты люблю я размышлять в тиши а мне мешают боши(89)
И дай им волю наше вечное стремленье к красоте заменится удобствами что не одно и то же
А главное как и тебе необходима мне возможность выбора а боши её у нас отнимут тотчас(90)
Думается, Аполлинер здесь под образом бошей имеет в виду не только тех, с кем в тот момент воевала Франция и он лично, находясь на фронте, а ещё и врагов вечных, всегда и повсюду пытающихся помешать. Но есть Тот, Кто сильнее. И удивительно: «нужно наше согласие на то, чтобы сквозь нас Он вступил в контакт со Своим творением. С нашего согласия Он совершит это чудо. Если я удалюсь из своей собственной души, этого уже будет достаточно для того, чтобы этот стол, который сейчас передо мной, получил несравненный шанс – быть увиденным глазами Бога. Бог может любить в нас лишь это согласие удалиться, чтобы уступить Ему место, так же как Он Сам, Творец, удалился, чтобы уступить нам бытие. Эта двойное действие имеет лишь один-единственный смысл, и смысл этот – любовь»(91).
«Отрешённость от вещей и открытость для тайны взаимно принадлежны. Они предоставят нам возможность обитать в мире совершенно иначе... Однако отрешённость от вещей и открытость для тайны никогда не придут к нам сами по себе. Они не выпадут на нашу долю случайно. Они уродятся лишь из неустанного и решительного мышления»(92). Или, лучше сказать, сокровенного, внутреннего труда.
И вот, «мы неустанно собираем мёд зримого, дабы сберечь его в великом золотом улье Незримого»(93). Потому что должно совершить «преображение представленно-зримого в сердечно-незримое»(94). И есть новое рождение творения, которое нужно ему, как и нам.
(1) Прп. Максим Исповедник, Мистагогия, V.
(2) Свт. Григорий Богослов, Стихотворение 37.
(3) Архим. Ефрем Филофеевский, Моя жизнь со старцем Иосифом, гл. 15.
(4) Прп. Максим Исповедник. Мистагогия, II.
(5) М. Хайдеггер, Петь – для чего?
(6) Сщмч. Дионисий Ареопагит. О небесной иерархии, 1, 3.
(7) Х. Ортега-и-Гассет, Этюды о любви. Выбор в любви, II.
(8) Свт. Григорий Богослов, Слово 6.
(9) Архим. Киприан (Керн), Новая тварь радуется.
(10) Р. Тагор, Национализм, цитата в Человек и мир в японской культуре, Предисловие.
(11) Прп. Симеон Новый Богослов, цитата в беседе с иером. Дамаскином Кристенсеном об о. Серафиме Роузе.
(12) Из беседы с иером. Дамаскином Кристенсеном об о. Серафиме Роузе.
(13) Прп. Исаак Сирин, т.1, Слово 55.
(14) Иак. 4, 4.
(15) 1 Ин. 2, 16.
(16) Прп. Исаак Сирин, т.1, Слово 55.
(17) Блез Паскаль, Мысли. Раздел второй, Серия XI, 463.
(18) Блез Паскаль, Мысли. Раздел второй, Серия XI, 470.
(19) Ж. Маритен, Творческая интуиция в искусстве и поэзии, гл. 1.
(20) Х. Ортега-и-Гассет, Что такое философия, IV.
(21) Х. Ортега-и-Гассет, Что такое философия, V.
(22) Х. Ортега-и-Гассет, Что такое философия, IX.
(23) Свт. Григорий Богослов, Слово 28.
(24) Э. Монтале, Лимоны.
(25) Свт. Григорий Богослов, Слово 4.
(26) Ф. Шиллер, переписка с И.В. Гёте 345.
(27) Е.М. Дьяконова, Вещь в поэзии трёхстиший (хайку).
(28) Протопресв. Василий Зеньковский, Об участии Бога в жизни мира, V.
(29) Ф. Шиллер, Переписка с И.В. Гёте 364.
(30) О.А. Седакова, Цельность и свобода.
(31) Прп. Симеон Новый Богослов, Главы богословские и умозрительные (25 глав), пер. иг. Илариона (Алфеева).
(32) Свт. Григорий Богослов, Слово 21.
(33) Плотин, Эннеады, цитата в Иг. Иларион (Алфеев), Жизнь и учение св. Григория Богослова.
(34) Дао Дэ Цзин, Комментарий к 50 чжану.
(35) Дао Дэ Цзин 52.
(36) Выражение прп. аввы Дорофея.
(37) Поэтическая строка в статье Александры Бедицэ, Красота творения, закрытая маской современности.
(38) Горазд Коциянчич, Ведение в христианскую философию, гл. 7.
(39) Ф. Шиллер, Переписка с И.В. Гёте 180.
(40) Протопресв. Василий Зеньковский, Проблема красоты в миросозерцании Достоевского.
(41) Свт. Григорий Нисский, Беседа 1 на Екклесиаста.
(42) Протопресв. Василий Зеньковский, Идея православной культуры.
(43) Архим. Захария (Захару), Христос как путь нашей жизни, III. 1.
(44) Так созерцал, например, И.В. Гёте, причём это предполагало охват предмета (а лучше сказать, природы) в целом.
(45) И.А. Ильин, Основы художества. О совершенном в искусстве, гл. 9 О художественном предмете.
(46) 2 Петр. 1, 19.
(47) Прп. Исаак Сирин, т.1, Слово 56.
(48) Дун Цичан, Разговор об антикварных вещах.
(49) Девять областей – весь обитаемый мир.
(50) Чжуан-цзы, Внешний раздел, гл. XI.
(51) И.И. Семененко, Афоризмы Конфуция, Глава 4.
(52) Ж. Маритен, Творческая интуиция в искусстве и поэзии, гл. 4.
(53) И. Бродский, Памяти Константина Батюшкова.
(54) Свт. Григорий Богослов, Слово 28.
(55) Блез Паскаль, Мысли. Раздел первый, 96 (329).
(56) И.А. Ильин, Основы художества. О совершенном в искусстве, гл. 8.
(57) Прп. Симеон Новый Богослов, Богословское слово 1, 194-216.
(58) Прп. Симеон Новый Богослов, Богословское слово 2, 179-181.
(59) Архиеп. Василий (Кривошеин), Преподобный Симеон Новый Богослов, Часть III, глава 3.
(60) Ж. Маритен, Творческая интуиция в искусстве и поэзии, гл. 1.
(61) Гёте, Письма из Швейцарии, часть 1.
(62) Генри Джеймс, Урок мастера, гл. 5.
(63) Свт. Феофан Затворник, Созерцание и размышление, гл. Созерцание и деяние.
(64) Мф. 15, 19. Впрочем, мысль об этом в Евангелии встречается неоднократно.
(65) Лк. 17, 21.
(66) Лк. 8, 12.
(67) Мф. 12, 34.
(68) 2 Петр. 1, 19.
(69) Прп. Силуан Афонский, I.
(70) Прп. Силуан Афонский, III О смирении.
(71) Н.К. Метнер, Муза и мода, Часть первая, II.
(72) Прп. Симеон Новый Богослов, Нравств. 1, 2. Пер. архиеп. Василия (Кривошеина).
(73) Прп. Симеон Новый Богослов, Нравств. 1, 4. Пер. архиеп. Василия (Кривошеина).
(74) Архиеп. Василий (Кривошеин), Прп. Симеон Новый Богослов, часть IV, гл. 5.
(75) Н.Л. Трауберг, Мир под оливами.
(76) Иоанн Скотт Эриугена, Vox spiritualis, X.
(77) Лю Цзунъюань, О холмике, что лежит к западу от пруда моего.
(78) Мф. 4, 4: «...написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих».
(79) Эразм Роттердамский, Параклис.
(80) Известная стихира прп. Сергию, Славник на малой вечерни.
(81) Прп. Исаак Сирин, т.1, Слово 29.
(82) 1 Кор. 8, 1-3.
(83) Архим. Емилиан Симонопетрский, Молитва на Святой Горе вчера и сегодня. Заключение.
(84) Ф. Шиллер, Письмо Гёте 86.
(85) Жан Кокто. Raymond Radiguet.
(86) Sum. theol., Н-Н, 180, 7, ad 4.
(87) Ж. Маритен, Творческая интуиция в искусстве и поэзии, гл. 5.
(88) Х. Ортега-и-Гассет, Адам в раю, XI.
(89) Boche, простонародное французское именование немцев.
(90) Гийом Аполлинер, К Италии.
(91) С. Вейль, Тяжесть и благодать.
(92) М. Хайдеггер, Отрешённость.
(93) Р.М. Рильке, Письма из Мюзот.
(94) М. Хайдеггер, Петь – для чего?