Небо раскалялось, теряя нежность лазури под палящими лучами майского солнца Памплоны. Блеск кирас и касок резал Эдварду глаза, пыль стёртых в порошок ядрами и ветром крепостных стен жгла его не по эпохе нежные руки, а едкий запах дымного, чёрного пороха давно притупил обоняние, лишив его способности различать какие-то другие ароматы. По затекшей спине снова струился пот — через пару часов, подумал Эдвард, он снова превратится в чесучую липкую массу, которую так хочется отмыть. Ботинки, тут и там продырявленные то ссыпавшимся кирпичом, то пулями наёмников, не жалевших французских пуль, жали, как в первый раз в примерочной. И зачем он только согласился их купить? Наверное, потому что и родители, и учителя, и те, кто воспитывал и родителей, и учителей, твердили ему с младых ногтей, что ради лучшего будущего временные неудобства можно и нужно терпеть? Или потому что ботинки были слишком хороши, а Эдварду хотелось покрасоваться перед коллегами? Но что его толкнуло красоваться? Ах, к чёрту мысли — Эдвард, недовольный собой, тряхнул головой, который час трещавшей от гула выстрелов аркебуз и пушек. «Надо ждать, - шепнул он себе по-английски, - надо ждать».
Из остова крепости выбрался со знаменем в руках капитан, напомнивший Эдварду одновременно Дон Кихота и Франсиско Писсаро. Писсаро — из-за доспехов, Дон Кихота — из-за рыцарской стати и дикого, почти фанатичного блеска в глазах. «Так, наверное, бросались под пули при Геттинсберге. Надо к мистеру Эбрехему пристать — вдруг расскажет. Хотя... откуда он сам знает. Где же это чёртово ядро?» - процедил сквозь зубы Эдвард и вздрогнул. Ему показалось, что капитан его увидел и заподозрил опасного чужака на знакомом, но уже почти потерянном поле боя. Однако тот и не подозревал, что в нише разбитой ядрами стены скрывается шпион, ведомый общечеловеческим благом.
Капитан прокричал что-то на странном, не похожем ни на испанский, ни на французский язык (хотя тёмные глаза и смуглое вытянутое лицо выдавали в нём испанца), поднял знамя и ринулся вперёд. За ним, то ли нескладно запевая, то ли громко бормоча, потянулись потрёпанные, пёстрые, как цирковая труппа или шайка нищих, небритые, с перемазанными порохом лицами солдаты в простреленных касках и кирасах.
С захваченной французами стороны крепости раздалось гулкое уханье пушки. «Оно», - подумал Эдвард. Наконец-то настал его час. Его шанс. Его и многих тысяч спасение.
Ядро, чёрное, грозное, летело прямо на капитана. Эдвард, стиснув зубы, вытянул руку со штифтом в руке и прицелился в снаряд. Солнце слепило его, а от то и дело оглушавших его выстрелов всё вокруг казалось медлительным и запылённым. Но терять драгоценное время было нельзя — даже целиться на самом деле было непозволительной роскошью. Эдвард в последний раз взглянул на ядро и нажал кнопку на штифте. Тысячи белых, будто алмазы, солнц вспыхнули в небе. Снаряд гулко взорвался, и чугунная пыль разлетелась по полю боя. «Спасён, - подумал Эдвард и тут же исправил себя, - спасены».
Следующие движения были точны и выверены — штифт на себя, вдох-выдох, мысль о любом предмете эпохи, резкий взмах штифтом с нажатой кнопкой. Не сложнее, чем копировать и вставить текст — и вот он в милом сердцу Чикаго, в родном двадцать первом столетии. Оставалось немного подождать. Это казалось теперь самым трудным.
Гул блистательного Чикаго звучал не менее оглушительно, чем пушечные выстрелы в полуразрушенной Памплоне, в местных щёголях — богатеньких студентах, страсти и важности было едва ли меньше, чем в капитане, а стайка растрёпанных уличных художниц поразительно напомнила Эдварду горстку солдат — защитников крепости. Люди хранят в себе слишком много и слишком многое передают по наследству потомкам. Это, бесспорно, помогает сохранять культуру, пронеслось в уме Эдварда, но делает жизнь приторно однообразной. До такой степени, что 2075 год походит на 1521.
На надземке Эдвард быстро добрался до дома. Последний день отпуска он хотел провести с Джесс, но путешествие в Памплону — плод долгих трудов, бдений за книгами по истории, набивших больную оскомину ещё в средней школе, и слишком нервной даже для бывшего АНБшника подозрительности, настолько вымотало его, что, едва переступив порог квартиры, он рухнул на диван и заснул.
Эдвард проснулся около восьми вечера. Телефон мерно урчал на полу. Эдвард лениво поднёс его к уху. Из трубки лился мерный, немного хриплый голос Долли.
- Привет, Эдвард! Как жизнь?
- Неплохо, - зевнул Эдвард, - только вот из-за солнца постоянно спать хочется. Джесс меня, наверное, обыскалась?
- Не уверена. Во всяком случае, если бы она и впрямь тебя искала, я бы уже об этом узнала.
- Тоже верно. А зачем звонишь?
- Да так, хотела попросить вернуть книги по истории образования. И чем она тебя заинтересовала?
- Образования? - бешено заколотилось сердце у Эдварда. - Да-да, конечно. Как раз хотел к тебе заехать и кое-что обсудить. Жди меня через полчаса, - Эдвард бросил трубку и торопливо принялся сгребать книги со стола. Не прошло и двадцати минут, как он стоял на пороге квартиры Долли, красный от бега, взъерошенный и счастливый, словно влюблённый подросток.
Доктор Долли Мэтьюз встретила его в прихожей. Спокойно взяв из дрожавших рук Эдварда потрёпанный фолиант, она смерила его взглядом поверх госсекретарских очков и скупым жестом пригласила на кухню, где заполнял всё томным ароматом красный чай.
- Думаю, было бы невежливо просто так отпускать тебя, Эд. Тем более, теперь час пик — разумнее переждать пару часиков у меня, пока в метро не станет спокойнее.
- Ты до сих пор боишься метро, Долли? - подрагивающим голосом спросил Эдвард и тут же опустил глаза.
- Ни капли, - помотала коротко стриженной головой доктор, наливая красный чай в чашки. - А вот чего ты боишься, вот это вопрос.
- Это сложно объяснить, - горячо начал Эдвард, - но я постараюсь. Откройте пока в этой книге главу тридцать девять, - протараторил он, набирая в телефоне поисковый запрос.
Доктор обиженно отвернулась.
- Мог бы и у меня про Памплонский штурм спросить. Рассказала бы быстрее, чем ты нашёл.
Эдвард изумлённо вытаращил глаза. «Да уж, разведчик по профессии и разведчик по призванию — далеко не одно и тоже. Но какого чёрта?»
- Как вы догадались? - выдавил он из себя?
- Тридцать девятая глава, - Долли раскрыла книгу. - Иезуитские коллегиумы как новая форма обучения. Ты сам мне во всём признался, Эд. Дальше и догадываться было не о чем. Про основателя ордена ты у меня месяц назад читал, а вот к военной истории я отношусь прохладно — вот ты и полез проверять что-то. Только зачем? - доктор отхлебнула чай из чашки и пронзила Эдварда взглядом.
Эдвард посмотрел в книгу. Каждое слово, каждую букву, каждую точку в тридцать девятой главе он помнил наизусть. Он снова принялся листать книгу — но ни слова, ни буквы и ни точки в ней не изменилось.
Эдвард обхватил голову руками и в изнеможении опустился на стул.
- Какой же я идиот! - процедил он сквозь зубы.
- Человеколюбивый, - съязвила доктор Долли, - и скрытный. Я слишком долго тебя знаю, Эдвард.
- Да уж, - сердито фыркнул он. - И всё-таки, что мне помешало, Господи?
- Ты вопрошаешь или восклицаешь? - поправила очки доктор. - Спрашиваю во избежание конфликтов.
- Вы научены горьким опытом, - вздохнул Эдвард.
- Да, горьким. У меня были строгие родители и не слишком нормальный преподаватель истории в университете. Стремился развивать в нас телепатические способности. Как видишь, не преуспел. Так вопрошаешь или восклицаешь?
- Скорее, вопрошаю. Для восклицаний я допустил слишком много ошибок.
- А вот слишком или не слишком, мы сейчас разберёмся. Прежде всего, зачем ты отправился в Памплону?
- Я хотел изменить систему.., - начал было Эдвард, но доктор Долли его прервала.
- Начни с менее глобального — что ты хотел сделать в отдельно взятой Памплоне? И что ты сделал?
- Я, - Эдвард глухо лязгнул зубами, - хотел предотвратить ранение того баска, основателя иезуитского ордена.
- Допустим, - сложила руки на груди доктор Долли. - И каким же образом? Броситься перевязывать раны или прикрыть грудью от пушечного ядра?
- Разбить ядро ударом виварного тока, - отчеканил Эдвард, - что я, собственно, и сделал.
- Рисково, - хмыкнула доктор. - Ты человек двадцать первого столетия. Твой виварный ток мог серьёзно ранить солдат из 1521 года. Люди с разрывом в двести лет при прикосновении друг к другу чувств лишаются от разряда виварного тока, а тут двести, помноженное на два с четвертью. Ну ладно. Предотвращать ранение-то зачем? Из милосердия? Дескать, пристрелили бы французы — меньше бы мучился? Или ты надеялся, это изменит ход Итальянских войн?
- Я пытался предотвратить образование «Общества Иисуса», - Эдвард начинал злиться.
- С какой целью? - Долли как будто насмехалась над ним.
- Я пытался, - тяжело выдохнул Эдвард и захлопнул книгу. - Слушай, Долли, давай не будем об этом. Я уже понял, что я идиот и что толку ввязываться в это дело мне всё равно не было. Тем более с моими куцыми знаниями...
- Знаний всегда не хватает, Эд, - пригубила остывающий чай Долли. - Мне интересна твоя логика.
- Логика? Ах, логика.., - протянул Эдвард. - Ну, тогда слушай. Я эту главу про иезуитские коллегиумы наизусть вытвердил. Венценосных воспитанников этих бритоголовых ночью перечислить могу. Они ведь два века были светочем образования Европы! Баллы — классы — соревнования — бантики-медальки — это же от них пошло, от коллегиумов! А мне все эти элементы были противны до глубины души. До глубины, понимаешь? В школе, в колледже, в университете всегда хотелось свободы, а не рейтингов и summa cum laude, чёрт бы их драл! И я подумал — а что, если убрать из этой цепочки сам орден? Недурно ведь должно выйти, верно? Один взмах крыла бабочки через сто лет вызывает землетрясение — а тут человеческая жизнь. Да какая! Выдающаяся, в бурную эпоху!
Долли едва удержалась от смеха.
- То есть, ты понадеялся на эффект бабочки? Что ж, это мило и в чём то умно. Но дело в том, что история связывает не одну бабочку с землетрясением, ты понимаешь? Всякий случай — результат стечения мириадов обстоятельств. Убери одно — может измениться многое, но не всё, а может, и вообще ничего не изменится. Видеть взаимосвязи важно, но если мы хватаемся за одну из них и возводим на пьедестал Великой Исторической Предпосылки — мы слепы, как котята. Да, ты защитил от ранения капитана Ининьо. Ты действовал из благих побуждений, был осторожен (хотя совершал должностное правонарушение — без специального разрешения в шестнадцатый век даже медик-исследователь не сунется, чего уж говорить о гуманизаторах, имеющих право бить током живых людей) и даже никого не покалечил. Всё это похвально. Только вот ты бы всё равно не изменил ни историю ордена иезуитов, ни историю образования, ни уж тем более систему отношений в современных учебных заведениях. Ты просто подкорректировал жизнь тому вояке, имени которого даже не помнишь. Да и то, - щёлкнула доктор пальцами, - не сильно. Почитай историю ордена.
Эдвард пробегал глазами по дисплею. «Битва за Памплону... Раздробило ядром ногу... Рыцарские романы... Религиозный уклон...».
- Ничего не изменилось, Долли?
- Ну, изменилось, правда, я не могу сказать, что. Может, это было другое ядро. Может, раздробило другую ногу. Или ту же, но ранение пришлось выше или ниже. Измениться могло многое. Но не то, что мы бы почувствовали сейчас.
- А что нужно было изменить, чтобы мы почувствовали?
- Многое, - допила чай Долли. - Всего не перечислишь. С одной стороны - изменить ход Итальянских войн, для этого — пересмотреть итоги Столетней войны и открытия Америки, Тордесильясского договора, для этого - изменить технологии кораблестроения и производства артиллерии, для этого — перекроить контакты с арабским миром и насытить Европу полезными ископаемыми. С другой стороны - «смягчить» Реформацию, для этого — приостановить распространение грамотности и книгопечатания, придержать революцию цен, продлить климатический оптимум, предотвратить «охоту на ведьм» в Европе, убрать социальные противоречия, подарившие жизнь лоллардам, гуситам и прочим сектантам. А каждое из этих событий состоит из тысячи тысяч мелочей — носителей аромата и духа эпохи. История ведь состоит не только из материи — она соткана из верований и представлений. А дух эпохи изменить труднее, чем её осязаемую сущность. Наверное, поэтому люди действуют определённым образом не потому, что это надо им, а потому, что это надо эпохе. В широком смысле.
- Получается, - грустно съёжился Эдвард, - ничего изменить вообще не получится? Даже в будущем — ведь нашей эпохе тоже вечно от нас что-то надо!
- Почему же? - пожала плечами Долли. - Если мы думает о переменах, значит, они уже близко. Но для этого каждый из нас должен сам творить себя, созывая в душу, что станет частью его собственной эпохи. А это, согласись, сложнее, чем стрелять в ядра электричеством!
И ночное чикагское небо улыбнулось, услышав их смех.