Приведу несколько общих цитат, сколь случайных, столь и неорганизованно изложенных, однако показывающих, насколько явственно ощущается непричастность уединения рассеянности и, как увидим, не только поэтами.
«...Вместо всех правил достаточно для них было одной телесной немощи и безмолвия. Так они вели себя все дни жизни своей. И при этой мнимой праздности никто из них не желал оставить своей келлии и, по причине неисполнения ими правил своих, идти куда-нибудь вон, или в церковь – возвеселить себя гласами и службами других»(1). Подобным образом негде высказывается и святитель Игнатий Ставропольский: «А мы принесём Христу вместо всех деланий самое безмолвие своё...»
Значит, требуется уединение, требуется воздержание от деятельности, чтобы открылось нечто большее, чем только внешние деяния, – ведь ради этого нечто и пребывали отцы в нём.
«Упрекаешь нас в праздности и нерадении, потому что не взяли твоих Сасим, не увлеклись епископством, не вооружаемся друг против друга, словно собаки, дерущиеся за брошенный им кусок. А для меня самое велико дело – бездействие... И думаю, что если бы все подражали мне, то не было бы проблем в церквах, не поносилась бы вера, которую всякий обращает в оружие своей любви к битвам»(2).
«Василий Великий, приведя слова фараона к Израилю, что, де, “праздные вы, праздны; вот и говорите: Пойдём, принесём жертву Господу”(3), продолжает: “Это – благая праздность и полезная для празднующего, дурная же праздность – праздность афинян, которые не знали лучшего досуга, как слушать какие-нибудь новости...”(4)»(5)
Утешение Божие, подаваемое Им непосредственно, или, лучше сказать, через посредство безмолвия, в котором только и может жить поэтическое, сильнее и чище, чем подаваемое Им через людей, не говоря уже о просто человеческом утешении. Никакое признание, и даже верное понимание читателем того, что хотел сказать поэт, не возместит этого утешения безмолвия. В нём – истинная радость рождения нового слова. Обретается же оно часто во внешней бездеятельности, мучительной, но хранящей, той, которая у святых отцов именуется терпением и пожданием(6), и в том ещё пристанище этого утешения, что у них же именовалось невменяемостью(7).
«Возрадуемся и возблагодарим Бога за то, что удостоились хотя бы на малое время возможности избежать болтовни и разговора со страстями, хотя с целью борьбы мы можем быть заняты ими; ибо мы оказываемся хотя бы на один миг благодаря собеседованию с каким-либо прекрасным размышлением превыше борений и размышления о состязаниях (со страстями) и об образах страстей. А без постоянного чтения в безмолвии, без мысли (о Боге), без поиска сокровенного смысла и без молитвы приобрести это невозможно»(8).
Сокровенного смысла...
«...Если кому и случится в келлии своей быть совершенно праздным по нужде немощи нашей, постигающей нас, то из-за этого не должно помышлять о совершенном выходе из келлии, и внешнее делание почитать лучше келейного. Совершенным же выходом назвал я не то, если временем встретится нам необходимое дело выйти на несколько недель, и в продолжение них приобрести упокоение и жизнь ближнего... Но если кто думает кто о себе, что он совершен и пребыванием своим пред Богом и удалением своим от всего видимого – выше всех живущих здесь, то пусть он разумно откажется и от этого. Велико есть делание рассуждения о том, что совершается с помощью Божией...»(9)
Явно из этого, что само по себе уединение – всё же есть ничто, одна видимость. Требуется то самое нечто, как впрочем требуется оно и тем, кто почему-либо не имеет сил или возможности быть в тишине.
«Активная жизнь... должна тяготеть к тому её типу, который она принимала у людей совершенных, то есть к такой активности, которая целиком вытекает из преизбыточного созерцания»(10). «Чем ближе к чисто духовному, тем неуловимее применяемые для этого мирские средства. И это – условие их действенности. Слишком устойчивые, чтобы их могло остановить какое-либо препятствие, они достигают того, чего не достигают и самыми мощными средствами... Не будучи предрасположены к осязаемым результатам, не имея в своём существе внутреннего требования временного успеха, они участвуют в достижении духовного успеха, действенности духа»(11).
Отступают подспорья или лучше сказать развлечения... И как же, оказывается, это трудно!
«Опасна и лжива теория о том, что поэт – существо рассеянное. Человек, наделённый истинным воображением, не может быть рассеянным по самой сути своей. Он глубоко проникает как в сущность вещей, его окружающих, так и во всё то, что находится вне пределов его досягаемости. Именно тот, кто наделён богатым воображением, не имеет права забыть о чайной чашке из-за того, что в этот момент он думает о Платоне. Ибо, если он не изучил чашку, которую видит, как он изучит Платона, которого не видел никогда? Высший, конечный смысл творчества – это почти мучительное чувство драгоценности вселенной, к которой поэт относится так же бережно, как к драгоценной и хрупкой вазе. Идеал истинного поэта не расточительность, а возвышенная, священная бережливость»(12).
Ведь и вообще «мышление есть внимание сущностному. В этом внимании заключается глубинное по своей сути, существенное знание... Что касается существенного знания, чуткого внимания бытию, то оно есть отступление перед ним. Совершая такое отступление, мы видим и улавливаем существенно больше, а точнее говоря – совершенно иное в сравнении с тем, что открывается нам в примечательном наступлении новоевропейской науки... Мыслящее вслушивающееся бдение представляет собой внимание призыву, который исходит не от каких-то единичных фактов и процессов действительного и затрагивает человека не в его лежащих на поверхности повседневных начинаниях...»(13)
И это сущностное является не где-нибудь в каких-то фантомах, оно – здесь. Не в самой по себе обыденности, а в том, что может быть слышным, когда через хранение границ, простого распорядка делается она незаметной. «Беспредельность внутри нас. Она связана со своего рода экспансией души – её сдерживает жизнь, приостанавливает осторожность, но она возобновляется в одиночестве. Стоит нам перестать двигаться – и мы уже не здесь: мы грезим в необъятном мире. Беспредельность – это движение неподвижного человека. Беспредельность – одна из динамических характеристик спокойной грёзы»(14).
Уединение мучительно без внимания, даже кратковременное. «Даже если сам Кафка и не молился, – чего мы не знаем, – ему было в высшей степени присуще то, что Мальбранш называет “природной молитвой души”, – дар внимания. И в это внимание он, как святые в молитву, вобрал всякую тварь живую»(15).
«Праздность – способность увидеть всё то, что в другое время сокрыто от нашего взгляда»(16). И потому сказано: «когда я ничего не делаю, я больше всего работаю»(17).
«Для Чжуан-цзы “беззаботное скитание” означало интуитивное открытие – если угодно, “узрение” – беспредельного поля опыта в творческой игре жизни; открытие, составляющее существо Великого Пути как реальности, предвосхищающей всё сущее, предоставляющей каждой вещи свободу быть. Неизбежная же ограниченность любого кругозора есть повод для иронии – неизгладимой в писаниях Чжуан-цэы... Идеал Чжуан-цзы соотносится с отказом от внешних атрибутов власти и с “грандиозной бесполезностью” вещей»(18).
И это есть словно зеркальное отражение одной из опасностей бездеятельности: «Опасность в том, что талантливость очень легко уживается с непрестанным “сквозняком в душе” и что сквозняк не даёт ни зародиться, ни созреть “прямому вдохновенью”. А без настоящего вдохновенья, без вдохновенного творческого созерцания талант становится слишком легко и слишком часто сеятелем соблазна и расточителем пошлости»(19).
И это значит, что настоящее уединение, даже если его имеешь, ещё требуется найти: «Умей искать уединения, умей искать уединения, умей искать уединения. Уединение – лучший страж души. Я хочу сказать – её Ангел Хранитель. Из уединения – всё. Из уединения – силы, из уединения – чистота. Уединение – “собран дух”, это – я опять “целен”»(20).
В этом – жизнь. «...Наслаждаюсь здесь тишиной, свободой и, главное, – полным досугом. Положительно, он временами необходим для нормальной жизни души... Жизнь, вся сплошь занятая делами и почти ни минуты не оставляющая, чтобы передохнуть и опомниться, серьёзно вредит тому подсознательному, что должно созревать в тишине и некоторой видимой бездеятельности»(21).
«Я говорил нередко, что все человеческие несчастья имеют один корень: неумение спокойно оставаться у себя в комнате»(22).
«Мы дышим, чтобы дышать; едим и пьём, чтобы есть и пить; укрываемся, чтобы укрываться; учимся, чтобы удовлетворить наше любопытство: гуляем, чтобы гулять. Всё это – не для того, чтобы жить. Всё это и значит жить. Жить – это откровенность... Быть в мире значит именно вырваться из последней причастности к инстинкту существовать, из всех пропастей Я, которому никогда не освободиться от масок, чьи положения всегда – позы, кто не способен исповедоваться, – и откровенно идти к желаемому, принимая его за то, что оно есть»(23).
Вот это вышеупомянутое нечто и есть жизнь, так сказать, в чистом виде. Но в чём же она? Откуда рождается? «Больше всего меня занимает – что делают люди, когда они «ничего не делают», то есть именно живут. И мне кажется, что только тогда решается их судьба, только тогда их жизнь становится важной... И тот, кто не имел “личной жизни”, в конце концов, никому не нужен, ибо людям друг от друга и друг в друге нужна жизнь»(24). Которая и есть – настоящее время, ведь время – ничто иное, как изменение в поиске неизменного.
«Крайности скуки и деловитой занятости выражают один и тот же подход: время рассматривается как “заполненное” чем-то или “не заполненное”. Время ощущается при этом как нечто, что следует “провести”, израсходовать и что действительно расходуется. Время переживается в этом случае не как время. – Наряду с этим существует и совершенно иное отношение ко времени, и это отношение, как мне кажется, тесно связано с отношением ко времени и в ходе праздника и в искусстве. Я бы назвал его, в противоположность времени пустому, рождающемуся в наполнении, временем наполненным, или собственно временем... Фундаментальными формами собственно времени являются детство, юность, зрелость, старость и смерть... То же характерно и для праздника, задающего своё собственное время торжественностью и тем самым останавливающего обычное время, заставляющего его застыть – в этом и заключается празднество. Возможность рассчитывать время, располагать временем, характерная для обычного уклада жизни, в праздник оказывается как бы изъятой... И каждое произведение искусства обладает своим собственным временем... Один из аспектов общения с искусством заключается в том, что произведение искусства учит нас погружению в особого рода покой. Это покой, не подверженный скуке. Чем больше мы общаемся с произведением искусства, тем многообразнее и богаче оказывается оно. Сущность восприятия времени в искусстве заключается в том, что мы учимся пребывать в покое. Возможно, это доступное нам конечное соответствие тому, что именуется вечностью»(25).
Покой, не подверженный скуке... Сколько же труда требуется принести, чтобы найти его? Оказывается, требуется ничто иное, как смерть.
«Поэзия – плод соприкосновения духа с неизреченной в себе самой реальностью и со своим истоком. Собранность, сопряжённая с таким опытом, действует как освежающий, омолаживающий и очищающий дух поток... Невозможно преувеличить глубину покоя, каким наслаждаются тогда все наши способности. Это сосредоточение всех душевных сил, но сосредоточение тихое, безмятежное, не требующее никакого напряжения; душа обретает покой в этом потоке, что несёт свежесть и мир, превосходящие всякое чувство. Она умирает “праведной смертью”, но лишь затем, чтобы возродиться в упоении и восторге, в том состоянии, которое ошибочно называют вдохновением, – ошибочно, потому что вдохновением был уже сам этот покой, незамеченно ею обретённый...»(26)
Если же ум всё-таки убегает, ему дают труд. Прежде всего, это молитва, но случается и иное. «Мне доводится слушать музыку во время работы, когда концентрация мысли не слишком велика. Слыхал, что Мерло-Понти поступал так же»(27). Способствует собранности... Тогда тонко скользящей и слабой ещё мысли требуется укрыться за одеждами музыки, например, потому что ещё не утихло движение суеты, не утихло актёрство, память о внешнем.
Музыка...
«– Это всё я тоже люблю, – сказал Кристофер Робин, – но что больше всего я люблю делать – это...
– Ну, ну?
– Ничего.
– А как ты это делаешь? – спросил Пух после очень продолжительного размышления.
– Ну вот, спросят, например, тебя, как раз когда ты собираешься это делать: “Что ты собираешься делать, Кристофер Робин?”, а ты говоришь: “Да ничего”, а потом идёшь и делаешь.
– А, понятно! – сказал Пух.
– Вот, например, сейчас мы тоже делаем такое ничевошное дело.
– Понятно! – повторил Пух.
– Например, когда просто гуляешь, слушаешь то, чего никто не слышит, и ни о чём не заботишься»(28).
В общем, просто живёшь. Вот ещё один пример.
«Ознакомив племянницу с распорядком дня, мисс Полли поднялась со стула и направилась к выходу.
– Но тётя Полли! – испуганно крикнула Поллианна. – Тётя Полли! Когда же я буду жить? Вы мне совсем не оставили времени.
– Жить? – удивлённо подняла брови тетя Полли. – Не понимаю, что ты имеешь в виду, дитя моё? Все мы живём, пока Господь не приберёт нас к Себе. И ты живёшь, чем бы ни занималась.
– Ну, да, да, тетя Полли! Конечно, всё время, пока я буду заниматься, я не перестану дышать или двигаться. Но это не значит, что я буду жить. Вот ведь когда я сплю, я тоже дышу, но я же не живу. Когда я говорю “жить”, тетя Полли, я имею в виду, что я могу делать то, что хочется. Ну, там, играть на улице, читать про себя, лазить по скалам, болтать с Нэнси или со старым мистером Томом в саду, или узнавать всё, что можно о домах, и обо всём другом на этих просто потрясающих улицах, по которым я вчера проехала. Вот, что я называю “жить”, тетя Полли. А просто дышать, это совсем не то»(29).
И подобное говорится не только в детских книжках, пусть и мудро написанных, так что они годятся и взрослым. «Монтень воображает себе кого-то, кто говорит: я ничего не сделал сегодня, и Монтень отвечает: “Как, вы ничего не сделали? Но разве вы не жили! Разве это не самое замечательное из всех ваших дел!”»(30)
И это – воздух происходящего, самое существо: «...Действие, сюжет не субстанция романа, а его чисто механическая основа, внешний каркас. Суть жанра (я говорю лишь о современном романе) не в том, что происходит, а в том, что вообще несводимо к этому “происходить” и заключается в чистом “жить”: в жизни, бытии, присутствии персонажей, взятых вместе, в их обстановке»(31).
И сколько же мы беспомощны перед этим, открывающимся иногда, великим событием, великим временем и пространство, быть может, именно потому и великим, что оно так ничтожно. «Люди постоянно стремятся наполнить чем-либо свою жизнь, не замечая, что сама жизнь и есть “полнота всего во всём, то есть всяческая полнота”(32)»(33).
«Ибо на самом деле его (творческого человека) внешнее освобождение и его кажущаяся “рассеянность” служат некой внутренней связующей необходимости, и его драгоценные досуги, которые Пушкин любил обозначать словом “лень”, заполнены напряжённым созерцанием или духовным вслушиванием»(34).
Потому что «мало быть версификатором. Надо быть ещё ясновидцем художественного предмета»(35). И потому душа, находящаяся в смущении, смятении, не может созидать поэзии. Душа, израсходованная развлечением, не только не может созидать поэзии, но и не чувствует её.
Со смущённой душою невозможно творить.
«Шиллер высказал первый, а Толстой повторил следующую несомненную истину: “Чтобы сделать что-нибудь великое, нужно все силы души устремить в одну точку”»(36). А смущение – это сотрясение в решете пшеницы(37), которой требуется медленное созревание(38).
«Ах, но что пользы в стихах, написанных так рано! Нет, с ними надо повременить, надо всю жизнь собирать смысл и сладость, и лучше долгую жизнь, и тогда, быть может, разрешишься под конец десятью строками удачными. Стихи ведь не то, что о них думают, не чувства (чувства приходят рано), стихи – это опыт. Ради единого стиха нужно повидать множество городов, людей и вещей, надо понять зверей, пережить полёт птиц, ощутить тот жест, каким цветы раскрываются утром. Надо вспомнить дороги незнаемых стран, нечаянные встречи, и задолго чуемые разлуки, и до сих пор неопознанные дни детства, родителей, которых обижал непониманием, когда они несли тебе радость (нет, та радость не про тебя), детские болезни, удивительным образом всегда начинавшиеся с мучительных превращений, и дни в тишине затаившихся комнат, и утра на море, и вообще море, моря, и ночи странствий, всеми звёздами мчавшие мимо тебя в вышине, – но и этого ещё мало. Нужно, чтобы в тебе жила память о... лёгких, белых, спящих, вновь замкнувшихся роженицах. И нужно побыть подле умирающего, посидеть подле мёртвого, в комнате, отворённым окном ловящей прерывистый уличный шум. Но мало ещё иметь воспоминанья. Нужно научиться их прогонять, когда их много, и, набравшись терпения, ждать, когда они снова придут. Сами воспоминания ведь мало чего стоят. Вот когда они станут в тебе кровью, взглядом и жестом, безымянно срастутся с тобой, вот тогда в некий редкостный час встанет среди них первое слово стиха и от них отойдёт.
Мои же стихи все получались иначе, стало быть, и не стихи. А когда я писал драму – куда меня занесло? Глупец я или слепой подражатель – зачем мне понадобился третий, чтобы рассказать о судьбе двоих, терзающих друг друга? Да, легко я попался на удочку. А мне бы знать, что этот третий, заполонивший нашу жизнь и нашу литературу, этот призрак того, чего не было никогда, – совершенно лишний и пора от него отделаться. Он – одна из уловок природы, вечно старающейся нас отвлечь от своих глубочайших тайн. Он – ширма, за которой разворачивается драма. Он – шум у входа в безмолвие подлинных перипетий. Надо полагать, всем до сих пор казалось чересчур мучительно говорить о тех двоих, в которых суть; с третьим же, именно в силу его выдуманности, куда как легко, с ним справится всякий. И с самого начала в драмах проглядывает нетерпение, там ждут – не дождутся третьего... А меж тем они живут ведь среди нас, не эти “третьи”, но двое, о которых небывало многое бы можно сказать, и, однако ж, ничего до сих пор не сказано, хотя они мучатся, совершают поступки, всё больше запутываются»(39).
Что означает это поименованное «двое»? Думаю, отношения любви. Но хотя это прежде всего и распространяет мысль на межчеловеческие отношения, относится это в главном к иным отношениям: «Бог и душа»(40).
«Надо иметь минуты и часы для свободного дыхания и созерцания, когда заботы умолкают, повседневные жизненные содержания забываются и мы освобождаем себя от всего мелкого, слишком человеческого и пошлого. Наши душевные силы, ...освобождённые от обыденного и ничтожного, ищут иного, лучшего, обращаются внутрь и сосредоточиваются на том, что составляет самую сущность нашей личности, что есть главное в жизни человека»(41), его счастье. А счастливые, как известно, часов не наблюдают(42).
«...Когда любовь спешит навстречу любви, с ней ничего не случается. Время и пространство исчезают с пути любви. У бесцельных и безлюбовных путников есть события, есть так же история. У любви нет истории, а у истории нет любви...»(43) Заняты ли они чем-либо? В вышеприведённых цитатах, конечно, не говорится о совершенной любви, но они касаются того же пути, в конце которого стоит подобное «изумление», «исхищение из мира».
«Иногда же от молитвы рождается некое созерцание, и прерывает оно молитву уст, и молящийся в созерцании становится телом бездыханным, придя в восторг... не видом чего-то и образом или мечтательным призраком...»(44)
Для поглощённых делами и событиями образ действий, выражающий это состояние, кажется рассеянностью, но это невнимание к внешнему, словно бы ничего не делание, есть ничто иное, как поглощение любовью.
«Любовь познаётся только через созерцание»(45).
«...Он не мог бы принять на себя служение слова или какую-либо тяготу (ближних), и не был бы в состоянии слышать что-либо или заботиться о чём-нибудь, хотя бы то касалось его самого, или о завтрашнем дне, а мог бы только лежать в углу где-нибудь, носимый горе и упоенный»(46).
О, слабый мой ум! Никак не удерживается без развлечения в безмысленном чувстве. Тонкое и прозрачное то состояние вожделенно, но это тяжёлый труд. Вначале оно само словно бы протягивает руку, потом отступает, и после этого с усилием, и тяжёлым, пытаешься его удержать, однако того уж нет. Это состояние – отстранённость, внеположность (почти равнодушие) ко всему. Удерживается и достигается в краткословной молитве, однако не ею, и даже не достигается, а всегда – дар, и непостижимый.
Не удерживается ум и в рассмотрении простых и привычных предметов, скоро наскучивает ему, и не проникает оттого в их суть, красоту и силу.
«Если нет расслабления в отдыхе, то не будет и напряжения в занятости»(47).
Но и «часы отдыха» для поэта бывают моментами напряжённой душевной деятельности, в этом и проявляется поэт, что он всегда в деятельности, во внимании, в восприятии. Даже простое созерцание, предстояние природе или произведению искусства, или даже вещи – как это трудно! Но иначе они не постигаются, как только вниманием. «Трезвящиеся» отцы ещё именовались «внимательными».
«...Вы знаете, как и я, что ему (художнику) надлежит делать: сосредоточенность, совершенство, независимость – вот за что он должен бороться с той минуты, когда он проникся уважением к своему делу. О мой юный друг, его отношение к женщинам, особенно когда он связал себя браком, во власти этого проклятого обстоятельства: в то время как у него есть только один критерий для всего сущего, у них таких критериев целых полсотни. Это и определяет их превосходство над нами, – добавил Сент-Джордж, смеясь. – Представьте себе только художника, у которого было бы столько критериев. Сотворить своё произведение, создать его и вдохнуть в него божественное начало – вот единственное, о чём ему следует думать. “Удалось оно мне или нет?” – вот единственный вопрос, который он вправе себе задавать»(48).
Потому и сказано: «...не отваживайся, как учитель, подавать совет слушателям, если великой и продолжительной попечительностью не укрепил для этого сил своих»(49).
И хотя «настроенность всех душевных сил в направлении решения определённой проблемы у многих учёных, философов, изобретателей требует свободы от других обязанностей, особенно от тех, которые требуют приспособления к сложной изменчивой обстановке текущей жизни»(50), всё же обучаться этому приходится ещё «на пороге» уединения, который может мыслиться в каждом мгновении жизни. И тогда, хотя и тружусь, и даже страшно и ужасно загружен, всё-таки«я предаюсь безделью, и в то же время я занят делом, важнее которого не бывает: я прислушиваюсь к себе»(51).
Точнее, не к себе, а к тому самому звучащему тихо нечто (во мне, поскольку мы так научены(52)), – важнейшему, составляющему собою всё.
(1) Прп. Исаак Сирин, т. 1, Слово 41.
(2) Свт. Григорий Богослов, Письмо 49, св. Василию Великому.
(3) Исх. 5,17.
(4) Деян. 17, 21.
(5) Свт. Григорий Палама, Триады I, 8.
(6) Прп. Антоний Великий, О доброй нравственности и святой жизни 64; Прп. Григорий Синаит, Наставление безмолвствующим, его цитирует Свт. Игнатий Брянчанинов, Дух молитвы новоначального, Слово о молитве Иисусовой; Свт. Феофан Затворник, Что потребно покаявшемуся и вступившему на добрый путь спасения; Прп. Амвросий Оптинский, Письма к монашествующим, 125; Толкование иеромонаха Афанасия Критянина на Лествицу, Слово 28, О молитве, 56.
(7) Прп. Антоний Великий 82, Отечник Свт. Игнатия Брянчанинова (святитель поясняет: «Невменяемость, по учению Отцов, состоит в том, чтобы не признавать себя имеющим какую-либо добродетель и какое-либо достоинство»); Лествица, Слово 4, О послушании, 3; Прп. Варсануфий Великий, Ответ 269: «...ни с кем не сравнивать себя и не говорить о (своём) добром деле: “И я это сделал”».
(8) Прп. Исаак Сирин, т. 2, Беседа 29, 4. Пер. еп. Илариона (Алфеева).
(9) Прп. Исаак Сирин, т.1, Слово 55.
(10) Ж. Маритен, Религия и культура, гл. 2, §2.
(11) Ж. Маритен, Религия и культура, гл. 3, §3.
(12) Г.К. Честертон, «Шерлок Холмс».
(13) М. Хайдеггер, Парменид. Введение, §1.
(14) Г. Башляр, Поэтика пространства, VIII, 1.
(15) В. Беньямин, Горбатый человечек.
(16) Г.К. Честертон, «Вечные ночи».
(17) Даниил Гранин, Заговор.
(18) Чжуан-цзы, Внутренний раздел, гл. 1, примечание переводчика.
(19) И.А. Ильин, Основы художества. О совершенном в искусстве, гл. 4.
(20) В.В. Розанов, Опавшие листья 1.
(21) Свящ. Александр Ельчанинов, Записи.
(22) Блез Паскаль, Мысли, Раздел первый, VIII, 136 (139).
(23) Э. Левинас, От существования к существующему II, 1.
(24) Прот. Александр Шмеман, Дневники, 13.12.1973.
(25) Г.Х. Гадамер, Актуальность прекрасного.
(26) Раиса Маритен, цитата у Ж. Маритена, Творческая интуиция в искусстве и поэзии, гл. 7.
(27) П. Адо, Философия как способ жить.
(28) Алан Александр Милн, «Винни-Пух и все-все-все».
(29) Элинор Портер, «Поллианна».
(30) Цитата в П. Адо, Философия как способ жить.
(31) Х. Ортега-и-Гассет, Мысли о романе, Роман как “провинциальная жизнь”.
(32) Еф. 1, 23 и Кол. 1, 19. Здесь говорится о Христе.
(33) Монах Симеон Афонский, Девять слов, Слово о спасении, 18.
(34) И.А. Ильин, Путь к очевидности, гл. 7 О творческом человеке.
(35) И.А. Ильин, Основы художества. О совершенном в искусстве, гл. 5.
(36) Митроп. Анастасий (Грибановский), Беседы с собственным сердцем.
(37) Лк. 22, 31-32: «И сказал Господь: Симон! Симон! се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу, но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих».
(38) Мк. 4, 26-27: 26 И сказал: Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встаёт ночью и днём; и как семя всходит и растет, не знает он, ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе. Когда же созреет плод, немедленно посылает серп, потому что настала жатва.
(39) Р.М.Рильке, «Записки Мальте Лауридса Бригге».
(40) Выражение свт. Феофана затворника, описывающее молитву.
(41) И.А. Ильин, Поющее сердце. Книга тихих созерцаний, гл. 16 Возвращение.
(42) А.С. Грибоедов, Горе от ума, Действие 1, явление 3.
(43) Свт. Николай Сербский, Моления на озере.
(44) Прп. Исаак Сирин, т.1, Слово 15.
(45) Монах Симеон Афонский, Девять слов, Слово о любви, 69.
(46) Прп. Марк Подвижник, Слово 10, гл. 26.
(47) Люй Кунь, мнение мудрецов, Путь правителя, 62 глава.
(48) Генри Джеймс, Урок мастера, гл. 5.
(49) Свт. Григорий Нисский, Жизнь Моисея, часть 2.
(50) Н.О, Лосский, Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция, гл. 6, 1.
(51) П. Коэльо, Подобно реке.
(52) Лк. 17, 21: Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть.