«Милая М., так и не получив ответ на то свое письмо, снова пишу тебе. Тут из рук вон плохо обстоят дела с почтой, а свободного времени и сил хоть отбавляй. Будет жалко, если мои сумбурные послания не попадут к тебе вовремя, но что поделаешь. А если же попадут, то жду от тебя пару ответных строк, найди минуточку.
Сегодня уже покинули Португалию. Признаться, я начинаю уставать от однообразия, но не столько пейзажа по берегам, сколько этого сомнительного окружения. Иногда даже бешусь на себя за то, что ввязался в эту авантюру. Если бы домашние не уговаривали меня перед этим почти год, ни за что бы не согласился, зная свое здоровье и склонность к меланхолии. Теперь мне даже некуда податься – ощущаю сильную потерю связи с миром, а отсюда и свою потерянность. Поговорить решительно не с кем, а газет стараюсь вообще не читать. Собственно, сегодня от скуки не вытерпел и открыл какой-то журнальчик. Весь вечер хожу взбудораженный, и вот, решил-таки написать тебе. В этом весьма скромненьком издании я нашел небольшой рассказ, имени автора не запомнил, да и бог с ним – написано в целом довольно плохо. Но сама мысль заставила меня два часа проходить по палубе взад-вперед. Я не мог и до сих пор не могу успокоиться, сам не понимаю, почему. Там была какая-то незатейливая новеллочка с главной героиней, которая напомнила мне Саломе. И даже будто бы не это само по себе важно, а нечто другое. Я думал и понял, что это связано с концовкой рассказа. Автор словно осуждает героиню за ее вынужденный поступок, а все это вместе чисто повторяет ту самую мою историю. Представь себе, я был уже твердо убежден, что все это отхлынуло навсегда и безвозвратно, и вот оно снова замаячило передо мной и заставляет размышлять. Я недоволен собою, М.
Впрочем, эти пустяки улягутся, а работа моя за сегодняшний день осталась нетронутой. С утра пытался править экспозицию, но увяз. Если ты помнишь наш разговор про обособленность, то поймешь меня. Я имел планы заняться ретушью, но просмотрев все целиком, почувствовал нехватку свежего ветра между строк. Пытаясь быть всеобщим, я утерял это тонкое дуновение, какое бывает в замочной скважине. В итоге, меня это измучило. Стало ясно, что весь замысел летит к чертям, и я напрасно теряю время. Вместо того, чтобы продолжать, я весь день промаялся скукой и в тоске разглядывал берега. Скажи, что заставляет меня стремиться быть понятым? Зная прекрасно, что никто, кроме тебя одной, не способен это оценить, я каждый раз занимаюсь самообманом. Говоря по существу, мои друзья – превосходные люди, я многим обязан им, а кое-кому так всей своей жизнью. Но все это слова, которые, будучи сказаны прозой, звучат пошло. Достаточно того, что с ними я не чувствую себя одиноким и никогда не останусь один на один с бедой, пока они живы. Но, дорогая М., между мной и ними пропасть. Эта жизнь, когда мы погружаемся в самую ее пучину, прокладывает между двумя краями шаткие мостики, но стоит ненадолго отойти в тень, как любой сон становится прочнее этой рукотворной яви. Знала бы ты, как я полюбил покой в последнее время. Оказалось, он тоже затягивает. Если бы не навязчивая мысль о том, что этот покой – дело моих рук, картонный домик за неимением настоящего. Как-то раз ты пошутила, что после моей смерти миру останется пара танцулек и гора заграничного тряпья миниатюрного размера, которое придется пожертвовать не иначе как в детский дом. А духи расхватают себе бабы, торговки сюртуками и галстуками, пока они еще не до конца выветрились и не вышли из моды. Да, ты права – запах моей жизни будет хранить только куст персидской сирени у дома по весне, и то, знать об этом будешь ты одна.
Я не пишу постскриптумов, но надеюсь, что у тебя все спокойно и хорошо, и мои письма все-таки идут по адресу и немного развлекают твой досуг».
«Милая М., прости меня за мое отчаяние. Наверное, ты сильно испугалась за меня, получив ту записку, но, честно говоря, я мало собой владел на тот момент. Эти нелюди отобрали у меня даже нотную бумагу! Сейчас ситуация изменилась в лучшую сторону, и я могу свободно писать, что хочу и кому хочу. При встрече обязательно расскажу, каких трудов нам стоило этого добиться. И еще прошу простить за то, что теперь каждый день буду заваливать тебя письмами -тут просто уйма времени, которым невозможно с толком распорядиться.
Сегодня со мной произошло кое-что из ряда вон выходящее. Я уже настроился скучать, переводя взгляд с потолка на дверь, ближайшие три недели, но с утра меня неожиданно вызвали в посетительскую. Саломе узнала о моем местонахождении и вдруг решила приехать. На встречу нам дали всего пятнадцать минут. Она чрезвычайно волновалась, чуть не плакала, и из-за этого говорила очень сбивчиво, но я, кажется, все понял. Она как бы намекала на то, что произошедшее с нами за эти последние три года было неправильно и требует решительных действий. Но, почему-то, в первую очередь, от меня. Она говорила очень много, никак не могла выговориться, но дала и мне слово в конце. Знаешь ли, я не нашелся, что ответить. Ставшее таким призрачным, как вышедшие из моды платья с кринолинами, даже каким-то нелепым, оно снова ослепительно просияло передо мной. Нам не дали договорить, да и смогли бы мы все высказать, дай нам хоть целые сутки… Ее проводили на выход, а я остался наедине со всем этим, как всегда и бывает.
Дело ведь не в Саломе. Видишь ли, я уже спокойно произношу и записываю ее имя, понимая, что дело совсем в другом. Здесь мне внушают, что ее красота – плод моего воображения. А также, что гениальность моего сочинения могла бы осуществиться, не будь я таким безнадежно больным. Обособленность – помнишь, что мы под этим подразумевали? Именно это они называют болезнью. Знаешь, мне было по сей день легко относиться ко всему этому с иронией, но я ведь был на свободе. А это дурацкое местечко не зря именуется сумасшедшим домом – тут запросто можно сойти с ума, потому что кругом только стены и такие же непроницаемые, как стены, люди. Либо доктора, непоколебимо уверенные в своей правоте, либо пациенты, ушедшие в себя и вместе с этим утратившие себя для этого мира. Ты ведь не скажешь, М., что и я иду к этому, обособляясь от новостей в газетах, от человеческого горя, прячущегося за совместными посиделками и помпезными мероприятиями, и, наконец, от искренних порывов своих любимых друзей сделать мою жизнь лучше? Кстати, накануне мне снился сон, про то, как на мою премьеру в столице собралась огромная толпа чертей, там не было ни одного человека. Все они орали, свистели, хрюкали поперек звучащей музыки, кидались в оркестр гнилыми овощами, а после концерта нашли меня, спрятавшегося под роялем, и начали подбрасывать в воздух, выкрикивая что-то страшное.
Черти чертями, а у меня, несмотря на это все, идет усиленная работа над репризой. Когда я закончу это, то сделаю большой перерыв. Мне надо будет прийти в себя, после чего я, вполне возможно, уничтожу все ранее написанное. У меня уже давно появилась эта мысль, на самом деле. К чему такая пропасть вальсов, мазурок, сонатин и прочей дребедени, когда во всех них я пытаюсь докричаться до одного, быть может, единственного человека, и никак не могу? Когда оно будет готово, иных слов уже не понадобится. И с ним я либо провалю, либо выдержу свое главное испытание. От всего этого я жду только одного итога – пока эта музыка будет звучать, мы будем едины. Последний аккорд погаснет, и мы разомкнем свои руки навсегда, но в эти короткие минуты и я хочу ощутить, что жил не зря.
Быть может, я заблуждаюсь, М. Все равно, кроме тебя, мне никто не скажет правды, а с тобой мы увидимся еще не скоро. Не переживай за мое самочувствие – я ведь знаю, что скоро вернусь домой, к близким людям, к своим друзьям, которые успокоят и уж никак не заставят скучать. А здесь-то и основная проблема – это мертвецкая скука. Все остальное еще куда ни шло. А также я не отказался бы от трубки. Как жаль, что ты не можешь привезти мне ее и еще кое-какие вещи».