А знаете ль вы, друзья, что известная своею знаменитостью дуэль Пушкина и Дантеса вовсе не была той первой и единственной об которой в таких подробностях говорят и пишут?
Из скорбных трудов, ныне основательно подзабытых, но некогда гремевших именами литературных поэтов, прозаек, а то и просто чёрных подёнщиков пера, творивших прямо посреди безнадёжно утерянного нами девятнадцатого века, нет-нет, да и всплывёт мутной пеной на зеркальной поверхности аксиоматично-исторических свидетельств, некая книжица в безобразно-коричневой переплётке, с редким вкраплением позолоченной буквицы "Пы", да неразрезанными страницами. Невзрачное произведенье это, как та достопамятная бонба, сброшенная Карамазовым на Каракозова, и вусмерть, до треска, перепугавшая последнего, произведёт немало шума и вони, взбаламутив общественное мнение, а то и переменив его с окончательной головы на здоровый затылок!
Как-то в сентябре, может чуть позже, мне, по несчастию, сподобилось приобрести или, говоря современным языком, обресть, весьма утерянный и порядком перекосившийся образчик того, об чём я распространилась выше. На обложке значилась фамилия и имя неизвестного мне Феофилакта Косичкина, сам же труд носил вычурное название "Похождения бакенбарды". Полистав сие и не найдя ничего достойного, что задержало б моё внимание, за исключением, разве, немногочисленных букв, я наугад разломила книгу через крепкое колено и поглядела на некоторые из них...
"...уй! А-ха-ха-ха-хааа! - и мадам Цоцо закатилась в хохоте с открытыми настежь губами.
"Чегой-то живот покручивает" - подумалось лежащему на подушках и совсем не слушавшему рассказов мадамы, Жорж Шарлю де Геккерен Дантесу, в коего честь и был сооружён нынешний вечер.
- Ойх, умарила, ойх, ойх-хо-хо! - валялся спиною по полу, дрыгая корявыми ножками, вертлявый, как секкель-заухер, жалованный дворянин с фамилией Щёв. Ёрзая, будто червяк, он дошмыгался до самой двери и теперь там протирал камзолом паркет, тихо постанывая, и выражая лицом синюшное удовольствие. Вдруг дверь, до того висевшая в своих петлях без видимых напряжений со свистом распахнулась, отвесив Щёву по уху и верхней части уложенной глиною причёски, оглушительную затрещину. Дворянин, закрутившийся флюгером отскользнул в ноги Дантесу и заплутал меж них головой. Ворвавшийся в проём леденящий сквозняк в одну секунду охладил всеобщее настроение. Вместе со сквозняком в помещенье ворвался Пушкин..."
"...ирой пробуждал!" - выругался Алексан Сергеич и закинулся мармеладной пастилкой, не глядя более в сторону Требунько.
Дантес тотчас устроил на лице Требунька пренеприятное выражение и цыкнул сквозь зубную дырку в Пушкина лимонадным шпреем с корицей, попав тому за ворот и слегка на ботинки.
Пушкин холодно обернулся, крутнув шеей вокруг головы и огнедышащим взглядом тупо уставился на изгаженную обувь.
- Да-с, Пукшин, - издевательски пропел Дантес требуньковой губою, - Поэт из тебя как из говна пуля!
А.С., с трудом разогнув локти в карманах, сдвинул выпученные глаза с ботинок на лицо заклятого врага.
- Говна говоришь? - с угрозой, которую трудно было в нём предположить, прошипел Пушкин.
И всё ещё, не отрываясь от лица прятавшегося за спиной Требунька Дантеса, он начал медленно и со вкусом разоблачаться под тихое посвистывание окруживших действие дам. Сначала цилиндр, затем сюртук и манишка, вслед за которыми бабочка, ботинки и нательный крест-полторашка. Наконец, стянув брюки и сжав их, скомканные в руках, до состояния пушечного ядра малого калибру, Пушкин с размаху залепил ими, помимо требуньковской спины, в светлое дантесово чебло. Таковой жест мог означать лишь одно - дуэль!"
"...рать не дадут по-людски! - Пушкин как мог вытерся носовым платком и промокнул им вспотемший от натуги лоб.
- Эй, Кюхля!
К Александру тут же подбежал похожий на ежа высокий жердеобразный вьюнош с хохолком и протянул тому чёрный футляр с торчащим из крышки гвоздём. Поэт потянул за гвоздь и футляр отворился, обнаружив в себе довольно занятной формы ложку в виде ножниц, которую он, не церемонясь, ткнул в то место над которым сам нависал минуту назад.
- Сашенька, дружок, да за каким лядом тебе дуэль эта, - причитал ёж Кюхля, - Дантесу посередь стрельбаков равного нет. Он ногою в очко с двадцати сажён попадает!
Пушкин хмуро смотрел на кюхлин кадык, а пальцы его тем временем то сжимали, то разжимали ложку-ножницы..."
"...зошлись на положенные двадцать шагов и повернулись кругом, держа пистоли дулами вверх.
- Дантес, а гляди чего я могу! - супротив всяких кодексов крикнул вдруг Пушкин. Он далеко высунул язык и загнув его вверх, стал облизывать себе нос. Кончик языка гулял что твой метроном - то вправо, то влево, мешая Дантесу надёжно прицелиться и совершенно отвлекая от дуэльных мыслей. Мушка двигалась из стороны в сторону, палец, давивший курок, вспотел и соскальзывал. Когда же грохнувший выстрел снёс Пушкину верхушку цилиндра, едва чиркнув по темечку, тот с хохотом повалился в сугроб, из которого его едва вытянул за обшлага вовремя подоспевший Кюхля.
Пришёл черёд поэтического выстрела. И вот тут-то Пушкин не оплошал. Оттянув ухмылку рта чуть за ухо, он, подмигивая противнику, извлёк из-за пазухи чёрного пальто ту самую ложку-ножницы. Открыв её, и всё ещё ухмыляясь, выковырял изнутри длинным масонским ногтем какую-то круглую штучку, которую морщась запихал в ствол пистоля и утрамбовал пальцем. Затем, особенно не целясь, нажал на курок. Бабахнуло. Секунданты сорвались с веток и кувырком, как тетерева на весенний гон, рванулись к подломившемуся на колени Дантесу, на груди которого расползалось тёмное пятно. Но не проделав и полпути они вдруг споткнулись и остановились, будто налетев на невидимый барьер, а затем зажимая пальцами носы, и вовсе дали заднего ходу.
Дантес, ощупал пальцами коричневеющую грудь, потом поднёс их к лицу и нечеловечный вопль сорвался с его губы и распластал повдоль чернореченскую тишину. Убит ли он был? Пушкин полагал, что да. И тем крепко утвердил, как себя в звании поэта, так и говно в качестве пули."