Иногда я рассказываю истории из своей жизни. Не то, чтобы мои истории были чем-то особенными или интерес к ним предполагался бы повышенный: в них нет ничего, что могло бы превышать обычное любопытство, которое используется от нечего делать. Это обычное любопытство переполнено моими нереальными и реальными историями, которыми интересуются знакомые, кому до меня нет никакого дела. Их вопросы ограничены тем, чтобы среди общих знакомых было о чём поболтать. Встретятся, посплетничают, скажут, что у них всё нормально, при этом пожалуются на условия и никогда не признаются в том, что сами виноваты в своих проблемах. Долго не задумываясь, найдут виновных в своих неудачах и пообещают с три короба отомстить, чтобы казаться всемогущими и грозными.
Рассказывая очередную заурядную историю, я лишь подчеркиваю своё отношение к ней и к тому, о чём в ней говорится. Отмечая своё отношение в качестве альтернативного зрения на возникший вопрос, дополняю рассказ выдуманными примерами, так сказать, импровизирую. Оставлю комментарий по поводу и без, а затем приму во внимание мнение того, кому рассказываю, чтобы усилить свои убеждения на его счёт. Таким образом, изучаю людей, их поступки, образ мышления и способ утверждаться в злополучной среде. Запоминаю впечатления, полученные от человека и вешаю на него условный ярлык, чтобы в следующий раз не тратить на него время, которого он не достоин на мой взгляд. Делаю я это не с целью циничного преобладания, не из честолюбия, которого у меня завались, я стыжусь даже скрытого высокомерия, от которого просто так не избавишься. Мне не хватает какой-то совокупности новых идей и смущает предсказуемость, которая льётся из человека, подчёркивая его тотальную приверженность к маргинальному переизбытку. Ты ему говоришь что-то, а он не слышит. И всё же, он, как и ты ищет в тебе своё продолжение. Но по непонятным причинам напрочь закрывается, чтобы ограничить свободомыслие и тягу к творчеству. Его пугают собственные мысли и он словно под воздействием ТГК подсаживается на шугняк и не может сделать шажок навстречу неизведанному. Замыкаясь на своей безликой и необоснованно декларируемой мудрости творит злодеяния просто, как говорится, «на зло». И когда за всеми его глупостями в тебе теряется к нему уважение, ты вдруг осознаёшь, что не желаешь об этом сообщать. Что из того? Ведь ему не понять твоих ненавязчивых требований к условиям счастья. В отличие от тех кому я рассказываю свои истории, мне хочется перебрать уйму значений, которые на первый взгляд упускаются, а история поэтому оказывается бесполезной. Но я обязательно увижу эти значения, сделаю их чуть ли не самыми важными и потом буду рассказывать о них, забыв историю, как она есть. Спустя время, набравшись опыта, проанализировав случившееся приходит понимание общей картины, её смысл и предназначение, если угодно. В разрезе опыта заметно, как происходят изменения объяснений и трактовок новых поворотов в жизни.
Мне кажется, что особенность в каждой ситуации, связанной с любым человеком может образовываться благодаря осознанному к ней отношению. И это осознанное отношение и есть основа понимания, которая информирует человека. От осознанности зависит масштаб восприятия или, так сказать, суть происходящего.
С удовольствием или без него рассказы возникают из случайных вопросов, которые я задаю сам себе или которые мне задают из любопытства разные люди. К сожалению, люди не всегда задают интересные и нужные вопросы. Или их действительно не интересует суть или они не имеют склонностей к интересному и важному. Ключевыми мотивами в звучащих вопросах оказываются какие-то странные и негативные позывы. Предполагаю, что подобные вопросы формируются из-за страха за то, что можно раскрыть тайну о себе настоящем: таком неприглядном и отвратительном, что самому тошно становится. А возможно, человек настолько стал автоматичным, что следует формам присущим для общения в его обитаемой среде, где не принято мыслить запредельно и глубоко, чтобы не навлечь беду.
Мои рассказы, по сути, являются вопросами к самому себе и к жизни в целом. Иначе говоря, рассказы строятся мною так, чтобы возникали вопросы к нынешнему состоянию дел. Чтобы каждая минута казалась итогом прошлого. Вопросы составляют основу для всего, что можно представить. Хотелось бы задавать и такие вопросы, в которых было больше неизвестных, чем легко узнаваемых образов. Уравнение с двумя и более неизвестными, словно неудобная поза, в которой заснуть невозможно.
Одним из самых мотивационных признаков, двигающих даже саму мотивацию, хочется признать невербальное, но узнаваемое внутреннее качество, то чувство, которым характеризуют такое неустойчивое состояние сознания, как удовольствие. Мы склонны к наслаждениям, к чувственному опыту. Интерес, любопытство провоцируются возможностью получить удовольствие. В поиске подтверждения, предполагая гарантию на получение удовольствия, а тем более определив его образ, мы ставим цели и ограничиваемся рамками искомого результата. Желание заполучить полагающиеся оплату, награду, приз столь велико, что иногда не считаются с затратами. Уму непостижимо, какими изысканными способами некоторые умудряются подстроить под условия свои человеческие чувства, чтобы заполучить удовольствие. Изобретают, рискуют, кладут на плаху голову, жертвуют самым дорогим ради того, чтобы удовлетворить инстинктивные и какие-либо ещё, возникающие позывы.
Ничто так не влияет на решения человека, как его эволюционная суть. Через её содержание просачивается знание, доставшееся случайно и в основном благодаря утратами и потерям. Есть ли разница между утратой и потерей вам судить, но я сделаю различия, как делаю в любом деле, особенно если что-то касается души. Следуя за подобными различиями, можно заметить некоторые мелочи, которые являются частью, либо точным представлением пристрастия и главным образом имеющегося мышления. Узнав о пристрастиях кого-либо, можно им манипулировать, всегда имея преимущество. Потому что сильные стороны человека, это его слабость, его бич, кристаллизованный в характере и мышлении. Его чувства становятся инструментом для возделывания и обработки почвы, на которой могут вырасти разные культуры. Что он выбирает, за что голосует и чем руководствуется, зависит от предпочтений, убеждений и верований, которые основываются на представлениях. Человек по натуре своей склонен к определениям и привязывается ко всему, что составляет его бытиё. Он не мыслит себя без чего-то. Оказавшись слепоглухонемым, страдает без того, к чему привязался однажды. Если любил играть на гитаре и повредил руку, читал книги и потерял зрение, был профессиональным футболистом, но получил травму, имел отменное здоровье и безвозвратно утратил его, то не может с этим смириться и будет страдать, вспоминая об утрате при каждом удобном случае. Он будет говорить о том, как раньше было лучше и никогда не будет думать, что без утраченного может быть не хуже. Он не будет думать о перспективе, потому что привязанность стала его ориентиром. Будучи свидетелем, он опирается на свои чувства и не в состоянии осознать ситуацию, в которой эти чувства являются случайной комбинацией настроения. Во многих решениях выбор зависит от впечатления, которое отождествлено с физическим состоянием в данный момент времени. Несмотря на богатый опыт впечатлений, эмоций, настроения и умозрительных примеров, из-за преобладания чувств, человеку неимоверно сложно быть объективным. В физическом мире чувства также действительны, как и реальные видимые предметы. Испытывая одно удовольствие, одновременно появляется желание получить другое. Мы готовы наслаждаться даже тем, чтобы делиться сообщением об испытываемом потрясении. Мы нуждаемся в том, чтобы мир был оповещён о нашем открытии. И если отклик мира располагает симпатией к нам, соглашается с нашим пониманием, то радуемся и подчёркиваем для себя свою значимость. Надеемся на то, что мир нуждается в нас, тем более, когда мним о собственной прозорливости и хвалимся чутьём на своевременную мысль, возникшую в нашей голове, конечно же, не случайно. Мы задаём вопросы, чтобы получить плюшки и с неохотой вынуждены поглощать бесстыжий самообман, выкраивая из него случайно пригодные формы. Конструируем бессмысленные нагромождения, считая их искусными, в чём-то даже гениальными и завершёнными творениями. Сооружаем безжизненные небоскрёбы, превращая приобретённые ценности в свалку отходов или ненужных вещей. Сообразив мимолётом, додумываем впрок, чтобы не соскучиться по занятости, которая спасает от скуки и прозябания. Кажется, что всё происходящее с нами важно, как само собой разумеющееся и поэтому стараемся приобретать, копить и складывать полезное, чтобы воспользоваться отложенным на потом. Однако никогда не достаём то, что отложили и опять ищем что-то новое, и лучше, чтобы оно было необычным, ещё более забавным, чем предыдущее. Мы собираем, копим и складываем почитаемые ценности и становимся инструментом для достижения чужих целей. Порой даже превосходим эти ценности своим усердием и перестаём осознавать то, как поглощены безрассудством и нелепостью. Выглядим глупыми для окружающих и не верим им, когда они нам сообщают об этом. Злимся и отстаиваем свою глупость, становясь ещё глупее. Не признавая оплошность своих поступков, делая неверные шаги, повторяясь, утверждаем себя тем, чем хотим казаться и на самом деле становимся худшей версией себя. Чем больше накопленного, тем функциональней мы кажемся. Нас легче заинтересовать и мотивировать чем-то несущественным, но разрушающим, чем вложить то, что на пользу – ту относительную пользу, что помогает анализировать и понимать. Мы всегда готовы к тому, чтобы нас использовали, если за это будет награда. Получить награду – одно из основных удовольствий, к которым, безусловно расположено наше многоликое существо.
Не останавливаясь в потоке условных требований, резонируем со временем, пытаясь не заметить его неумолимое тиканье. Наши вопросы, несомненно, вызывают эфемерные чувства, чтобы наверняка задать правдивый ритм для очередного замысловатого сюжета, где главенствующую роль занимает простое внутреннее требование радости. Пользуемся удовольствием, как рычагом, чтобы сдвинуть мир и делаем из этого рычага мерило гипертрофированного чувства справедливости. Задаём только те вопросы, на которые знаем ответы и не желаем узнавать то, что пугает неизвестностью.
Как мы задаём вопросы, кому и зачем? Что мы при этом испытываем и чем руководствуемся? Для чего нам нужны эти вопросы и делаем ли из них выводы, когда составляем дорожную карту, для последующих действий или следуем по наитию за тем, что ясно не видим. С удовольствием составляем список необходимых требований для желаемых условий или вынуждены изворачиваться под них, чтобы не ошибаться в поиске счастья? Могут ли вопросы возникать с удовольствием? Разве в появлении вопросов подразумевают удовольствие? Вопросы возникают из-за недостатка информации, когда не хватает, не достаёт чего-то. Задающий вопросы, пытаясь сохранить силы для наслаждения, теряет их в поиске ответов. Удачей, нам кажется то, когда мы получаем ответы на заданные и волнующие нас вопросы, как будто полученный ответ не один из тысячи вариантов разрешения. Избегая препятствия в виде дополнительной информации, которую приходится искать, а затем отбрасывать наспех, потому что кажется необязательной, мы часто не отдаём себе отчёт, в том, что ответы состоят из условий и складываются в неудобства, требующие дополнительный ресурс. Учитывая недостаток в мышлении, мы можем измерять свои способности жалостью к себе, обманывая тем, что выдаём желаемое за действительное. Перекладываем на веру то, во что не можем проверить. Опираемся на представление, масштаб которого ограничен импровизацией соображения и смекалки, заимствованных по симпатии. Возможно, в нас иногда проявляется эмпатия. Но что-то мне говорит о том, что она проявляется в своеобразном анамнезе с целью получения признаков удовольствия. Иной цели у сопереживания, чем эгоизм, не бывает. Понятие о благородстве в данном случае применяется, как буфер, чтобы скрыть корыстный смысл. И если он действительно имеется, то попытки его скрыть окажутся тщетными. Суть всё равно проявится через повадки и привычки. И поскольку речь идёт об удовольствии, то стоит заметить, что всякий замысел рождается в поле зрения творческого начала. За нас творит закон случая. Остаётся только настроиться на нужную волну.
По принципу развития, которое иногда определяется как-то ; от низшего к высшему, моим толчком может послужить желание коллекционировать. Эту часть сознания, как социально эволюционирующую или даже достигшую статус требования и устойчивого принципа, обеспечивающего накопительный запас определённого ресурса, я бы отнёс к тому, что продукт, сотворённый собственноручно, ничем не заменим, а по ощущениям восторга, удовлетворения и, возможно, удивления сопоставим с радостью и счастьем. Творчество меняет человека. Оно не только дополняет его тактильную потребность в удовольствии, но и полностью мотивирует к жизненным процессам. Настоящее творчество начинается в тот момент, когда желание быть признанным и почитаемым трансформируется в желание оставить мирское утверждение. Когда потребность переходит в разряд рационального потенциала. Возможно ли творчество для человека, если амбиции, это единственная причина? Или человек совершенствует в творчестве свой умозрительный предел? К сожалению, по злосчастной человеческой природе, по её социальному душку, мелкое и ничтожное поглощает человека целиком и полностью, невзирая на его благородные помыслы. Ведь за этими помыслами всё равно скрывается оккультный, демонический штрих пороков и пристрастий.
Удовольствие, с которым продолжается любопытство, направлено в прагматичность замысла, интриги и невольного творческого прегрешения. С помощью вопросов жизнь приводит в движение те немногочисленные процессы, благодаря которым краски обретают иные оттенки с неожиданным симбиозом вариантов. Несложно предположить, что по ленивой природе человеческого бытия в изобилии случаев большинство вариантов застынут, испарятся, как туман и забудутся бесследно. Если бы не было интереса, мотива, амбиций, то вряд ли нашлось бы решение вопросов.
Элементарно не хватает времени, если поставлены сроки. Но жадность и соблазн, желание доминировать и владеть, командовать, чтобы всё было так, как хочется и думается, чтобы к тщеславию не оставалось претензий, всеми путями ведут к ответам на поставленные вопросы.
Как часто любопытствующий ищет правду, подставляя возможные приспособления из оправданий? Иногда ответы появляются сами собой, а иногда их принуждают получать, как это делали те, кто потом оправдывался на Нюрнбергском процессе «…мне приказали. Что я мог сделать? Это же были приказы…», так говорили они.
Вопросы имеют разницу: когда их задаёшь себе сам, и когда их задают тебе другие люди, обстоятельства и условия. Что может чувствовать человек, когда у него постоянно возникают вопросы? И каково человеку, которого не беспокоят вопросами, но у которого их имеется не менее дюжины по каждой теме и ему хочется высказаться? А если вопрос появляется под влиянием когнитивного диссонанса, когда на невозмутимую и откровенную ложь вдруг находит понимание и её вещателя хочется проучить, но проучить ничем иным, кроме как примерным поведением, которое у тебя появилось в виду сознательного выбора, тогда удовольствие обретает иной смысл. Тогда таким поведением ты подаёшь пример, ты учишь и одновременно сам учишься благоразумию. Ты подвергаешь сомнению негативные эмоции, возникающие сами по себе. Не проявляя своего отношения к оценке достоинства, к почитанию благородных манер, к уважению, но демонстрируя тем самым внимание к уровню бытия, обращаешься к тонкостям своего характера, отмечаешь глубину транскрипции своего виденья. Тренируешь его и подвергаешь забвению привычные эмоции, которые рассчитаны на склонность к механической силе. Однако редко остаёшься терпелив и находчив в делах бескомпромиссной стычки с очередным паразитом сознания и обязательно вмешиваешься в перепалку. Получая сомнительное наслаждение от сражения, добавляешь ещё одну риску в копилку впечатлений, и, может быть, надеешься, что когда-нибудь, как-нибудь доберёшься до удовольствия. Хочется ли испытывать удовольствие, добытое в трагедии, а не в победе над собственными недостатками? Настоящая победа над слабостью, пристрастием, недостатком, который отбирает драгоценное время, открывает глаза на правду, делая её обнажённой. Мыльный пузырь удовольствия, надутый лёгкими наивного самоуверенного доверия, как признак теряет значимость. Его нет надобности испытывать. Ему не посвящается состояние концентрации, и оно становится бессмысленным. Удовольствие превращается в инструмент лярвы, которая засела глубоко в сознании и бередит похотью желаний. Уже не хочется удовольствий. Смиренно отдаляясь от них, наблюдая за ними, но, не отпуская старую и привычную привязь, поворачиваешь ситуацию против и проверяешь себя на силу и волю. Со временем привыкший к странным позывам сворачиваешь с намеченного пути и становишься бродягой. Блуждаешь в поисках чего-то, выбираешь в союзники сомнительные советы и безвинно становишься своеобразным извращенцем. Уподобляешься цинизму меркантильной конъюнктуры. И если повезёт и случайная пора совпадений насытит пространство благоприятными эманациями для удовольствия, когда планеты сойдутся по плану космической гармонии, тогда на мгновение удивишься и, безусловно, почувствуешь себя счастливым. Согласишься с этим мгновением, оценишь его бесценный дар и по совету мудрецов запомнишь отчётливо, чтобы притягивать и манить его.
Избегая сумасшедших, стараешься не злиться на них и с сожалением отмечаешь степень заболевания ума, которому подвержено их мышление. Изредка ловишь себя на мысли, что являешься таким же сумасшедшим и хочешь остановить заразу, попавшую в тебя через глаза, уши и поры. Пытаешься не резонировать с чуждыми вибрациями и настраиваешься на благотворные инъекции, существующие за пределами личных способностей.
Больной ум не лечится лекарствами. Больной ум, это карма, которую можно только отработать в пользу понимания. Только поняв суть своих воззрений, их историю, причины возникновения, действия перестанут повторяться и уровень изменится. И тогда делать что-то привычным образом обретает иной смысл.
В моих рассказах проскакивают упоминания, вызывающие палитру эмоций, связанных с волнительными переживаниями. Случайным или наоборот целенаправленным слушателям приходится слышать мои рассказы неподготовленными. Я рассказываю не профессионально и даже не любительски. Берусь за историю и довожу её до целостного представления, как вижу, рассчитывая на понимание. Для меня писать литературное произведение, всё равно, что рассказывать в подробностях бесконечную историю. Записав идею, оформив её в мысль, благодаришь судьбу за подарок. Потому что мысли, это подарки. Чьи это подарки, по какой причине и за что получаешь своеобразное вознаграждение, не имеет большого значения. Наличие мыслей указывает на то, что следуешь по верно выбранному пути. И вообще, когда что-то получается, когда дело вяжется, когда ты на коне и это продолжается длительное время, то можно проникнуться согласием и уверенно сказать, что не ошибаешься в выборе. Если запечатлённая в тексте идея долго пробивается к свету, беспокойство по этому поводу не возникает, потому что эпистолярность подразумевает возможность развития, где мысль обрастает формой, сюжетом, стилем. Чаще только сожалеешь, если отложил запись, не бросил какое-то неважное занятие и наивно понадеялся на память мыслей. Спустя время понимаешь, что мысль упущена навсегда. Редко когда можно вспомнить, а скорее настроиться на упущенную мысль. Но если мысли кто-то нужен, если она заметила кого-то, и кто-то ей приглянулся, то она просто так не покинет истца. Как навязчивая мелодия, её лёгкий мотивчик то и дело, будет звучать независимо от времени и места.
На всякий случай у писателя, музыканта, художника и вообще у любого, кто занимается творчеством, есть свои приёмы. Чтобы защититься от забывчивости, автоматизма и рассеянности творцом создаются ловушки для мыслей. Определяя своеобразный загон для мыслей, он готовит комфортные и благоприятные условия, где мысль пасётся в ожидании встречи со своим новым владельцем. Эти условия вырабатываются в долгую. Им способствуют намерения писателя, художника, творца. Он сочиняет рифму жизненных обстоятельств и строит конструкции историй и сюжетов. За драмой, трагедией или сатирой, комедией, которые придумывает писатель, за серийным повторением литературных приёмов возникают образы, превращаясь в слова и словосочетания, вербализируя абсолютно всё. Знакомые фразы вдруг начинают удивлять своей однозначностью и конкретикой, строятся предложения. Слова, занимая определённые места в объяснении, преобразуют случайную последовательность, создавая картину представления неразрывно связанную с прошлым, настоящим и будущим. Влияя на мысль, выверенные слова подтверждают предположения, аргументируют фактами и свидетельствуют перед сознанием о существовании того, чего никогда не было. Они открывают завесу, повторяя известную информацию и, как не странно, помогают разгадать загадку, зашифрованную формулами житейского представления о мире. Выставляя напоказ свои проекции, в реакциях на проявления мира, мы то и дело, размышляем, добиваясь поставленных целей. Далеко не всегда понимая эти цели, разбираемся в задачах, потому что так принято, так мы приучены к порядку. Мы учимся сочинять и додумывать. Меняя свою жизнь, мы готовы сменить окружение, поэтому привыкаем смотреть, чтобы не видеть очевидного. Эпистолярностью пронизано всё наше существование. Мы пишем, размышляем и опять пишем ради забавы. Мы пишем ради жизни и забавляемся тем, как живём. Всегда есть возможность передумать, переписать, поменять формулировку, заменить событие, изменить даже смысл. Редактирование приобретает перспективу дополняться чем-то новым - открывающим возможности. Текст, это не просто поверхностный рассказ случайного прохожего, поглощённого своими делами и поэтому не вникающего ни во что. В тексте может быть заложен многоуровневый смысл. Писать, это передавать информацию наиболее объективно. Тем, кто желает высказаться, кто не переносит агрессивные дискуссии, в которых перебивают, не дают договорить, эпистолярная форма общения может стать альтернативой. Когда пишешь, можно увлечься перепросмотром и заметить закономерные ошибки. В ретроспективе событий сюжеты следуют друг за дружкой, перекликаясь знакомыми фразами. Их отличия меняются и видятся мне через впечатления, которые я провожаю наблюдением. Очень часто эти наблюдения испытывают навязчивое отношение к героям сюжетов. Постепенно перерастая в устоявшиеся образы, персонажи превращаются в типы. И тогда я описываю неизбежные алгоритмы своей неподдельной эргономики. Мне становятся интересны мысли, которые возникают у вымышленного персонажа, сотканного из собирательного образа моих представлений. Персонаж может не проявиться, но его образ преследуется до тех пор, пока не будет выражено то неравенство, которому не находится место.
То с невозмутимой лёгкостью и напоминанием о том, кто сочиняет сюжеты - кто связывает их в цепочку воспоминаний, то с неприязнью и омерзением, желающий навсегда забыть любое упоминание о безумных выпадах, проявленных не раз, я копаюсь в мутной жиже собственной истории, пытаясь найти в ней крупицы случайного знания. Это прямой разговор тет-а-тет, где есть признание и фантазия. Углубляясь в нюансы и особенности, проникая в условия и обстоятельства каждой истории, снабжаешь читателя обособленным, потенциалом и последовательностью. Даёшь повод задуматься не только о рассказе, его манере и содержании, но и о том, как случившееся в точности повторяет неудачу за неудачей, схожие с бытием читателя. Он проецирует на себя личные переживания автора и, не сомневаясь, убеждается в подлинности неизменных закономерностей. Когда рассказчик своим рассказом цепляет за живое, достаёт из памяти слушателя выводы, основанные на собственных примерах, тогда рассказ говорит об уровне автора - о его мастерстве. Такую оценку не подделаешь, она правдива и очевидна.
Чтобы мне не пришлось рассказывать, я ловлю себя на том, что каждый мой рассказ в каком-то смысле является повестью. Это истории, рассказанные автором о самом себе. Наверное, каждый делает то же самое, когда берётся за высказывание и составляет собственное мнение. Рассказывает всё, если не имеет весомых причин поступать обратно. По рассказу можно определить характер человека, его искренность или ложность. Например, рассказывая, человек делает отсылки, запутывает, юлит, проговаривается и сразу следом оправдывается, пытаясь увести от сказанного изначально, тогда его натура становится обнажённой и ему даётся оценка, вешается ярлык и ставится клеймо. Кто-то обливается грязью, от которой не может отмыться всю свою жизнь, а кто-то живёт растением и не может ничего о себе рассказать, потому что рассказывать нечего - нет ни хорошего, ни плохого. Нет ли на самом деле чего плохого, или оно затянулось, как рана? Найдётся ли тот, кому не стыдно, у кого безупречное прошлое и поэтому не в чем признаваться? Не окажется ли так, что такому невинному поставят запись из его жизни, где он не тот, каким себе кажется, где ошибается, косячит, а он не признает её? И что ему сказать, если он не признает очевидного? Считать его сумасшедшим, неадекватным, отсталым? Как к нему относиться и самое главное: что от него теперь ждать? Пусть каждый себя спросит: сколько таких людей встречается? Скольких приходится терпеть, и какими такими мотивами можно было допустить в себе индульгенцию, где собственная ложь стала незаметной?
С самого рождения, с того момента, когда произносишь слова и уже склонен к самоосознанию у тебя есть право рассказывать о себе. У тебя также есть право молчать, чтобы сказанное тобой не было использовано против тебя. Но у тебя нет права делать что-то неинтересно. Возьми это за правило и следуй по жизни. Думай об этом при каждом выборе, при каждом решении и отказывайся от того, чего делать не хочется. Умри, когда что-то идёт против тебя. Не участвуй в подобном, не предавай себя. Не обращай внимания на тех, кому невдомёк, что иметь возможность говорить не всегда даёт преимущество перед способностью думать. Создавая конструкции из слов, вкладывая в них смысл, нельзя забывать о том, что с произнесённым придётся что-то делать. Особенно, если у сочетания слов есть определённая цель, суть которой нанести ущерб. Изречённое слово может принести неприятности. Да что говорить: именно слово несёт большинство неприятностей. После изречённого слова вселенная уже никогда не станет прежней. Ей не дадут прийти в себя. Как она сможет оправиться после каких-то объяснений, которые появляются в результате субъективной системы отсчёта? Когда человек сталкивается с реальностью и с трудом понимает её, то в его сознании образуются произвольные ассоциации, с помощью которых он пытается завершить неполную картину своего представления. Он объясняет своё восприятие. Ему кажется, что комплекс ощущений, которые пришлось почувствовать формируют объективное представление переживаемого события. Таким образом, через описание и объяснение, человек попадает в ловушку слов. Он попадает в их привычную атмосферу, в их акцент и контекст. Система отсчёта сама находит время и место. Она подстраивает восприятие под привычное понимание, чтобы всё выглядело ко времени и месту, чтобы сознание было готово к адаптации последующего представления. Но стоит ли определяться, т. е. приобщаться к объяснениям, если существует множество систем отсчёта, где относительность может повлиять не хуже любого доказательства реальности. Можно ли относиться к собственному мнению более серьёзно, если есть другие точки зрения и неоднозначные мнения, рассказывающие о невидимых сторонах объективной реальности? Можно ли брать за основу видимое, когда зрение на нуле, когда видятся только очертания - фантомные пятна на обветшалом полотне доверчивого сознания. Сколько найдётся тех, кто прислушается к вашему мнению? По правде сказать, никому не нужно ваше мнение, никого не интересует ваша доморощенная мудрость. Никто не верит в то, что вы поделитесь своим имуществом просто так. Поэтому рассказывая истории, хочется привязать их к тому, что уже сложилось. А в случае предположений, не выдумывая, не наговаривая, не додумывая, а лишь привирая для красного словца, я намереваюсь провести время в гипотетическом представлении. В этом представлении я с удовольствием могу предполагать то, что могло бы сложиться, если бы желания были правильными. Перевирание хочется использовать лишь в качестве буфера, так сказать, для литературного изыска и в целях благожелательности. Потому что, не желая того, я буду вынужден свести счёты с неугодной реальностью и её яркими представителями. Вероятно, мне захочется отомстить своими предположениями и догадками. Не смотря на скрытую агрессию и лёгкость при выборе первой дюжины тех, кому была бы адресована моя месть, я с удовольствием приступлю к внутреннему поиску для её мотива. В чём же может скрываться мотив мести? В чём, как не в тщеславии - в этом самопровозглашённом забвении бессилия.
Раздосадованный обманом, негодуя о потерянном времени, используемый для каких-то пустяковых дел в неумелых руках, брезгуешь воспоминаниями, искренне желая забыть каждую неприятность. Пытаешься запечатлеть всё это в своём нерассказанном романе, чтобы шёпот оказался не таким тихим, как твой частый безгласный крик избавления, который возникает сам по себе от невыносимого негодования. Эта волна, этот поток негодования будет возникать всякий раз, когда кто-то не может увидеть себя со стороны и, покоряясь собственным порокам, служит невежеству верой и правдой. Беснуясь от неистового упрямства и глупости, тупизны и мракобесия, делишься советом, а он превращается в бесполезное волнение, в это безумное беспокойство, в котором намерение помочь теряется бесследно, хочешь задать вопрос, чтобы не получая ответ дать по роже, а потом криком в него, выругиваясь матом, проговорить: почему ты, тварь, делаешь наоборот?
Если бы я испытывал жажду мести, то мог бы без труда найти и повод для её утоления. Всякий раз, вспоминая персонажи, которые вызывают раздражение, чувствуя к ним неприязнь, я хочу рассчитаться и покончить с тем, что нас связывает. Но сделать это в одночасье, одним махом не получается. Наперекор желанию избавиться от связи с тем, что составляет представление о себе, я подсознательно ищу встречи с этим. Словно жертва, попавшая под гипноз охоты, меня влечёт что-то в контакт с убийцами моего светлого будущего. И я почти догадываюсь, почти уверен наверняка в том, что меня влечёт — это намерение разобраться и поставить точку. Поставить жирную точку с доказательством своей правоты. Я хочу убедить оппонента в том, в чём не сомневаюсь. Моё желание утвердиться делает меня жертвой и мучеником. Я как будто нахожусь в заточении. И это заточение добровольное. От этого состояния невозможно избавиться, потому что не берёшься понять его причину. Его переживаешь, чтобы устать. Ты всегда так делаешь: тянешь до последнего, чтобы провалиться в сон и забыться. Повторяя вероломный вызов, противореча здравому смыслу, обращаешься к этому переживанию вновь и вновь, потому что знаешь: чем тотальней переживание, тем больше шансов на прозрение - больше шансов, что подобное не повторится. Но меня не мучает подобное переживание настолько, чтобы страдать, и я не испытываю жажду мести. Вряд ли моё ощущение мести также чувствительно, как жажда. Я всего лишь помню, потому что память никуда не денешь. Ты либо помнишь, либо нет.
Часть меня благодарна событиям и тем, кто вовлёк мою наивную и доверчивую натуру в свою обманную реальность. Эта доверчивая и наивная часть всегда занята немыслимой деятельностью, тратит время на бесполезные переживания и втягивается в нелепые провокации судьбы. Она оправдывается тем, что у подверженного ошибкам должны быть чёрные учителя. Её уверенность состоит из оккультных теорий, и она убеждена в существовании лярв, демонов и всех инородных существ, которые паразитируют на человечестве? Я изначально не беспокоился и был уверен, что мне достанется участь иметь дело с вредителями. Мне казалось, что это неизбежно, что паразитов в облике человека, людей заражённых нечистью бесконечное число. Я живу там, где на одного невинного десять и более виноватых, где виновные виноватят безвинного, вешая на него свои проказы. Я вижу, как безнаказанно промышляет произвол человеческой наглости и жестокости. Из-за неизбежного проявления невероятных свойств человеческой алчности, её беспредельной разрушительности с любопытством хочется дождаться справедливого резюме в соответствии с пословицей: сколько верёвочке не виться, а конец будет. Наблюдая немалое количество примеров человеческой глупости, стремление людей к проявлению отвратительного поведения, потребительского отношения к жизни, мне хотелось получить неповторимый опыт, который ассоциировался со знанием. Думал, что от заразы не уберечься лекарствами, что непременно нужен иммунитет. Принимал идею о неизбежном сотрудничестве с теми, кого не могу не презирать. Кривя душой в отвращении от соучастия с недружественной сволочью, я неминуемо терял время в ненужных размышлениях. Я думал не о том, что мне действительно понадобится. Вместо блуждания и метания по пространствам бессмысленных вариантов мне могло понадобиться лишь одно - моё долгожданное понимание. Мне было нужно безошибочное понимание, которое непременно окажется просветлением. Я искренне надеялся на просветление и думал, что оно случится в нужный для меня момент. Я ждал его до того, как месть найдёт свой адресат. Допускал его в любых условиях и был уверен в том, что оно необходимо. Когда исповедь и терпение теряет смысл, просветление должно наступить по тому же закону, по которому прекращается дождь и наступает ясная погода. Как лучи солнца не только светят, но и греют, так и воля с намерением сливаются в единую силу, давая преимущество.
Возможно, мне не стоит рассказывать о том, что компрометирует меня. Но раз я начал свой рассказ, то предложенный вариант правдивой истории или выдуманный от начала и не до конца, уже не зависит от искусства моего начинающего писательского мастерства. То, как будет написана история, зависит, как всегда от настроения, где от случая к случаю краски могут сгущаться или наоборот блистать яркими соцветиями, невзирая на то, как нескромно приукрашиваются. Для меня, как и для читателя, неважно как будут развиваться события, лишь бы не серо и безобразно. И теперь моя новая натура предпочтёт негативному взгляду позитивный, увеличивая выгодную и поэтому положительную предрасположенность оценок во взглядах с точки зрения здорового эгоизма. Взявшись за дело обеими руками, я непременно предложу думать только о себе и стану притягивать счастье, потому что имею на это право и несомненный повод. Разумеется, я не сторонник того, чтобы что-то выходило за рамки. И если думать только о себе, считается эгоистичным подходом к жизни и поэтому плохим мотивом для того, чтобы счастье стало возможным, то тем, кто так считает, следует сделать переоценку ценностей. Вероятно, у этих людей уровень потребительского состояния превышает интерес духовный и баланс нарушен. Всё должно быть в меру и в пределах разумного. Тем не менее, я не запрещаю себе быть снисходительным и добрым, когда неестественные позывы вдруг перейдут границы привычной лояльности. Может даже, попробую притвориться целомудренным. И если не во всём и везде, то хотя бы в отношении чего-то и, тем более, кого-то. Наверное, и скорее всего, придётся постараться, чтобы следовать умеренности в отношении кого-то. Чтобы не затронуть чьи-то нескромные чувства и не вынудить проявление непристойного поведения, заброшу подальше свои претензии и упрёки. Не стану отвлекаться на то, что производится для привлечения драгоценного внимания. Отвечу категоричным отказом на призывы формировать мнение, чтобы не впадать в бессмысленную ярость по поводу чьей-то глупости. Ведь именно негативная рефлексия, это та воля, к которой не нужны особые ключи или чуткие детонаторы.
Повод быть счастливым не может отрицаться из-за пресловутой потребности испытывать боль. Известно, что мы без особой надобности готовы с радостью щекотать себя за нервы и добровольно бередим раздражение с пол оборота. Накручиваем себя, надеясь достичь гармонии и согласия. Уравновешиваем то, что не уравновешивается. Не уступаем свершившемуся факту и меняем реальность, подстраивая её к своему воображению. Наверняка знаем, что проиграли сражение, но боремся с тенью той реальности, что выдумали. Надеемся, даём кому-то шанс, даже если сотню раз получали по носу - были нагло обмануты. Мы готовы вести себя агрессивно с той самой секунды, когда личность задета. И вряд ли согласимся с поражением, когда поражение очевидно. Каждый раз заново будем себя обманывать, чтобы оставить то впечатление, которое удовлетворит или поддержит собственное тщеславие.
У меня есть право выбирать, и я воспользуюсь этим правом - начну принимать то, что не понимаю. Я буду работать над этим до тех пор, пока не разберусь. А разобравшись, представлю отчёт и сформирую особое мнение. Невозможно воспринимать на веру очевидную ложь. Если не отдаёшь себе отчёт в своих мыслям, в своём поведении, запускаешь себя, то наступает медленное, но уверенное сумасшествие. Так происходят необратимые процессы отождествления, из которого не получится выбраться без специальных сознательных усилий. Без сознательных усилий вообще ничего не получится. Даже если что-то вначале получилось случайно, будьте уверены, концовка окажется так себе. И пока не понимая, как можно быть целомудренным в отношении кого-то, не говоря уже о том, как это возможно в отношении чего-то, я искренне надеюсь, что мысленная фантазия о самом целомудрии не найдёт во мне логического воплощения.
Следуя стихийному и рефлексивному принципу на всё реагировать моментально, признаю, что по-прежнему хочется высказаться, кого-то поправить и сделать по-своему. Невозможно молчать, когда глупость наступает, когда её масса растёт и становится слишком очевидной, переставая при этом быть частью ландшафта. Нет мочи сдерживать порыв благородства. Хочется настаивать на справедливости, не уступая произволу несостоятельных форм убеждения. А разве можно по-другому, когда делаешь так, чтобы не путаться в чужих взглядах и предпочтениях. Любой желает следовать своим интересам, своему эгоизму, не всегда представляя, что это могло бы значить для всех и в первую очередь для себя самого. Поводов для соблазна поступать по-своему наберётся с избытком. Своеволие вообще можно назвать основным пороком. Ему следуют все типы людей, здравомыслящие и безумцы. Своеволию покоряются безусловно и без раздумий. От своеволия никто не отказывается и нет желающих от него избавиться.
Избегая злого умысла, но не в силах сдержать свой гнев, который направлен на ненависть и презрение, я не в силах предотвратить критичность, как принцип. Нет-нет, да и окунусь в ретроспективу необдуманных переживаний. В них я всё больше ненавижу себя. Вспоминая одно и то же, то и дело с тупой миной, вызывая презрение, выскажу очередное "бля" и побыстрее забуду, чтобы долго не стыдиться перед самим собой. Постойте, я сказал, что ненавижу себя? Что за глупость...? Пусть моя ненависть льётся на что-то ложное во мне, на что-то, где во время длительного внедрения я был под гипнозом слов и понятий. Пусть я ошибался независимо от здравого смысла, но ведь это был я. У меня всегда был выбор подумать хотя бы о ближайшем будущем. Был такой выбор или не был, теперь уже не имеет значения. Есть ли выбор сейчас? Могу ли я теперь думать о будущем? На сколько вперёд я могу прогнозировать ближайшее будущее - на минуту, на час? Или мне захочется думать дальше, надолго вперёд? Какие воспоминания, какой опыт помогут мне быть прозорливым? Где я дам промах и когда осознаю недостаток разума в своих расчётах, которые могут оказаться банальными просчётами? Могу ли я ненавидеть себя настоящего или того, кем притворяюсь? Могу ли я ненавидеть того, кого нет, принимая того, кто сам себя обманывает. Тот, кто сам себя завораживает, кто подвергается обольстительному пороку невежества, кто покупается и продаётся за чуждые ценности, способен ли на что-то необычное? Может ли эта ложная личность, созданная случайно, эта ложная натура быть честной, когда вся её жизнь состоит из подмены понятий, вкусов и предпочтений? Когда все её представления, это навальный мусор, гниющий изнутри. Могу ли я, тот, кто всё это видит ненавидеть что-то ещё, кроме этого? Найдётся ли у меня дополнительная возможность, чтобы вместо скуки заняться очередным ненужным делом. Разве я мало трачу своего драгоценного времени на демагогию. Разве недостаточно оплеух было получено в процессе безмятежной покорности, подставляющей подножку при любом удобном случае. Не уже ли прописные истины, звучащие каждый раз к слову, как только приходится задумываться о выборе, не в силах предотвратить клубок проблем. Расстраиваясь по поводу и без, совершая повторные ошибки, приступаешь к уборке, чтобы начать по чистому, по порядку. Складываешь всё по местам, избавляясь от ненужного барахла, обещаешь себе больше не тратить силы на пустяки. Надеешься на соблюдение правил, которые придумываешь заново. Стараешься забыть то, что вызывает негативные переживания, ведь именно они провоцируют спазм спрятанных триггеров, которые, словно напоминалки, словно посланники избыточного потенциала вопят о неизбежных законах гармонии.
Скорее всего, не найдётся того, что я стал бы ненавидеть. Даже теоретически изведав милосердие, пускай частично, фрагментарно, но, все же целенаправленно познав его правоту, мудрость, роль, могу ли я сомневаться на счёт желания быть победителем или по привычке стану не обращать внимания на то, что игнорирую проигрышное положение и смиренно повинуюсь чувству, которое является безысходным состоянием побеждённого. Победа над собой, над своими придуманными и заимствованными способами выживать становится сражением за нулевой уровень. Отправная точка отсчёта незаметно стала нейтральной отметкой между стремлением и апатией. Тот замкнутый круг, в котором вращается жизнь, не похож на вечность. На плоскости внутри этого круга столько шероховатостей, что не хватит одной жизни для устранения невидимых препятствий. Чем больше шлифуешь, тем меньше видишь разницу, и круг со временем сужается, становясь символом бесконечности. Новые правила нарушаются и всё возвращается к прежним установкам, к прежним негласным договорённостям - к тому, что является исключением, подтверждающим те же правила.
Моя ненависть, это случайный порок. Исток этого порока провоцируется недугами, которые приобретались долго, навязчиво и, судя по обстоятельствам, неизбежно. Психопатия, сопровождаемая неврозами, дразнит человека и необратимо подвергает его коррозии. Какие-то места его личности более защищены, а какие-то будут ржаветь сами по себе. Чтобы ненавидеть, мне бы пришлось лишить себя возможности жить своей жизнью. Это было бы по-прежнему чужое воплощение. Я также был бы обманут чужими идеями, и стремился бы к чужим идеалам. Вряд ли у меня окажется свободная ячейка, в которую я бы отложил ненависть на что-то, кроме себя. Я просто физически пожалею на это время и отдам его для чего-то более увлекательного и по сути интересного мне занятия. Стал бы я ненавидеть себя настоящего, видящего, если стремлюсь понять то, что не понимаю? Я всё же люблю себя, раз взялся писать о трансформации личности, которая мне не принадлежит. Я люблю себя, но не ложную личность, у которой семь пятниц на неделе. Мне эта личность ненавистна, потому что она доставляет неприятности, вписываясь в каждую мерцающую и одновременно обманчивую скрижаль повседневности. Я взялся перебирать личность, которую не знаю. Взялся, но зачем, если не знаю в кого трансформироваться и что трансформировать. Что мне мешает? Ведь я не могу представить нечто иное в себе, чтобы не отождествляться с тем, кто я есть. Как быть, когда любящий себя человек изо дня в день совершает то, от чего не раз отрекался? Когда соискатель сокровищ не знает что ищет, но уже строит планы по затратам вне бюджета. Если любишь себя, то вряд ли станешь распространяться о себе. Счастье любит тишину.
Видимо не справляясь с бесчисленным количеством потрясений, что стали поперёк души, потребность оказаться полезным более весома, чем чувство стыда за допущенное безобразие. Я намерен поделиться соображениями хотя бы только из солидарности и сострадания. Я надеюсь, что кому-то удастся использовать мой рассказ, как совет незаинтересованного лица. Ведь иногда совет такого человека может принести немалую пользу. Такой совет может оказаться ключевым в процессе прозрения. Такой совет похож на чувство, которое может возникнуть на похоронах друга, когда всё происходящее в данной обстановке напоминает о неизбежности потерь, когда любая жизнь рано или поздно прерывается по природе вещей. Конечно, книгу сложно принять за единый совет. Она вызывает множество впечатлений, соображений и мыслей. В ней могут оказаться идеи и даже предложения с противоречивым контекстом, которые не подскажут, не настроят и не станут инструкцией. Правильные идеи в неправильных руках портятся и видоизменяются до неузнаваемости. Сумасшедшему книги не помогут. Но я пишу в надежде на трансформацию. Я как будто пишу единомышленникам и последователям традиций.
Обыденная жизнь в качестве примера мало чем заметна, кроме как своей глупостью, безрассудством, беспечностью, бравадой и наивной простотой. Если иногда кто-то считает для себя нечто замечательным, то в десяти случаях из десяти это будет сказано с сарказмом. И после подобной отметки, подчеркнув важность собственного мнения, хочется блистать умом. Хочется наполнить жизнь впечатлениями, чтобы отвлечься от серых будней, где приходится доказывать, отстаивать и утверждаться. Такая жизнь всегда будет переполнена ненасытными условиями многочисленных энергетических субстанций, где предстоит борьба не на жизнь, а на смерть. Такая жизнь состоит в основном из неудовлетворительных условий, которые шаг за шагом преодолеваются с неохотой. Любой иногда понимает, что живёт в аномальных условиях. И это чувствуется в период так называемых чёрных полос. Даже если всё хорошо, мы думаем о чёрном дне, на который оставим что-то лучшее. Спустя воспоминания открываются подробности выбора, а недостойные поступки стыдливо расцениваются через призму индульгенции с её нелепым оправданием. Перед нынешним взглядом в чём-то изменившегося человека, начинается симуляция непринуждённого беспокойства. Приходится стыдливо признавать открытие другой точки зрения, другого масштаба, другого мышления. Те же картины рисуются в более широком спектре красок. Сожаление становится глубоким. Ведь раньше картины казались бесцветными, мимолётными, без особого разнообразия. Но правда в том, что именно из этих картин неповторимой жизни выстроилась кривая линия позывов и немедленное намерение их удовлетворить.
Связывая воедино неудачи, которые почему-то обязательно случились, я вынужден признать подвластность душевных переживаний, и приглашаю читателя увидеть моими глазами ещё один непонятный и больше неприятный, но такой узнаваемый мир реальности. Я не склонен быть пессимистом, тем более такая противоположность, как оптимизм едва ли вызовет симпатию у того, кто видит правду. Изменившийся человек, как будто становится полной противоположностью самого себя. Он не становится просветлённым или хотя бы прозревшим на всякий счёт. Его не утешает нынешнее положение вещей, свидетелем которых он стал невольно. Тем более что произошедшее с ним свидетельствует о заслуженных потерях и приобретениях. А всё, что следует уяснить, это относительность утрат и силу не подменных заслуг. Горем аукаются попытки искупить свои грехи, если, не принимаешь их в качестве намёка на заслуженное страдание, на то страдание, которое служит уроком, которое предначертано, предназначено и является сутью определённого этапа жизни. Иногда предоставленное судьбой страдание и есть суть воплощения.
Когда отказываешься от себя прежнего, не любишь в какой-то мере, осуждаешь и думаешь, что никогда из того что сделал, теперь делать не станешь, тогда и случаются курьёзы, напоминая об одних и тех же ошибках. Жить со своими грехами, значит испытывать себя до тех пор, пока это позволяет сознание. Пока память не даёт покоя, бередит оперативное восприятие и мешает наслаждаться новым воззрением, а желание избавления превращает в настоящего сумасшедшего, боль будет единственным источником горя, которое несёшь в глазах. И ты живёшь, как будто умерший. Живёшь с этим и не пытаешься забыть, потому что заочно чувствуешь: забывший что-либо уже не может быть полноценным участником времени.
Не хочется умирать во времени. Если умирать, то вместе с ним одновременно. Не принимая себя прежнего, не можешь отказаться от него, потому что он и есть ты. Два настоящих человека сливаются в одного, где один страдает, а другой несёт его страдания, страдая за двоих.
Как же всё-таки непривычно думать, что надежды обрушились. Каждое новое впечатление не несёт в себе того запала, который присутствовал раньше. Казалось, что так будет всегда. Жизненный запал, как будто был гарантирован. Перед любым действием не было сомнений. Всё сопровождалось мечтой и ожиданием чего-то удивительного. Теперь же, чтобы не совершалось, происходит без этого ощущения. Какая-то мудрость, может и не мудрость, а опытность, сравнение и анализ в совокупности, уничтожили всякую надежду. Даже самую маленькую, инфантильную, ничтожную, бессмысленную, но надежду. Твоё состояние похоже на то, когда тебе поясняют сказанное, объясняют, а ты давным-давно всё понял и ждёшь завершения унылого и пустого представления, которое ещё кого-то развлекает. Тебя не слышат, тебе не верят, а ты ещё по-прежнему желаешь быть убедительным. Ты знаешь как надо и не принимаешь увиденное, споришь с реальностью, отстаивая свою точку зрения. Ну, не должно так быть, как есть. И реальность всегда отвечает согласием на требования. Отрицаешь – получи в ответ урок. Получи в ответ боль. Она же для этого и придумана. Боль, это сила реальности. Чем больней, тем реальней. Она корректирует, если идеализируешь, делая более значимым одно перед другим. В реальности царит равенство. И тот, кто действительно размышляет и имеет память в здравом рассудке, обязательно обнаружит идею о силе уравновешивающих сил, которые возникают именно там, где о них не вспоминают. В таких местах они как будто собирают все существующие ресурсы, высвобождая удар возмездия в самую болевую на данный момент точку. И если бы цель наносимого удара было намерение искалечить или уничтожить, то каким противовесом на чаше весов можно было бы приблизить указатель к среднему значению. Ведь у равновесия не может произойти остановка оценок. Равновесие следит за балансом, и вся его прагматика действий ограничивается гармонией. Ни «за» ни «против». Поступательная сила, как ветер завывает от прохладного веяния до смертоносного урагана, чтобы привести всё к единству мгновенно. У времени есть отрезки, а у равновесия их не может быть. Равновесие стремится к нулю, даже если по обе стороны нескончаемое количество бесконечных миров с их неисчерпаемой тяжестью событий и историй, которые кому-то придётся рассказывать. Но ты, как будто не обращаешь на это внимание, не подаёшь вида. Ты уже насытился бессмысленной борьбой против глупости и сознательно стараешься уже не повторяться. Не упоминаешь сказанное тобой дважды, трижды, отмечаешь каждое произнесённое слово и с глубоким сожалением усваиваешь неуважительную рефлексию. Даже терпишь злой комментарий и ждёшь того момента, когда очередной брезгливец твоего мнения станет извиваться, искусно подбирая варианты лжи, чтобы оправдаться перед правдой, которую исказил до неузнаваемости. Ожидая хоть какой-то благодарности, или худой благосклонности, как в первый раз смотришь на тонкую пакость человека и удивляешься тому, как всегда был искренне добр к тому, кто тебя осуждает по прихоти. Смотришь на то, как он тебя не уважает и не находишь слов, чтобы адекватно противостоять этому. Оцениваешь всё, как временное забытьё и транслируешь на экран своего сознания невидимые ранее недостатки. Какие-то особенно интересные и неожиданные проявления выделяешь более яркими красками и провидишь под ними красную линию. Помечаешь и запоминаешь их, как цедимое по капле знание о самом себе, о мире и людях в нём живущих. И любая ситуация, в которой сталкиваются с тобой, служит напоминанием о том, что нет ничего другого, кроме того, что ты видишь и слышишь. И если ты часто ошибаешься, то к твоему мнению не прислушиваются. А когда игнорируют твоё мнение, то будь уверен, что тебя игнорировать будут во всём. Мало кого интересует суть. Большинство гонятся за статусом. Тщеславие, это фильтр поведения. Доходит до того, что тебя не слушают, даже если ты не ошибаешься. Твоё мнение отрицают и не хотят признавать после убедительно предоставленных доказательств правоты. В ответ на твои доказательства вместо признания часто можно увидеть безумие, с которым не могут совладать. Некоторых несогласие разрывает изнутри. Не признавший очевидного функционирует вразнос и становится опасным. Тебя не слушают, и ты приобретаешь иммунитет, ты становишься мудрее. Ты уже знаешь, что тебя не слушают. Зато теперь ты сам научился слышать. Ты слышишь себя, ты слышишь мир вокруг себя, и это становится заметно. Поэтому тебе не смотрят в глаза. Ты и сам их прячешь, чтобы не смущать или не нарваться на зарвавшегося. Ведь ему не объяснить. Он не поймёт, не способен. Когда-то в схватке с ним твои глаза наливались кровью. После очередного столкновения, как будто проверяемый судьбой, долго не мог отойти, и в груди собиралась тяжесть, от которой было невозможно избавиться. Потом ты стал понимать, что вокруг есть неадекватные люди, которые склонны впадать в свой припадок и оттуда что-то вещать. Вдруг начинаешь понимать, что к этим людям нужно относиться спокойно, что они не для объяснений. И вообще уже понятно, что есть люди, с которыми не нужно вести дискуссии. Они склонны не к тому, чтобы договариваться, а для дуэли. Это деструктивные люди. Они не способны к чему-то большему в силу каких-то причин, например, в силу своей художественной травмы. У них простые фигуры и простые представления о жизни. Этих людей можно только жалеть. Их с детства сопливых мама выводила погулять. Они выросли и дальше продолжают пускать слюни. И с тех пор ты привык к ним, как к юродивым с твоего двора. Они часть ландшафта. Их не бьют, не наказывают. К ним плюющимся, ругающимся, ходящими под себя, привыкаешь.
Ты не желаешь быть убедительным. Не лезешь, не доминируешь. Ты дальше, тебе нужно уже не это. Ты прошёл неизвестный уровень. Набрался опыта, но не знаешь, как его использовать. Ты ещё можешь ответить невпопад, поэтому тренируешься. А там, где не получается – убегаешь восвояси.
Повествуя с ощущением потери и обретения, находя в этом конец соблазна перед желаниями, подразумевая обрушение надежд, я размеренно сопровождаю свой рассказ безвольной интенсивностью. Осознаю безвыходность, с которой впечатления превращаются в страдания, и беру ответственность за сказанное, анализируя то, на что имею право. Право, которое подарено без остатка и подарено жизнью. Происходящее со мной становится завершением всего, что могло произойти. Это своеобразная учёба студента второгодника, которому до учёбы нет дела. Без пафоса или с ним грядущее обяжет меня к решимости, к действиям. И действовать придётся для того, чтобы приостановить удивление масштабу той глупости, за которую не смог ответить.
В своих амбициях, напутствиях и желаниях я видел себя кем-то известным, выдающимся. Мне хотелось написать что-то такое, что могло увлечь и одновременно стать предлогом для деятельности. Да, я хотел вдохновлять своим произведением. Мне хотелось написать о том, о чём читал бы и сам. Поэтому стал увлекаться вопросом, мучавшим каждого автора, каждого писателя вначале его творчества - как писать, о чём писать, с чего начать писать, и о чём писать не следует.
У меня появилось много сомнений на счёт воображаемого таланта. Возможно, это было даже не сомнение, а ясный взгляд на отсутствие соответствующего образования, условий и даже подходящих причин. Я думал, что невозможно быть талантливым человеком, неважно в чём, а тем более в писательской ремесле, не учившись у мастеров. Учиться у мастера слова, всё равно, что путешествовать по истории. Читаешь и окунаешься в мозги мыслителя, в его мир, в его представление. Мне казалось, что быть писателем, быть драматургом, философом достаточно сложно и для этого, нужно обладать неимоверным фундаментом, подготовкой, мотивацией и талантом. Изучая биографию удивительных и своеобразных личностей, которые выстрадали свои произведения ценой самих себя, мне на самом деле не верилось в идею быть писателем. Но, не смотря на сомнения, которые появляются из-за влияния стереотипов, я взялся за эту идею и решил писать. У меня появилось некое убеждение и, можно сказать, чутьё, благодаря которому начался анализ того, о чём следует думать. В связи с этим стало очевидно, что нет никаких одарённых людей, и их талант на самом деле зависит от концентрации над тем, чем они заняты. И наиболее важно то, что они занимаются своим делом. А те люди, у которых что-то не получается лишь свидетельствует о том, что они либо заняты не тем делом, а их разум поглощён стереотипами и ложными убеждениями. Возможно их разум поглощен мечтами, а в реальной жизни они стали ходячими фантомами.
Невольно мне пришлось своеобразно описывать свою жизнь через переживания, не используя события с ней связанные. Кому интересно распространять сплетни о самом себе. Опираясь на предметность реальных образов, я лишь передаю их смысл, суть и значение. Иногда что-то обойти не получается и приходится переходить на имена и факты. Вынужденная персонификация должна усиливать мой эмоциональный подтекст, чтобы передать тот невербальный мотив, из-за которого формируются определённые мысли. Мотивы писать книгу толкали меня постоянно, вызывая протест к откладыванию на потом. Чем бы я ни занимался, сторонние мысли были о записной книжке, в которую я складывал свои сокровища - формы и образы. Все наблюдения с каждым днём становились отчётливее и ярче. Я замечал такие мелочи, на которые раньше не обратил бы внимания, даже если бы меня при этом били током. Меня стали тревожить все раздражители, возможные для ограниченного мирка, в котором я влачил себялюбивое и одновременно убогое существование. Я лелеял образ воображаемого писателя, воркуя, как мать над ребёнком, верящая в успех своего дитя. Я одновременно был похож на родителя и его ребёнка, которому внушают его успешность и особенность. Я был похож на глупую мать, которая лишь надеется, веря в свои иллюзии, и не вкладывает в своё дитятко ничего, кроме желаний.
Если наблюдательность становится неотъемлемым условием для писателя, то внимательность является производной для любых наблюдений. Мои увлечения музыкой, её сочинительством, умение слушать музыку, слышать её оказались требовательностью и тем условием, которое я сам себе придумал. Будучи дирижёром, одновременно слыша партии инструментов и вписывая их в единую картину образов, хотелось добиться наслаждения. Меня удовлетворяла простая мелодия и неожиданный подбор гармонии с её загадочными ступенями. Желая передать мимолётное вдохновение, я цеплялся за мелодию, подстраивая к ней на слух подходящий аккомпанемент. Я искал необычное в обычном и был уверен в успехе. Увлекательный процесс завораживал и не отпускал до тех пор, пока не найдётся разрешение, пока композиция не станет целостной, пока у неё не появятся границы.
Любое произведение возникает не само по себе и является в мир через что-то, посредством чего-то. Например, от желания формулировать предложения не так, как обычно или в результате угрызения совести, или от потребности высказаться. Произведение обязательно возникает по какой-то причине, не зависящей от времени, но вполне движимой обстоятельствами и местом, где автор счёл приступить к творению. И хотя на самом деле причин для возникновения любого произведения может быть немало, основой среди них будет одно - возможность творить и создавать. Творить и создавать собственноручно и без ограничений. Сотворив что-то однажды, желания остановить этот процесс не появится. Я не видел тех, кто бросал бы творить и создавать после обрамления собственного детища. Даже безликое и бессмысленное образование чего-то, служащее лишь причиной направления, мотивирует к творчеству наивно ликующего творца. Он испытывает радость и неизмеримое чувство восхищения, несмотря на то, что подобное ощущение временно, а в памяти от этого ощущения не останется ничего, кроме привычного и манящего состояния блаженства. Любой творец подобен ребёнку. Ведь творчество начинается с непосредственности, с чистого и наивного образа. И лишь потом обрастает опытом и профессионализмом. В самом начале творчество висит, как паутинка на ветру. У неё нет хозяина, и она никому не принадлежит, пока случайно за что-то не зацепится. Так и происходит, что творец со своим творчеством играет, как ребёнок. Он изучает неизвестное: крутит в руках добытое и придумывает что с этим можно сделать. Даёт название, применяет к разным сопряжениям и в итоге находит к чему пристроить. Творчество, как наркотик, но который не калечит, а лечит. К нему привыкаешь. От него не отказываются. И это не требуется. Мысленное блуждание энергии наполняет обстоятельство творения искомым компромиссом вожделения и оседает в творце неисчерпаемой потребностью к жизни. Это явление возникает случайно ниоткуда, исчезая незаметно в никуда, и называется вдохновением.
Мои побуждения к творчеству не стали исключением и появились неожиданно. Поэтому, не видя препятствий, я стал к нему приобщаться, выявляя в себе новые и неизвестные позывы любознательности. Уже ставшее привычным музыкальное творчество потянуло за собой детское пристрастие к эпистолярному жанру самовыражения. Мне всегда хотелось заполнять пустые страницы текстом. Казалось, что за написанным текстом находится ещё один непознанный мною мир, который хотелось скорее познать. Юношей уроки русского языка, когда в школе был день сочинения, я воспринимал с нетерпением. Мне хотелось писать. Было интересно: о чём я напишу, что буду рассказывать в своём повествовании.
С самого детства меня беспокоили вопросы, на которые я с любопытством искал ответы. Интересной в этом смысле проявлялась одна особенность: мне хотелось найти не только ответ на вопрос, но и определить отношение других к нему. Меня интересовали подробности и мелочи, относящиеся к истокам отношения человека к тому или иному обстоятельству. Мне было интересно, откуда взялась причина его интересов и побуждений. Я лез в самые темные, на мой взгляд, места мыслительного процесса. И как вы думаете, что я там находил? Это были ложь и сомнения. Это были нерешительные эпизоды из реальной жизни, исповедь которых я пытался скрыть за формой речи. Моё воображение не стояло на месте и терзало своим безумием. У меня не было никакого опыта наблюдений. Содержание состояло из такой мешанины, что я иногда пугался и думал о своей безопасности в присутствии того, кого изучал и в присутствии того, кем был. Меня удивляло лишь то, что я не мог определить механизм, который сдерживает скрываемую агрессию в очевидном безумии. Для меня и сейчас это обстоятельство остаётся нераскрытым, и я опутан загадками.
В результате моих вопросов, я стал понимать, что есть и те, кто никогда не обращались к идее творчества. Наблюдая за многими персонажами, периодически общаясь с ними, я натыкался на стену непонимания. Как горох об стену бились мои слова. Аргументы и доводы не воспринимались. Речь не идёт о цинизме, с которым многие приучены вести свои дела, когда чужие интересы, как бельмо на глазу. Это не те хладнокровные люди, которым наплевать на других и которые преследуют корысть в каждом промысле своей мало чем интересной жизни. Я говорю о глухих имеющих слух. Я говорю о слепых, имеющих зрение. Я говорю о тех, кто с лёгкостью может пристраститься к алкоголю и наркотикам, чтобы отключить мышление, как функцию. Это не юродивые персонажи, несмотря на то, что во многом на них похожи. Это обычные люди, похожие на беспризорных детей, брошенных на произвол судьбы. Я видел их несмышлёными и всегда голодными. Они всегда ели, ели и ели, превращаясь в таких потребителей, которым всё мало, мало и мало. Казалось, что на фоне шума, который они создают своим нытьём и визжанием, на фоне дальтонизма, которым ограничено их восприятие они не обладают обонянием и вкусом, поэтому поглощают всё без разбора. Заваливая свою жизнь барахлом, они удалялись от возможностей и перспектив прозрения, становясь худшими представителями себя и себе подобных. Мне не хочется относить к ним тех неприкаянных философов, кто устал жить со стремлением, кто растерял всякую мотивацию к самореализации. Я всего лишь упомянул тех, кто меня преимущественно окружал. Тех, с кем мне приходилось общаться продолжительное время, за которое я успевал убедиться в том, что не ошибаюсь и точен в оценках. Я получал буквальные подтверждения того, в чём хотел сомневаться. Не описывая множественность безусловных и вполне эмпирических объяснений, я пришёл к объективному мнению и в результате его многим не желая, ставлю неутешительный диагноз – имбецильность. И если внешне эти люди выглядят вполне нормальными, а их действия и решения адекватны, то узнав об их фантазиях, желаниях, образе жизни становится ясно, что у них не все дома. То, как они интерпретируют свои представления, видят смысл и стремятся осуществить желаемое, вызывает настороженность и даже жалость. Искреннее сожаление вызвано тем, что им ничем помочь. Им что-то недоступно, а у меня нет знаний, нет метода, чтобы пробиться сквозь кромешную тьму надменности и поверхностного взгляда. Легкомысленность, с которой они относятся к важным вещам и серьёзность к тому, что не имеет значения, создаёт в их жизни неизбежные трудности. Они, как из последних сил пыхтят, крутятся, чтобы обмануть и поживиться добром на халяву. Им легче найти способ, чтобы воспользоваться чьей-то неудачей и вряд ли подумают о помощи кому-то, оставшись в безызвестности.
Если каждый безумен по-своему, а условная система сосуществования не объединяет в единое и безопасное согласие, тогда приходится замыкаться в себе и рефлексировать, пока не наступят перемены.
Эволюция давно уже сделала различия и стёрла относительность деления высшего и низшего, практически уравняв права. По крайней мере, социальность человека, его жизнь, его бытиё обрели более комфортные условия. Он обеспечен относительной безопасностью. Его не подстерегают дикие звери. Он ходит за продуктами питания в гипермаркет. Ему не нужно беспокоиться о крыше над головой. Он имеет возможность использовать многие достижения науки и техники, ставшие доступными, чтобы разнообразить свою жизнь. Он может путешествовать и, в конце концов, выбирать для жизни разные континенты и страны. Безусловно, перечислены не все условия, которые обеспечивают безопасность человека. И те, что перечислены, относительны, так как человек, это хрупкое существо. Он подвергнут опасности в окружении себе подобных. Он находится в сфере чьих-то интересов. В сотни случаев из ста его используют, потому что по-другому не получается. Ему, как и миллионы лет назад, нужно найти работу, построить жильё, обеспечить завтрашний день. Ему также необходима пища и он не застрахован от болезней. Человек может умереть в любую секунду. Нельзя предвидеть катастрофу и несчастный случай. Нельзя предвидеть и смерть. Эта область человеком не контролируется, впрочем, как и многие другие. Бывало и так, что всё предвещало смертельный исход, а человек оставался жив. Но за всё приходится платить. Комфорт, благополучие и безопасность, весьма относительные категории. И планета Земля не самое лучшее место во вселенной. Хорошо там, где нас нет. Однако человек живёт в государстве, где есть законы его охраняющие. Он живёт в сообществе, где есть правила. У сообщества достаточно правил, чтобы не выживать, а жить. Конечно, безумие есть и теперь. Оно всегда сопровождало человека. Его страсть к убийству, к уничтожению себе подобных не пропадало на протяжении всего существования. Человек часть природы, он продукт эволюции предыдущих царств, поэтому чувствует что-то, что не передать словами. В нём заложено звериное. Он может быть безжалостен, если застрял на этапе своей индивидуальной эволюции. На протяжении всей истории возникают военные конфликты. Погромы и грабежи, геноцид, терроризм, рабство, казни, заточение и пытки - всё осталось и по сей день. Упоминаний об этом достаточно, чтобы усомниться в гуманитарной эволюции сознания. И мне кажется, что именно такие люди меня окружают. Общаясь с ними, я не сомневаюсь в их жестокости и жажде наживы за счёт других. Дай волю, и они вмиг превратятся в тех ненасытных хищников, которые с удовольствием разорвут свою жертву играючи. Достаточно прочесть несколько произведений, которые ярко демонстрируют человеческую волю к страсти. Это произведения опытных арестантов Александра Исаевича Солженицына с его Архипелагом Гулаг и шарашками, и Варлама Шаламова с его "Колымскими рассказами". Интересным повествованием оказался роман надзирателя Сергея Довлатова - Зона. Вымышленная фантасмагория уральского шамана Беркем Аль Атоми в его "Мародёре" и "Карателе", где он передаёт неподвластное и человеческое - то, что не даст заскучать и настроит к трезвости в отношении людей. Поражающее своим хладнокровием наряду с жестокостью, в чём-то переплетаясь с извращениями и запущенной стадией расстройства личности, будоражат сознание автобиографичные романы узников концентрационных лагерей в годы Великой Отечественной войны. Где рассказы о бесчинствах, творимых одними, над другими окончательно разочаровывают и лишают надежды на что-то хорошее в людях. С ужасом впадаешь в недоумение, когда из первоисточника узнаёшь о зверствах советских воинов освободителей, которые с особой жестокостью насиловали и убивали австрийских молодых женщин в 1944-1945 годах. Не только насиловали, а жестоко убивали. Истребляли. Современные свидетельства издевательств над заложниками и военнопленными последних войн, ветераны которых живы и по сей день, не уступают уровню беспредела со столетней и двухсотлетней форой на американском континенте или европейском засилье варварства и наоборот излишней извращённой религиозностью. А если покопаться в свежих уголовных делах, то найдёшь такое, что поседеть можно. Даже в мирное время люди не менее опасны, чем боец в полном снаряжении и готовый убивать во время реального боевого сражения.
Поэтому разумные люди вынуждены выдумывать и обновлять меры воздействия друг на друга. Устрашая и ограничивая себе подобных, они стремятся к независимости и благополучию. К сожалению, единого представления о том, что такое независимость и, тем более, благополучие нет. Поэтому кривая статистики то падает, то взбирается, хаотично пикируя в поле экспериментов.
Один из способов обрести независимость среди людей, это подчинить их себе. Придуманные правила нацелены, прежде всего, на то, чтобы свести к минимуму лишнюю деятельность, а трудоспособность сделать производительнее в рамках идеологии и цели организации. Но вместо этого преследуются другие цели. Под предлогом дисциплины подразумевается контроль через деструктивную волю начальника самодура, а производительность служит предлогом для подавления и ограничения воли подчинённого. Безумие продолжается в иной форме и в иных масштабах. Производственные отношения служат лишь предлогом, чтобы один почувствовал себя властелином, а другой никуда не мог деться от этого. Бесталанные люди рвутся в начальство, а гении и самородки-изобретатели не знают что делать. Один дурак дурачит всех, превращая их в придурков. Чтобы урвать кусочек, вчерашние моралисты клевещут на праведников, меняя последних изнутри. В результате всех перемелет машина устных договорённостей и негласных понятий. Справедливость не восторжествует и наоборот породит целый пласт одинаково обозлённых друг на друга людей.
Что происходит с этими людьми? Почему их так много? Эта ущербность, которой они стали обременены, не заслуженна ими и не должна влиять на тех, кто старается предать осуждению поведение, где нет места пониманию. К сожалению, мне, склонному к состраданию, неприятно принимать тот факт, что таких людей очень много. А когда человек, не имеющий склонностей к творческому подходу даже используя дельный совет, делает что-то в соответствии со сказанным и в результате вместо единения с предметом своего творчества получают разочарование и опустошение, то приходится разводить руками и больше не приступать к альтруизму безосновательно, а значит бесцельно.
Областью творчества может быть всё, что угодно. Воплощаясь в материальном, оно меняет пространство и отношения. Являясь через эмоции, творчество создаёт настроение. Иногда талант радовать окружающих своим позитивом и жизнерадостностью бывает ненавязчивым, лишённый притворства, искренним или просто естественным. Но чаще творчество, это одиночество, с переживанием которого связан комплекс повторяющихся проблем. И чем больше секретов, тем явнее их последствия: тем ярче отклик на причину волнения, на причину расстройств.
Если говорить о литературе, как о процессе свидетельства событий, произошедших когда-то, или описывающих то, что может произойти в будущем, то настоящее представляется, как самая нереальная фантазия автора. Он олицетворяют замысел, увлекая своим рассказом, как будто в реальную историю, но выдаёт иносказание, придуманное благодаря эмоциональным переживаниям, которые его когда-то потрясли. Пользуясь палитрой слов, автор проникает в память своего воображения и собирает по крупицам то разбитое зеркало, которое крошится после каждого пережитого мгновения. Позже, обращаясь к письму, он ищет своё отражение, вступая в резонанс со временем, и пытается пережить заново то, к чему нет дорог и мостов. Фантасмагория проникает в прозу. Поэтому в произведении любого автора хочется найти присутствие двойного смысла. И каждый смысл реализуется в том образе, который доступен лишь для конкретного понимания. Ищешь между строк незримое сообщение и восхищаешься недосказанным. И если в произведении не отразилась объективная реальность, наблюдаемая автором, то под намеренным искажением угла зрения, в разбитых осколках зеркала распознаётся то отражение, которое можно назвать иным. Читатель сам выбирает пространство вариантов для интерпретаций незримой поэзии духа. В этом прозрачном отражении рисуется воображение для новой идеи или новой жизни, а то и новой вселенной.
Почему я взялся за деятельность, которая никогда не была одним из моих явных пристрастий и почему выросло желание писать. Прежде во мне ничего не выдавало склонностей к литературе. Я не увлекался чтением и, тем более, не писал столько, чтобы назвать это писательством. Изредка на меня нападало какое-то наваждение и текст извергался на бумагу, параллельно восхищая меня формами и выражениями, но я понимал, что это всего лишь тщеславная утеха. Некая разрядка, которая необходима после перенасыщения. Мои записи хранились какое-то время и превращались в архив. Наверное, хотелось их использовать, как идеи. Где-то зарождались амбиции. Но перечитывая эти записи спустя время, я лишь мог посочувствовать себе из настоящего, понимая, что много тогда я просто не видел, не понимал и не знал. Возможно и сейчас многое из того, что мог бы знать, не знаю и не могу предвидеть нужных условий, чтобы узнать. Я вообще очень редко был замечен с книгой в руках, с тетрадью, ручкой. Не был замечен в образе сконцентрированного над чем-то. Не было ни обстоятельств, ни условий, связанных с творческим интересом. Внешне было похоже, что я лишён внимательности и сосредоточенности. Я не был похож на человека, который склонен к обучению. Если разбираться в поведении, повадках, манере, жестикуляциях, демонстрируемых на показ вкусах и предпочтениях, по моим эмоциональным всплескам и по неожиданной смене настроений, можно было определить типичного примативного юношу, в котором проявлялись разные виды психических отклонений. Скорее всего, я мало чем отличался от своих сверстников, за исключением тех случаев, когда хотелось привлечь внимание. Мне всегда хотелось отвечать на вопросы с каким-то артистизмом. Мне хотелось не просто привлекать внимание, а делать что-то особенно, неповторимое. Я думал, что могу знать более других и был в этом уверен. Откуда взялась эта уверенность? Не имея убеждений, я увлекался и развлекал себя при каждом случае очередным выступлением. В чём-то необузданная странность занимала меня больше, чем здравый смысл? В этом присутствовала определённая тенденция, которая интересовала меня с тех пор, когда я увидел старые фотографии моего прадеда. По рассказам моего отца, которому я верю через слово, мой прадед принадлежал купеческому роду, и у него было зажиточное имение, на котором батрачили местные жители. Помню одну из фотографий, где он стоит у макета пьедестала - распространённого инвентаря фотостудий, в костюме тройке, в пенсне на носу и часами на цепочке. Это фото с дополнительным рассказом произвело на меня впечатление и потом долго увлекало своим пафосом. К счастью влияния моего отца на этом ограничились. Несмотря на то, что я не был избалован отцовским вниманием, заботой и воспитанием, моя личность формировалась коллективными отношениями в школьной, спортивной и уличной среде. Не смотря на способы и практику самовоспитания, я не снимаю со счетов связь с предками, с историей своего рода и племени.
Мы являемся продолжателями генетических накоплений своих родителей, а также прародителей всего родового племени. И за период существования каждого поколения в виду отсутствия более-менее благоприятных условий жизни в крови могло осесть как хорошее, так и плохое. Я имею в виду очевидную относительность и не прибегаю к учёту высокопарных моральных принципов, определяющих столпы той или иной эпохи. Нас формируют условия и среда. Где-то появляется случайная воля истинного характера, но язвительная ответственность перед обстоятельствами меняет внутренний уклад, подстраивая его к размеренной гармонии условий. Обычно не хватает ума, чтобы остановить волну страсти к тому или иному обстоятельству и совершается выбор грядущих тропинок судьбы.
Я всегда наблюдал за собой и видел, как все мои действия становились пародией на стереотипы поведения и были ничем иным, как актёрской игрой. Я выбирал свой путь и переживал происходящее тотально. Странным образом мне не приходилось испытывать страх и стыд за то, что давал волю не свойственным мне проявлениям в поведении. Это были нелицеприятные действия. Представляю, как я шокировал окружающих своими выходками. Я исполнял такое безрассудство, что впору было колоть нейролептические лекарственные средства, чтобы успокоить неконтролируемую особенность роли. Хотя сам находился в полном сознании и намеренно доводил до конца сомнительный сценарий ролей тех субличностей, которые видел реально. А конец у этих ролей всегда был обрывистым. У каждой чужой роли, которую пытаешься играть самовольно, нет конца. Поэтому любая такая роль деструктивна. Не знаю когда и по какой причине я отказался от множества неиспользованных и по сути чужих ролей, которые хотелось сыграть, но выбор того, как себя вести был сформирован самостоятельно, без участия страхов и симпатий. Что-то не давало повода для развития приобретённых отклонений. Я чувствовал, что каждое отклонение было подброшено мне для определённой цели искусственно, и поэтому никогда не цеплялся за статус и форму предполагаемой личности. Мне доводилось испытать нечто циркулирующее на грани, чтобы я мог почувствовать иррациональное. Ещё совсем необъяснимое, но сильно и явно ощутимое. Оказавшись в условиях, которые требовали от меня действий, я попадал в область сознания, которое похоже на абстрагирование. Я наблюдал за ситуацией, за участниками, за собой и как мне казалось, для этого было очень много времени. Находясь в данном состоянии сознания, я мог долго перебирать варианты поведения и слов. Я мог управлять всем. Но не знал как и не мог найти подходящих вариантов, поэтому использовал свои скудные представления. И уже в момент выбора мог определить степень ошибочных решений и последствия этих решений.
От собственного воображения я иногда приходил в ужас и по телу бежали мурашки. Мне очень нравилось это состояние. Меня манил адреналин, и я невольно тянулся к очередному страху в своём воображении. Неимоверных размеров ворон, который неоднократно прилетал ко мне во снах, был мною оседлан. Не смотря на мой постоянный испуг, холодный озноб, свидетельствующий о страхе, когда оцепеневшего от ужаса, против воли, выволакивают через форточку и уносят прочь, желание увидеться с ужасным вороном опять не пропадало. Я как будто чувствовал, что мой страх, это личная сила, обладание которой зависит от воли. Неоднократно проигрывая в схватках с этим вороном, я не мог смириться с поражением и тем ограничением, в которое был заточён. Помню, как я, опережая ворона, проник сквозь форточку в окне и, сгруппировавшись, как искусный гимнаст запрыгнул на него. Обхватив его спину ногами, просунув их под крыльями и крепко стиснув, словно ковбой, опёршись руками о шею, заставил огромную птицу лететь вперёд. Я ощущал высоту. Меня охватывало чувство невесомости и полёта. Мы летели по улице Бориса Царикова в Гомеле, и ворон слушал мои пожелания. То была улица, на которой я вырос. Это была улица, воспитавшая меня и показавшая настоящую жизнь. Это были перекрёстки, тротуары и тропинки наперерез, на которых случались драки, кровавые аварии с летальными человеческими жертвами и оживлённые философские баталии. Я всегда буду помнить переломленного пополам мальчика, которого переехал трактор "Белорус". Беременная женщина, стонущая в агонии и просящая о помощи. Сидящий возле неё на корточках и держащий себя за голову двумя руками водитель жигулей, сбивший её случайно. Это укутанный в пальто и перепоясанный широким шарфом ребёнок, катящийся от удара "Икарусом" по морозной дороге. Удивительная картина, предвещающая изнасилование, пробудившая меня ночью криками женщины отпечаталась в памяти, как опрометчивый поступок парня, выбежавшего жертве на помощь и получившего от насильников увечья с потерей сознания. Поразило то, как только что визжавшая женщина, со своими насильниками хохоча уходит вдаль, а её спаситель лежит в объятиях своих родителей, выбежавших следом за сыном. Это улица, от которой у меня осталось несколько шрамов. Это улица, на которой я не раз чувствовал боль и вкус собственной крови.
Ворон летел, словно управляемый конь. Я управлял его крыльями, через импульсы своего сознания, одновременно осознавая, что нахожусь во сне. Ворон тоже знал, что находится в моём сне. Только на этот раз моя воля ему не была подвластна, и он принадлежал моим желаниям.
Мне не нравится повелевать чьей-то волей. Моя сила в том, что не признаю себя руководителем. Не хочу распоряжаться чужой судьбой. Не желаю нести лишнюю ответственность. Мне ближе, когда выслушав меня, поняв, принимают обдуманное самостоятельное решение. Поэтому мне пришлось проснуться, чтобы отпустить ворона по своим делам. Я вообще считаю большим грехом, когда кого-то без его воли вынуждаешь тратить время на себя и свои планы. У каждого своя жизнь и он должен прожить, прежде всего, её. У всех есть право думать только о себе и быть счастливым без одолжения. Каждое отобранное мгновение из чьей-то жизни кратно причинённому ущербу после постигшего неожиданного страдания. И если есть справедливость, то во многом количество повторений, когда что-то не удаётся с первого раза и нужно начинать сначала и есть плата за причинённый ущерб. Когда ущерб нанесён чьей-то жизни, будь уверен, возмездие вернётся обязательно. Когда отбираешь у человека мгновения его жизни и лишаешь возможности прожить их по собственному усмотрению и по индивидуальным соображениям, свою жизнь можешь уже не планировать. Убивая мгновения чьей-то жизни, отдаляя кого-то от своего счастья, попадаешь в бесконечный круговорот повторений и становишься частью нескончаемой иллюзии. Отобрал минуту - поплатишься в десятикратном размере. Будешь мучиться днём сурка, безнадёжно умаляя о его конце, так и не приблизившись к тому, что мог бы познать тебе предназначенное. И уж если начал страдать сознательно, понимая за что страдаешь, делай это намеренно, чтобы участь не повторилась.
После моего волевого решения: больше не испытывать страх, ворон перестал тревожить меня. И скоро я заскучал по чувству виртуального страха. Тогда я нашёл замену страха перед вороном на страх падать в бездну с разной высоты. Просыпаясь в холодном поту от страха падения, я вновь засыпал и беспечно прыгал. Я научился летать. И если у меня не получалось взлететь после очередного приземления, после очередного падения, то я вновь искал возвышенность, чтобы прыгнуть. Однако страх высоты не исчез. И летаю я лишь во снах.
Немой вопрос, который меня преследует постоянно, это степень осуждения. Не верится, что можно обойтись без осуждения. Я более чем уверен, что именно с осуждения начинается мыслительный процесс по заданной теме. Его незаметная инициатива в оценке поведения, поступков и тех решений, какие могут приходить в чью-то голову преобладает в сравнениях. Анализ начинается с эмоции. Негативная эмоция очень сильная для мотивации. Если быть откровенным, то во многих мыслях, побудивших моё воображение и эпистолярную страсть, это сравнение на основе злобы или раздражения. Впоследствии столь мощные эмоции обрастают аргументацией и в свойственной манере перерастают в неизбежное осуждение. Нужно ли бороться с подобным подходом в творчестве? На мой взгляд, всё негативное обречено на провал. Но я лишь убеждаю себя в этом намеренно, потому что ищу альтернативу. А реально, на самом деле только негативный подход имеет продолжение. Его можно исправить, трансформировать. Появляется перспектива, надежда, естественная реакция к улучшению.
Если намеренно преследовать негативную эмоцию и в излагаемой манере любого автора стремиться найти нечто похожее на озлобленность, то явной мыслью окажется осуждение. Является ли идея осуждения прогнозируемой в произведении или её принадлежность лишь условная решать самому автору. Вопрос в том: замечает ли он влияния на своё творчество. Важно ещё не то, о чём автор пишет, но почему. Ведь осуждение рождается из комплекса переживаний. В идее осуждения кроется доля разочарования, обиды, отчаяния. Появляется сожаление о том, что ничего не изменить. Возникающий вопрос о том, что нельзя было что-то допустить или всё должно было случиться так, как случилось, можно списать на драматизм жизни. По закону жанра будет тот вариант, где главным остаётся избыточный потенциал, который должен быть уравновешен. А чем уравновесить то, что угнетает, подавляет и одновременно имеет цель обучения? Конечно страдание, конечно горе. Нас может остановить только сильная и глубинная эмоция. Когда всё плохо, тогда появляется правильная оценка. Это то, что заслуживает человек, с его глупой привычкой жить на авось. Ничего не изменить там, где что-то получилось само собой. Всё придёт к своему концу и исчезнет. Так получается, что это касается любого случая, качества и свойства. Всё обязательно придёт к завершению, исчезнув сначала тяжело, а потом незаметно. Даже блеф с расчётом на потенциал канет в лета так же, как и то, что никогда не имело потенциала. И когда философ являет свой текст, свою мысль, свою идеологию, в тот же момент в каждом выражении звучит откровенность. По сути, звучит боль. С надрывом, иногда скудным, невыразительным произношением звучат противоположности, выражаясь одновременными согласием и протестом. Агрессия, недовольство подогреваются примерами, подтверждающими тщетность благих намерений, где человеческое благородство получает лицензию на ложь. Бранные слова, которые невозможны в девственной природе определяют характер, настроение и мотив бытия. Но всё равно понимание отказывается признавать присутствие негласного напряжения, которое оставаясь незаметным, предлагает не забывать о гневе недовольства. Недоверие, с которым проникается натуральность, сопровождается присутствием отрицательной гармонии. Как будто приходится добровольно соглашаться с заразой и нести бремя заболевания.
Мне повезло, что интерес ко всякого рода сложностям во мне имеет независимый, но любопытный задор к тому, что я беру в руки, исследую, размышляю над чем-то, что мало кого удержит под вниманием остаётся несгибаемым мотивом, как математика работающего над доказательством теоремы. Если я что-то критикую, то моя критика будет практически объективной, а не той, что оценивает по внешнему виду на уровне ассоциативного мышления. Если я ставлю крест на чём-то, то уверяю, это сделано по многим причинам. И если в каких-то причинах можно найти сомнения, то их оправдают любые другие доводы, ставшие фактами априори.
Уже в каком-то смысле, чтобы стало легче, чтобы снять скопившееся напряжение принимаешь дрожащее презрение и с тщеславным чувством уверенности за себя и своё мнимое будущее пытаешься сказать короткую гадость, вместо того, чтобы не оскорблять, не унижать, не упоминать о себе. Не можешь сдержаться, чтобы не сказать правду при знакомстве с чьим-то шедевром философской письменности. Желаешь увидеть похожую правду, родственную душу в тексте, который понимаешь, как свой собственный. Картина событий, которая приводит нас к определённым убеждениям, выстраивает ряд особенных критериев для оценки и определения статуса жизни. Мы ведём своё сознание к некоторым взглядам, которые направляют наше мышление к характерным для каждого в отдельности ценностям. Мы начинаем чувствовать: наше это или нет. И в принципе понимаем, что процесс чувствования самый настоящий эквивалент в жизни.
Для подросткового, юношеского и совершеннолетнего возраста, когда гормональный фон в процессе полового созревания аккумулирует мощное действие жизненной энергии, девиантное поведение может восприниматься, как отклонение положительно. Я помню, как в десятилетнем возрасте, получив в подарок монету в один рубль, ринулся в магазин «Культтовары», что находился в конце соседней улицы от моего дома с намерением приобрести виниловый диск Modern Talking - Let’s Talk About Love (1985 года выхода релиза). В тот вечер, перед самым закрытием в магазине скопилось большая толпа людей. И когда подошла моя очередь счастливая монета в один рубль сорвалась из юношеских пальцев и закатилась под прилавок. Недолго думая, что делать, я бросился её доставать. Я испугался, что моя счастливая монета укатилась, и сегодня мне не услышать раскаты динамиков. Растолкав народ, я нырнул за рублём и стал бешено шарить руками. Увидев блеск серебряной монеты, я распластался на полу и протянул руку со слезами на глазах.
Обнимая винил, я бежал домой к проигрывателю, чтобы услышать волшебные песни моих кумиров. И когда динамики издали первый аккорд, я испытал прилив удивительных эмоций. С тех пор музыка стала частью меня навсегда.
Спонтанно демонстрируемый и немотивированный артистизм выдавал во мне лишь эксцентричного и во многом неудовлетворённого человека. Помню упрёки и суетливые замечания о моей пронзительной улыбке. На мой взгляд, упрёки выдавали плохо скрываемую зависть и одновременно раздражение в связи с испытываемой симпатией. Уже тогда, глядя на реакцию людей, я сожалел и сочувствовал тому, как добровольно отказываются от своей естественной способности восхищаться искренними чувствами и подавляют всё чёрными и гнусными мыслями. Тогда я стал обращать внимание на то, как сильно и магически может действовать на восприятие окружающих человеческое обаяние. Наблюдая неподвластное желание нарушить идиллию положительного восприятия, я оставался верен искренности и искал тех, в ком не утеряна способность чувствовать и не стыдиться этого. Разумеется, среди чувствующих граждан преобладает число наивных и обманутых пассионариев, которых, так или иначе, берут в оборот всякого рода паразиты и энергетические вампиры. Я сторонился опасных и голодных до чужой жизни людей, стараясь не вмешиваться в бессменный процесс отношений кормильца и его «любящих» иждивенцев. Я искал тех, кто похож на меня. Я искал понимающих собственную искренность. Я искал тех, кто не только верит в себя, но и знает к чему приводит самоуверенность.
Я перестал следовать за чарами, что используются в корыстных целях. Ведь на самом деле за этой очаровательной улыбкой скрывалась тайная жизнь полная концентрации и внимания. Каждый раз возвращаясь домой, в свою обитель, в свой ашрам - в мою основу мировоззрения, я обдумывал каждый шаг, сделанный в течение дня. Я шарил по записям в неосязаемой мысленной книге, перечитывая страницу за страницей и дополнял её новой информацией. Потом эти страницы стали появляться реально. Меня выдавал лишь мозоль на средней фаланге среднего пальца правой руки. Обычно такой мозоль появляется от длительного использования шариковой ручки или пера. Также не легко было скрыть выразительность почерка, по поводу которого всегда получал знаки восхищения и признательности.
На самом деле я обращал внимание на всё, что попадало в обзор моего окружения. Я как губка впитывал всё, что мне попадалось на глаза. А на глаза мне попадались и такие события, в которых я не смог бы разобраться, имея даже подготовительный уровень. Мне было интересно, хоть и не понятно. Тем не менее, вряд ли мои способности воспринимать информацию можно было заметить в том, как я себя вёл, чем интересовался, как разговаривал и с кем.
Я бы признался в настоящих мотивах, как их мог увидеть впервые, когда задался вопросом побуждения и потребности писать, если бы не знал о последствиях всякого признания и откровенности. Я бы признался на доступном и понятном языке для тех, кто ведом спорами и любопытством. Кто привык к собственной кровожадности и жаждет поживиться чужой энергией. Но мне хочется предостеречь себя от желания быть несвоевременно добродетельным и альтруистичным, потому что это всегда приводит к элементарному расточительству. А учитывая, что у многих отсутствует дисциплина в области самопознания, то лучше давать пищу для размышления дозировано. Иначе произойдёт отравление от переизбытка, а в познавательном процессе начнётся сбой. И последствия этого сбоя неминуемо отразятся на каждом шаге, сделанном с целью и не зря.
На моём пути почти не встречались существа, которые могли относиться к обстоятельствам, а иногда и возможностям проявиться в поведении как-то жертвенно и скромно. Как, к примеру, это делал я или моя мама. Когда на тарелке лежит большой и малый кусок, я всегда выбирал малый. В поведении тех, кто невзначай попадал в ракурс моего наблюдения всегда проявлялась жадность или алчность, в зависимости от материала потребления. И никто при этом не желал чем-то делиться. Только поглощение и обжорство. Я не хочу сказать, что благородных людей нет среди тех, кого я встречал или мог встретить. Эти люди были, и я их знаю. Но, к сожалению, каждый из них не связан со мной таким образом, чтобы я смог наблюдать достоинство их благородства в той красе, что подвластна мне, когда я жертвую выгодой и любым проявлением корысти ради возможности быть тем, кем я не могу не быть. Вероятно, во мне генетически заложен неизбежный алгоритм чувств и действий. И я не могу даже по воле свойств разума противоречить собственной сути, когда выбором руководит душа.
Не смотря на собственные предостережения о том, как вредно говорить правду, не получая адресованный вопрос или уточнение, я буду сообщать обо всех тонкостях и мелочах своей жизни, но с учётом преднамеренного разумения, которым обладаю с недавних пор. У меня появилась возможность поделиться не только секретами, но и раскрыть тайну своего отношения к лицезрению того, что всегда находится и находилось рядом. Когда без особого труда и напряжения внимания можно было находить правильное решение и уходить от назойливых эмоций, поглощающих целиком того, кто стал их приверженцем.
Я не стану использовать тот язык признания, который разрушителен и губителен. Потому что в данном случае я выступаю донором, который делится необычайной эмоцией. И на скорости эмоций весьма часто пролетают искры сокровенных мыслей. Не знаю чем ещё может поделиться человек, кроме того из чего он состоит. Ложь не съедобна, правда недоступна и всегда превращается в обман, завися от настроения обладателя.
Почему я решил начать записывать наблюдаемые мною мысли в одну концептуальную связь. Идея о концепции изложения родилась постепенно. И была прогнозируема изначально с целью упорядочить мыслительный процесс в план намеренной последовательности. Чтобы активировать ячейки воспоминания для активного возникновения представлений, которые явились основой к моей зависимости формализовать компромисс мнений. Мне не хотелось уподобляться логике защитной фобии, чтобы не провоцировать цикл бесконечного оправдания и придумывания искажающих факторов. Понимая особенность личной безопасности и натуру скрытых провокаций мобильности сознания, я не следовал таинственности и не устраивал плацдарм для ликования. Концепция должна раскрываться в режиме исследования и повествования, где каждая догадка проявляется через достигнутое знание, а не через случайную и бессмысленную результативность. Используя склонность к формализму, мне не хочется опережать события и переходить в основу всего произведения преждевременно. Иначе повествование ни с того ни с сего превратится из рассказа в пресное содержание. У меня другая цель.
Чтобы не озадачивать слушателя данного произведения в определении жанра, который так или иначе окажется смешанным, я в рамках почти неподвластного мне стиля намёком или однозначным комментарием поясню каждый неожиданный переход от одной тематики изложения к другой, чтобы кажущаяся странность приобрела очертания логики.
Не имея опыта на поприще литературного творчества у меня, как у каждого автора возник естественный и своевременный вопрос в определении жанра. С одной стороны, отталкиваясь от названия произведения нужно придерживаться основного посыла и следовать автобиографичности. С другой стороны мне хочется превратить произведение в более обстоятельную и широкую связь с непредсказуемой масштабностью существования. Это драма с её глубокими переживаниями и неразрешимыми трудностями. Это реалистичность буквального происхождения ситуаций. Наряду с описанием имеющих место событий хочется показать возможные стереотипы толкования и натуральную реакцию героев произведения, перевоплощая их из реальных в художественных персонажей. Мне хочется построить сложную картину представлений в сюжетную линию и добиться художественного изображения. Я хочу это сделать так, чтобы описываемая картина, включала переживания персонажей, переплетаясь в событиях прошлого, настоящего и будущего, влияя на каждого специально и косвенно ради одной цели – эволюции сознания. Мне хочется поделиться опытом моего восприятия и в то же самое время научить пониманию. Я хочу описать глубину и объём, без которого невозможно жить полноценной и счастливой жизнью.
Если от вашей жизненной деятельности страдает хотя бы одно существо, то ваша жизнь ущербна. И вы попадаете в зависимость от той жертвы, которая от вас страдает. Даже если вы об этом не знаете.
Уже сейчас мне стало ясно, что к определённому возрасту выстраивается и кристаллизуется в знакомую структуру, как чувственный, так и образный процессы. Из этих процессов складывается последующий метод избирательности и определения.
Если научиться воспринимать информацию, не используя в этот момент что-либо знакомое для оценки и сравнения, а лишь использовать поглощение и усвоение, а также максимально возможное понимание сказанного, то информационное поле наполняется не противоречиями, а дополнениями и исключениями. В сознании могут происходить поправки и взаимозаменяемость, расширяя возможности понимания. Таким образом, слушая на первый взгляд противоречивые и даже отрицающие друг друга мнения, выходишь на более дальновидный и унифицированный уровень интерпретаций. Не строя искажаемую конструкцию и не рисуя ложную картину моих мотивов, я пытаюсь осуществить потребность учить, обучаясь. Если вы думаете, что живёте в реальном мире, то объясните себе и окружающим людям, почему этим миром нельзя управлять, как любым предметом, который можно осязать доступным способом. Наверняка можно привести уйму комплексов, которые ограничивают намерения. Безусловно, вы пытаетесь найти опровержения и препятствия, но в итоге понимаете, что получаете то, к чему на самом деле стремитесь и рисуете в своём воображении. Уверяю, слова, используемые человеком, не только являются скрепляющим элементом всей жизненной конструкции, но и определяют ваше отношение к нему. Посредством подбора слов объясняется то, что происходит. Выдумывая формулы из слов и примеряя их даже к непохожим обстоятельствам, уподобляясь корректировкам и уточнениям, мы искажаем собственную реальность, подстраиваясь под форму, которая нам удобна. А удобства этой формы являются лишь ограничением того сознания, которым мы обладаем.
Слушая каждое слово, каждое междометие и даже не цензурную речь можно с точностью определить значение человека для себя и для тех, кто его окружает. Он не может жить вне того, что говорит и какие слова при этом применяет.
Вряд ли среди тех, кого вы встречаете в жизни, появится маг и волшебник, который разговаривает заклинаниями. Если всё же он вдруг найдёт вас, то считайте, что вам повезло, и вы попали в нужную точку сборки, миновав множество вариантов, которые существуют лишь для разнообразия. Иметь шанс быть более выверенным, когда мышление обретает самостоятельное осмысление подобно исполнению самой долгожданной мечты, похожей на несбывшуюся надежду, равносильно той влюблённости, которую испытываешь однозначно.
Не смотря на заголовок данной части произведения, как бы мне не хотелось, я не буду углубляться в исследование истоков возникновения необычного желания писать и лишь перечислю несколько вариантов моих домыслов и предположений. Что я мог получить полезного из узнавания причин делать записи эссе, которые то, развиваясь, то угасая и теряясь в передаче идеи, подобно иссякшей энергии умирали, не дойдя до первой, логически попавшейся меры…? Я ищу ответы и задаю вопросы. Где берутся слова для набора букв? К кому обращается писатель и что ему нужно? Автору литературного произведения, озабоченного его статусом, важно определить потенциал, с которым разворачивается первенство амбиций и здравого смысла. Закладывая в сюжеты затею или план на развитие, он заботится о форме и осознаёт наличие игры между фантазией с её спонтанным жребием словарного запаса и тем, как решено, воспринимать реальную действительность. Переживая разные идеи, пробуя на себе их влияние, автор творческого процесса отвергает пессимизм похожего опыта и творит без оглядки, надеясь на нужность своей работы. Постоянный поиск внутренних перемен подводит к тому, что менять нужно весь уклад. Перестраивая внутренний взгляд на привычные проявления, возникает необходимость следовать какому-то плану. Поэтому одним из выгодных и, пожалуй, неизбежных форм выражения, в совокупности идей и мыслей, является написание содержания. Это краткое описание того, из чего состоит работа. Необходим план, где каждая глава или часть своим названием несла бы определённую мысль, объединяющую в себе общий взгляд автора на жизнь, на его отношение к ней. Где всегда была бы ясна отличительная черта автора. Если читая оглавление, читатель может составить полное представление о содержании, то задача, заключающаяся в передаче мысли реализована и цель, поставленная автором, достигнута.
Если первая причина писать было стремление чем-то делиться из своей жизни, то вторая причина писать, это неуверенность в себе. В этих двух причинах вряд ли найдётся позитивное начало. Жгучее желание коммуникабельности выражает лишь отсутствие собранности, концентрации мыслей. Нуждаясь в одобрении, в подтверждении своих взглядов, наравне с желанием вызвать чувство зависти, смахивает на негативные побудители. Они делают его зависимым и управляемым. Что, несомненно, подтверждает следующую мысль: я обычный человек, воспитанный средой, в которой желание быть признанным является естественной психической потребностью. Каждая тварь желает внимания, так как является продуктом сотворения. Не хочется об этом забывать, чтобы не терять бдительность в уважении и вежливости.