Сын небес

Наталия Май
                Сын небес

               
                о романе Э. Бульвер-Литтона «Кенелм Чиллингли»


Со времени возникновения романтизма как художественного течения наряду с подлинно талантливыми художниками появилось огромное число подражателей, которые создали псевдоромантические штампы и превратили романтизм в карикатуру. И с определенного момента, когда этих штампов накопилась критическая масса, и чуть ли не все подряд возомнили себя великими романтиками, все эти «общие места» и клише романтизма стали высмеивать.

Романтизм как философия, как угол зрения на мир не может быть уделом большинства людей. Поэтому его и окарикатурили. Романтизм – удел абсолютного меньшинства. Для него он естественен и не является позой или желанием подражать кому-то, явлением моды.

Истинные романтики себя ощущают людьми одинокими, не от мира сего, будто случайно оказавшимися здесь посланцами иной, волшебной страны. Земные понятия для них чужды. И, как бы они ни пытались приспособиться к жизни здесь, на земле, им это не удается. Они уходят в мир фантазии, мечты и живут в нем.

Проблема в том, что отличить романтика подлинного от подражателя, позера очень трудно. Не обязательно романтик должен иметь ярко выраженное призвание в том или ином виде искусства (Кенелм Чиллингли его не имеет, хотя вкус у него необыкновенно тонок), отличает его именно человеческая (вернее, не совсем человеческая, не земная) суть. Конечно, капля романтики есть в характере многих людей, может быть, каждого. Но это – не основное в них, а некая примесь. Тогда как у главного героя романа Бульвер-Литтона это – основа, стержень сознания. Хотя до поры до времени он и сам не подозревает об этом.

Оригинальность романа заключается в том, что главный герой с его критическим язвительным умом, впитавший «новые идеи» своего времени (которые высмеивают и опрокидывают псевдоромантизм) искренне не понимает, что сам он – романтик из романтиков. Потому что он был воспитан в духе иной, более поздней эпохи, когда романтизм уже не был повальным явлением великосветской моды. Кенелм привык экзальтацию считать глупостью, смеяться над «очеловечиванием природы» (склонностью поэтов приписывать ей человеческие черты), вздохи при луне воспринимать как вздорную выдумку. Надо сказать, что это согласуется с английским менталитетом – сдержанностью, иронией, нелюбовью к громким фразам. Поэтому аристократ Кенелм так естественен в своей язвительности (как Джейн Остен, когда писала карикатуры или роман «Чувство и чувствительность»). Он – представитель рода Чиллингли, который отличался «холодной кровью» (англичанин может воспринять это как комплимент). Это люди, сохраняющие беспристрастность и невозмутимость, никогда не теряющие головы и не подверженные эмоциональным вспышкам.

Странствуя по свету, наблюдая за людьми и вмешиваясь тогда, когда его помощь нужна, Кенелм раскрывается двояко: рассуждая абстрактно, как полемист, который с готовностью вступает в разговоры с интеллектуалами, и, проявляя непосредственную глубочайшую сердечность, когда общается с простыми людьми. И они испытывают сверхъестественное ощущение, будто небо просияло специально для них.

При всей своей иронии по отношению к воспеванию и возвеличиванию природы в стихах, Кенелм тянется к ней. В произведениях немецких романтиков  встречается образ ручья, как некого спутника, с которым странствующий одинокий человек может поговорить. Показательно, что это – любимый образ Кенелма:
«- Как странно, - сказал Кенелм, все еще склоняясь над перилами, - что во всех бесцельных скитаниях меня всегда привлекали вид и журчание бегущей воды, хотя бы ничтожного ручейка! О каких мыслях, каких мечтах, каких воспоминаниях, придающих колорит истории моего прошлого, волны ничтожнейшего ручейка могли бы поведать, если бы сами волны не были такими возвышенными философами – тревожащимися, правда, у поверхности, гневающимися на преграды, мешающие их течению, но такими равнодушными ко всему, что сулит мрак или смерть людям, которые мыслят, мечтают и чувствуют на их берегах!»

До поры до времени Кенелм в штыки воспринимает две вещи: любовь и честолюбие. Помимо неверия в подлинность чувства, воспетого как гениями, так и плохими поэтами, это можно объяснить домашней обстановкой. Отец его женился на женщине, которая формально выполняла функции хозяйки дома, но была неспособна понять ни мужа, ни сына, и даже не пыталась это сделать. Скептическое отношение к браку и в определенной мере к женщинам вообще можно объяснить этим обстоятельством. Странствующему менестрелю он советует воспевать не любовь, а бифштекс. Когда Кенелм влюбляется, это опрокидывает в нем все наносное, умозрительное, и он начинает осознавать самого себя, как человека, которого сам же никогда не понимал.

В романе фигурируют две героини – Сесилия Трэверс и Лили Мордонт. Сесилия – идеал будущей жены человека отчасти земного, отчасти возвышенного. Лили – существо как будто с другой планеты. К Сесилии Кенелм испытывает частичную склонность (скорее умом, нежели сердцем), к Лили же проникается всем своим существом. Как будто бы ощутив, что она – оттуда же, откуда и он, и вместе они – единое целое.

При этом критический ум его видит все достаточно трезво – с точки зрения человека светского, земного Лили недостаточно образованна, недостаточно практична. Но окружающие осознают, что Лили – иной породы, они называют ее феей или поэмой. Ее утонченность – прирожденная, а не привитая кем-то другим. Воспитание она получила своеобразное – достаточно свободное. Опекун ее, человек искусства, считал, что она должна развиваться естественно и не пытался вписать ее в привычные рамки. В этом был, как выяснилось впоследствии, и тайный расчет – Лили не следовало прививать желание вписаться в высшее общество, потому что тогда раскрылась бы ее тайна. Когда-то отец этой девушки был осужден на каторжные работы из-за финансовых махинаций. И, желая ее уберечь от скандала, растили ее в тишине и покое, вдали от светской суеты. И ничего не знающий об этом Кенелм невольно этот детский покой ее души потревожил. Надо отметить, что даже полуребенок Лили, как и прочие герои Бульвер-Литтона, склонна к рассуждательству, она получает удовольствие от разговоров, споров, как и, возможно, сам автор.

Кенелм сравнивает свое чувство с любовью других людей. Он не понимает, что в его случае это – действительно уникальная духовная близость. А у многих других – скорее земная страсть. Открывшись любящему отцу, он изменяет своей обычной меланхолической сдержанной отрешенности: «Говорят, что она ниже нас по богатству и положению. Но разве мы, отец мой, два джентльмена благородного происхождения, - алчные искатели золота или лакеи великих мира сего? Когда я учился в колледже, никого так искренне не презирали, как паразитов и прихвостней знати, молодых людей, которые выбирали себе таких друзей, чьи деньги или звание могли быть им полезны. Если это представляется столь низким там, где выбор так маловажен для счастья и карьеры человека, в котором есть доля благородного мужества, насколько унизительнее оказаться паразитом и прихвостнем знати в вопросе о том, какую женщину любить, какая женщина может усладить и облагородить нашу повседневную жизнь!»

Поэтому у Кенелма вызывает гнев сама мысль о том, что любимую можно заменить другой женщиной, хотя прежде здравый смысл твердил ему, что это – во благо. Женщин сколько угодно, выбирай любую. Он никогда раньше не ощущал другое существо как уникальное, единственное в своем роде. Когда-то он сам говорил Тому Боулзу, кузнецу, что возлюбленную можно найти где угодно. Но, когда бедняга Том действительно преодолел свою тягу к нелюбящей его девушке и обратил внимание на другую, Кенелм, который теперь уже сам познал любовь, был невыразимо разочарован. И для себя он не приемлет такой вариант.

Узнав о смерти Лили, Кенелм в разговоре с ее опекуном впервые настолько выходит из себя, что уже и не верится, что когда-то его ассоциировали с «холодной кровью» Чиллингли:
«- Человек, в котором я когда-то видел учителя жизни, у которого хотел перенять, как лучше согреть, сделать светлее, возвысить мое равнодушное, мечтательное, медлительное я! Разве единственная женщина, которую ты избрал в нашем переполненном мире, чтобы ей стать костью твоих костей, плотью твоей плоти, разве не исчезла она навсегда с земли, - так недавно, ведь не более года, как умолк ее голос, а сердце перестало биться? Но как ничтожна эта потеря в сравнению с похвалами, льстящими твоему тщеславию!»

Честолюбие Кенелму представляется желанием самовозвыситься, жалким стремлением к земным почестям, тщеславием. В ту эпоху, когда он рос и формировался, именно это отличало людей, стремящихся наверх. Откровенный цинизм, ничем не прикрытый. Как у его кузена Гордона Чиллингли, который в своем желании достичь земных высот не притворяется ангелом. Его даже называют «честный Гордон». Тот, впрочем, дал самое точное определение Кенелму, назвав его мечтателем. Только ближе к концу романа этот мечтатель решается вступить в политическую борьбу.  Движет им романтическое желание защитить Англию от таких, как Гордон, которые любят только себя, и при этом ни в грош не ставят подлинные интересы родины:

«- Я не мечтаю, я говорю себе, что настало время заменить старого Кенелма с новыми идеями новым Кенелмом с идеями старины. Ах, может быть, мы должны во что бы то ни стало пройти через романтику жизни, чтобы постигнуть величие реального мира».

Кенелм познал самого себя. И решил, что отдаст все силы реальной борьбе: «Мой выбор сделан! Я не дезертир, а солдат в общем строю!» Но для романтика это – менее интересная тема, чем путь к глубинам своего сердца. И не случайно автор на этом роман завершает.

Но остается некая недосказанность – Бульвер-Литтон явно благоволит к Сесилии Трэверс, чей молчаливый стоицизм его восхищает. Люди не знают, насколько она заслуживает сочувствия, потому что свои страдания (безответную любовь к Кенелму) она скрывает от всех. И ему, может быть, хочется достичь некого компромисса между художественной правдой и желанием вознаградить такую достойную героиню. Когда отец Кенелма рисует перед ним картину будущего семейного счастья с женой, подобной Сесилии, так полюбившейся сэру Питеру Чиллингли, герой не возражает. И у той части аудитории, которой хотелось бы на это надеяться, остается возможность представить себя такую картину будущей жизни героев. Не в ослепительно солнечном свете, а в мягких вечерних полутонах.