Рассказ
Сколько я себя помню, мой дед по отцовской линии никогда во сне не снился. Вспоминался – да. Не сказать, чтобы часто. Но периодически он всплывал из небытия в моей памяти. А тут – на тебе. Приснился так ясно и четко, будто бы сейчас встретились. И не осталось за спиной более чем полвека жизни. И дед мой давным–давно не умер, а живет и здравствует до сих пор. Будто мы с ним помолодели на многие десятки лет.
Снилось мне, что я в своем родном селе куда–то ходил по делам и уже возвращался домой, в мамину хату. Стояла поздняя морозная осень. Снег еще не присыпал землю. Но лужи основательно промерзли. Их было много. Ведь на сельской улице после частой езда по ней колхозных тракторов в дождливое время земля оказалась неровной. И покрытых льдом луж было предостаточно.
Итак, серым ноябрьским днем я подходил к родной хате. И тут увидел, что мой дед поскользнулся и со всего маху упал на лед. Я побежал к нему, и все время видел, как он тщетно пытается подняться. Но у него это никак не получается. На нем были валенки с резиновыми калошами. Они скользили по льду и мой старый предок все время при своих напрасных усилиях больно бился об лед.
Запыхавшись, я, наконец, добежал до этой проклятой лужи. Схватил деда в охапку, поднял его на ноги и перенес от проклятой лужи подальше. Дед был в залатанной во многих местах фуфайке. На голове его сбилась набок при падении вконец изношенная солдатская шапка. Дед носил с улицы в свой двор обмолоченные будылки подсолнечника. Придав ему устойчивое положение, я спросил:
– Что, больше переносить некому?
Он посмотрел на меня, как на умалишенного:
– А кому? Тайку на дела в колхоз выгнали. Мы с ней только вдвоем и живем.
Я поразился своей несообразительности. За время службы в армии, я забыл что–ли, что мой дед действительно давно живет со своей дочкой, теткой Таисией. И носить эти сухие шуршащие подсолнечные будылки действительно некому. Я сказал деду, чтобы он больше за работу не брался. Я сейчас пойду, переоденусь в хате во что–нибудь поношенное и приду все переношу.
Старая одежда была найдена и я начал носить накладываемые на веревку и связанные в вязанку, подсолнечные будылья. Дед стоял у двери сарая с плетневыми стенами и все норовил мне помочь. Во сне совершенно не чувствовалось тяжести этих вязанок. И будыльев было довольно много. Мне думалось: в натруску им до весны на топку хватит.
Во сне снилось действительное событие. Это было в 1958 году. Я тогда служил в армии. За смекалку, проявленную на учении, мне дали десять суток отпуска. Я был тогда дома. Наяву, а не во сне, помог своему дедушке убрать с улицы будылья подсолнечника. Только было их совсем немного. А мой дедушка к тому времени стал совсем немощным человеком и для такой работы уже не годился.
Целый день я нет–нет да вспоминал о ночном сне и все удивлялся, к чему он мне приснился. Невольно всплывали в памяти отдельные эпизоды из жизни более чем полувековой давности. И постепенно, по частичным эпизодам дед словно возвращался ко мне из небытия таким, каким я его когда–то видел и запомнил. Перед глазами проплывали давно забытые события. Вот я на автобусной остановке в соседнем селе выхожу из автобуса. Но не спешу в сторону родительской хаты, а захожу в миниатюрный, сбитый из досок, магазинчик, чтобы купить спиртного. В магазинчике выбора не было. На полке стояла водка только одной марки – «Тминная». Поскольку ничего другого не предвиделось, взял эту.
В мое село пришлось бы топать в обход по мостику через нашу маленькую речушку лишних три–четыре километра. И я решил пойти напрямую. Подумал, что можно и по льду. В лужах лед уже промерз основательно. Окреп он и на речке. Авось, перейду. Так ведь путь намного короче.
Покурил и двинулся напрямую. С летних времен на лугу сохранилась хорошо утоптанная тропа. Идти по ней было легко и приятно. Вспоминалось детство. Сколько раз бегал я тогда по таким вот тропкам – не сосчитаешь.
В воспоминаниях о прошлой жизни время прошло незаметно. Попробовал лед у берега, он потрескивал. Мажет, и зря пошел напрямую? Но возвращаться не хотелось. Так тянуло обнять и расцеловать маму. Расспросить ее, как тут жизнь складывается. Решил попробовать ползком. Так безопаснее. Может, и обойдется без приключений. Чемоданчик у меня был маленький и легкий. Тогда такие все балеткой называли. Я встал на колени под легкое потрескивание льда. Лег на живот и пополз на другой берег. Лед по–прежнему слегка потрескивал, но не прогибался. И на том спасибо. Соблюдая предосторожности, пристально выискивая, где поглубже, добрался–таки до противоположного берега. Значит, верно в людях говорят, что риск – благородное дело.
Луг вдоль речки у нашего села был не широк. И вот я уже у порога родной хаты. Только войти в нее не могу. Входная дверь замкнута небольшим висячим замком, который схватывал две небольшие цепочки. Одна прибита к дверному косяку, вторая, через щелочку в двери – пропущена вовнутрь и прибита к ее тыльной стороне. Все это крепление показалось мне довольно хлипким. И я попробовал выбить ее плечом. И тут же услышал за спиной немного хрипловатый от старости голос моего деда:
– Не надо выбивать. Доски плохие. Потом замок повесить будет не к чему. Я щас долото возьму, и мы сделаем, как надо.
В пору моего детства дед никакого внимания мне не уделял. Да и приветливости я от него не ощущал. Поэтому обнять его и по–родственному поздороваться у меня не хватило решимости.
– А мама где? –
спросил я у деда.
– Она скотину угнала на попас. Будет дома, когда стемнеет.
– Что же там есть по морозу? Все ведь высохло.
– Накошенного на зиму – не сильно–то много. Вот и гоняем на попас.
Хата деда была за глухой стеной хаты матери. Он быстро возвратился с долотом, оттеснил меня в сторону и довольно аккуратно обработал косяк, чтобы можно было ухватиться щипцами за шляпку гвоздя. Потом легко его вытащил. Цепочка с висячим замком закачалась из стороны в сторону. Мы вошли в хату. Я сразу пошел к полице, взял там пирог хлеба. С удивлением заметил, что хлеб ослепительно белый. Вспомнил: сестра писала в письме, что в колхозе построили вальцовую мельницу. Значит, мельница уже работает.
Я заглянул в кастрюли, что стояли в теплушке. В одной была нечищеная сваренная картошка. В другой – борщ. Ни то, ни другое, по моим понятиям, для закуски не годилось. Вернулся в основную комнату, которую в селе почему–то называли хатой, и спросил у деда:
– Ты не знаешь, сало в доме есть?
Дед лаконично ответил: «Есть. А как же»? Сходил на кухню и принес оттуда здоровенный кусок сала. Он поправил шапку на голове и, помявшись, сказал:
– Ну, я, пожалуй, пойду.
–Деда! Никуда я тебя не пущу. Мы с тобой мой отпуск обмывать будем.
Дед обреченно махнул рукой и сказал:
– Я уже и не помню, когда выпивал. Ушли мои годы.
Достав из балетки бутылку водки, я стукнул донышком по столешнице:
–Вот, дед, «Тминная».
Дед как–то сразу повеселел:
– «Тминная»? Когда–то давным–давно. Еще до бунта я очень любил эту водку.
– Ну, вот и хорошо. Садись. Давай вспомним старое.
–Нет. Я, наверно, пойду.
Но я обнял деда за плечи и почти насильно усадил его на стул.
Весь этот день после неожиданного сновидения я все вспоминал нашу выпивку с дедом по случаю моего приезда в отпуск. Только мы опрокинули по первому стакану и приступили к вкуснейшему соленому салу с хлебом, как дверь в хату резко распахнулась и к нам в комнату быстро вошла запыхавшаяся мама. Ее всю трясло. Я стремительно ринулся к маме, обнял и стал ее целовать. Она выдавила из себя: «Мне холодно». Я поднял ее и усадил на грубку. В село стали привозить из Донбасса и продавать каменный уголь. Грубка была горячей. В ней горел уголь. Наверное, мама, перед тем как гнать корову на пастбище, растопила грубку.
Маму перестало трясти, и она обиженно спросила:
– Неужели нельзя было сообщить о приезде. От чужих людей узнала. Я ведь уже старая. Пока бежала, думала, что сердце из груди выскочит.
Я мысленно обругал себя последней сволочью. Мог ведь дать телеграмму.
– Мама! Прости меня, ради Бога. Отпуск мне дали неожиданно. И я, болван, ни о чем больше не думал, как быстрее попасть домой. Теперь понимаю: поступил по–свински.
Мама погладила меня по щеке:
– Ну, ладно. Иди к деду. А я тут посижу. На вас с дедом глядеть буду.
У деда щеки заметно порозовели. Остатками зубов от тщательно разминал маленький кусочек сала. Дело у него продвигалось плохо, и он проглотил кусочек, как есть. Когда я сел на свой стул он категорически произнес:
– Это не та «Тминная», что мы пили до бунта.
Я постарался его переубедить:
– Сколько времени прошло. Ты уж и забыл ее вкус.
– Нет. Ту я сильно помню. Не тот вкус.
Дед критиковал водку. Но мы с ним выпили еще по стакану. Закусили. Меня потянуло закурить. И тут я снова сильно удивил и огорчил маму:
– Ты что ж, сынок, на службе курить стал?
– Виноват, мама. Пристрастился.
Мама горестно покачала головой. Но сказать ничего не сказала.
Утром следующего дня мы встретились с дедом у колодца, который находился на его дворе. Он был в обычном настроении. Но первое, что мне сказал, было:
– Не та ныне «Тминная». И вкус плохой. И голова болит.
Я предложил ему сходить к нам и опохмелиться. Но дед отверг этот вариант. Он сказал, что похмелка – это для молодых. Немного водки в бутылке со вчерашнего дня осталось. Но я больше настаивать не стал.
Мой дед был, по–своему, уникальным человеком. Судьба отвела ему всю жизнь оставаться картавым. По всей вероятности, над этим дефектом речи его сверстники жестоко смеялись. А дед оказался человеком самолюбивым. К своей взрослой жизни он исключил все слова с буквой «р» из своей речи. Он их никогда и ни при каких обстоятельствах не произносил. Он нашел им удачную замену. Говорил другое слово, но слушающим было понятно,что он хотел сказать. К примеру, если ему нужен был топор, он произносил: «Дай мне отсечь».
В селе почему–то не употреблялось слово «ставни». Вместо него в обиходе было слово «фортки». На ночь они закрывались. Не потому, что в открытые окна кто–то в потемках заглянет. А для сохранения скудного тепла.
Дед и тут легко обходился заменой. Он говорил тетке Таисии: «Пойди запни половинки». Когда нужно было узнать, закрыта ли на ночь корова в сарае, дед спрашивал: «Тайка! Ты скотину запнула»? Если требовалось отнести ведро с водой, следовала просьба отнести воду. Если оно пустое – отнеси на место посуду.
В зрелые годы славился дед и по другой части. Об этом долго судачили на селе. А в его большой семье наступала растерянность и обида. Вместе с дедом в одной хате жили двое женатых сыновей с детьми и двое холостых сыновей деда. Хозяин хаты вместе с бабкой спали на печи. Старший сын с женой и маленьким сыном почивали на сундуках. Остальные проводили ночь на полу. Жили бедно. Хлеб резали по порциям. В общую миску попинались ложкой по очереди.
В этих условиях крайней бедности дед впадал в запой. Весь год он не пил ни капли. Но когда скашивали хлеба, обмолачивали их, приходило время вести хлеб на ссыпку. Он причитался государству за землю. Зерно отвозил сам дед. Он при езжал с деньгами, распрягал быков, загонял их в сарай и тут же исчезал со двора.
В семье все понимали, что на ожидаемые весь год покупки теперь можно не надеяться. Дед шел в дом местного купца Комова, либо купца Рябинина и впадал там в запой. Днями и ночами по селу гоняли конные коляски с колокольцами. Улицу оглашали пьяные песни. Дед стоял в коляске и потрясал своим кошельком над головой. Он не пел. Он периодически выкрикивал: «Есть еще деньги в кошельке»! Так продолжалось неделю. Если год был урожайным – две. Потом весь измятый, с виноватым видом дед возвращался в свою хату. И снова впрягался в ярмо непосильного крестьянского труда, без единой капли спиртного. До следующей отправки выращенного с таким трудом зерна на ссыпку.
В селе на деда за такие выходки смотрели с насмешкой. Говорили ему, что местным купцам он товарищ до тех пор, пока у него звенит в кошельке. По этой причине деду навечно дали такое же прозвище. За глаза его никто не называл Василием Митрофановичем. Все величали только «Кошельком». И люди в своих насмешках были абсолютно правы. Деда, как только кошелек переставал звенеть, безжалостно выкидывали на улицу, несмотря на то, что человек и лыка не вязал.
Дед и сам понимал, что выглядит в этой ситуации смешно. Но ничего не мог с собой поделать. Не было средств излечиться от этого напастья. Как ни странно, от запоя моего деда вылечила революция. С тех пор до моего приезда в отпуск он к спиртному ни разу не прикасался.
Весь отпуск мы с дедом встречались ежедневно. Чаще я ему говорил «Здравствуй». Он мне отвечал «Поклон». Приходилось заходить к ним с тетей Таисией в хату. Она была женщиной разговорчивой. Подробно рассказывала, как в колхозных складах очищают зерно веялкой от пыли и мелких сорняков. От нее я узнавал, кто из соседей с кем живет дружно, а кто постоянно скандалит. Кто из наших знакомых, что купил из вещей. Кто на ком недавно женился. Высокая, стройная с иконописным лицом, она своими внешними данными производила впечатление. А вот выйти замуж у нее почему–то не получилось.
Дед был уже глуховат. Но он, приложив руку к уху, старался все уловить. Согласно кивал головой. Но когда тетка, по его понятию, излагала событие неточно, он вступал в разговор, и напористо излагал свою точку зрения.
Но как– то его прорвало. Мы с дедом с утра ремонтировали трухлявую дверь коровника. Когда закончили работу, зашли в дедову хату. Сидели мы и говорили о разных пустяках. И вдруг я вспомнил один рассказ матери из поры ее молодости.
– Деда! Ты помнишь дурачка Филю?
– А как же? Помню. Щас об этом и вспоминать–то стыдно. Над ним потешались много. Бывало, как у кого заведется копейка – тут же бегут искать Филю. Тогда в семьях, што жили позажиточнее, с улицы были видные закутки. Доски в них использовали тонкие. Так вот, находили Фильку. Давали ему копейку и указывали на нужную закутку. Филька, как дебелый бык бежал и лбом пробивал доски. И в этом находили удовольствие. Ныне стыдно и вспомнить.
Я понял, что дед говорил о воротах, которые с улицы украшали вид усадьбы, и закрывали двор от посторонних глаз. Мы поудивлялись крепости Филиного лба. Ему было уже за сорок. Использовал он свой лоб за копейку много раз. И ничего с ним не случалось. Мы с дедом даже немного посмеялись над глупыми забавами дореволюционных людей. Потом дед стал грустным. Он немного помолчал, видать, думал о чем–то своем. Потом сказал:
– И погиб человек ни за копейку.
И дед рассказал мне историю, которая касалась не только скорбящего умом Фильки, но и моего отца. Было это, по словам деда, в зиму1919 года. Мой отец тогда воевал по мобилизации в Красной Армии. В селе готовили что–то серьезное и страшное приехавшие тайно неизвестно откуда люди. Представители большевистской власти их появление проглядели.
В селе было немало недовольных коммунистическим строем из–за продразверстки. Приезжие быстро нашли этих людей и установили с ними связь. Противники советской власти собрались в одном складе в самом центре села. На этот сбор обратил внимание один из парней Торшиных. Эта семья была крепких коммунистических убеждений. Парень сообразил, откуда ветер дует, и решил узнать, о чем собираются тайно вести разговор эти люди. Но парню не повезло. Его обнаружили и изрубили топором на куски. Их выбросили у тыльной стены помещения.
Утром жуткая весть быстро пронеслась по селу. Все от страха впали в оцепенение. Работники ревкома, милиционер и многие коммунисты быстро сообразили: они на очереди. А потому незаметно скрылись из села. Те, кто замешкался, в этот же день после жестоких пыток были расстреляны.
За кусками собственного сына, взяв бельевой таз и санки, отправилась мать. В этот момент она не ведала страха. Хотя в селе уже в открытую создавались повстанческие отряды. Назначались командиры. Только вот с оружием было не ахти. Повстанцы вооружались вилами и топорами. Лишь у немногих были обрезы, сделанные из военных винтовок.
Мать порубленного на куски не обращала на них никакого внимания. Она подошла к тыльной стороне злосчастного склада, укрепила на санках таз и начала укладывать в него мерзлые куски своего сына. Потом с окаменевшим лицом повезла его останки к себе домой, чтобы достойно похоронить, по–человечески.
Дед с большой горечью мне рассказывал, что именно в это проклятое Богом и людьми время по ранению приехал в село мой отец. Повстанцы об этом очень быстро узнали и нагрянули в дедову хату. Сын купца Рябинина, Антон поздоровался с отпускником и заговорил:
– Приехал ты, Егор, в село вовремя. Мы тебе прощаем, что ты воевал за красных. Прощаем потому, что у нас почти нет людей, обученных военному делу. В повстанческом отряде нет командира разведки. Давай, займись, кого отберешь под свое начало.
Отец, по словам деда, стал отказываться:
– Не могу я, Антон! Я же с ранением.
Антон по звериному ощерился:
– Нет, Егор! Это не ответ. Мы тут по строевой части все нестроевые. Ты или скажешь: «Да». Либо пойдем к стенке как краснопузый.
Тут ввязался в разговор дед. Он чуть ли не на коленях просил сына не отказываться. Выбора–то у него никакого нет. Или согласиться, или – в могилу. Отцу вручили боевую гранату и увели его вместе с собой.
Дед не знал, почему встреча повстанцев и конников Кубанского кавалерийского корпуса состоялась в соседнем селе Луговом, что от нас через речку. Дед знал одно: казаки стояли и ожидали повстанцев. Повстанцы сами шли к ним на встречу. Когда расстояние между противниками сократилось метров до двухсот, казацкий командир приказал повстанцам остановиться. Иначе он скомандует «огонь». Все остановились. Только Филя с вилами под мышкой продолжал движение. Когда он дошел до красноармейского командира, тот спросил убогого:
– Дед! Куда тебя черти несут?
Филя спокойно ответил:
– Красных вилами колоть.
Кубанский командир вынул из кобуры револьвер и застрелил Филю в упор. Повстанцы съежились, но остались на месте. Кавалерийский командир кубанцев
снова призвал бунтовщиков разойтись по домам. Иначе он отдает приказ стрелять. Повстанцы ежились, но с места не стронулись. И тут последовала команда: «Орудие! Огонь»!
Пушка мощно ухнула. Снаряд перелетел через наше село и разорвался в поле. Но бунтовщики, никогда не слышавшие выстрел пушки, бросились кто куда. Кубанские казаки, не спеша, въехали в село и пошли по хатам. Если в ней находили мужиков, выводили их и тут же во дворе расстреливали. Чистка была весьма основательной. Потом казаки покинули село. Отправились по своему маршруту.
Настало время разбираться в происшедшем местным чекистам. Пришли они и в хату деда. В списках чекистов мой отец был одним из самых опасных смутьянов. Как–никак руководил разведкой и ходил по селу с боевой гранатой.
Но отца в селе уже не было. Как фронтовик, он с самого начала трезво оценил ситуацию и после выстрела пушки он тут же скрылся в поле. Там он обосновался в соломенном скирде. Только убежище его могло стать ему могилой. В те дни, по словам деда, стояли лютые морозы. Из продуктов отец ничего не взял с собой. Просто не успел. Отсиживаться в поле его хватила на двое суток. На третьи, глубокой ночью, он вернулся к своей хате.
К этому времени все дедово подворье до последней соломинки было обыскано чекистами. Не найдя сына, они увели с собой деда. Как он сам утверждал, его постоянно пытали. Не в прямом смысле, конечно. Дед не мог, естественно, произнести слово «допросы». Поэтому он нашел свою замену – «пытки». Чекисты были очень настойчивы и постоянно путали вопросами. Но, в конце концов, убедились, что дед действительно не знает, где прячется его сын. И его отпустили из «холодной», предварительно огрев по спине прикладом винтовки. Предварительно свои действия сопроводили словами:
– Иди, гнида! Да больше не попадайся. Второй раз так легко не отделаешься.
Перед словом «гнида» дед немного замешкался. И я понял, что на самом деле его назвали таким тогда расхожим словом «контра». Но это слово деду произнести не дано.
За подворьем деда, в огороде, стояла клуня. Там тоже, как и в полевом скирде хранилась солома. И она тоже отца нисколько не согревала. Он впал в отчаяние. Разумеется, он не ведал о том, что на этот раз звезда удачи светила именно для него. У деда должна была со дня на день отелиться корова. Пока он сам отсиживался в «холодной», бабушка по ночам зажигала фонарь и ходила к корове в ее сарай. Поглядеть – не отелилась ли?
Вот и на этот раз она пришла к корове. И ее сын Егор заметил это. Он осторожно подкрался к матери и попросил ее принести ему в клуню, хоть что–нибудь поесть. Он просто умирает с голоду. Бабушка принесла все, что нашлось приготовленного в хате. И вдобавок теплую дедову шубу.
Бывает изредка так, что когда идет счастье, оно идет щедро. К обеду следующего дня отпустили из–под ареста деда. Вечером заехал двоюродный брат деда, которого в селе все звали Ветчинкой. Чтобы никто не услышал их разговор, он отвел деда в сторону и шепотом предложил вывезти моего отца из села. Ему дали разрешительную бумагу на продажу своего хлеба на базаре в Павловске. Есть бумага и на свободный туда проезд.
До Ветчинки дошли, гуляющие по селу шепотки о том, что Егор прячется где–то поблизости от дома. Он собирается тронуться в Павловск заполночь. Потихоньку подъедет к дедову двору и Егор должен быстро нырнуть в мешки. Место для лежки он оборудует заранее. Как только Егор окажется в норе, Ветчинка наглухо завалит его другими мешками.
Дед в раздумье чесал затылок:
– А если поймают, тогда как?
Ветчинка беспечно махнул рукой:
– Ныне, Вася, времена такие. Не знаешь, в каком месте смертушку принять придется. Авось, Бог будет милостив к нам.
И Всевышний действительно оказался к ним милостив. При выезде из нашего села их остановил патруль. Красноармейцы зажгли фонарь и прочитали разрешительные бумаги. Один из них пощупал крайний мешок с зерном и благодушно произнес: «Действительно хлеб. Пусть едут».
Как только осталась позади половина дороги, Ветчинка весело сказал:
– Ну, что, Егор, кажись, пронесло. Вылезай–ка, пробегись за санями. Немного отогреешься. А если что, тут тебя никто не знает. А, следовательно, и не угадает.
Даже в теплой дедовой шубе отец основательно продрог. Он с охотой последовал совету Ветчинки. Минут через двадцать отец почувствовал, что его уже бросило в пот. Поэтому он прыгнул на подводу. Ветчинка снова его успокоил:
– Больше, Егор, тебе прятаться не надо. Перед городом, вернее всего, опять будет патруль. Ты спокойно сиди. В разговор не ввязывайся. А я скажу патрульным, что нанял тебя помогать мне в торговле.
Предположение Ветчинки полностью подтвердилось. Примерно за километр от Павловска им встретился патруль. Один из красноармейцев махнул рукой остановиться. Патруль подъехал вплотную к саням. Бойцы были настроены спокойно. Они поздоровались. Спросили, куда и зачем едут. Один из патрульных пощупал несколько мешков. Старший патруля проверил Ветчинкины документы. Потом спросил:
– Этот с тобой?
– Да, это мой помощник.
Старший патруля разрешающе махнул рукой, и конники двинулись дальше. Ветчинка и отец последовали своим путем.
Ветчинка, когда затевал свою авантюру с вывозом моего отца, знал, что делал. Оказалось, у него в военном комиссариате Павловска был знакомый командир. А потому он не сразу поехал на базар торговать своим хлебом. Сначала он заехал домой к этому командиру. Отнес в его дом мешок зерна. Тогда с хлебом было туго. Мой отец ходил все это время, грелся у саней.
Минут через двадцать командир из военкомата и Ветчинка вышли из дома. Военный, не обратив никакого внимания на моего отца, пошел на службу. Ветчинка велел отцу взять с подводы мешок, в котором лежало его военное обмундирование, и повел его в сарай во дворе. Там отец надел свою военную форму. С этого момента его военные документы обретали свою реальную ценность. С этого момента Ветчинка снимал с себя ответственность за безопасность отца. Он поехал на рынок. Отец отправился в военкомат. Ветчинка сказал ему, что надо сразу обратиться к командиру, у дома которого они встретились.
Как только отец зашел в военкомат, командир вышел в коридор и пригласил отца заходить в его кабинет. Там никого кроме них не было. Командир сел на свой стул. Отец вытянулся у стола. Командир попросил документы. Отец их протянул. Командир бегло с ними ознакомился и сказал:
– Вам, рядовой Колесников, служить в Воронежской губернии никак нельзя. Могут узнать земляки и сдать в ЧК. Вам надо куда–нибудь подальше. Сегодня я отправляю группу таких же как ты, после ранения, и мобилизованных в одну из частей на Кавказ. Пойдем, я тебя отведу к ним. Они тут недалеко в пустом доме. Через час вас повезем на санях в Лиски. Там погрузим в поезд на Кавказ, где вас никто искать не будет. Если судьба окажется милостива, через год–два о вашем проступке никто уже и вспоминать не будет. Сейчас события меняются очень стремительно.
Все прошло вполне благополучно. До окончания Гражданской войны отец прослужил на Кавказе. Потом его демобилизовали. Он возвратился в свое село, и никто ему и словом не напомнил о том бунте и его принудительном в нем участии.
Мой краткосрочный отпуск пролетел стремительно. Вечером перед отъездом в часть я зашел к деду пригласить его поужинать на прощание. Дед сказал скупое «спасибо» и пояснил, что он очень тяжело перенес водку в день моего приезда домой. Больше он рисковать не хочет.
Но утром дед зашел в нашу хату, сел на табуретку и сидел, молча, до самого моего отъезда. Я попрощался со всеми, и мы всей семьей вышли на улицу. И тут деда прорвало. Он внезапно кинулся мне на грудь. Слезы обильно текли по его щекам и застревали в бороде. Дед с хлипом бессвязно произносил одно и то же:
– Последнее свидание. Последнее свидание. Последнее свидание.
Я прижал его к себе и попытался утешить:
– Дедуль! Ну, зря ты так. Мы с тобой еще встретимся. Через год я буду дома.
Дед махнул рукой и тяжелыми шаркающими шагами медленно пошел к своей хате.
Когда я демобилизовался, дед уже покоился в могиле.
Все это весь день вертелось в голове после той ночи, когда мне приснился дед. И мы с ним прибирали с улицы будылки подсолнечника. Весь день задавал себе вопрос: «К чему этот редкий сон? Никогда не снился. А тут вдруг ни с того, ни с сего»? И когда я уже ложился спать, когда легкая дрема начала мутить сознание, в голове внезапно мелькнуло: сон может оказаться злым предупреждением. Уж не возвращаются ли к нам те дедовы страшные времена, когда человек убивал человека без суда и следствия и совесть его не мучила за содеянное. Ныне очень многие стремятся к войне. Каждый день об этом читаешь и слышишь. Видать, соскучились люди по войне. Не в этом ли причина моего редкого сновидения?