Художник дошёл до тропинки, ведущей через парк, и ступил на траву. Он любил здесь ходить. Мало кто знал эту тропинку, и он каждый раз шёл осторожно, стараясь не поранить подорожник и одуванчики. И проходя этот путь, почти всегда находил для себя что-нибудь новое, хотя, на первый взгляд, ничего не менялось. Так же стоял клён, рядом с ним – старая скамейка, которую каждую весну наряжали в новое полосатое платье. Но они не просто стояли рядом. Художник видел, как они привязаны друг к другу! Клён склонялся над скамейкой, гладя её изогнутую спинку ветвями, осыпал пожелтевшей листвой, семенами-крылатками, что-то шептал ей, и вместе они ожидали гостей – уставших путников, гуляющих с малышами мам и, конечно, «сладкие парочки».
Подойдя, художник заметил под скамейкой запоздалый одуванчик, кротко светившийся среди потухающей зелени. «Нашёл же место», – усмехнулся художник и остановился на минутку, насытить взор. Он знал: чтобы душа оставалась живой, человеку не так много нужно – быть наблюдательным и уметь удивляться. И природа совершенством своих творений всегда дарила ему такую возможность. Именно удивление, слитое с радостью, и рождало в душе художника искру, из которой вспыхивала новая идея.
Вот и сейчас перед его взором уже закручивалось 'пространство и время' новой картины. Сначала оно завибрировало вокруг одуванчика и стало вращаться прозрачной сферой, размером с воздушный шарик. Эта сфера стала расти, замыкая в себе всё большую часть окружающего, но, вобрав скамейку и клён, замерла и стала играть цветом. Художник осторожно заглянул внутрь сферы и увидел недавнюю летнюю картину: яркую листву клёна, ухоженную клумбу и жёлтые лохматые головки на упругих стебельках у скамьи. Неожиданно выползли из травы зеленоватые клавиши и, повинуясь солнечным лучам, заиграли мелодию вальса. Детский смех, высокие женские нотки и мужской бас соединились весёлой звуковязью. Постепенно вся картинка изменилась, обретя желтовато-бурый оттенок, мелодия слегка «притормозила» и перешла в танго. Голоса звучали тише, удаляясь за пределы сферы. Единственный одуванчик, доживший до этого времени, стал пушистым и окрасил своей белизной всё пространство. Оно завьюжило лёгкой грустью, но одуванчик стоял, пропуская сквозь себя слабый свет. Клавиши покрылись инеем и умолкли. Всё стихло, потускнели цвета. И только вдали показалась белая голова не то старика, не то старушки, приближавшейся к скамейке.
«Божий одуванчик!..» – готовая картина, словно фотоснимок, запечатлелась в сознании художника. Он не задавался вопросом, как отобразить одновременно разное время года, ведь решать подобные задачи было интересно. Исполнившись благодарности к явлению новой картины, художник выбрался на центральную часть парка. Как бы случайно вспыхнул фонарь, мимо которого он проходил. Конечно, зажглись и другие фонари, но этот более приветливо.
– Привет, дружище... – тихо произнёс художник, входя в ауру фонаря. – Знаю, и ты вспоминаешь летние дни, хотя кто-то считает, что тебе «до фонаря». Ведь ты слышишь шепоток оторванных от календаря жизни листьев, их обречённые «куда, куда?..» Обещаю, когда-нибудь я напишу твою светлую душу. Ты веришь мне?..
Художник зажмурился от яркого света и почувствовал, как сильно забилось его сердце. Оставшуюся часть пути он не заметил, всеми своими мыслями устремляясь к девушке по имени Вера…
*
От его шагов в подъезде вспыхнул свет, но вместо того, чтобы сразу взбежать на нужный этаж, художник остановился на мгновенье. Вернее, его остановил запах сладкой пряности. «Что это?..» – молодой человек стал медленно подниматься, надеясь, что наваждение мимолётно, но почти физически ощутил, будто снежные хлопья, окрашенные этой сладостью, падают на его плечи и волосы. «Время одуванчиков… оно приходит и уходит. Уходит туда, откуда вновь возвращается, всегда обновлённое. Как хорошо, однако, всё устроено в мире…»
Художник стоял уже у двери, а сладкий «снегопад» всё не прекращался. За дверью послышалась мелодия – сначала тихая и неуверенная. Затем она раззадорилась, словно приняла эстафету летних клавиш из парка, подхватила «снегопад» и осыпала им новое 'пространство и время', изгибающееся в воображении, похожее на розоватое дыханье-колыханье. Что это было, художник не мог ещё понять. Он не торопился звонить. Прикрыв глаза и коснувшись лбом двери, пытался «увидеть» новую картину. Необычным было то, что она начиналась с запаха…
Художник хранил в памяти начало каждой своей картины. Началом этим являлось яркое впечатление от чего-то случайно увиденного, услышанного или прочитанного. Этот первый импульс – та капля или точка, с которой всё начинается, разрастался в его воображении и показывал всю картину. И вскоре образ-энграмма прорисовывался целиком, вплоть до подписи и даты.
*
Эти первые фрагменты-впечатления художник хранил в ячейках своей памяти, подобных, как он шутил, миниатюрным полочкам-нишам, что мастерил на досуге его друг у себя в мастерской и заполнял всевозможными вещицами: фигурками людей и животных, корабликами, разноцветными крохотными глобусами, книжицами, бутылочками с запечатанными в них посланиями, музыкальными инструментами и бог знает ещё какими «бирюльками». Когда у друга скапливался «новый народец», как он выражался, он мастерил новые ниши, соединяя их в три или четыре этажа. И приглашал друзей посмотреть очередную «коммуналку».
Такие просмотры-вечеринки с вином, шоколадом и фруктами всегда были желанными для приятелей. Никто не знал, где этот чудак добывает жителей своих ячеек, – сие было тайной. Но он рассказывал историю каждой ячейки, вернее, её начало – далее он не знал или не хотел знать. И гости уходили от него, озадаченные новыми образами и сюжетами. А так как почти все они были творческими натурами и умели каждый по-своему вживаться в эти образы, то сюжеты находили продолжение в неожиданном порою исполнении. И вскоре в их кругу обсуждалось новое творение – картина, мелодия, повесть или стихотворение…
В ячейки своей памяти герой нашего рассказа поместил на этот раз одуванчик, сияющий фонарь, порыв ветра и споры листьев о том, куда им лететь. А также клавиши и шаль, связанную из влажных нитей осенних сумерек. А вот запах, который кружил в воздухе, но не давал воображению деталей – каким образом его запечатлеть?..
*
Мелодия смолкла, и художник толкнул дверь. Она оказалась незапертой.
– Ромка! Как ты вошёл?! – удивилась Вера.
Тот пожал плечами.
– Наверное, просочился вместе с этим запахом. Что творится, Вера? Дома пахнет ещё сильнее…
Он привлёк Веру к себе и, коснувшись лицом её волос, ощутил ту же сладость.
– Давай откроем окно, – спохватилась Вера, памятуя о том, что её любимого раздражают порою запахи кухни.
– Пожалуй, – согласился он. Хотя запах не раздражал, разве что был слишком насыщенным.
На обеденном столе ожидало блюдо с пирогом, пышным и румяным, на котором таяло нечто, похожее на снег, и прозрачной вязью тянулось вверх. Эти ароматные потоки и были причиной его волнений! Роман почувствовал, как в нём, растолкав все вопросы и переживания, прорвалось чувство голода. И после нехитрого ужина он блаженно молчал, любуясь струйкой чая, которым Вера наполняла чашки.
– Веруля, ты и раньше создавала подобное… – заметил Роман, приступая к пирогу, – но я не помню такого запаха.
– Да?.. я добавила ванилин.
– Что-то знакомо-незнакомое... что это?
– Секрет. Тебе не нравится?
– Скорее, наоборот. Просто… Он так неожиданно ворвался в мою жизнь!
– По-тер-пи-и, – ласково пропела Вера. – Скоро проветрится.
Она наклонилась к Роману и поцеловала его в усыпанные сахарной пудрой губы.
– Я слышал мелодию… – улыбнулся тот, ощущая, как ласковое семейное тепло заполняет все отсеки его души.
– Да-а… это так… навеяло что-то, – смутилась Вера.
– Вот-вот, навеяло. Он и тебе навеял – «веелин» твой! А где он, кстати? Вижу в пироге лишь яблоки.
– И не увидишь, – загадочно улыбнулась Вера. – Он невидимка – аромат!
– Интересно, во что упаковывают этот аромат?
Вера протянула пакетик, один из двух, купленных сегодня, и оставленный для следующего яблочного пирога, так ими любимого.
– Всего-то? – удивился Роман. – А сколько волнений! «Ва-ни-лин»… Хм! Это не ванилин, это – ве-се-лин!
– Ну, пусть будет веселин, – согласилась Вера, – с ним пирог, действительно, веселее.
Ей нравились выдумки Романа, которые она «складывала» в ячейки своей души. У них была такая забава – наполнять их чем-то интересным за день, а перед сном делиться друг с другом, вперемешку с поцелуями и смехом.
– Ты знаешь, – задумчиво произнёс Роман, – твоя мелодия стала связующим звеном между картиной, явившейся мне в парке, и нашим будущим… Ты поможешь мне с этим разобраться?
– Охотно, – согласилась Вера. – Но как это сделать, как?..
– Да просто, Вера… Нам нужно пойти в ЗАГС и подать заявление!
Вера отложила кусочек пирога и, забыв смахнуть салфеткой белые усики, тихо, почти серьёзно, сказала:
– Вот что может пакетик ванилина… Решить судьбу женщины! И как это я раньше не догадалась…
– Вера, я серьёзно, – заметил Роман. – Никогда тебе не говорил… Ты – настоящая, родная и так мило играешь. Я искал тебя целую вечность…
Вера ничего не ответила.
*
А ночью в квартиру пробрался сон – то новое 'пространство и время', в котором вездесущий ванилин стал обретать осязаемый образ. На тёплом сиреневом фоне сначала замелькали снежинки, затем откуда-то изнутри выплеснулась розовая волна, округлившаяся в лепесток пиона с коричневатыми краями-корочками. Эта волна пыталась оживить собою берег с поникшими стеблями осоки, но корочки крепко удерживали её в своих пределах, и она закручивалась внутрь причудливым водоворотом…
Душа художника обживалась в новом пространстве, непривычном на первый взгляд. Она начинала постигать смысл явлений, его наполнявших, и впитывала их, чтобы впоследствии не исказились они при встрече с холстом. Душа порхала в сиренево-розовом мареве, рассматривая снежинки, плескалась в волне. И смеялась, наблюдая за тем, как брызги тут же обращаются в обрывки нотных записей и распространяются повсюду игриво-нежным звучанием. «Музыка ванильного снегопада» – соединились в сознании художника все составляющие сна…
*
После знакомства с Верой в картины Романа уверенно вошли всевозможные музыкальные атрибуты: нотные записи с басовыми и скрипичными ключами, определяющими тональность произведения диезами и бемолями и, конечно же, клавиши и даже звуки. Клавиши «выползали» то из травы, как это случилось накануне в парке, то из морских глубин на песчаный берег и, не успев обсохнуть, начинали выдавать «красочные мелодии». А когда картина бывала уже закончена, художник приглашал свою возлюбленную, и вместе они всматривались в новое полотно и чутко вслушивались, затем Вера что-то наигрывала на фортепиано и записывала ноты…
Ещё в юности Роман прочёл статью о том, что немецкий философ Лейбниц, наблюдая за работой художника Рембрандта, пришёл к выводу, что Рембрандт на обдумывание сюжета, на размышление о том, какой должна явиться картина, затрачивает больше времени, чем на её исполнение. Лейбниц говорил о том, что Рембрандт верил в силу своего взволнованного взгляда, в волшебство своего призвания, в чарующую силу слова. Он считал, что если во время работы радость на душе, то картина будет излучать радость, а если душа «не на месте», тогда и картина получится унылой. Сам же Рембрандт утверждал, что каждый мазок, который художник кладёт на холст, запечатлевает его душевное состояние, а значит, через поверхность картины оно будет воздействовать на других людей.
Эти мысли были близки Роману, который всегда чувствовал ответственность за свои творения. И хотя он был ещё молод и не касался столь глубоких тем, как Рембрандт, тем не менее, всегда настраивался на работу, и внутреннее состояние имело для него большое значение. В последнее время, когда в жизни Романа появилась Вера, и мировосприятие его окуталось светом семейного счастья, он стал более уверенно воплощать свои замыслы. К опыту Рембрандта они с Верой добавили вслушивание в готовую работу, выявляя таким образом и её «звуко-тень», ведь звук и цвет неуловимо связаны друг с другом. А затем – «последние штрихи» и первый показ в кругу друзей под мелодии, плывущие из-под пальцев любимой. И друзья с удивлением отмечали, что игра этой «звуко-тени» в картинах Романа каждый раз неповторимо мило, по-новому, высвечивает гармонию всех, даже мелких, деталей… Это были оживлённые, немного загадочные, вечера.
*
Вера и сама, подобно жене Рембрандта Саскии, вошла в творения Романа, правда, в ином ракурсе. Она то сидела на стуле, между летом и зимою, в белом платье; то бегала босиком по лугу, держась за нити пушистых шаров, похожих на одуванчики. На берегу морского залива его возлюбленная встречала парусник, чьи паруса, заштопанные солнечными нитями, уже виднелись на горизонте. Или с зонтиком на плече переступала под звёздным дождём с одной туманности на другую. А то и в наряде Евы гуляла в райском саду на зелёной планете-яблоке, размышляя о том, в каком месте лучше его надкусить… И Саския, в пышных старинных одеждах, из окошка журнальной репродукции с изумлением внимала столь смелому художественному воплощению молодых людей двадцать первого века.
*
Так, строя жизнь в картинах по принципу контраста с окружающей очевидностью и веря в романтические образы этой жизни, Роман и Вера творили своё настоящее и будущее. И не особо удивлялись тому, что на выставках их работ посетители подолгу останавливались у полюбившихся полотен, разгадывая их, а в «Книге отзывов» – появлению таких, например, строчек: «Наполнить кофейную чашку звёздным небом – это и вправду возможно?!», «Ваши картины взрывают обыденность!..», «А "Музыка ванильного снегопада" слегка отдаёт ванилью. В краски добавляли?..»
*