Мой таракан в голове – бессмертие. Здесь и сейчас. В семь лет я узнал от мамы, что все мы умрём. Я оплакивал горючими слезами и её и себя. Мама не знала, как меня успокоить. Я спросил: «А может, можно придумать какое-то лекарство?» мама ответила: «Может, можно, вот ты и придумай!» Я успокоился. Ага, значит, выход всё-таки есть! Мама надеялась, что я скоро забуду про этот разговор. Ничего подобного!
В восемь лет я уже таскал из библиотек книги занимательной серии «Эврика» (Издательства «Молодая Гвардия»). Названия звали за собой: Новейшие открытия в современной медицине, Популярная биология, Почему я похож на папу, Фундамент оптимизма, Много ли человеку нужно, Загадки микромира, Заглянем в будущее, Беседы о новой иммунологии, Беседы о жизни, Искусственный разум, Беседы о вирусах, Космос – землянам.
Теперь, когда я болел ангиной, лежал с высокой температурой, в моей голове проносились чудесные образы: Т-лимфоциты, скачущие на конях и шашками рубящие вирусы направо и налево.
Мечта о космосе отходила на второй план. Как же я полечу далеко-далеко, если не смогу долететь и вернуться. Мы так не договаривались! Сначала надо придумать, как выжить.
Чем больше я размышлял об этом, тем более бессмертие человека казалось мне универсальным ключом в будущее, или лекарством от всех социальных и психологических хворей. Человечество расходует силы и средства впустую, во вред себе, - размышлял я, не за один раз конечно, но часто под одеялом перед сном (да, я такой был ребёнок), - а всё из-за чего? А потому, что каждый ищет свою выгоду, подозревает другого в обмане, требует справедливости для всех, но исключительных условий – только для себя. Мотив всех аморальных действий, в конечном итоге, жадность, алчность, стремление получить всё и сразу, потому что человек чувствует, что ему надо успеть отхватить максимум удовольствий за очень короткую жизнь. А если бы перед человеком была вечность, все подобные вопросы были бы сняты, не нужно торопиться. Человек смог бы реализовать себя, заняться тем, что ему нравится, поскольку любое дело в бесконечной перспективе всё равно приведет к достижению цели. Хочешь стать виртуозным музыкантом – становись, хочешь богатств – копи, и каким бы крошечным не был талант, каким бы минимальным не был твой вклад, все равно крупица, умноженная на вечность, однажды станет великой.
Мне возражали, бессмертие это скучно, через какое-то время человеку всё надоест. А я горячился в ответ: «Как человеку может надоесть жизнь? Во-первых, наши эмоции всё время нуждаются в подпитке и новых впечатлениях, во-вторых познание – бесконечно, а значит, и новизна, и радость освоения, открытия тоже.
Что нужно, чтобы осуществить идею бессмертия человека? Первый, самый очевидный путь – пойти учиться в медицинский институт. Но поступить в медицинский не так-то просто. Старшеклассников распределяли по разным группам в учебно-производственный комплекс. Раз неделю по четвергам мы ходили туда осваивать (как считалось) будущие профессии. Мальчишки почти все записались на вождение, Мишка пошел на деревообработку (просто ничего другого связанного с его интересами всё равно не было), а я записался на курсы медицинских сестер.
Ничего связанно с борьбой за бессмертие человека там не оказалось. Первая медицинская помощь и всё. Чуть позже началась практика. Сначала мы мерили давление бабушкам в магазинах и аптеках, потом в больнице скатывали бинты, складывали тампоны и марлевые повязки. Мама купила мне халат и шапочку. Я разгуливал по больничным коридорам как настоящий врач. Теперь я главный! Кошмары – кыш! Ну, почти так.
Первый год занимались со мной одни девчонки. Я, честно говоря, их боялся. Они казались мне гораздо старше своего возраста, не в смысле внешности, а по своему развитию. Эти-то точно поступят, а вот я в себе очень уверен. Я вообще-то хотел бы писать рассказы… Но долг велит идти в медицину! Да и страшно умирать-то, надо, надо быстрее отучиться, сделать лекарство и тогда я займусь тем, чем хотел бы.
Практика в больнице становилась всё интереснее. Я уже помогал таскать завтраки и обеды по подземным коридорам. А вы не знали, что под больничным городком Горно-Алтайска есть сеть подземных ходов? Они связывают кухню и все корпуса, по ним зимой приносят еду в отделения.
У врачей, есть такая особенность: они поначалу тебя жестко проверяют, испытывают на прочность твою психику, выясняют, насколько ты далеко сможешь пойти по крови, гною и клизмам, ради своей мечты. Твоё ли это: вести других людей дорогой страданий и ужаса к выздоровлению или к смерти.
После завтраков и обедов меня послали выносить утки. И тут единственный раз мой слабодышащий нос оказал мне полезную услугу.
Потом допустили в перевязочную: подать-понаблюдать-позвать-принести. Вообще-то, перевязочных две: чистая и гнойная. Приходилось бывать в обеих. Катетеры, торчащие из всевозможных естественных и искусственных отверстий, швы, и разной степени изношенные люди и поврежденные тела.
А потом в перевязочную привезли женщину. Ничего, закаляй характер, это всего лишь несчастный человек, а ты младший медбрат, - говорил я себе. Ужас был не в том, что она была обнажена, а в том, что у неё не было груди. Перевязку делала знакомая хирург (видимо это была особая пациентка) она сказала: «Держи!» И я придерживал женщину в сидячем положении, и получалось всё таким образом, что перевязка производилась у меня перед глазами, и нельзя было ни зажмуриться, ни отвернуться. В процессе хирург нечаянно коснулась моей руки. После перевязки, когда женщину увезли, она сказала: «Что не было ещё ни с кем?» Я моргнул и одеревенел. А хирург продолжила: «А руки у врача всегда должны быть тёплыми! Ты живого человека касаешься! Пусть холодно, пусть мороз (в перевязочной, и правда, зябко), а ты, прежде чем к больному лезть – потри ладошки друг о друга, что хочешь делай, хоть пописай на них, но чтобы руки были тёплыми!» Это во мне засело на всю жизнь: человека надо трогать только тёплыми руками.
Я кивнул и отвернулся, и тут встретился со смеющимися глазами медсестры, которая помогала доктору на перевязке. С тех пор медсестры, прознавшие про мой «недостаток», подшучивали регулярно. Любимым их развлечением было отправить меня делать легкие перевязки самостоятельно в женскую палату. Я меланхолично загружал на столик с колёсиками необходимые инструменты и препараты, флегматично вез столик по коридору, и только мысли-холерики бегали в панике в голове, сталкиваясь и падая в обморок.
Войдя в палату, я здоровался и напускал на себя суровый вид. Но женщины просекали мою растерянность моментально. Они хихикали и сыпали шуточками. Почему-то в основном все швы были на животах, точнее внизу живота. Ну и, естественно, после операции нижнее бельё не надевают. Я старался делать всё быстро: раз – и снята старая повязка, два – обработан шов, три – обмазываю клеем место вокруг шва, четыре – приклеиваю повязку. Но тут повязку надо было разгладить. И первая женщина, которой я самостоятельно делал такую перевязку запомнилась мне на всю жизнь. Она похохатывала, и говорила: «Лучше, лучше разглаживай, а то отпадёт!» Её полное тело подрагивало от смеха, а я старался не смотреть на густые курчавые черные волосы внизу и, наверное, самым глупым образом улыбался. Но постепенно и это занятие превратилось в рутину. Не помню, чтобы за всё время практики кто-то отказался от того, чтобы я делал перевязку. Может, я походил на всамделешнего доктора? Или вид у меня был по-детски невинный. Но весело было всякий раз, и медсестрам и больным. Ну и пусть – смех полезен, а с меня не убудет. Ну и что, что меня мучила мысль, что все вокруг думают, что я пошел в медицину, чтобы смотреть на голые тела, я-то сам знаю, что это не так! – успокаивал я себя. – Ради всеобщего бессмертия и не такое выдержишь.
Как-то раз мы с двумя девочками оказались в перевязочной детского отделения. И там можно было оглохнуть от криков. Но скоро всё показалось нам цветочками, потому что привезли девочку лет одиннадцати с ампутированной по колено ногой и одной рукой и множеством швов по всему телу. Девочка пережила автокатастрофу. Голова её была обрита, и вся покрыта зеленкой. Сначала я держал её за эту зеленую испещрённую швами голову, она была колючей и горячей. Девочка кричала непрерывно. Доктор, молодой кавказец, делал всё четко и быстро, но всё равно нужно было обработать слишком много ран. Врач попросил перейти меня к ноге, подержать культю (Такое странное слово, такое вроде бы гладкое и мягкое, а на самом деле полное боли и страха). Ещё доктор сказал, что если кому-то будет плохо, пусть выйдет, не стесняется. Никто из нас не покинул перевязочной. Хотя эта перевязка была самая страшная, гораздо страшнее смеющихся голых женщин, потому что женщины были хоть и после операций, но всё же красивые, и да, бог с ним, пусть – даже соблазнительными (несмотря на разный возраст, формы и степень деликатности), а вот тут не было красоты. Тут были боль, судьба и что-то ещё , отчего хотелось перевернуть несправедливый, неправильно устроенный мир. Но сделать я мог только одно: держать эту бедную девочку крепко, чтобы она не причинила себе ещё больше страданий.
Я специально пишут тут несколько цинично и натуралистично, чтобы не начать стенать и причитать. Какую-то промежуточную интонацию найти трудно. Зачем, зачем такое совершается с людьми? По чьей воле? Или это просто природа такова? И надо ли об этом говорить? Или надо, наоборот, молчать. И как вообще можно выбрать какую-то другую профессию, другую сферу деятельности, кроме медицины, если знаешь, что столько людей страдает? Вообще, как можно после всего увиденного идти домой, на улицу, к друзьям и радоваться жизни? Но если все станут врачами, все станут сочувствовать, сопереживать, что тогда станет с миром?
Сергей Решетнев ©