Обожженная холодом

«И не воображай, что когда-нибудь сможешь сбросить свою ношу с плеч. Потому что ты не сможешь. Я знаю.»
Маргарет Митчелл, «Унесенные ветром»

Вместо пролога
Когда писала первые строки этой повести, то думала, что книга будет очень простая. Страстно хотелось рассказать по-новому вечную историю о том, что деньги иногда делают с людьми.
Но сюжет развивался сам по себе, без автора. Как будто вязальщица сронила с колен клубок ниток и он покатился, — и разматывается, и разматывается…
Книга получилась о любви. И о ее нехватке. О равнодушии и о ненависти. Об обычных людях, живущих за обычными стенами обычных домов. И вот за этими обычными стенами порой разыгрываются такие трагедии, что поневоле вспоминаешь шекспировские страсти.
Осмотритесь вокруг, — и вы узнаете среди знакомых кого-то из моих героев. Возможно, кто-то признает и себя. И будет сокрушаться и переживать о сделанных ошибках, которые уже не исправить.
Эта современная история — как знак на дороге «Опасный поворот»: туда нельзя!
Прошу вас, читатель, выслушайте меня. Может быть, исповедь, исходящая из глубин отверстой души моей героини, поможет кому-то самому избежать жизненной катастрофы.
Пусть все у вас будет хорошо. Каждый из нас рожден для счастья. Надо только найти к нему свой путь.

Подкидыши
Нас было трое детей в семье. Старшая — Нателла. Потом, через три с половиной года родилась я, Елена. А через полтора года после меня — мой братик, Васенька. Мама часто рассказывала, как в раннем детстве я подходила к ней и просила: «Мама, сбрось этого противного с коленок, возьми меня!». А она в это время кормила Васю грудью. Жалко ей меня было. Но ни разу мама меня не поцеловала. Эх!
А еще мама говорила, что я была ужасная плакса. И когда я начинала громко реветь, она обнимала меня и раскачивалась вместе со мной, чтобы успокоить. Вот это я помню хорошо. Только я так и не призналась любимой мамочке, что плакать начинала ради единственной цели — получить хоть мимолетную ласку. Рыданиями я выпрашивала внимание к себе, которого была лишена все детство.
Про детство я потом расскажу. То, что там — источник всех проблем и моих, и моей сестры, я поняла давно.
Где-то лет в тридцать моя сестра однажды сказала: «Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на стариков. Я, во всяком случае, этим заниматься не собираюсь». Говорила она это про свою свекровь, которая лет в сорок пять потеряла одно легкое и стала инвалидом.
И уже тогда я сделала для себя вывод. Если придется досматривать наших родителей в старости, все это ляжет на мои плечи.
Сестра с детства считала меня простушкой, чем-то вроде дурочки. А себя — большой умницей. Она не хотела замечать ничего, что не укладывалось в ее схему жизни. Относительно меня ни в прошлом, ни сейчас она так и не смогла понять, что я всегда шла ей навстречу в ее бесчисленных просьбах и претензиях только потому, что очень ее любила.
А когда любовь закончилась, истлела, выгорела дотла, — отпало и желание соглашаться с сестрой во всем. И вот этого она никак не может принять. Как это: «говорящее орудие», — и вдруг взбунтовалось? Я не преувеличиваю: ко всем в семье, кроме отца, Нателла всегда относилась как к орудиям своей воли и даже как к своей собственности.
Сестра не очень виновата в этом: так воспитывал ее наш отец. Она была первым ребенком, родившимся после погибшего в ашхабадском землетрясении первенца родителей.
Мама еще малышкой подсылала ее к папе, чтобы она обнимала и целовала его. Так он к ней постепенно и привязался. Бывало, сестренка сходит на горшок, повозится там ручками, — интересно же, — а после тут же обнимает отца за ноги. А на нем — светлый чесучовый костюм. Надо сказать, папа был большим франтом. И при этом терпел подобное стоически. Просто потом шел и переодевался.
Наш отец принадлежал к той категории мужчин, которые не знают, что делать с детьми, пока с ними нельзя вести осмысленную беседу. Я многое поняла о нем, когда один-единственный раз в жизни из-за работы оставила сына на один день с родителями на даче. Мама перегоняла яблочный сок и отправила отца погулять с моим сыном. И дед не придумал ничего лучше, как пойти сентябрьским днем на озеро. Сел на бережок и стал читать газету. И до того дочитался, что не заметил, как мой сын свалился в воду. Хорошо, что малыш смог выбраться сам и они побежали на дачу.
Это был единственный раз, когда я накричала на отца: «Как ты мог?! Как ты мог оставить ребенка одного у воды без присмотра? Ему же всего четыре года! А если бы он утонул?».
И мой отец с философским спокойствием ответствовал: «Подумаешь, другого бы родила. Моя мать всегда говорила: «Бог дал, — Бог и взял». У нее половина детей поумирала, — и ничего».
Могу предположить, что и в аспирантуру в Москву отец сбежал, чтобы избавить себя от проблем с маленькими детьми. Денег на содержание семьи присылал в обрез. Мама ездила зимой на базар за город и продавала там старые вещи, чтобы кормить нас. Там же покупала дешевые продукты и километры шла до транспорта с тяжелыми сумками в руках. Всю жизнь вспоминала, как на толкучке кто-то поиздевался: «Тетка, сколько возьмешь, чтоб эти твои калоши запустить через забор?». За словом в карман не полезла: «Умник, сначала купи, — а потом бросай!».
Нечего удивляться, что кормящая мать без зимнего пальто, в легкой одежке заработала в таких поездках мастит. Тяжелая операция, — и снова поездки в Раков. А денег все равно не хватало. И мама пустила жильцов в одну из комнат. Когда отец узнал, сколько платят жильцы, ровно на эту сумму он урезал матери содержание. Замечу, что при этом дважды в год отец ездил в санатории, прекрасно одевался, ходил на все московские театральные премьеры, а к нам приезжал изредка. Да, забыла сказать, что отец много путешествовал и особенно любил теплоходные круизы.
А когда мне было четыре с половиной года, а брату — три года, нас отправили к чужим людям в Ташкент. Лучше бы нас отдали в детский дом! По крайней мере, там мы были бы наравне со всеми. У всех нет родителей. Никому не обидно.
А получилось так. В какой-то момент отцу надоело жить одному, без жены. Под предлогом завершения написания диссертации он добился продления аспирантуры еще на год. И попросил сестер матери забрать младших детей на этот год к себе. Причем маме ничего не сказал, написал письмо с обоснованием в Ташкент и получил согласие материнских родных. Они-то думали, что это общее семейное решение и что они помогут младшей сестре обеспечить стабильность на всю жизнь.
Логично было бы при крайней нужде отправить к родным старшую, восьмилетнюю дочь, а не двух маленьких. Перемена климата, ломка иммунитета, насильственный отрыв в таком возрасте от матери, — все это сказалось на нашем здоровье. И на всей нашей последующей жизни.
До сих пор не понимаю, как мать могла на это согласиться. Всю жизнь родители скрывали от нас с братом, что должны были забрать нас из Ташкента через год, как договаривались. И что не забирали нас еще два с половиной года после истечения этого срока не просто так. И говорили нам, что Нателлу взяли с собой, потому что ее легче было прятать от проверок. Мол, в Академии было запрещено жить аспирантам вместе с семьями.
Не знаю, как брат, а я только делала вид, что верю. Потому что уже в подростковом возрасте знала, сколько семей из нашего преподавательского дома были в Москве вместе со всеми детьми. И никто им это не запрещал. И все отцы семейств после московской аспирантуры защитили кандидатские диссертации. А многие затем — и докторские. Кроме нашего.
Уже вернувшись через год после московской эскапады в Минск, мама узнала, что отец и не собирается защищать диссертацию. А мать весь год корпела в Москве в библиотеке, делая для него выписки по теме по его требованию!
Рассказала соседка — «добрая душа». Поведала, что отец поделился с ней своими планами по секрету. И хихикнула: «Ну ничего, ваш муж поддержит вас морально!»
Наверно, у мамы наступил паралич воли, если она после этого не попыталась нас забрать. На все мои расспросы в будущем, почему она не приехала за нами, мать говорила, что у нее не было своих денег. А отец не ехал за нами сам и не давал ей, обещая, что ее сестры привезут нас бесплатно.
Концы с концами здесь явно не сходятся. Когда мать хотела разойтись с отцом после землетрясения в Ашхабаде, она попросила у старшей, состоятельной сестры деньги на аборт. И та готова была помочь ей. Так неужели сестра не одолжила бы ей деньги, чтобы помочь семье воссоединиться?
И только после смерти отца мать рассказала мне, что отец вел долгие письменные переговоры с обеими ее сестрами в надежде, что те нас усыновят-удочерят. Дело в том, что одна из них потеряла ребенка тогда же и при тех же обстоятельствах, что и мои родители. Муж ее погиб на фронте, а во втором браке Бог детей не дал. А старшая сестра к этому времени уже знала, что ее единственный взрослый женатый сын бесплоден. Получается, что отец попытался избавиться от нас с братом, чтобы достойно обеспечить одного, любимого ребенка.
Номер не прошел. Только после этого рассказа матери мне стала понятна сцена, свидетелем которой я была в шесть лет. Тетка Ружена, у которой мы с братом тогда жили, устроила дикий крик на все окрестные дворы. Больше часа она вопила в ярости, поливая моего отца словами, которых до этого я никогда не слышала. Понятно, что поводом для этого могло быть только очередное письмо от отца с очередным отказом приехать за нами. Благодаря этому скандалу я и узнала, что у меня есть отец. О родителях нам в Ташкенте никто никогда не рассказывал. А мы по малости лет доташкентские годы забыли.

Деда Мороза нет!
После этого меня отдали другой сестре. Не сразу, а когда пришло время идти в школу. Как же я была счастлива! А брат мой без меня начал чахнуть. И через год уже не мог даже самостоятельно ходить, — ноги не держали. Думаю, что без меня рядом, без моих объятий, поцелуев и детской любви он чувствовал себя брошенным.
Спрашиваете, почему и чему я была счастлива? Да очень просто — мы были неосознанно несчастны, проживая у средней сестры. Она работала руководителем геологической партии, очень хорошо зарабатывала, но при этом была одержима жадностью. Причем на патологическом уровне. Даже возвращаясь из экспедиции, уже дома в одном тазике воды мыла волосы, купалась, а потом в той же воде стирала белье. Плесневелый хлеб тетя не выбрасывала, а сушила и носила в сумке, чтобы им перекусывать. Мяса и рыбы нам никогда не давали. Фруктов — тоже. Нет, не так. В сезон был виноград из собственного сада и иногда — ломтик арбуза. За два с половиной года жизни с этой семьей дважды нам с братом дали по двадцать черешен под счет. И то я умудрилась стащить у него несколько штук, пользуясь тем, что он не умеет считать! Что поделаешь, мы были вечно голодные.
Когда мы не ходили в детский сад, нас выпускали на весь день на улицу гулять в жару с одним куском хлеба. А если я теряла брата из виду, меня били багажными ремнями. Один раз, когда Вася ушел без спроса к соседям смотреть телевизор, его долго искали, бегали по ближним улицам, звали. А меня тогда не просто побили, но и раздели догола и засунули на несколько часов под простыню на раскладушку. Раскладушку поставили прямо во дворе. Так что я не могла встать даже в туалет. Так было стыдно!
Как можно было нормальным, взрослым людям так издеваться над достоинством ребенка? Все это делали моя тетка Ружена и моя бабка.
С нами почти не разговаривали. Не покупали и не читали детских книг. Не дарили игрушек. Первую в моей жизни куклу я получила в подарок в семь лет, когда перебралась жить к старшей сестре Марине. А до этого тетка Ружена, с которой мы жили, доходчиво объяснила мне, что никакого Деда Мороза не существует. И что это взрослые кладут детям под елку подарки. Если хотят. Объяснила для того, чтобы мы от нее подарков не ждали. Их не будет.
И я, гордая новым «взрослым» знанием, пришла в детский сад перед Новым годом и поделилась полученной информацией со всеми детьми. И, поскольку я была лидером, дети мне поверили. Как они были огорчены! А я не понимала их: ведь это же так здорово, — узнать такую большую тайну!
Бедные дети. Я лишила их части прелести детства. Хотя и без умысла, и не по своей вине.
Кстати, в детском саду мне жилось неплохо. Там разнообразно кормили (по сравнению с домом), давали поиграть с игрушками, водили гулять в парк.
Но больше всего я любила всякие постановки. Воспитательница, Закия Закировна, меня выделяла за пытливый ум и изобретательность. И всегда назначала на главные роли. Побывала я и Золушкой, и Снегурочкой. А на Красной Шапочке — заболела. Желтухой. Заболел и брат. Не будь ташкентского периода в нашей жизни, эта болезнь могла нас миновать. Она дорого обошлась нам обоим по здоровью.
А еще в детском саду нас заставляли заучивать наизусть не только стихи, но и первые догмы. Слышу голос «пергидролевой» блондинки Эммы: «Дети, повторяйте за мной! Маркс учил Энгельса, Энгельс учил Ленина, Ленин учил Сталина! Еще раз! Громче! Маркс учил Энгельса…» У воспитательницы был алый педикюр. Когда сегодня вижу у кого-то такой же, сразу вспоминаю детский сад.
Были и радости в нашей ташкентской жизни. Например, когда молодой муж тетки брал нас с Васей в городской парк имени Горького. Брат катался на педальной машинке, а я ловила рыбку на игрушечную удочку, — и получалось! А потом нам покупалось мороженое. А потом мы шли в детский летний кинотеатр. Запомнила мультфильм «Путешествие Нильса с дикими гусями». Дядя был нежадный и с удовольствием гулял с нами по парку, радуя всякими приятными неожиданностями, среди которых была и сахарная вата. Думаю, и ему нужна была передышка от моей злой тетки, постоянно кричавшей на мать и на нас, детей.
Правда, тетка Ружена дядю Анатолия обожала. Вот у него на тарелке каждый день лежала большая отбивная, а к ней обязательно полагалась бутылка охлажденного пива! Жаль, что дядя не мог дать много для нашего развития. Все, чему он смог нас научить, это странная песенка на тарабарском языке: «Турьдарья, турьдарья, афиау, тули-тули, альвау-ао! Тики-тики, альватики-дротьки, экель-бекель, альвау-ао». Он говорил, что эта песенка — на немецком. И что он слышал ее на фронте.
А еще я помню запах чайных роз в летнем парке. Их были тысячи! И все вместе они одуряюще пахли.
Через много десятков лет на самой большой в Европе городской площади я остановилась у розария возле правительственного здания. Это были они, желтые крупные розы! И пахли так же. Со мной случалась аберрация сознания: я перенеслась туда, в мое ташкентское детство и невольно посмотрела вниз, ожидая увидеть крохотные детские пальчики, торчащие из открытых сандаликов. Иллюзия трансформации была почти полной.
Из ташкентских времен запомнилось, как нас с братом взяли на выходные на свадьбу к кому-то из родственников на окраину города (мы тогда уже жили с Васей врозь). А там все было, как в кишлаке. В том числе и арыки, по одному из которых текли стоки из отхожих мест. И я в него провалилась по бедро. Хорошо, что арык был неглубокий, а то бы утопла. Для моих родных свадьба закончилась. Сначала в каком-то сарае меня час оттирали мочалкой с хозяйственным мылом, потом отмывали литрами одеколона… Но ничего не помогало.
Тетя Марина повезла меня домой. Как только мы с ней зашли в трамвай, наша половина проездного помещения опустела. Все сбежали во вторую часть вагона и так и ехали дальше, прижавшись друг к другу, как сельди в бочке.
Тетя очень стеснялась, но не ругала меня за случившееся. А я в трамвае веселилась от души и была собой горда: никогда в жизни я не производила такого впечатления на людей, как в тот день! Они меня заметили! Все до единого!

Первый раз в первый класс
А на трамвае мы с тетей ехали в мой любимый дом. Только взрослой я поняла, что жили мы с ней в настоящем таунхаусе. Тетя Марина была талантливым архитектором и руководителем. Ей и еще троим коллегам выделили землю на окраине города и позволили застроить ее по индивидуальному проекту. Получился двухэтажный дом на четыре семьи. Перед домом с отдельным входом для каждой семьи были садики с абрикосовыми деревьями и цветами. Маттиола вечером пахла пронзительно-нежно! Садики были огорожены аккуратными заборчиками. В доме на первом этаже располагались огромная гостиная и приличная кухня, а также туалет. На втором этаже было две спальни: в нашей части дома, в одной жили молодые — тетин сын с женой, в другой — мы с тетей. Еще на этаже были второй туалет и ванная. Трудно поверить, что такое было возможно в 1960-м году!
Перед сном тетя Марина садилась перед трельяжем и долго расчесывала свои длинные волосы. Еще помню, она подарила мою первую в жизни куклу, все время шила мне новые красивые платьица, купила чудную китайскую кофточку с вышивкой цветами. А главное, впервые в жизни мне говорили так ласково и с такой любовью: «Спи, Аленушка! Спокойной ночи!». Даже сейчас я будто слышу этот тихий, нежный голос. Как мне ее не хватает!
Честно сказать, добрый нрав не мешал любимой тете быть достаточно суровой, когда моя озорная натура брала верх и я что-нибудь учиняла. Однажды взяла у одноклассницы переписать упражнения и к букве «ш» в ее тетрадке добавила несколько хвостиков. Мама девочки пришла к нам разбираться, сказала, что дочка плачет уже несколько часов… И тетя тихим голосом так отругала меня, что впредь пропало всякое желание шкодить. Но этого мало: она отправила меня извиниться к девочке.
В первый класс я пошла учиться в школу исправительного типа. Другой в новом районе просто не было. Не успели построить. Вот и получилось, что в одной школе оказались «трудные» и обычные дети. Мы, первоклассники, учились на первом этаже. На окнах были решетки. За малейшую провинность нас наказывали. Однажды и я простояла в углу целый урок. А после уроков была «продленка» с теми же порядками.
Не знаю, откуда в эту школу набирали учителей, но это была особая порода. Они совсем не улыбались, одевались только в черное, серое и коричневое и никогда не хвалили детей. Не удивилась бы, если бы некоторые из них оказались бывшими надзирательницами на «малолетке».
При всех моих способностях, данных природой, даже у меня была пара «четверок» за год. Причем одна из них — по прилежанию. Мне казалось скучным часами тупо переписывать прописи. Да еще перьевые ручки до крови натирали мозоль на среднем пальце!
Кстати, из-за оценки по прилежанию меня не хотели брать в следующую школу. Моя будущая классная сначала категорически отказала моему отцу в зачислении меня к себе в ученики. И это несмотря на то, что старшая сестра Нателла уже училась в той же школе! Но потом учительница сменила гнев на милость и изрекла: «Глазки умненькие! Рискну…».
Между тем после муштры времен моего первого класса я в новой школе училась только на «отлично», не прилагая вообще никаких усилий. Это как люди на тренировках привязывают гири к ногам, чтобы накачать мышцы. Когда гири снимают, то человек начинает почти летать, а не ходить.
Позднее от родственников узнала, что одноклассница Наиля в четвертом классе от перенапряжения в учебе заболела пляской святого Витта. Она была единственной круглой отличницей в нашем первом классе. Очень может быть, что мои пара «четверок» были неосознанной формой протеста против тюремного духа той школы.
Но все равно жить было радостно! Много солнца, цветов, крики старьевщиков и точильщиков ножей-ножниц по утрам! Еще помню вопли ишаков. Их на улицах города было немало. Очень они мне нравились.
С братиком мы виделись только по воскресеньям. И я устраивала для соседских детей целые представления. Надевала на Васю бархатную курточку, повязывала на шею белый шарф как бант, на голову водружала черный берет, — и был он у меня принц. На мне, конечно, была бумажная корона. А как же принцессе без этого?! И бабушкино панбархатное платье винного цвета. И тетины туфли на каблуках. Детям было сказано встречать наш выход аплодисментами. И они исправно хлопали в нужных местах спектакля.
Из ташкентского периода запомнились сны-кошмары. Сюжет был всегда один и тот же: у меня похищают братика и потом на моих глазах его лишают жизни. В снах всегда присутствовал нож. И море крови. Наверно, так подсознание реагировало на то, что нас с Васей разлучили. Мы же были одни друг у друга. Поэтому и сроднились, как близнецы. Проросли друг в друга, если так можно говорить…
И тут Вася начал слабеть. Вскоре он уже не мог ходить самостоятельно. У брата с рождения были проблемы с сердцем. Еще в роддоме его простудили и дело дошло до воспаления легких. А потом — ссылка в Ташкент, плохое, безбелковое питание, жара. Отсутствие любви. Да еще с последним близким человеком разлучили, от которого он мог получить нежность и внимание.
Тогда мамины сестры и бабка решили срочно везти нас к родителям. Даже без согласия отца. Потом бабуся (так мы ее звали) проговорилась маме: «Мы подумали, — пусть уж лучше умрет у матери, чем так».

Домой, к маме!
Нам предстояло долгое путешествие. Похоже, поезд шел через пустыню. Потому что помню пески и верблюдов. А потом — приехали! В купе протиснулась красивая женщина. Мельком взглянув на меня, она бросилась к Васе. И заплакала, улыбаясь. Это была моя мама. Она сказала: «Маленький конголезец… Жертва колониализма!». Бабка обиделась.
Интересно, что мы не знали, куда мы едем. Нас отдали в Ташкент, как вещи. И назад отвозили, как вещи. Но я все равно с первого же взгляда полюбила маму на всю жизнь. Просто за то, что у меня наконец появился человек, которого можно сильно любить и который будет рядом, никуда не исчезнет.
Отца я, конечно, тоже любила. Потому что положено любить родителей. Но больше боялась. За малейшую провинность бил он нас нещадно. Бил и маму по разным поводам. Иногда даже и придушивал немного. Брату в ярости однажды надорвал ухо. Отца бесила болезненность ребенка, единственного сына.
Не трогал отец только старшую сестру. Нателла научилась мастерски врать и умела выкручиваться из любых, самых сложных ситуаций. А мы с Васей врать не умели. Вот нам и перепадало. И никогда старшая сестра не пыталась защитить нас от папы. Просто стояла тут же и улыбалась. Маму защищала, это да. Спокойно говорила: «Папа, что ты делаешь? У мамы же шейка тоненькая. Сломается, — в тюрьму пойдешь». Получалось, что Нателла по умолчанию — на стороне отца и беспокоится не о жизни мамы, а исключительно о его судьбе. Ничего не скажешь, уже в детстве сестра научилась мастерски манипулировать людьми.
Никогда не забуду нашу первую встречу с единоутробной сестрой. Когда взрослые стали распаковывать вещи по приезде, а мама — обустраивать Васю, ко мне подошла большая толстая девочка. Ни «здравствуй», ни представления себя. С ходу и в лоб: «Что ты читаешь?». А я что могла читать в первом классе? Тихонько так говорю: «Букварь…». «Фи, с тобой неинтересно!» — изрекла моя сестра и потом за целый месяц не сказала мне ни одного слова.
Мне и так было тяжело: переезд, сильный стресс от смены жизненных обстоятельств, адаптация на новом месте, знакомство с родителями, с детьми из нашего дома… А тут еще такой активный бойкот! До сих пор вспоминаю тот дискомфорт. Все равно как одеть на себя вещь на два размера меньше и все время в ней ходить…
Думаю, что Нателла просто ревновала родителей к нам. Опасалась, что теперь ей будет перепадать меньше внимания и любви, особенно от папы. Отец всегда выделял сестру и ставил ее интересы выше всех прочих в семье. И почти никогда не мог ей ни в чем отказать. Мне всю жизнь хотелось знать, что же сказал Нателле отец перед нашим приездом, которого он не хотел? Наверно, что-нибудь вроде того: «Ты все равно у меня будешь самая любимая, моя крошка!».
А мне для счастья вполне хватало нашего воссоединения. Теперь у меня была настоящая семья. Я легко сходилась с детьми. Так было и в новообретенном дворе, и на хуторе под Раковом, куда родители вывезли нас на лето, чтобы мы немного окрепли.
Мама развела кроликов и самолично резала их и свежевала, потому что папа боялся вида крови. На мясной пище мой братик за лето поправился и начал понемногу становиться на ноги. А там и лето кончилось.
И я пошла в новую школу. В один класс с тремя подружками из нашего дома.
С этого времени и лет до тридцати наибольшее влияние в моей жизни на меня оказывал отец. Ну, и книги, разумеется. Хотя неосознанно я все время старалась вырваться за пределы семейного круга даже подростком, побольше общаться с другими людьми. И, как губка, впитывала в себя новые знания.
Мама говорила, что из Ташкента мы с братом вернулись без духовного багажа: ограниченный словарный запас, незнание элементарных вещей… А откуда было взяться богатству культурного мира? Никто же с нами не занимался, всем было некогда! Да и родственники поначалу действительно считали, что обуза в виде нас — только на год. Зачем же вкладываться в чужих детей? Пусть ими потом займутся родители.
Родители действительно занялись нами, когда мы появились в их жизни вторично. Зимой папа возил нас на электричке в лес, кататься на лыжах. Сосны в снегу с розовой, залитой солнечным светом корой… Скрипящий под лыжами снег… Сияние бесчисленных «алмазов» на снежной корке… И арбузный запах свежести. Это и есть счастье.
Летом отец обычно снимал где-нибудь деревенский дом за городом. Один раз это было в Любче. Из того лета помню пойманных папой в Немане щук. Там же я впервые зашла в церковь и пленилась красотой убранства. А еще в памяти — валявшиеся в пыли каменные наконечники стрел и то ли молотки, то ли топоры. Мы, дети, насобирали их целый ящик и увезли домой. Потом, при переезде, эти артефакты выбросили.
Я вот иногда думаю, почему не могу уехать из своей страны на ПМЖ куда-нибудь в более комфортное место? Ведь и по свету поездила, и хорошо много где было, и предложения о работе получала великолепные… Но нет, держит что-то, как на невидимой привязи. Объяснением могут быть разве что те несколько дней, когда мы с папой автостопом и пешком путешествовали по западу республики.
Мама осталась дома на хозяйстве, а отец решил познакомить нас со своими любимыми местами. К тому времени он объездил с лекциями по линии общества «Знание» все регионы и хорошо знал глубинку. А поскольку особенно ценил поэзию Адама Мицкевича и мог часами рассказывать о его жизни и читать наизусть его стихи, то и поехали мы в Новогрудок. Повидали развалины замка, курган… А потом отправились на озеро Свитязь. Такой красоты я еще не видела! Мы купались, а после плавали с папой по озеру на лодке. Сквозь толщу голубой воды было видно дно. Меня поразили большущие рыбы, лениво плававшие глубоко внизу или «пасущиеся» в какой-то придонной зелени. Вот это и есть та невидимая привязь, которая не отпускает меня отсюда… Красота нашей природы. И ощущение, что это все — мое. «Родимый край, ты дорог нам, как первая любовь». Прав был великий поэт.

Такие разные дети
Жили мы бедно и отец приучал нас к труду. Например, брал нас собирать малину в лесу. Мы знали, что как поработаем, так и будем кушать зимой пироги с ягодами. Ездили мы и в колхоз, где вместе с другими желающими собирали смородину или яблоки, взвешивали их, оплачивали и везли домой. Наш «профит» был в невысокой цене и в отличном качестве продуктов.
В семье тоже всех детей наделяли обязанностями. Сестра была больше по хозяйству, братика не загружали, — он был слабенький. А я с тринадцати лет вела семейный бюджет. Нет, денег мне не давали. Просто говорили сумму дохода в месяц и просили учитывать все расходы, чтобы свести концы с концами. Когда мы немного подросли, то нас, детей, стали подключать к семейному совету: что из вещей и кому надо купить в первую очередь, а что может и подождать. С тех пор я мастерски управляюсь с бюджетом любой величины; всегда, даже в самые трудные времена, укладываюсь в жесткие рамки и умею обеспечивать семью. Спасибо родителям за науку.
В то же время я никогда особенно не ценила деньги. Главное, — чтобы хватало на все нужное. Росли мы без роскоши и от этого не страдали. А вот у сестры с самого детства отношение к деньгам было другое. В первый же год по приезде из Ташкента она предложила нам игру в «базар». Нателла была прилично старше нас и владела многими навыками. Читала она и книжки о разных рукодельных поделках. И для «базара» наготовила всякой всячины. Из того, что я помню, мое воображение поразил плетеный коврик синего цвета из конфетной фольги. За него Нателла просила двадцать копеек. Это была цена двух булочек с маком и сахарной глазурью в школьном буфете. Интересными были и раскрашенные фигурки птичек и животных. Технология их изготовления была такова: на пластилиновую болванку накладывались кусочки мокрой газеты. Когда заготовка высыхала, ее разрезали бритвой пополам, доставали пластилин и склеивали обе половинки. Потом раскрашивали акварелью. Краси-и-во!
Наши с братом изделия не котировались. Мы оказались неконкурентными на этом «базаре». Все наши карманные деньги перекочевали к Нателле. Родители про «базар» так и не узнали, потому что сестра обязала нас молчать. Иначе, мол, накажут всех.
Был и еще один убойный сюжет на тему денег. Дело в том, что каждый год мы, дети, собирали из наших карманных денег на школьный буфет сумму на подарок маме к 8-му марта. И уже мне, взрослой мама рассказала, как Вася пришел к ней и пожаловался: «Мама, вот смотри: мы вместе сюда кладем деньги на подарок тебе. Вчера они были, а сегодня их нет!». И протянул ей пустой спичечный коробок. Мама знала, что деньги могла взять только Нателла. Почему знала, она мне так и не сказала. Но каким-то образом мать прекратила эту нашу традицию и почему-то мы перестали покупать ей очередные ненужные вещицы: вазочку для печенья или духи в виде грозди винограда. Наверно, мама поговорила с Нателлой.
Нателла с детства была скуповата и привержена деньгам. И свято оберегала все, что считала своим. Когда родственники одаривали нас сладостями, мы с братом сразу оприходовали все вкусное. А Нателла растягивала подарок чуть ли не на полгода. Чтобы не привлекать наше ненужное внимание к процессу, часто она ела сладкое под одеялом. Потому что шесть лет мы вчетвером жили в одной комнате: мать и трое подрастающих детей. Просто однажды отец пригласил жить с нами свою богатую старшую сестру и отдал ей одну из трех комнат. Во второй жил он сам. В третьей — мы четверо.
Чтобы никто из нас не посягнул на запасы Нателлы, она делала в квартире «схроны». Один из них нашли случайно в духовке, которой не пользовались. Мандарины мумифицировались, а конфеты окаменели. Про эту «заначку» сестра просто забыла.
Я думаю, в жадности своей сестра не так уж и виновата. Дело в том, что она и внешне, и внутренне похожа на одну из наших теток по маминой линии. Помните, я рассказывала про нее, когда упоминала, как я в Ташкенте впервые узнала, что у меня есть родители? Генетика — великая вещь. Сестра лицом — копия та тетка. И по характеру такая же скандальная и злая в семье. И такая же прижимистая. Так же из экономии ест испорченные продукты, обрезая края.
Однажды гнилыми грушами Нателла серьезно отравила маму. Неделю мама болела. Когда я спросила, зачем же та ела гниль, — могла бы ведь и отказаться, — мама ответила: «У Нателлы не откажешься. Стояла надо мной и угрожала, что не уйдет, пока я все не съем». На мои претензии по поводу отравления сестра растерянно ответила: «Но ведь я же ем, — и ничего…».
Как и тетка Ружена, сестра так же отказывает себе во всем — в одежде, развлечениях, уходе за собой. Только чтобы отложить побольше денег на счет в банке.
Кстати, тетка моя умерла в 70-е годы от рака крови и оставила более молодому мужу наследство в шестьдесят семь тысяч советских рублей. По тем временам это была «атомная» сумма. Перед этим она напрочь испортила отношения с моей мамой. Так что та даже отказалась приехать в Ташкент поухаживать за теткой в последние месяцы жизни, как моя мама сделала это для старшей, любимой сестры Марины годом-двумя ранее.
Почему отношения испортились? Средняя сестра после смерти старшей хотела отправить к нам на доживание мою бабушку. Которая всю жизнь прожила при ней, дала средней сестре деньги на строительство дома и худо-бедно вела ее хозяйство. При этом бабуся в свое время отказалась принять в дом мою маму, решившую уйти от моего отца, впервые поднявшего на нее руку.
Когда это предложение поступило, все в семье буквально встали на дыбы, — и отец, и мы. Мы слишком хорошо знали нашу бабушку — самодурку. Однажды, приехав к нам, она провела ревизию продуктов и выбросила килограмм сушеных белых грибов, с таким трудом собранных и насушенных летом мамой! На упреки мамы она спокойно сказала: «Невелика потеря!».
Лет в четырнадцать я гладила одежду в смежной с кухней комнате. А на кухне пили чай бабуся и сестра моего отца. И сплетничали о моей матери. Говорили гадости, причем обе врали вдохновенно. Я выдернула шнур из сети и, не помня себя, с раскаленным утюгом в руке, влетела в кухню. Пообещала, что прибью обеих, если они не замолчат! Что тут было! Обе сразу полезли под стол. Одна большая, другая маленькая. Еще и толкали друг друга, чтобы побыстрее спрятаться. Поняли, что мало не покажется. Это было так смешно, что ярость моя прошла.
Мою сестру бабуся доставала по-особому. Уже под пенсию Нателла рассказала мне, что та пророчила ей в будущем полный крах и ставила в пример какую-то дальнюю родственницу — девочку Саиду, умевшую делать мережку. И моя сестра, состоявшийся профессионал, доцент ведущего вуза, ядовито вопрошала: «Хотелось бы знать, чего добилась в жизни эта Саида со своей мережкой?».
Когда ташкентская тетка Ружена попыталась навязать нам бабушку и мама уже заколебалась, сестра — студентка поставила ультиматум: «Тогда уйду из дома я!». Этого папа допустить не мог и заставил маму написать сестре письмо с отказом. В ответ тетя забросала кляузами начальство моей мамы. Но мать на работе уважали и приняли ее сторону.
Мне отмщение и аз воздам. Тетка умирала почти в полном одиночестве. Не зря говорят, что свой уход мы сами готовим себе всю жизнь.

Несбывшиеся мечты
Несмотря на все сказанное, после Ташкента у меня были счастливые детство и юность. Нрав был легкий, а из-за бедности нашей я не комплексовала. Тогда разница в доходах у высоко- и низкооплачиваемых была не столь велика, как сейчас. Всех детей во дворе родители одевали примерно одинаково. У всех в семейных альбомах и сейчас хранятся детские фотографии в одних и тех же лыжных костюмах с оленем и шароварами вместо трико.
Да и в игры мы играли сообща, всем двором. Даже в футбол. Я стояла на воротах и брала почти все мячи. «Казаки-разбойники», «море волнуется», «вам бабушка прислала», «испорченный телефон», «города», — что там было еще? Мне лично больше всех наших развлечений запомнилась игра в «царя горы». Это было по мне, — взлезть на залитую водой ледяную горку и удерживаться там, сталкивая других вниз. Позиции сохранить удавалось не всегда, но как это было весело! Жаль, что взрослые редко соглашались заливать нам горку. Говорили, что это — опасная игра.
А что было не опасно? Как мы играли в канатоходцев на тонком двухметровом деревянном заборе? Или как прыгали с крыши высоких сараев с зонтиками, тренируясь в «Клубе юных космонавтов»? Каюсь, идея клуба была моя. Тогда все бредили Гагариным и полетами в космос.
А разве не опасно было лететь на санках с «трехгорки» возле стадиона «Динамо», чтобы с разгону врезаться в кучу металлолома? Или кататься на картонках с той же высоты до глубокой темноты? Однажды мы вдвоем с подружкой попали там в историю. Когда, накатавшись, часов в девять вечера, в полной темноте мы решили пойти домой, на меня напал какой-то дядька. Он прижал меня к себе и начал целовать взасос, повторяя, что у него — такая же дочка. Спасла подружка. Она сразу бросила вдаль какую-то палочку и отбежала якобы за ней метров на пятнадцать. Тогда и я смогла вырваться и убежать. Никто за нами не гнался. Видно, дядька понял, что кто-то из двоих точно убежит и приведет подмогу.
Ох, и досталось мне от мамы! Сто раз пришлось полоскать марганцовкой рот!
Знали бы вы, какой каток заливали на Центральной площади! С тринадцати до шестнадцати лет зимой это было главным развлечением в нашей жизни. Каждый день я спешила домой из школы, чтобы побыстрее сделать уроки и — на каток! Каток был нашим «клубом». Здесь встречались и знакомились подростки со всего города. Общались. Завязывалась дружба. Мальчишки даже дрались из-за внимания девчонок.
Два из моих увлечений тех лет так и не реализовались до конца. Я с детства хорошо, с фантазией рисовала. Говорили, что у меня — твердая рука и четкая линия. Начинала ходить в изостудию в Доме пионеров. Однажды решила показать свою картину «Извержение вулкана» (навеяно фильмом «Планета бурь») соседке-художнице. И эта старушка принесла множество альбомов и на примере великих показала мне, что я сделала не так и как было надо. Я поняла, что Рафаэлем и Леонардо мне не стать, а не в числе первых я быть не хотела… И забросила рисование, хотя руководитель изостудии долго передавал мне просьбы вернуться к занятиям через моих подруг.
И еще я «недостреляла». В пятом классе с подачи старшей сестры начала ходить в школьную стрелковую секцию на Немиге. Благодаря этому стала свидетелем разрушения исторического центра. Видела каких-то взрослых ребят, пытавшихся помешать сносу желтых домов.
Но главным в этом двухнедельном приключении было то, что в первые же дни занятий я стала выполнять нормативы 2-го юношеского разряда. Едва я легла на маты и приложилась щекой к винтовке, как поняла, что вот оно, мое! Когда я стреляла, исчезало все вокруг. Оставались я, винтовка и мишень.
Счастье длилось недолго. Отец как-то прознал, что мы с сестрой ходим в стрелковый кружок. И категорически запретил нам занятия. «Там — мальчики!» — был вердикт. Папа явно опасался за нашу нравственность. Ослушаться мы не посмели. Напрасно тренер многократно звонил нам домой и умолял оставить меня в секции. По словам отца, тренер убеждал его, что за четверть века лет работы он впервые видит такого талантливого, перспективного ребенка. Обещал, что точно стану чемпионом Советского Союза, а может, и мира! Пробовал улестить папу, что исправится зрение и не нужны будут очки… Все было тщетно. Жаль.

Сестринская любовь-ревность
Издалека подхожу к самому больному. Никак не могу решиться — рассказывать или не рассказывать все. Это так страшно! И стыдно. Мамины сиделки давно говорили, что такое бывает сплошь и рядом. А мне как-то не верилось. Получается, что я всю жизнь жила рядом с чудовищем и не видела этого. А может, просто не хотела видеть.
Ладно, надо попробовать перестать прятаться от себя самой и перейти к сути. Короче, все годы юности мы с Нателлой провоевали. И подушками дрались, и ругались по поводу и без повода. Повод чаще давала я. Втайне я восхищалась сестрой, но виду не подавала. И спуску ей в ее частых истериках не давала. Поводами для скандалов сестры почти всегда были случаи, когда я утаскивала ее вещи или обувь. Причем красивую итальянскую куртку с меховой опушкой и орнаментом сердечками я порвала и пришлось делать ремонт. А одни французские ботиночки у меня украли из-под скамейки на стадионе, пока я каталась на катке.
Так я пыталась обратить внимание родителей на то, что я выросла и что мне тоже хотелось бы красиво одеться. А папа упорно заставлял меня носить льняные платья-«вышиванки» из магазина «Павлинка». И обувь — подешевле и попрочнее. На все мои мольбы купить мне хоть какую-нибудь модную тряпочку и отец, и мать кратко отвечали: «Нателла — невеста. Сначала надо одеть ее». А сестра слушала эти разговоры и злорадно улыбалась. Кстати, «невестой» она пробыла у нас до двадцати восьми лет. А у меня первая хорошая обновка появилась только на первом курсе, когда я стала получать повышенную стипендию. Это был великолепный черный свитер, связанный на заказ. Скорее туника, чем свитер. С тех пор черный цвет — мой любимый в одежде.
Так сестра умудрилась натянуть мой свитер на себя, когда к ней в гости пришел кавалер! Я вернулась домой с учебы и увидела мой свитер на Нателле. Вывела ее и попросила вернуть мне мою вещь. У меня тоже была назначена личная встреча. Этот случай сестрица поминает мне всю жизнь. Как и еще один случай «нелояльности» в отношении нее. Когда Нателла сломала руку и я далеко не сразу нанесла ей визит. Никакие доводы о загрузке работой под завязку (даже на выходные брала материалы на дом) просто не принимались. Сестра всегда крайне ревниво относилась к ритуальному выражению ей уважения, до болезненности. Явно преувеличенное представление о собственной значимости.
Правда, и талантов у Нателлы было немало. Во-первых, дар к языкам и феноменальная память. Ни того, ни другого у меня не было. Во-вторых, необыкновенная музыкальность, абсолютный слух. Она замечательно пела. Под влиянием домашнего музыкального воспитания пели мы все трое. А брат и я даже были солистами в школьном хоре. Но только Нателла с Василием могли на домашних праздниках так исполнить «Сулико», что слезы на глаза наворачивались! Наконец, сестра невероятно много читала и помнила наизусть множество стихов и басен. Это предопределило некий ее снобизм в отношении малочитающей части человечества. Что подмечали многие.
К юбилею сестры я написала поэму, посвященную этому событию. Как и обещала. А прочитав ее перед рестораном, ужаснулась. Все похвалы талантам Нателлы — в сослагательном наклонении. Вроде выражений «могла бы стать», «если бы да кабы…» И мне пришлось срочно перестраиваться, извиняться и придумывать поздравление в прозе. Та поэма была бы обидной. Как надгробие нереализованным талантам.
Нереализованным во многом не по своей воле. Сестра мечтала о карьере историка. Готовилась к поступлению и тайком от родителей отправила документы в приемную комиссию на истфак МГУ. Когда получила приглашение приехать, поставила мать перед фактом. И мама все рассказала отцу, вернувшемуся из командировки. Отец собрался и вечерним поездом поехал в Москву. Прошел к одногруппнице — замдекана истфака. И забрал документы сестры. Вернувшись, наш отец заставил сестру подать заявление на ту специальность, которую он определил для нее. И это была вовсе не любимая ею история. Как Нателла рыдала! Мама говорит, сердце рвалось.
Я вот думаю: что же вы, люди, творите со своими детьми? Причем с любимыми, как вы считаете. Мне оставалось только тихо радоваться, что я не была любимой ни у матери, ни у отца. Никогда не ласкали, никогда не хвалили. Максимум, что слышала: «Ты — очень способная. Только не зазнавайся». И это дополнение всегда портило настроение. Откуда они знают, что без их предупреждения я буду зазнаваться?

Учителя-«шестидесятники»
Зато и внимания ко мне было не в пример меньше, чем к сестре и брату. Что лет с пятнадцати не могло не радовать. Я была предоставлена самой себе и замечательно проводила время с подружкой, таким же недосмотренным средним ребенком. Сколько уроков мы прогуляли! Сколько фильмов посмотрели! Сколько интересных знакомств завели! Удивляюсь, как это я сумела получить «золотую медаль» в нашей спецшколе. И как это учителя не «сдали» меня родителям.
Могу объяснить это только одним: у нас был удивительный преподавательский состав. За редким исключением. Такое впечатление, что чуть ли не все учителя состояли из «шестидесятников». Дух вольнолюбия витал в этой школе. Нестандартное мышление скорее поддерживалось, чем подавлялось. Нет, конечно, старшеклассниц могли вызвать в актовый зал на школьную линейку. Чтобы пропесочить за слишком короткие юбки. Но мы относились к этому, как к развлечению и возможности себя показать. Чувствовали себя как на подиуме.
Вы можете представить в сегодняшней школе такой эксперимент? Четвертый класс. Ждем нашу классную Мирру Марковну, кстати, знаменитую на всю республику. А она звонит в учительскую, что заболела. И предлагает, чтобы вместо нее место учителя на все уроки заняла Лена Арбатова. И что-нибудь рассказала детям.
Лена Арбатова — это я. И я, четвероклассница, сажусь на место нашей классной и начинаю говорить. Несколько часов подряд, за вычетом времени перемен, я рассказываю прочитанное из фантастики. Здесь и Гаррисон, и Шекли, и Кларк, и Брэдбери. И повесть «Последняя дверь в Айю» (автора не помню).
Слушали меня так, что муха не пролетит. На первом уроке еще сидел кто-то из учителей. Директор беспокоился за порядок. А со второго урока началось полное самоуправление. После перемены все заняли свои места еще до звонка. Уроки прошли незаметно. Это был знак судьбы, что я буду преподавателем. Хотя многие учителя пророчили, что — журналистом.
Мои сочинения хранились в школьном музее. Учительница русского языка и литературы настолько любила меня, что в день написания нашим младшим братом «выпускного» сочинения на втором часу экзамена позвонила мне домой и велела нам с сестрой срочно прибыть в школу. Когда мы прибежали, учительница завела нас в пустой класс, дала темы сочинений и необходимую литературу к ним и заперла дверь. Оказалось, наш брат за полтора часа не написал ни строчки и сидит очи горе. «Сыплется», короче. И мы с сестрой быстренько выбрали тему и сваяли сочинение буквально за час с небольшим. Учительница отнесла наш «труд» Васе, чтобы он мог его переписать. А, между прочим, брат имел с ней конфликт.
Нет больше в живых ни моей милой учительницы, ни брата. Так пусть хоть эта история оживет. А брат тем летом поступил в нархоз, легко сдал вступительные экзамены (поработали репетиторы) и быстро стал отличником и старостой группы. Потом — кандидатом наук. Чуть позже — доктором наук. И единственным прижизненным белорусским классиком по экономике, по мнению многих его коллег. А ведь всего этого могло и не случиться, если бы в нашей школе были другие учителя…
И еще одна история о нашей школе, самая последняя. Когда наша вторая классная, Дора Соломоновна, уезжала на ПМЖ в Израиль, почему-то ее почти никто не пришел проводить из моих одноклассников. А я, в числе немногих, пришла. Повидались, тепло попрощались. И тут классная сделала мне драгоценный подарок. «Лена, хочу рассказать тебе одну историю. Когда Мирра Марковна передавала мне ваш класс, она дала мне толстую тетрадь наблюдений за все четыре года учебы. И о каждом из вас там было все — кто, где, когда, что. С датами. Она сказала, что лучше класса у нее за сорок лет работы не было. Что ни ребенок, — то личность. А про тебя заметила, что ты — самый талантливый ребенок за те же сорок лет работы. Эта девочка далеко пойдет, сказала ваша первая учительница».
Это был царский дар, чудесное воспоминание. Каждый раз, когда мне чего-нибудь удавалось добиться в жизни, я знала: я делаю это для моих родителей и для Мирры Марковны. Мне ничего не падало с неба. Все давалось через труд и преодоление обстоятельств. И вдохновила меня именно учительница, так верившая в меня. Спасибо и той, что передала мне это бесценное мнение.
Через годы я пришла к моей первой учительнице на юбилей. И прочитала написанные в честь нее стихи.

Учительница первая моя!
Хотя мы все давно уже не дети,
Но, тем не менее, забыв про все на свете,
Мы, как большая дружная семья,
Вас собрались поздравить с юбилеем.

И если мы о чем-нибудь жалеем,
То лишь о том, что в жизни первый класс
Дается человеку только раз,
И первая учительница — тоже.

Конечно, все мы стали непохожи
На тех смущенных до предела малышей,
Что, покраснев до кончиков ушей,
Вам подносили скромные букеты.

Не принято учителям слагать сонеты,
А жаль. Достоин восхваленья тот
Кто год за годом детям отдает
Все силы духа, знанья и здоровье, —
А дети платят им своей любовью.

Благодаря таким учителям мы и выросли свободными людьми в несвободной стране.

Кому много дано?
За школьными быстро пролетели и студенческие годы. Они были самыми счастливыми из всех прожитых. Только учись, — а больше никаких забот.
Мне в жизни везло на преподавателей. Многие из них получили образование в лучших вузах страны, с классическими традициями и отборным кадровым составом. Некоторые владели иностранными языками, участвовали в международных конференциях, в том числе и в европейских странах. И несли нам современные знания.
По отношению к учебной дисциплине я бы разделила наших преподавателей на «либералов» и «консерваторов». Первые сквозь пальцы смотрели на посещаемость, легко поддавались на студенческие провокации по типу «а поговорить?». Тогда лекция или семинар превращались в долгие беседы на вольную тему. И если преподаватель был широко образованным человеком, то подобные занятия иногда приносили больше пользы, чем стандартное усвоение курса.
Один такой «либерал» как-то перехватил меня в коридоре еще до звонка на его лекцию. И нарочито строго поинтересовался, куда это я так спешу. Ответила, что у меня — свидание. Засмеялся и отпустил со словами: «Серьезное дело!».
Однако больше всех из «либералов» запомнилась математичка. Ростом мне по плечо, она всегда ходила на шпильках, несмотря на седые волосы и возраст «под семьдесят». Одевалась по моде. Все вещи шились на заказ и были исполнены со вкусом. Но главным в этом человеке была все-таки молодая душа, как я убедилась (хотя отличное владение предметом тоже присутствовало).
Как-то раз на первом курсе моя подружка из группы позвонила утром и попросила срочно к ней подойти. Она снимала комнату в нашем доме, так что идти было недалеко.
Спускаюсь. Девочка вся в слезах и в соплях. Рыдает в три ручья. Выясняется, что ее любимый человек в этот день женится, — получила письмо из дома. И предлагает: «Давай выпьем, может, полегчает». Оказывается, уже успела сходить в магазин и купить какое-то сладкое вино. Ну, мы и выпили. Казалось, что немного, для настроения. Но с непривычки и без закуски нас развезло. Правда, не сразу.
Мы же, умные такие, решили пойти в «универ». Как можно пропускать математику!
Дальше помню смутно. Весь первый час лекции я еще писала. Последняя страница была заполнена так: начинаю с нижней строки, а затем пишу предложение наискосок до самой верхней строчки. А содержание графиков я потом вообще так и не смогла разгадать. Тайна шифра.
Ту тетрадь я мазохистски сохраняла долгие годы. В назидание самой себе. По принципу: «Так делать нельзя!».
Моя подружка «спеклась» уже в конце первого часа, уронила голову на парту и заснула. Я, по звонку на перерыв, как-то выбралась из аудитории и «винтом» направилась в туалет. По дороге туда врезалась в декана. Он был отцом одноклассницы моего брата и сделал вид, что не заметил меня.
В женском туалете меня и нашла моя сестра, учившаяся в том же корпусе. Ей подсказали одногруппницы. Нателла и доставила меня домой. Как это было, уже не помню.
Но самое главное произошло после моего ухода с занятий. В середине второго часа мою подружку стало тошнить. Математичка невозмутимо складывает свои вещи, говорит, что занятие окончено и просит «молодых людей помочь девушке». Никакой докладной не воспоследовало. А ведь мы обе могли бы вылететь из университета. Да что там могли, — должны были! Вот каковы были наши «либералы». Уроки терпимости к чужим несовершенствам я получила именно от них.
«Консерваторы», напротив, были нетерпимы. Невнимание к их предмету, манкирование учебными обязанностями эта категория воспринимала как личное оскорбление. Из-за одного такого на четвертом курсе сгоряча написала заявление с просьбой об отчислении из университета.
Дело в том, что профессор решил посреди экзамена проверить, нет ли в аудитории чего лишнего. И обнаружил на сидении задней парты, где я готовилась отвечать, семь конспектов. Нет, чтобы спросить меня, мои ли это тетради. Старичок без объяснений вынес свой вердикт, вкатив мне единственную «четверку» за все годы учебы и отправил восвояси. Если бы спросил, я бы честно сказала, что вообще никогда не списываю. Считаю, что это ниже моего достоинства.
Уговаривали меня забрать заявление об уходе всем деканатом. Задним числом уверена, что даже если бы попросила собрать комиссию для разбора ситуации, это было бы сделано. Согласилась уступить, когда узнала, что у профессора — слабое сердце и что его надо пожалеть. Так и выпускалась позднее с одной-единственной «четверкой» в дипломе — «мемориалом» несправедливости.
Кстати, раньше, в другой ситуации этот же преподаватель повел себя вполне достойно. На одном из семинаров я нарисовала на него очень похожий шарж в облике святого с нимбом, прижимающего к груди его книгу, по которой он дословно читал нам свои скучные лекции. Профессор подкрался незаметно к нашему хихикающему над карикатурой кружку, тихонько посмотрел на рисунок, хмыкнул и молча удалился. Сходство было полное. Кто-то из подружек забрал у меня рисунок и пустил по рукам по факультету. Смеялись все.
Как ни странно, наибольшее влияние на мою последующую жизнь оказала именно преподавательница из стана «консерваторов». Только через много десятилетий после общения с ней я поняла, что живу по той максиме, которой она оделила меня.
Полтора года у нас читался курс психологии. И вела его женщина с удивительной фамилией Чепуха. «Сарафанное радио» факультета доложило, что эта женщина была любовницей самого великого Павлова, замуж не выходила и хранила верность любимому человеку и науке. Думаю, все это — выдумки.
Чепуха была старушкой «под восемьдесят». В силу возраста, во время разговора с уголков губ у нее сбегала слюнка. И мы, студенты, стыдливо отводили глаза.
А иногда нахальничали и болтали целыми учебными парами, рассчитывая на слабый слух преподавательницы и возрастное рассеивание внимания. На подобном заблуждении я и попалась.
Раз мне сделали замечание за разговоры, два… Потом преподавательница останавливает лекцию и начинает «песочить» предметно меня (хотя общалась половина группы). Тема лекции — «Удивление» или что-то подобное. И вот подробно, со смаком, Чепуха начинает описывать, какое удивление она испытывает, наблюдая за моим непотребным поведением. Мол, она думала про меня вот так-то, а я веду себя несообразно ее представлениям.
Не проняло. Тогда на зачете «психологиня» устраивает мне «варфоломеевскую ночь». Она буквально закатывает мое самолюбие в асфальт. И обещает, что если я так же легкомысленно отнесусь и к подготовке экзамена, то больше «тройки» мне не видать, невзирая на зачетку со сплошными отличными оценками.
Тут уж я вняла угрозам. И в следующем семестре, получив от Чепухи сложнейшее задание по неудобоваримым источникам, две недели потратила на подготовку доклада. Там даже чтобы просто понять, о чем шла речь в спецлитературе, надо было напрягаться не меньше недели.
Короче, выступаю. Рассказываю все «на пальцах», на понятном, общедоступном языке. Подводя итог, наша дама расщедрилась на комплименты. Мол, она знала, кому давать такое трудное задание. Что только Арбатова могла с ним справиться. И.т.д. и т.п. После занятия преподавательница задержала меня и спросила, усвоила ли я урок. И добавила: «Запомните, Арбатова: кому много дано, с того много и спросится». Через годы нашла это выражение в одной из евангельских притч.
С тех пор никогда не боялась брать на себя ответственность и дополнительные обязанности. Мне авансом было выдано так много, что надо было как-то это отрабатывать.

Начало взросления
После вуза меня распределили на работу в технический вуз. Уже тогда я знала, что в советском обществе 70-х годов по способностям оценивают мало кого. Для обустройства в профессии основное значение имели или блат, или «хлебная карточка». То есть членство в КПСС. Ни того, ни другого ни тогда, ни потом в моей жизни не было. И это замечательно. Я вынужденно вышла из зоны комфорта и вступила в реальную жизнь. Пришлось скачком взрослеть.
Сначала на распределении университетское начальство обманом лишило меня законной очной аспирантуры в пользу претендентки с партбилетом. Потом я столкнулась с мужским шовинизмом на первом рабочем месте и вынуждена была перерабатывать вдвое, чтобы завоевать профессиональную репутацию.
Замуж вышла довольно поздно, в двадцать пять лет. Я бы и дальше тянула с замужеством, лет до тридцати. Уж очень не хотелось терять личную свободу. Но тут стали расселять наш дом и родители настояли, чтобы мы самоопределились. Ни один из моих поклонников не знал, что у меня в перспективе будет квартира. Хотела, чтобы выбирали меня, а не приданое.
Не исключаю, что родись я позже, вообще не стала бы выходить замуж. Моя личная жизнь и работа меня вполне устраивали. Да и мама никого из нас не ориентировала на семейную жизнь. Больше говорила о необходимости состояться профессионально. С детства десятки раз мать рассказывала нам сказку о двух лягушках в сметане и учила не бояться трудностей. Но при этом утверждала, что кем бы мы ни работали, — любой труд почетен. Будьте хоть ассенизатором, но если ваш труд нужен людям, вас обязательно оценят, если станете хорошо трудиться. Нет, тут моя мама ошибалась. И заложила во всех нас троих алгоритм трудового поведения, сильно мешавший в последующей, постсоветской жизни.
Спросите, чем это было плохо? Начнем с того, что версия работы, как служения людям уже тогда не была востребована в обществе. Ну, разве что в церкви. Нас не ориентировали на жесткую конкуренцию, которая уже стояла на общественном пороге на низком старте. Напротив, родители убеждали нас, что надо быть очень-очень скромными, не выпячивать своих достижений и ждать, пока тебя оценят по достоинству. И при этом максимально развивали личностные способности, обеспечивавшие нам высокие изначальные стартовые преимущества в избранных ими для нас профессиях — науке, преподавании. Когнитивный диссонанс был неизбежен.
Почему так происходило? Родители пытались дореализоваться через нас. И ставили перед нами в качестве задач — максимум те карьерные цели, которых добились сами еще в начале своей трудовой деятельности. До ашхабадского землетрясения, разрушившего их жизнь, отец был заведующим кафедрой, а мать — заместителем декана. А на новом месте все пришлось начинать с нуля и многое не сложилось. Потому что уже были маленькие дети и не было поддержки родных.
То есть родители запланировали для нас умеренный успех, устроивший бы и их. Так и было до определенного момента.
А потом мы все трое начали стихийно выламываться из установленных нам рамок. Сестра поставила себе задачу стать многодетной матерью. Брат-экономист штудировал всего Гегеля, чтобы развить гибкость мышления и создать классические труды в своей сфере. А я просто мечтала быть известной, чтобы обратить на себя внимание родителей и завоевать их любовь хотя бы наравне с братом и сестрой.
На старте самой успешной и удачливой из нас троих была старшая сестра. Хитрости ей от природы было не занимать и она целеустремленно шла к достижению своих жизненных задач. Когда после восьмого класса в нашей элитной языковой школе традиционно укрупняли старшие классы, сестра попросилась в класс «Б». Причем выбор сделала сама, без рекомендации родителей.
Классы «А» всегда формировались из самых сильных, ярких, конкурентных учеников. «Б»-классы по составу были попроще. Через много лет после окончания школы сестра поведала мне, что выбор ее был осознанным: в более слабом классе она гарантированно могла рассчитывать на свою серебряную медаль. Которую в итоге и получила. А мне за свою золотую медаль в «А»-классе еще пришлось побороться.
В университете сестра сразу стала «активничать» в комсомоле. Опять же, через годы Нателла призналась, что добилась членства в комитете комсомола БГУ ради рекомендации в партию. С ней проще было поступить в аспирантуру. А дальше воспоследуют защита кандидатской диссертации и пожизненный достаток в семье.
Не знаю, почему так получалось, но судьба как будто издевалась над сестрой. То, чего она в жизни жаждала страстно, всегда от нее ускользало. Подробности здесь не важны. И она научилась быстро адаптироваться: находить суррогат желаемому и убеждать себя, что данное ей в ощущениях — самое лучшее. Похвальное качество. Чисто наше, белорусское.
Брат, напротив, вырос идеалистом. Типичный «шестидесятник» и по внешности, и по психологии. Он все мечтал «заглянуть за горизонт». В реальной жизни был довольно неприспособленным человеком. Поэтому, даже женившись, остался жить при матери. Жена проживала отдельно. А мой брат ходил к семье в гости на выходные. Правда, перед визитом шел на рынок и готовил жене и дочери еды на неделю. Жена готовить не умела и не любила. Также годами содержал для дочери няньку, а потом и домработницу для жены. А когда дочь подросла, многие годы оплачивал ей лучших репетиторов для подготовки к поступлению в вуз. А потом — и обучение за границей. Кроме основной работы, постоянно брал дополнительную. Будучи членом трех ученых советов, лет десять ходил в одном костюме. На другой не было средств, — все шло на нужды жены и дочери.
Но высот в науке Василий достиг небывалых. Все сложилось так, как он и грезил в юности. Сначала — кандидат, потом — доктор наук, ниспровергатель советских научных мифов. Брат на большом статистическом материале доказал, что экономика СССР также развивалась по мировым экономическим законам, была подвержена цикличности в эволюции. За это открытие он, единственный в стране, был удостоен международной награды. Которую многие экономисты мира в этом конкретном сегменте науки приравнивают по ценности к Нобелевской премии. Только секторальной.
Сложнее всех пришлось мне. У сестры была очная аспирантура. Брат поступил в заочную, но фактически в своем научном институте имел возможность работать прежде всего на себя. А я, попав в заочную аспирантуру, совмещала ее с работой на две ставки за одну зарплату. Так было поставлено дело на нашей, сплошь мужской по составу кафедре. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. И когда мои коллеги-мужчины ездили с платными лекциями по республике, я по-волонтерски заменяла их всех. Ни разу не удалось получить даже ежегодный свободный месяц, полагавшийся мне по закону для написания диссертации. Не давали. Да и реального руководителя у меня не было. Мой умер через год после моего зачисления аспирантом-заочником.
А в двадцать восемь лет я обзавелась ребенком. Тут уж и вовсе стало не до диссертации. Так что защищалась довольно поздно, в тридцать пять лет. И то на защиту пошла только потому, что жалко было многолетних трудов и оторванного от семьи времени. Диссертацию-то писала в летние отпуска да по ночам! Тему диссертации когда-то навязал мне мой отец — человек ортодоксальных взглядов. А я, как овца, с ним согласилась.
Вообще лет до тридцати я находилась под полным идейным влиянием отца. Только в партии не состояла. Не приглашали. Потому что была у меня скверная привычка открыто говорить о том, что я думаю о вузовской бюрократии. Точнее, о ее обращении с бесправными студентами. Зато любое самое трудное задание давали мне. Знали, что не откажусь и постараюсь справиться. На жизненные вызовы надо отвечать.
Так, для политзанятий мне выделили самую трудную по составу людей лабораторию. Каждый — с характером, эрудицией и с хорошо подвешенным языком. И мы нашли друг друга. В другой раз обязали подготовить студента с докладом на Всесоюзный конкурс студенческих работ по общественным наукам. Убедила лучшую студентку взяться за это дело, сама готовила ей библиографию. В итоге девочка получила диплом I степени и была награждена поездкой в ГДР. На весь Союз победителей было 30 человек. Меня тоже наградили Почетной грамотой Минвуза СССР и ЦК ВЛКСМ. Которую я закинула подальше, сразу про нее забыв. И коллег просила не упоминать про награду, — стеснялась.

Неравноправная дружба
У меня — один сын. Хотела родить двоих, но не сложилось. Дело в том, что после первых родов через «кесарево» я начала слепнуть. Гуляю с коляской и вдруг перед глазами — белая пелена. Потом зрение возвращается. Начались ужасные головные боли по типу мигреней. Их вызывало любое приближение дождевого фронта. В один злосчастный день, месяца через два после рождения сына, я насчитала двадцать семь заходов дождя за сутки!
А еще года полтора-два после родов изредка на краткий миг теряла сознание среди полного благополучия. Мгновенный спазм сосудов — и я падаю на колени. Мне везло: однажды упала так при переходе проспекта прямо на «островке безопасности». На пару шагов раньше или позже, — попала бы под машину. В другой раз это случилось после приема экзамена. Только налила в вазу воды, чтобы поставить туда цветы, как оказалась на коленях на полу. Что характерно, ни вазу не разбила, ни воду не пролила. Да и розы как были в руке, так и остались.
Думаю, эти осложнения были связаны с последствиями операции. При моей близорукости врачи предлагали мне рожать или с помощью наложения щипцов, или через «кесарево сечение». За полтора года до меня старшая сестра уже выбрала щипцы в такой же ситуации и жестоко за это поплатилась. Ребенок родился с отеком головного мозга. Через друзей-врачей мне удалось договориться для сестры об экстренном лечении малыша. Если бы пришлось ожидать в традиционной трехмесячной очереди, проблемы с психикой были бы гарантированны.
Лично мне попался хирург, который делал операцию вообще впервые. Конечно, об этом никто заранее не предупреждал. И вместо тридцатиминутной плановой операции меня оперировали один час сорок минут! Длительный наркоз плюс большая кровопотеря не могли не сказаться на здоровье.
Зато хорошо помню, как выходила из наркоза. Снилось мне, будто медленно-медленно я всплываю со дна глубокого озера чистейшей воды. Выныриваю на поверхность и вижу берег, озаренный солнцем. А на берегу — домики по типу швейцарских шале. И в голове одна мысль: «Теперь у меня все в жизни будет хорошо!».
Сквозь вату наркоза слышу глухое: «Сын!». И мужской голос: «Счастлив Бог этой женщины, что выбрала «кесарево». Прошел бы он десять сантиметров и затянулся!». Оказалось, мой сынок был несколько раз обмотан вокруг шеи пуповиной. Врачи в операционной спорили, сколько именно — пять или четыре.
Сыну было восемь месяцев, когда я попала в больницу с тяжелыми проблемами по зрению. Только там я впервые выспалась за все время после родов. В этот период часто вспоминала рассказ Чехова «Спать хочется». Пытка невозможностью спать страшна. А уж после такой тяжелой операции да на ослабленный организм, — тем более.
Как должное, я приняла, что родные отказались мне помочь с ребенком. Нет, муж, конечно, помогал, но он ходил на работу. На два часа в день приходила моя свекровь и через два часа, минута в минуту, поднималась и уходила. И не осудишь, — она была после трансмурального инфаркта и «клинической смерти».
Кстати, она же «через немогу» помогала моему мужу в уходе за восьмимесячным младенцем, пока я была в больнице. Как-то справились. Когда через две недели я вернулась, то застала идиллическую картину: свекровь держала сына подмышки и учила его прыгать на коленях у нее. Увидев меня, малыш долго всматривался, а потом тонким, отчаянным голосом закричал: «Мама!». Это было его первое слово. Я заплакала.
В это время мои папа с мамой ухаживали за полуторагодовалым сыном моей сестры. Как только родился племянник, мой отец заставил мать бросить любимую работу и сесть с внуком. Потому что сестра в один месяц жизни сыну вышла на работу на полную ставку. Из-за денег. И это — при работающем муже!
Когда родился мой сын, Нателла просто не отпустила мать ко мне. И через полтора месяца после родов я потеряла грудное молоко от переутомления. А мать отсмотрела сына сестры пять лет, причем часто без выходных, по полному рабочему дню с утра до вечера.
В принципе, к такому повороту событий я была готова. Еще когда я ждала ребенка, мой муж уехал в командировку. Телефона у нас в квартире не было и я каждый вечер ходила звонить родным из телефона-автомата. То есть родители знали, что я беременна и что мой муж в отъезде. На второй день его командировки я заболела гриппом с высокой температурой. Едой запастись не успела и несколько дней пробыла одна в квартире — без еды и без помощи. Родители мужа положились на моих, а мои — на родителей мужа. Ни мне, ни ожидаемому ребенку такие потрясения показаны не были.
Когда в девяносто один год моя мать сломала бедро и я собирала ее в больницу, она вдруг отчетливо сказала: «За что ты меня любишь? Я ведь никогда ничего не делала для тебя, — все только для Васи и для Нателлы…».
Я смутилась и даже не нашлась с ответом. А когда рассказала об этом разговоре сестре, та взвилась: «А что она такого для меня делала?!». Тут уж рассердилась я: «Всего лишь вырастила тебе сына!». Сестра невозмутимо сказала: «Так это когда было…».
Мой будущий сын внутриутробно перенес вместе со мной грипп. И сумел выжить. Зато когда сестра надумала завести второго ребенка, плод погиб из-за гриппа на большом сроке. Неразвивающаяся беременность. Поскольку произошло это довольно давно, никто не брался делать операцию. Говорили, что это окажется опасно для матери. Давали «пятьдесят на пятьдесят». Вызвать роды не удавалось.
Я тогда наревелась и привела сына к сестре прощаться. На всякий случай. Дала себе слово, что в случае чего заберу мальчика и воспитаю, как своего. К счастью, сестру спасли. Подключилась моя подруга-врач и сумела уговорить рискнуть на родоразрешение своего коллегу — лучшего по профессии. С этого момента мы с Нателлой сблизились и вскоре стали лучшими друзьями.
Эта дружба была какая-то неравноправная. Мы не были в ней партнерами. Я была скорее «донором» наших отношений. До недавнего времени я ни в чем не могла отказать Нателле. Все свои многочисленные просьбы ко мне она всегда начинала одинаково: «Ты же знаешь, я никогда в жизни ни о чем тебя не просила. Но сейчас…». И дальше озвучивалось то, что было нужно. Помочь устроить на работу сына. Пристроить на хорошее место в Москве ее лучшую подругу, которую за длинный язык отказались брать на работу все знакомые ее мужа, работавшего на госслужбе (попросту говоря, трудоустроить злостную сплетницу). Найти Нателле врачей. Одолжить денег на квартиру сыну. Поговорить с другом моего мужа, чтобы тот занял ей денег. Молчать об афере, которую она провернула с предполагаемым наследством брата, обманом выпросив у отца изменение завещания. Я уж не говорю о таких мелких просьбах, как найти подработку по гранту либо предоставить мою квартиру для проживания друзей.
Несколько лет по настоянию сестры я даже пыталась сколько-то заниматься вместе с ней уходом за родительской дачей. Пропалывала какие-то грядки, сажала салат и клубнику, закупала в деревне и привозила навоз, красила дачу, упрашивала мужа, чтобы он помог моей родне спилить деревья или засохшие ветки в саду. Все это при том, что сестра давным-давно выжила меня с дачи. Наши дети постоянно ссорились, когда мы с сыном заезжали на день-два, причем всегда задирался старший и более крупный племянник. Сестра настраивала его исподтишка, говоря, как хорошо им было без нас. В чем мальчик не один раз простодушно и признавался.
На привезенном мной диване заселились невестка с дочерью. Холодильник мы пополам купили с сестрой в тот единственный год, когда вместе с сыном были допущены для проживания на даче. Сыну тогда был год. В последующем место моего сына на даче занял друг детства моего племянника. Я со всем этим смирилась и не пыталась отстоять ни интересы сына, ни собственные. Из-за вечных домашних скандалов времен моего детства меня преследовала боязнь конфликтов и любого выяснения отношений. Поэтому предпочитала уступать Нателле во всем.

Нателла — и весь остальной мир
Такие порядки когда-то завел в семье отец, — интересы Нателлы должны быть превыше всего. Мама до самых преклонных лет не могла забыть обиду, когда отец забрал отрез шерсти на зимнее пальто для мамы и отвел Нателлу к портному, заказав пальто для дочери. А мать до этого вообще ходила без зимней одежды, одеваясь, как сугроб, многослойно, чтобы добежать в стужу до работы. И на этот отрез накопила деньги через кассу взаимопомощи. Нателла знала, что ткань предназначалась не ей, но с удовольствием пошла к портному. Отец забрал впридачу и шкурку куницы, которую прислали матери родные. На воротник.
Вот почему с первых же свободных денег я старалась покупать маме какие-нибудь симпатичные импортные вещи: платье, блузку… А когда стала ездить за границу, привозила ей лучшую обувь «антистресс», зараз по несколько пар. В течение восьми лет, когда у меня были стабильные заработки, каждый месяц давала маме по сто долларов на расходы. Сестра злилась и объясняла мне, что деньги пойдут на Васю и его семью. Что за счет меня брат будет больше отдавать туда. «Зато моя мама ни в чем не будет нуждаться», — возражала я.
Я и отцу помогала. Но ему — только по праздникам и на дни рождения. Тем не менее, хоронили его на те деньги, что подарила я. Покупала родителям путевки в лучшие санатории. Приобрела им в дом телевизор «Самсунг», когда он еще был для них малодоступен из-за цены (и отец с братом вечно ссорились, кому смотреть телевизор из проката). Оплачивала отцу дорогостоящие медуслуги.
Из поездок за границу привозила и вещи для сестры. Или отдавала ей свои. Чуть-чуть поношу для вида и отдам. Благо размер был один, только рост — разный. С тех пор и осталась привычка носить деловые пиджаки с очень длинным рукавом, «на вырост». Все пиджаки покупались с учетом роста Нателлы.
Еще в те времена сближения я обратила внимание на то, как непохожи мы с сестрой в поведении. Я, холерик по характеру, быстро вспыхивала и быстро отходила. И никогда не повышала голос ни на кого. Не жаловалась на жизнь и никому не рассказывала о тех или иных трудных обстоятельствах. Не любила, чтобы меня жалели.
Нателла, напротив, скандалила в семье часто и со вкусом, добиваясь уступок в своих интересах. При этом нервов в скандалы не вкладывала. А с посторонними людьми вне семьи была сама нежность, само обаяние. Ее любимыми «домашними» выражениями всегда были «Имею право!» и еще одно: «Даже если человек — говно, засуши его! Авось, пригодится».
А еще сестра обожала прибедняться. Кажется, у психологов это называется «позиция мольбы». Это когда эгоист хочет, чтобы его все жалели и осыпали благами.
Таки-да, друзья и до сих пор привозят Нателле то мешок картошки, то огурцы и помидоры. Но когда ей понадобились деньги на серьезную, крупную покупку, все друзья ей отказали. Она сама сформировала себе репутацию неплатежеспособного человека, который никогда не сможет рассчитаться с долгами. И ей пришлось идти на поклон к другу нашей семьи. Да и то деньги Нателла получила благодаря уверенности заимодавца в нашей кредитоспособности. То есть мы были невольными гарантами возврата долга.
Честно скажу, я тоже отказалась дать сестре деньги на покупку квартиры сыну. Хотя в жизни моей были считанные случаи, когда я отказывала людям в подобных ситуациях. Много раз мне долги не возвращали. В одном случае это была очень значимая сумма и одновременно все семейные деньги. Долгие годы я одалживала деньги и без расписки, и, конечно, без процентов. Отказ получали только самые близкие. И только в том случае, если вопрос не шел о жизненно важных вещах. Почему? Я боялась из-за денег потерять дорогих людей. Такое не раз случалось со мной в прошлом в определенных ситуациях. Должники сворачивали отношения.
При этом я знала, что в случае надобности дать деньги на лечение или на что-то другое, по-настоящему необходимое им, я эти деньги просто подарю. Так и случилось: сестре дала полугодовую среднюю зарплату на лечение мужа от алкоголизма. Еще одному близкому человеку — столько же на репетитора для дочери. Другому помогла оплатить операцию для родственника.
В кризисных ситуациях не раз помогала даже шапошно знакомым людям. То дальний родственник подруги, российский военный, пожалуется, что не на что собрать детей в школу. А у меня в сумочке как раз лежат сто долларов гонорара за статью. Тут же отдаю их на нужды детей. То три года содержу знакомую семью с детьми, потому что родители оба одновременно потеряли работу. И таких случаев было много. Все не упомнишь.
Слишком хорошо знаю, каково было мне в начале 90-х, в годы тотальной нищеты нашего слоя, когда заболел воспалением легких мой сын. И три проколотых курса антибиотиков не помогли. Нужно было дорогостоящее лекарство. А денег на него не было. Среди друзей и знакомых нашлось только двое со средствами. Остальные, как и мы, были бедны, как церковные мыши. И эти двое, зная все обстоятельства с сыном, спросили: «Когда отдашь? Сейчас ведь такая инфляция!». Повторили друг друга дословно. Заем я у них не взяла. Лекарство достала подруга-врач. Чем спасла жизнь моего сына. А урок я запомнила навсегда. В беде помогать надо обязательно.
Когда встала на ноги, занялась благотворительностью. Без афиши. Никто об этом и не знает, кроме одариваемых. Сестра бы возмущалась, если бы узнала. Все, что прошло мимо ее кармана, — кровное оскорбление для нее.
Не могу без улыбки вспоминать один случай. Как-то рассказала Нателле, что часто ссоримся с сыном. Это был не лучший период в моей жизни, да и у него выпало сложное время. И в запале однажды сказала ему, что пусть лучше меня не сердит. Не то оставлю наследство церкви.
Что тут началось! «Зачем же церкви! — сказала Нателла. — Вот у нас в дачном поселке одна поругалась с сыном и невесткой и завещала все родной сестре…» Это был даже не намек. Хуже — предложение. Больше всего меня позабавило, что моя сестрица уверена в своем долгожительстве. И в своем праве предлагать такое — лишить родного сына наследства и отдать его ей. Неужто бы взяла?
Хотя у Нателлы нет нравственных или родственных преград. «Морально» все, что может принести ей пользу. Когда ее сыну было лет десять, сестра надумала разводиться с мужем. При расселении нашего дома отец пробил ей двухкомнатную квартиру в отличном районе, мне — однокомнатную. А сам с матерью и моим братом получил трехкомнатную в районе парка имени Горького. Едва заходит речь об этих квартирах, сестра заявляет, что квартиру ей выделила не семья, а государство.
Это не так. Отец отказывался выселяться, пока дочери не получат жилье. К моменту выписки ордеров мы обе вышли замуж. Сестра — раньше, я — позже. Когда папа стал настаивать на двухкомнатной квартире для меня, ему пообещали забрать двухкомнатную у Нателлы и дать нам обеим по однокомнатной. И папа сдался. Потом он просил у меня прощения, говорил, что не мог обидеть Нателлу. Так что не государству, а отцу в большей мере была обязана двухкомнатной квартирой моя сестра.
Решив разводиться, сестра не захотела делить с мужем квартиру. И пришла к родителям с требованием, чтобы они разменяли квартиру и выделили ей однокомнатную якобы для сына, на будущее. Заявила, что ей мало двухкомнатной квартиры для нормальной жизни.
Нателла действовала, как заправский коллектор. Постоянно приходила к родным со своими квартирными претензиями, устраивала скандалы, обрабатывала отца и сумела привлечь его на свою сторону. Когда не могла прийти, обязательно звонила по телефону.
Брат первым не выдержал системного давления и предложил компромисс. Он и родители переедут в двухкомнатную квартиру сестры, а она с семьей — в их трехкомнатную. Та настаивала на своем варианте. Мол, ее квартира — как «лялечка», тогда как родительская — без ремонта. Тут уж не выдержал даже отец и сестру отправили восвояси.
Меня в этом конфликте Нателла тоже пыталась завербовать как агента ее интересов, забыв, что у меня на троих — однокомнатная квартира. Я не спорила с сестрой, но про себя молча удивлялась, какие странные понятия у некоторых бывают о справедливости.

«Лихие 90-е»
Перестройка закончилась. Что дальше? Ежемесячная средняя пенсия равнялась семи долларам. Моя доцентская зарплата — двадцати долларам. Зарплата мужа, инженера-электронщика высшей категории — десяти долларам. Между прочим, перед распадом СССР муж получал порядка шестисот рублей в месяц. Как говорится, почувствуйте разницу! Мы и почувствовали.
Все выживали, как могли. Когда в город вернулась из Питера племянница мужа с семьей, мы делились с ними купонами на промтовары и сигареты. У них не было прописки. Значит, и талоны-купоны им не полагались. Иногда, в получку, приглашали родственников обедать. Отдали им второй холодильник. Более состоятельная подруга с мужем часто звала уже нашу семью на обеды или ужины. Она прекрасно готовила и изобретала разные поводы и домашние праздники, чтобы нас подкормить. Через много лет, когда наши семьи поменялись местами по доходам, то же самое стали делать и мы.
Хорошо помню, как возила в Москву родителям другой подруги полчемодана хозяйственного мыла, которое у них было в дефиците. Привозила совсем шапошным знакомым замороженные мясные кулинарные полуфабрикаты. В те голодные годы как-то увидела в Москве на столбе объявление: «Куплю килограмм еды». И телефон. Это мог быть прикол. А возможно, написано было и всерьез.
Кстати, замечательную шутку отмочил кто-то в трудные годы уже у нас в городе. В те времена тотального товарного дефицита я однажды трое суток, с перерывами, отстояла в очереди для подруги за сапогами «Белвест» в Доме обуви. В очереди надо было отмечаться; каждые несколько часов делались переклички. Подруга-врач оказалась без осенней обуви, а с ее работой и ночными дежурствами купить сапоги она бы не смогла. И я поклялась себе обязательно решить этот вопрос.
И вот иду себе из дома на очередную перекличку и вижу картину: на бордюре у витрины Дома обуви стоят старые стоптанные башмаки. Ну, опорки! И рядом — картонка с надписью: «Меняю эти туфли на новые 41-го размера производства Югославия, Франция, Италия. «Белвест» не предлагать!». Как я хохотала! Спасибо этому неведомому шутнику за минуту веселья. Только благодаря юмору и терпению мы и смогли пережить первую половину 90-х годов.
Примечательно, как резко снижается уровень претензий вместе с падением доходов! Забыть не могу мою первую и единственную вещь, купленную для себя в те годы на случайную подработку. Это была турецкая дамская двухцветная сумка, отделанная переплетением ремешков. Как горда я была этой покупкой! Как ухаживала за искусственной кожей, натирая ее кремом! Надеялась, что прослужит подольше.
Мой единственный деловой костюм тех лет давно истерся на подкладке. Когда ткань уже перестала поддаваться штопке, стала накладывать заплатку на заплатку. Сменить подкладку элементарно не было средств. А потом купила в кооперативном киоске бижутерию — множество разноцветных блестящих сердечек на штырьке. И выложила из них на груди красивый узор. А чтобы украшения не выпадали, закрепила их со стороны подкладки лейкопластырем. Голь на выдумки хитра.
Мы были молоды, сильны духом и не боялись трудностей. У наших родителей были все те же качества, за исключением молодости. Отцу было под восемьдесят лет, а матери — под семьдесят, когда они решились уехать выживать в деревню. Точнее, решил отец. На остатки наследства сестры он купил у себя на родине дом с пристройками и стали мои родители «фермерствовать». Приезжали ранней весной, закупались продуктами и семенами и хозяйствовали на земле. А земля там была такая, что руки после нее было не отмыть. Как от сала. В такую землю воткни сухую ветку, — тут же зазеленеет. Черноземы Тамбовской области.
На примере Тамбовщины я увидела, во что обходится начальный этап реформирования российской экономики сельскому хозяйству. Зарплаты не платились месяцами, — да что там, годами! Вся отцовская деревня жила на родительские пенсии и на то, что удастся унести из колхоза. Не голодали, потому что у всех были овощи с личного подворья. Деревьев в личных хозяйствах было почему-то мало. Наверно, потому, что при центральной усадьбе был огромный колхозный сад. Откуда многие ночью собирали яблоки мешками. Еще люди разводили домашнюю живность.
Деревенские крыли почем зря правительство Ельцина и голосовали за Макашова. Был в те годы такой карикатурно-страшненький политический персонаж. Голосовали за «ультра», так как те перед выборами рассказывали, что Ельцин специально не дает на Черноземье бензин и солярку, потому что хочет задушить голодом не поддерживающих его крестьян.
Так-не так, но бензина и солярки действительно не хватало. Трава на незасеянных полях была не то, что в пояс, а в рост. Красиво и пугающе одновременно. Так и не знаю, гуляла ли земля «под паром» или простаивала из-за отсутствия горючего для техники.
Что меня удивляло в людях, так это какая-то пассивность и неготовность отвечать за свою судьбу. Например, мои отец с матерью в их-то годы взяли еще дополнительно земли, чтобы засадить ее картофелем. Мама по жаре полдня ходила с кружкой, в которую собирала колорадских жуков. Их были легионы. А она не сдавалась, собирала насекомых и уничтожала.
Деревенские женщины в голос осуждали маму, что та работает даже в церковные праздники и отказывается поучаствовать потом в застолье. Мать отвечала, что за работу Бог простит, — она же не пьет и не ворует. А по осени вся деревня с завистью наблюдала, как мои родители выкапывают фиолетовую картошку сорта «Негритянка» размером с новорожденного поросенка, собирают ее в мешки и продают перекупщикам. Продавали они и лук, тоже отличного качества. Для полива огорода отец носил воду издалека, из колонки. Все требовало хозяйских рук, догляда и ухода. А у тех, кто в деревне не ухаживал за огородом, на месте картофельных посадок уже к августу торчали обглоданные жуками кустики без ботвы.
Прямо к деревне примыкал саженный сосновый лес. В нем деревенские и мы собирали боровики. Поскольку желающих было много, сбор был не очень. И мы семьей как-то после дождей выбрались за три километра от дома, в лес на берегу реки Ворона. Грибов там было — косой коси. Один боровик подрезаешь, второй примечаешь, третий мерещится… Там же я впервые увидела «ведьмин круг» из боровиков. Сладостное зрелище. Стояла над ним и любовалась минут пять.
Быстро набрали несколько «конских» ведер белых грибов, сколько-то еще нарезали в рубашку мужа и пошли в деревню.
Откуда они только взялись? Ощущение, что идешь сквозь строй. Казалось, что вся деревня сидела в засаде и ждала у окошек, когда будем возвращаться. Люди высыпали на пороги домов и стояли молча. И только один решился спросить, куда ходили. Удивился: «А разве там есть «белые»?». Тут уже удивились мы. Люди живут здесь всю жизнь и даже не попытались выбраться за пределы деревни.
…Мы ездили к родителям в деревню подкормиться. Прожить на зарплаты мужа-электронщика и мою «доцентскую» было невозможно. Да еще в моем вузе выдачу зарплаты стабильно задерживали на две недели. Главбух «крутила» эти деньги в коммерческих структурах. Когда преподаватели ходили к ней с претензиями, она просто «посылала» их куда подальше. И никого не боялась. Поскольку пользовалась поддержкой институтского начальства. Хаос и безвластие в стране порождали произвол и на местном уровне.
В те годы я бралась за любые подработки. Была нещадно эксплуатируема, поскольку не умела за себя постоять. Не умела и вести переговоры о приемлемых условиях оплаты, — соглашалась на то, что предлагают. И весьма многие потенциальные «работодатели» злоупотребляли бедственными обстоятельствами, в которых после 1991 года оказались работники умственного труда.
Как это выглядело? Заказывает мне знакомый первую в стране программу по предмету, который в стране еще никем не читается. Нет ни учебников, ни методичек, ни Интернета. Словом, база отсутствует полностью. И сроку на разработку программы дает десять дней. Оплата обещана в полторы моих месячных зарплаты. Я изуродовалась, но заказ сдала в срок и на уровне. Клиент был в восторге. Однако выплатил только одну пятую часть суммы от оговоренного. В другой раз он же предлагает написать большую главу в учебник по социологии. Дает мне тему, за которую никто не брался. Она казалась другим неинтересной. Я воспринимаю это мнение как личный вызов и пишу большой материал с нетрадиционным ракурсом освещения. Сбор материала и написание занимают месяц. На гонорар удается купить десяток яиц. Добавлю, что на тот момент человек считался весьма состоятельным. Надеялся перейти в категорию долларовых миллионеров.
Как-то звонят из Фонда Сороса. И предлагают прорецензировать два учебника по профилю. Оплата за рецензию эквивалентна шести долларам США. Соглашаюсь только из-за бедственного финансового положения. Кто-то сделал бы рецензию спустя рукава. Но я же — перфекционистка! Мое кредо всегда было — делать дело или хорошо, или никак. Работаю ночами из-за загрузки по основному месту работы. Положение осложняется тем, что в каждом учебнике — много сотен страниц. Причем один из них — на белорусском языке, которым на тот момент я владела еще недостаточно. Хотя прошла уже добровольное обучение на языковых курсах. Но не хватало языковой практики. А сроки сдачи рецензии поджимают. Пришлось взяться за словари.
Короче, за труд такой квалификации и качества оплата была мизерной. Когда в последующем те же заказчики обратились ко мне с подобной просьбой повторно, я категорически отказала им. И не разрешила внести мою фамилию в список потенциальных партнеров, объяснив оскорбительность подобного уровня оплаты для профессионала.
Еще был случай, когда руководство первого предпринимательского союза заказало мне программу к съезду. Быстро собрала творческий коллектив, две недели потратила на многочисленные беседы с председателем союза, который никак не мог объяснить, чего же он хочет. Еще через две недели сдала заказчику готовую работу, в которой потом десять лет не было исправлено ни единой запятой. На троих соавторов нам выплатили эквивалент шестидесяти долларов. Да еще председатель небедного союза, постоянно тратившего значительные средства на презентацию своих мероприятий, несколько месяцев пытался не выплатить гонорар вообще. И отступил только под угрозой огласки.
В те годы даже приятельница-немка попыталась предложить мне заказную работу с подобной же, крайне низкой оценкой высококвалифицированного труда. К тому моменту я уже знала ему цену и объяснила ей, что за такую оплату приличного исполнителя в научном кругу она не найдет. На взгляд коллеги, платить надо от уровня зарплат, установившихся в стране. Я объяснила, что почти рабский труд, только за еду, на свое государство не означает, что на тех же условиях мы будем батрачить так же на чужое. Если в первом случае выбор ограничен из-за необходимости иметь постоянное место работы и накапливать стаж, то во втором нет оснований соглашаться. И что недалек тот час, когда и на службе государства профессионалов не останется.
Так мы начинали адаптироваться к меняющемуся миру.

Самый страшный день в жизни
Именно многочисленные подработки помешали мне начать сразу «осваивать» Тамбовщину. И сестра с сыном за пару лет прочно обжили этот райский уголок. Когда мы с семьей приехали в деревню впервые, сестра решила остаться тем летом дома, на даче. Домишко был маленький и места для проживания всем взрослым попросту бы не хватило. А вот на следующий год к родителям приехали и сестра, и я с сыновьями. Мужья остались дома.
Первые несколько дней прошли довольно мирно. Дети помогали родителям собирать жуков, ходили в лес, играли с деревенскими ребятишками. А потом начались драки. Инициатором всегда был племянник. Мой сын вообще рос уравновешенным и недрачливым. Еще в младших классах школы он нарисовал свой герб, под которым была подпись: «Коль нет силы, побежу умом». Но сдачи мог дать, когда на него нападали. Как я уже говорила, племянник был старше и крупнее. И всегда легко поддавался чужому влиянию. Это качество сохранилось у него и во взрослой жизни.
Вряд ли сестра ставила себе задачу выжить нас и отсюда. Не хочется так думать. Просто наше присутствие мешало Нателле проводить время с комфортом. Слишком много людей на один квадратный метр пространства делало маленький дом похожим на общежитие. И сестра начала бурчать, что вот, когда они с сыном жили здесь одни, без нас, все было хорошо. А теперь — шумно и неудобно. И ее сын, как очень впечатлительный и возбудимый ребенок с рождения, стал высказывать недовольство матери нам в лицо.
Я старалась спустить подобные трения на тормозах. Уводила сына от греха подальше, уходила с ним гулять. Уступки никогда не воспринимались сестрой адекватно. Она всегда считала, что уклонение от конфликта означает душевную слабость. И начинала наступление, чтобы закрепить свои воображаемые права.
Сестра фактически заряжала своего сына собственным недовольством и вспышками нервозности. И ребенок начал постоянно провоцировать моего сына на драку. Я просила сына потерпеть, объясняла, что мы не можем уехать, потому что у нас нет обратных билетов. И действительно, к тому моменту мы прожили в деревне только несколько дней, а приехали на полтора месяца.
Я все время находилась в напряжении, старалась прислушиваться к играм и спорам детей, держать их в поле зрения. И все-таки не успела вмешаться в конфликт, который стал роковым. Племянник что-то крикнул и толкнул сына руками в грудь. Сын удержался на ногах, хотя был совсем в другой весовой категории по сравнению с подростком-«битком». Полтора года разницы и худощавое телосложение моего сына никак не могли обеспечить ему физического превосходства. Мой толкнул двоюродного брата в ответ. Тот нарочито упал и тут же, вскочив, помчался жаловаться дедушке. Ябедой мальчик был с раннего детства, — что да то да. Постоянно докладывал маме, как обращались с ним в мамино отсутствие папа или бабушка. А также чем они в это время занимались. Особенно папа. От внимания маленького «деспота» не укрывалось ничто, — даже брошенная мимо урны конфетная обертка.
Мой отец был человеком вспыльчивым и агрессивным. Старшего внука он держал на коленях еще в младенчестве. И любил его безоглядно. И, конечно, верил ему. Когда мальчик прибежал с криками, что его обидели, мой отец вскочил и помчался гигантскими шагами за моим сыном. Как сейчас помню, этот чужой мне в тот момент огромный старик бежал очень резво. И что-то дико орал на бегу. Я была в поле далеко от них. И поняла, что не сумею его опередить и спасти сына. У меня отнялись ноги. Почувствовала, что сейчас упаду. Но сестра осознала, что происходит, и кинулась за отцом. Отец догнал моего сына, швырнул его на землю и бросился душить ребенка. «Все, конец!», — мелькнуло в голове. Но Нателла сумела как-то отодрать руки отца от шеи моего сына. Представляю, какой страшный стресс пережил мой мальчик. А я не смогла его защитить.
Что было дальше, не могу описать. В голове — полная каша! И сегодня психика отказывается вспоминать весь этот ужас. Нателла пошла к отцу и потребовала, чтобы мы немедленно уезжали. И нас выгнали из дома. Как жестокие люди прогоняют от своего порога бродячих дворняжек.
Помню трясущегося, брызгающего слюной от ярости чужого старика, багрового, злобного, который закусил нижнюю губу и тряс у меня перед лицом руками. Он вопил: «Убирайтесь отсюда! Немедленно, сегодня же! Вы здесь никому не нужны!».
Я просто не знаю, что со мной в тот день случилось. Молча, как автомат, я собрала наши вещи. Сказала сыну, что мы уезжаем.
Наверно, после случившегося я бы и сама не осталась в этом доме и с этими людьми. Я поняла, что и я, и мой ребенок для них чужие. Но и они для меня в этот день стали чужими.
Как мы доехали с сыном на перекладных до Тамбова, не помню. С трудом вспоминаю несколько часов ожидания поезда на жаре. Билетов не было и, по летнему времени, быть не могло. Толпа «мешочников» брала поезд штурмом, как в гражданскую войну. Не знаю, как я сумела уговорить проводника взять нас до Москвы на третью, багажную полку под потолком, без белья. Пришлось отдать ему тройной тариф, — не как за плацкарту или купе, а как за СВ. Я бы отдала все деньги. А если бы не хватило, пошла бы домой пешком. Только прочь из этого страшного, ставшего ненавистным мне места!
Сын мой держался очень достойно. После всех потрясений дня к вечеру он стал даже разговаривать. Какая-то милосердная женщина с ребенком уступила моему мальчику верхнюю боковую полку, переселившись на нижнюю, к малышу. А я несколько часов прорыдала на третьей полке. Плакала о себе, о своем ребенке, пыталась понять, почему я такая «лишенка», что я сделала не так, в чем моя вина? За что с нами так обошлись?
Что мы с сыном ели, что пили, как я спала без матраса, — ничего не помню. Это был один из самых страшных дней в моей жизни. Следующий день с пересадкой в Москве тоже полностью выпал из памяти.

Больше на это государство я не работаю!
Когда мы прибыли домой, муж ничуть не удивился нашему досрочному приезду. Стали думать, как выжить. Как прожить два с половиной месяца до моей первой зарплаты после отпуска? Она предвиделась только в октябре. А на дворе стояла середина июля. Понятно было, что на одну мужнину зарплату мы не продержимся. И я придумала. Сказала мужу и сыну, что слишком поправилась и сажусь на диету. Дело в том, что еды в доме с учетом макарон, каш и даже сухарей оставалось только на двух человек. Третий — лишний. Этого я, конечно, никому не сообщила. В течение двух недель я пила только воду и ничего не ела. Даже корочки хлеба хотя бы ночью. Потому что знала: если заметят — разоблачат. А этого я допустить не могла. Через две недели я потеряла в весе несколько килограммов и заболела воспалением легких. Думаю, сказались не только голодовка, но и пережитый страшный стресс от жестокости и предательства тех, кого вопреки всему я считала своей семьей.
Когда я оправилась после болезни, то решила радикально изменить свою жизнь. Сказала себе: «Баста! Больше на это государство я не работаю!». И тут же предложения о работе посыпались на меня, как из рога изобилия. Причем одно лучше другого. И сегодня могу сказать всем, оказавшимся в подобной ситуации: «Не бойтесь рисковать! Не цепляйтесь за привычное. Жизнь любит смелых и решительных».
Я уволилась из вуза и обрела сразу две работы, дополнявшие одна другую. Труд был частично административным и частично — творческим. Моя зарплата выросла в сорок раз. Работать на основном трудовом месте приходилось в прекрасном научном коллективе, проникнутом духом соревнования и любви к своему делу. Но самое главное, никто не стоял над тобой с пугой и не регламентировал твое поведение, вплоть до одежды. Никто не обсуждал и не осуждал твои взгляды, твои высказывания. Прямо Утопия для научных работников!
Мне настолько понравился тот период моей жизни, что я дала себе слово: больше никогда не будет надо мной начальника-глупца или начальника-деспота. Если придется, стану фрилансером, но подчиняться чужой воле не желаю.
Знаю великое множество анекдотов. Самый любимый среди них будет в тему. «У пастуха-долгожителя спросили, как ему удалось дожить до ста двадцати лет в такой прекрасной форме? Пастух ответил: «Тому есть две причины. Во-первых, с десяти лет я работаю на свежем воздухе. Во-вторых, уже сто десять лет я кричу на баранов, а не бараны кричат на меня».
Тот последний день на Тамбовщине как будто разорвал какие-то внутренние оковы во мне. Я спросила себя, что же я за человек, если не могу защитить своего сына и себя? Почему я цепенею и пасую перед грубостью, жестокостью и хамством? Хочу ли я и дальше жить в тени чужой воли?
И я приняла решение презреть все родительские назидания времен юности: не говорить того, что не является общепринятым, не возражать начальству, держаться скромно и незаметно и т.д.
Из всех материнских наказов в своем духовном багаже сознательно оставила только один: никогда не пробовать наркотики. Это — самый ценный совет, который я получила от кого-либо в своей жизни. Не проведи мама беседу на эту тему со мной в тринадцать лет, могла бы и попробовать из любопытства. Дальше уже могло случиться по-всякому.
Нет, неправду говорю. Был еще один материнский завет: своей работой приносить пользу людям. Поскольку это совпадало с моими взглядами, его я решила не отвергать.
От всего прочего после происшедшего в отцовской деревне я открестилась. Сначала даже хотела полностью прекратить отношения с Нателлой и свести к минимуму контакты с родителями. По возвращении с отдыха сестра звонила мне, предлагала одолжить деньги, чтобы мы могли дожить до осени. Чувствовалось, что очень боялась, как я приму этот звонок. Максимум того, что я себе позволила — это категорически отказаться от помощи именно от нее. Родители никакой вины в отношении нас с сыном не испытывали. Ну, вот такие они были люди. Что поделаешь, родных мы не выбираем.
Я постаралась задвинуть все происшедшее в самый дальний угол сознания и временно забыть об этом. Передо мной встала задача: добиться максимальных карьерных позиций и известности, чтобы потешить родительское тщеславие и начать помогать им материально. Эта позиция сложилась у меня стихийно с юности: обязательно платить добром за зло причинившему его человеку. Простить зло мне казалось недостаточным. Так я восстанавливала какой-то внутренний и внешний баланс чего-то важного для меня.
Мой сын и мой муж так и не смогли забыть события того лета. Сын участвовал во всех семейных ритуалах, посещал юбилеи родителей, присутствовал на похоронах отца и моего брата, но не более. Он категорически не желает общаться с двоюродным братом и не любит мою сестру. Да и с чего бы ее любить после того, что случилось? Сын ведь хорошо знал, кто на самом деле начал драку. Знал и то, кто натравил на него деда и кто потребовал нашего изгнания.
В будущем мне стоило немалых усилий скрыть, что мой сын и мой муж принципиально отказались ехать в Москву на свадьбу к племеннику. Это при том, что ради меня мой муж также поддерживал почтительные отношения с моими родителями и всегда старался помочь им с любыми их возрастными бытовыми проблемами. Но мои самые близкие люди давно и четко заняли в отношении моей сестры, ее сына и моих родителей одну позицию: выносим их только ради спокойствия в семье. Не смею их осуждать. И спасибо им за долготерпение.
А я между тем стремительно добивалась поставленных целей: известности, независимости, благосостояния — и для моей семьи, и ради возможности поддерживать родителей. Мне повезло, что мои приобретенные знания и навыки оказались востребованы именно после распада СССР, в новых условиях становления «не-поймешь-чего». Ну правда, как назвать то общество, которое начало стихийно созидаться на обломках прошлого? Но именно в это время, когда старая классовая иерархия разрушилась, а новая еще не сложилась и не закостенела, появилось «окно возможностей» для активных, способных, образованных людей с амбициями. Оно просуществовало всего несколько лет, но оно было. И я использовала свой шанс на самореализацию.
Вспоминая Тамбовщину, я так жалела жителей отцовской деревни! За неделю в моей тогдашней жизни происходило больше интересных, значимых, а иногда и исторических событий, чем с ними — за всю жизнь. А не случись того насильственного разрыва пуповины эмоциональной зависимости от кровнородственных связей, я бы так и не вылупилась из того кокона, который создали для меня обстоятельства предыдущей жизни.

Первая любовь — и другая, настоящая
Как я сказала, мой муж был очень терпелив с моими родными по крови. Как сейчас помню, сорвался муж только однажды. Нателла повадилась на общесемейных праздниках заводить один и тот же разговор: «Ой, Миша, не на той ты сестре женился! Вот если бы я вышла за тебя, как бы мы с тобой хорошо жили!». Заметьте, тут же всегда присутствовали и я, и супруг сестры. Эти «шуточки» продолжались пару лет, пока однажды мой муж после очередной подобной тирады не стерпел и высказался откровенно: «Да я бы на тебе в жизни не женился!».
Миша никогда не лез за словом в карман. Он — остроумец, каких мало. Можно сказать, мой брачный выбор был связан прежде всего с этим его качеством. Случайно встретились в какой-то молодежной кампании и этот милый мальчик два часа смешил меня различными забавными историями на кухне. Я хохотала, как никогда в жизни, до боли в животе. Конечно, такое запоминается!
Два года после этого мой будущий муж добивался встречи со мной через знакомых. Но я тогда была несвободна. А когда пришло время принимать решение о браке, остановила свой выбор на нем из нескольких претендентов. Позвонила общим друзьям и попросила организовать встречу. Через два дня Миша сделал мне предложение, а через месяц с небольшим была свадьба.
Всякое потом бывало в нашей жизни — и непонимание, и обиды, и желание разорвать отношения раз и навсегда… Я рада, что удержалась от этого. В главных в жизни вещах мой муж надежен, как скала. Он брал на себя досмотр сына и работу по дому, когда я начала трудиться сразу на двух, а иногда — и трех работах, а потом — делать карьеру. Однажды даже взял отпуск без содержания на полгода. Всегда защищал меня перед свекровью, с которой сложились непростые отношения. Далеко не всякий муж на это пойдет. И отлично умеет смехом снять напряжение. Куда там записным сатирикам: у них — домашние заготовки, у мужа — блистательные экспромты!
Я полюбила Мишу как-то незаметно для себя. И сейчас нет человека ближе и роднее в моей жизни. Это притом, что когда-то зареклась от глубоких чувств. Потому что в шестнадцать лет испытала первую и не очень удачную любовь. Три месяца лучезарного счастья, мальчишеского обожания и преклонения, побегов влюбленного подростка от родственников и приездов издалека, только чтобы увидеться со мной на день-два… Потом — внезапный, без объяснений разрыв. Не хотелось жить от душевной боли. Оказывается, выражение «душа болит» — это не метафора.
Интересно устроена психика: когда мы познакомились, мне сначала было просто лестно внимание почти двухметрового красавца, в которого влюблена половина девочек его двора. К тому же новый друг принадлежал к категории «плохих мальчиков», которые так нравятся хорошим девочкам-отличницам. Вроде меня. Он был не дурак выпить, — и это в неполные шестнадцать лет! А также пел под гитару песни «городского фольклора» немного гнусавым голосом. Был непредсказуем в поступках и импульсивен. Неудивительно, что его мать оказалась в восторге от нашей дружбы и смотрела на меня, как на будущую невестку. Надеялась, что я буду оказывать на ее сына положительное влияние.
Мои родители от моего нового знакомства не ждали ничего хорошего. Через много лет мама сказала мне, что могла только надеяться на мое благоразумие. Мол, что не придется выдавать дочь замуж раньше восемнадцати лет.
Конечно, моему мальчику был нужен секс. А мне он был не нужен, о чем я и говорила ему твердо. Кроме того, тогда я не была влюблена (разве что чуть-чуть), а просто пользовалась очевидными преимуществами наличия столь интересного постоянного поклонника. Это повышало мой статус в глазах подружек. Ну, вот такие мы, подростки. А когда расстались, — влюбилась.
До сих пор помню наизусть письмо, полученное мной от Влада из деревни. Куда он согласился поехать к родственникам ненадолго вместо запланированной для него Москвы, чтобы быть ближе ко мне. «Привет, Елочка! Не сердись, раньше написать не мог. По счастливой случайности и ценой невероятных усилий мне удалось осесть не за 700, а всего за 150 км от тебя. Это очень мало (для меня), так что шансы на приезд утроились. Да еще плюс огромное желание увидеть тебя, то… Ель, я не привык писать письма и очень может быть, что выгляжу еще наивнее и смешнее, ну и пусть! А все-таки, Елка, только сейчас я понял, как сильно люблю тебя, как ты нужна мне. Может быть, это опять-таки смешно, но только не мне! У меня немного дрожит рука и плохая бумага, — но что это значит! P.S. А я здесь делаю почти то же, что и в Минске». Последнее явно означало намек на то, что — выпивает.
Влад рассказывал мне, что его родители решили развестись, когда он учился в пятом классе. Отец с новой семьей перебрался в Москву. Ребенок был в отчаяньи. Стал агрессивен, постоянно участвовал в драках. А однажды во дворе старшие мальчишки предложили ему полстакана портвейна. И сразу вся боль куда-то ушла, и мир показался лучше и приятней. По словам моего друга, если бы он выпил тогда больше, — было бы лучше. Ему бы стало плохо и потом уже не пришло бы в голову искать утешения в стакане. Но, к сожалению, доза оказалась оптимальной для эйфории и временного забвения. И пошло-поехало.
Как теперь понимаю, меня пронесло мимо большой беды. Если бы мой избранник стал моим мужем, я бы растратила лучшие годы жизни на попытки его изменить. При его характере дело это было заведомо безнадежным. А моя жизнь была бы израсходована впустую.
Это я сейчас такая умная. А тогда рыдала и дома, и на уроках. И наши душевные учителя не приставали с расспросами и месяц-два после лета совсем не вызывали меня отвечать. В голову даже лезли окаянные мысли: «Вот прыгну с крыши! И буду лежать внизу разбитая и прекрасная! И тогда вы все поймете, какая я была хорошая и всем вам будет меня нехватать!».
И все вспоминала свидетельства любви, которой больше не было. И как после нашего знакомства Влад вставал ночью и молился, чтобы мы еще встретились с ним. И как вытатуировал мое имя у себя на руке. И как бесконечно целовал подаренную ему фотографию и носил ее у сердца…
Через несколько лет, придя из армии, мой несостоявшийся жених попытался меня вернуть. Согласилась на встречу с ним, потому что хотелось узнать: почему же он все-таки меня оставил? Что со мной не так? Почему меня когда-то бросили родители, а потом — и он, мой любимый?
Встретились. Была глубоко разочарована. И что я в нем находила? Но ответ на свой вопрос получила. По словам бывшего кавалера, когда в конце лета он позвонил мне по возвращении из очередного вояжа-ссылки, меня не было дома. И трубку взяла моя мать. Она сказала: «Ее нет. И я прошу Вас, оставьте мою дочь в покое хотя бы на год. Она идет на медаль, а вы мешаете ей учиться». Занавес.
Еще лет через десять-пятнадцать я по какому-то поводу спросила свою мать, был ли такой разговор и зачем она так сказала? Мать ответила, что такого разговора не было. Точка. Вся штука в том, что выражение «идет на медаль» было сугубо нашим, семейным. Мама даже не знала, как близка была к тому, чтобы потерять меня навсегда. Подростки не верят в реальность смерти. Могла бы и шагнуть с крыши. Запавшая в память фраза «разбитая и прекрасная», — верное доказательство подобной возможности.
Вот с тех пор я и дала себе слово больше никогда так сильно ни к кому не привязываться. Не хотела страдать. И эмоционально зависеть от другого человека.
Нет, конечно, увлечения в последующей жизни случались. Я же все-таки живой человек. И у меня всегда было множество поклонников. Но установленное в шестнадцать лет правило тормозило развитие чувств большую часть последующей жизни. Это правило поначалу касалось и выбранного мною мужа. Мне было вполне достаточно испытывать к нему симпатию и уважение к его личности и интеллекту. А потом появились другие, более глубокие и сильные эмоции. Я очень привязалась к Мише. Очень. Лишь когда через много лет после нашей свадьбы возникла угроза потерять моего супруга, я потрясенно поняла: «Да я же жить без него не могу!». Удивительное возникло чувство. Не всякому дано. Приняла новое знание с благодарностью. Могла ведь быть наказана за отречение от любви ее отсутствием.
Хорошо, что от периода первой любви остались незабываемые воспоминания о красоте юности, как времени жизни. Благодаря этому любовному эпизоду я знаю, чем замечательна юность. Она проникнута надеждой. И верой у чудесное завтра. Когда каждый день просыпаешься и тебя омывает радость.
А еще осталось множество стихов о горечи любви. И о тоске. И о расставании навсегда. О настроении тех дней и месяцев говорят заключительные строки одного из этих творений: «То в мыслях унесусь назад, то в черноту смотрю вперед… На крышах — снег, на сердце — лед».
И когда я иногда гуляю за городом по тем местам, где мы с моей первой любовью когда-то проводили часы и дни, обнимались и прощались до новых встреч, сердце щемит сладостно. Мысленным взором вижу влюбленного мальчика в белой рубашке и джинсах, который не хочет уходить. И просит его прогнать.
…Было что-то и правильное в том «городском фольклоре» нашей весны. Как пел юный менестрель однажды вечером во дворе местной школы: «На то она и первая любовь, что будет настоящая другая!».

Быть или казаться?
Недавно мне приснился отец. Со дня его ухода я видела во сне моего родителя всего пару раз. Да и вспоминала его нечасто. Когда-то отец играл главную роль в моей жизни. Но потом его самодурство, жестокость и эгоизм как-то отдалили нас друг от друга. О чем я, по правде говоря, нисколько не жалею.
А тут во сне отец вдруг стоит передо мной, как живой. И говорит: «Дочка, я прочитал, что ты написала обо мне. И мне это не понравилось. Скажи, разве было только это?». И я спокойно отвечаю: «Нет, папа, не только это. Но ЭТО было самое главное». Отец вдруг как-то сгорбился, втянул голову в плечи и пошел прочь. В моем сне было очевидно, что он понял и согласился со справедливостью оценки его роли в моей судьбе.
Под впечатлением от яркого сновидения я поделилась рассказом о нем с некоторыми близкими людьми. И одна школьная подруга в ответ рассказала мне эпизод, который напрочь выпал из моей памяти. Хотя по знаковости для наших с отцом отношений как раз должен был бы запомниться.
Как-то одноклассницы зашли после школы ко мне домой. По воспоминаниям собеседницы, на голове у меня еще была надета пилотка. Значит, было мне никак не больше двенадцати лет. Только в пятом классе всего один год мы носили стильную школьную форму рижского производства, куда входил и этот головной убор. Потом все резко из нее выросли, а на школьную форму изменили стандарт.
Итак, мы с девочками — у меня дома. Открывается дверь и заходит мой отец. Я взвизгиваю и радостно бросаюсь ему на шею. А он резко отталкивает меня со словами: «Не прыгай на меня! У меня сердце больное!».
В этом был весь мой родитель. Больное сердце не мешало ему многократно «саженками» переплывать озеро на даче. Или часами «рассекать» на коньках лед катка на стадионе «Динамо». И то, и другое выходило у отца очень красиво. Очевидцы любовались.
Школьная подруга к рассказу добавила, что была поражена увиденным. И потому, что в ее семье подобные откровенные выражения привязанности были как-то не приняты. И, конечно, ее шокировало, что отец прилюдно пресек меня в моем любовном порыве.
Такие вещи обычно разрушают самооценку ребенка. Наверно, именно поэтому в целях самосохранения личности память подростка и стерла этот эпизод.
Сон подсказал мне, что что-то о моем родителе осталось недосказанным. Иначе картина будет неполной. А значит, помешает понять в полной мере всю глубину драматизма этой семейной саги. А также — трагедии моего отца, который уходил, нелюбимый почти всеми прежде близкими людьми.
Отец мой был весьма тщеславным человеком и, конечно, хотел бы хоть как-то остаться в памяти людей. Например, была у него мечта — быть похороненным на Московском кладбище Минска, где находят последний приют только именитые люди. И только — по спецразрешениям.
Я помогла отцу реализовать посмертно его самое заветное желание. Обратилась за спецразрешением. Тем более, что у моего родителя при жизни имелись два из трех необходимых оснований для получения этого документа.
Кстати, это был единственный случай в моей жизни, когда я использовала колоссальные пробивные способности, унаследованные от отца, в личных целях. Обычно свою энергию я направляла на удовлетворение нужд сторонних просителей. Если, конечно, считала их претензии справедливыми. А тут подумала: «Чем мой папа хуже других граждан, за которых я постоянно хлопочу перед властью?».
Еще отец хотел, чтобы у него были пышные похороны. Говорю же, он был человеком престижа. Поскольку отец пережил почти всех своих ровесников, дожив до девяноста лет, то мы с сестрой решили пригласить на проводы наши друзей и знакомых. Сделали, что смогли. Покойный был бы доволен.
Каким же был этот человек на самом деле? Настоящим крестьянским «самородком». Выходец из российской глубинки, он обладал невероятной тягой к знаниям. В любую погоду топал за девять километров в школу, находившуюся в соседней деревне. Зимой очень боялся встречи с волками. Но шел.
Однажды, по дороге на учебу мальчик так замечтался, что не заметил встречную повозку с лошадью. Оглоблей ему вынесло все верхние передние зубы. Хотя в зрелом возрасте отец сумел заменить утрату протезом, характерная привычка при разговоре прикрывать рот рукой осталась на всю жизнь.
Вплоть до подросткового возраста мой родитель был истово верующим. В деревне его в шутку даже называли «наш святой». А в шестнадцать лет, когда стал лидером местной комсомолии, отец сотоварищи свалил колокольню. Когда, по приезде на его родину, папа сводил меня на могилу родителей, он рассказал много интересного о себе и своих родных.
Мой дед по отцовской линии был трудолюбивым, но сильно пьющим человеком. И весьма талантливым рассказчиком. Папа унаследовал от нашего деда дар оратора и передал его нам. По крайней мере, мне и сестре. Когда дед возвращался с отхожих промыслов, куда он уходил обычно на полгода, три дня за его счет гуляла вся деревня. Часто перед загулом он даже не заходил домой. И жена, узнав от соседей о возвращении мужа, бежала спасать для семьи остатки мужниного заработка.
В революцию 1905 года дед примкнул к «левым». И так своеобразно понял лозунг об «экспроприации экспроприаторов», что угнал у помещика отару овец и раздал барашков односельчанам. Что характерно, себе не взял ни одного. Довольные сельчане мясо животных благополучно съели, а шкуры побросали через плетень во двор деду. Так что когда помещик вызвал из города солдат, отвечать за «грабеж награбленного» пришлось одному деду. В тюрьме тот сидел вместе с большевиком Калининым. А после революции 1917 года был назначен первым председателем сельсовета.
В нэп дед поднялся, выбился в середняки. По доносу соседа семью раскулачили. Больше всего мой папа, как бывший крестьянский парнишка, жалел о супоросой свинье, которую тоже забрали. Но он не дал этим воспоминаниям сломать ему жизнь.
Свинья свиньей, а идеям большевизма отец был предан пожизненно. Структура его личности необратимо изменилась в момент крушения веры в Бога. Рубиконом стал слом деревенской колокольни. После этого отец на две недели слег в нервной горячке. Бредил, видел геенну огненную и многих усопших родственников. Встал с постели воинствующим атеистом.
Подростком я все удивлялась, почему у нас в доме так много богоборческой художественной литературы? Теперь понимаю, что так отец пытался оправдать для себя свой давний выбор. Ссылкой на авторитеты.
В техникуме, да и в МГУ отец постоянно боялся, что ему аукнется то раскулачивание. Эту часть своей биографии он тщательно скрывал.
И все-таки однажды кто-то из односельчан донес на него. Отца вызвали повесткой в соответствующие органы. А он вместо явки побежал к одному из городских руководителей — большевику с дореволюционным стажем. Пробился к нему через приемную и убедил в своей благонадежности. И тот, уже умиравший от чахотки, решил не ломать жизнь молодому человеку. И дал команду оставить его в покое.
Через пару лет папу — студента все-таки пригласили к особисту и попытались на «компромате» завербовать в штатные осведомители. С величайшей вежливостью отец от предложения отказался. Сказал, что мать наказывала никаких документов никогда не подписывать. Не может же сын нарушить материнский завет! Но заверил собеседника в исключительной любви к Советской власти. Тот засмеялся и сказал: «Молодой человек, далеко пойдете!».
Мне всегда было непонятно, как при наличии множества талантов для послевоенной карьеры отец в итоге оказался скромным преподавателем партшколы в Минске. И вынужден был годами надрываться на публичных лекциях по линии общества «Знание», чтобы содержать семью?
Ведь и в союзном МИДе когда-то работал, и в Большой театр сватали (у отца был красивый тенор, — точь-в-точь, как у знаменитого Козловского), и заведующим кафедрой был в Ашхабаде, и замом главного редактора в журнал «Коммунист Белоруссии» Машеров работать приглашал… Но нет, что-то не срасталось. В одни случаях отец отказывался от предложений сам. В других — его перемещали на иную службу, когда он позволял себе критические высказывания в адрес местного начальства.
И только сейчас я понимаю: так отец страховал себя от излишнего внимания к нему госорганов. Боялся, что всплывет история с раскулачиванием. Предпочитал разрушать свою карьеру сам, без слишком опасных личных последствий.
Да и концентрироваться на конкретной цели надолго отец так и не научился. В личной жизни был сибаритом и барином, насколько позволяли обстоятельства и моя мама.
Поначалу в нашем дворе удивлялись, когда видели картину проводов папы на поезд в очередную поездку. С газеткой в руке гордо вышагивает почти двухметровый папа, а рядом семенит крошечная мама. С двумя тяжеленными чемоданами с папиной одеждой в руках.
Отец гордился, что ни разу в жизни ничего тяжелее ручки в руках не держал. Правда, диагноз «стенокардия» ему поставили еще в молодости. Однако с ним он дожил до глубокой старости. Чего и всем сердечникам желаю.
Даже огромные ямы под восемнадцать яблонь на даче все до единой выкопала мама. А папа стоял рядом и руководил процессом, пока макушка мамы не опускалась ниже уровня земли. Тогда он разрешал ей закончить работу. И выбраться из ямы…
Жаль, что отец и время так не совпали. Родись он в наше время, да не в нашей стране, — быть бы ему знаменитым политиком. Пламенный трибун, папа действительно умел увлечь любую аудиторию. Цветистая речь со множеством метафор и отсылок к истории, сами исторические анекдоты и байки, стихи из классиков, где уместно, — все было в его словесном арсенале.
Многие десятилетия спустя после выхода отца на пенсию при моих публичных выступлениях ко мне подходили люди разных поколений и с придыханием начинали мне рассказывать о моем отце. О том, где и когда они его слушали.
Лекции о своем любимом Шаляпине отец по-волонтерски читал в самых разных минских аудиториях, повышая общий уровень культуры. Это была его сверхзадача в жизни. Обладая даром слова, ораторским искусством и энциклопедическими знаниями, папа неутомимо служил делу своей жизни — просвещать.
Беспрецедентный случай: не будучи ни кандидатом, ни доктором наук, отец за свое подвижничество получил звание заслуженного работника высшей школы и орден Знак Почета.
Стараниями отца у нас дома была собрана отличная библиотека. Там была вся классика мировой литературы. Этими книгами зачитывались не только мы, но и все тянувшиеся к чтению соседские дети. Папа развивал и наши музыкальные вкусы. Некоторые вещи звучали у нас дома постоянно. А мы пели «синхроном» с пластинками.
Наш отец по-своему заботился о нас и оберегал от любого негатива. Папа также всегда приходил на помощь людям, — стоило только попросить. Он имел широчайший круг личных знакомств и, опять же в другом обществе, мог бы подвизаться квалифицированным лоббистом. Конечно, помогал людям бескорыстно. В случае удачи повышалась его самооценка. И мы в семье узнавали очередную интересную житейскую историю. Еще и сейчас, глядя на ту или иную свою знакомую, с внутренней улыбкой думаю: «Ты и не знаешь, чем ты обязана моему папе… Родители тебе не рассказали…». Понятно, что отец помогал людям только в законных просьбах. Иного не позволила бы ему совесть коммуниста, говоря языком былых времен.
Совершенно легально отец приобрел и привез домой немецкий мебельный гарнитур. «Обаял» директора «Дома мебели» и договорился прочесть для коллектива несколько бесплатных лекций. Сестра стала студенткой и к ней в гости начали захаживать молодые люди. А мебели приличной в доме не было. И папа принял волевое решение одолжить деньги и добыть необходимую обстановку. Сказано — сделано.
Точно так же в годы начавшегося товарного дефицита, когда я уже была замужем, мой папа достал мне «мягкий угол» — чешский диван со столиком и двумя креслами. А потом договорился для нас с мужем о прокате новенького цветного телевизора «Горизонт».
Сегодня трудно поверить, сколько радости могла испытать былая советская семья от подобных приобретений! Не зря же есть поговорка, что в богатых странах ценят время, а в бедных — вещи… Что ничуть не умаляет отцовских стараний и забот о нашем комфорте. Разный он был, мой отец.
С лучшими намерениями наш папа добивался от нас, чтобы, вместо игр со сверстниками на даче, мы днями заучивали пословицы и поговорки на немецком языке! «Такса» была такая: за десять выученных изречений — одно мороженое. В шоколаде и с орехами.
Сестра за день умудрялась выучить двадцать-тридцать поговорок. Я подленивалась и за день «сдавала» изречений на одно мороженое. А маленький Вася за неделю осиливал с десяток, не больше. И сильно расстраивался по этому поводу, что лишало его уверенности в себе. Папа абсолютно не разбирался в особенностях детской психики, но спорить с ним было бесполезно. Его решение — единственно верное. Аксиома.
Посоветоваться с отцом тоже было нельзя ни по какому поводу: слишком он был директивен и слышал только себя. Честно говоря, я не доверяла отцу примерно с пятого класса. Когда мать нашла в моем школьном дневнике отрывок стихотворения о войне. Там, по сюжету, один из партизан решил уйти из леса и сдаться немцам, окружившим народных мстителей.
Заканчивалось это кондовое патриотическое «произведение» пафосно: «Ну что ж, ступай! Но знай, отныне ты за собой разрушил все мосты! И лучше камнем быть в пустыне, чем стать предателем, как ты!». А мать прочитала только последние слова с осуждением предателя и побежала докладывать отцу, — так она его боялась. И папа со своими архаичными взглядами додумался, что я с кем-то сожительствую (это в пятом-то классе!) и упрекаю того, что он меня бросил. А потом мои умные родители решили отвести меня к гинекологу. Вот тут я взорвалась и пригрозила им, что отрекусь от них и уйду из дома! Успокоились.
И при этом все соседи и знакомые считали моего отца высококультурным, обаятельным, интеллигентным человеком, который мухи не обидит. Половина женщин из нашего двора — и замужних, и незамужних, — были неравнодушны к папе. Потому что он часами стоял во дворе то с одной, то с другой, и общался, включив красноречие на всю мощь. Многие даже в лицо говорили маме, как они ей завидуют, что у нее такой муж.
Я всегда считала, что лучше быть, чем казаться. Мой отец, а вслед за ним — и Нателла неизменно весьма заботились о своем имидже, проявляя худшие стороны характера и привычки только с самыми близкими.
Получается, я должна радоваться, что долго была разлучена с родителями и не научилась подражать этому лицедейству: быть одной «в экспортном варианте», напоказ и другой — для близких, с которыми можно не церемониться.
Итак, мне повезло. Я не подвержена двойным стандартам поведения. А за заботу о моем культурном росте, защиту и опеку до определенного возраста спасибо, папа! Жаль, что я не властна изменить наше прошлое и тебя…

Мой второй отец
Моя «взрослая» жизнь складывалась непросто. Как ни грустно признавать, я была довольно инфантильна вплоть до рождения ребенка. Ребячлива, по словам моей матери. Сейчас понимаю, что просто не хотела взрослеть. Желание затянуть детство и юность было психологической компенсацией за потерянные ташкентские годы.
Совсем недавно близкая со времен университета подруга поведала, что в группе все считали меня девочкой без жизненных проблем, из очень благополучной семьи, веселой и беззаботной. Именно так я и хотела выглядеть. Я неосознанно формировала своей внешний образ под лозунгом «У меня все и всегда отлично. Никому не позволю себя жалеть!». Что было такой своеобразной формой самозащиты ранимого и неуверенного в себе человека. При этом с выраженными лидерскими задатками. Так что подобное противоречие было залогом неизбежности будущей весьма интересной жизни.
Брешь в редутах личностной самообороны пробила смерть моего свекра. Это был совершенно необычный человек. Таких в своей жизни до этого я не встречала. Бывший фронтовик, он почти никогда не вспоминал о войне. Разве что под единственную рюмочку в праздник немного разговорится и расскажет какой-нибудь забавный или интересный случай из военного времени. Свекор вообще был, скорее, молчун. Редко улыбался. Зато улыбнется, — как рублем одарит. Был он человеком умным, наблюдательным и справедливым. И преподал нам с мужем уроки жизни, которые запомнились навсегда.
Тогда еще бездетные, мы любили ходить в гости и принимать кампании друзей, когда в первый год после свадьбы жили у родителей мужа. Только те соберутся поехать на дачу, — а мы уже планируем, кого пригласим к нам на этот раз.
У свекра был полный бар спиртных напитков «на всякий случай». Они с женой тоже любили принимать друзей в праздники, были хлебосольны и гостеприимны. Притом, что с напитками в Советском Союзе было напряженно. По крайней мере, с теми, которые жаловал мой свекор. И он привык создавать «стратегический запас» на всякий пожарный случай. А мы, негодники, повадились его таскать и угощать своих гостей с последующим замещением тем же продуктом. До поры до времени нам везло: удавалось найти искомое. Потом как-то взяли без спроса молдавское сладкое вино с розой на этикетке. Заменить его оказалось нечем. Кончился подвоз в город. Пришлось каяться и посыпать голову пеплом. Принесли по взаимному согласию что-то другое.
Отец мужа не стал нас стыдить за этот случай. Просто, когда в следующий раз уезжал на дачу, оставил в баре початую бутылку вина с демонстративной отметкой уровня жидкости. Урок был усвоен. Больше к услугам отцовского бара мы не прибегали.
Иногда мы одалживали у свекра деньги. Переговоры всегда брала на себя я. Обстоятельно мы обсуждали с ним достоинства потенциальной покупки, согласовывали сроки погашения долга. Я всегда возвращала деньги день в день, как договаривались. Держать слово казалось мне очень важным. И мой свекор каждый раз не забывал выразить мне свое восхищение тем, как точно я выполняю наши обязательства.
Про себя я удивлялась, почему отец ни разу не посчитал нужным простить долг моему мужу, особенно когда покупались какие-то вещи для его собственного сына: то костюм, то мужская шуба… Дочери свекрови от ее первого брака свекор часто списывал долги. Мать просила.
И только через много лет поняла, что мой умудренный жизнью свекор так воспитывал нас: надо рассчитывать прежде всего на собственные силы. А современные психологи вообще предостерегают родителей от денежных подарков самостоятельным детям. Один даже сформулировал максиму: «Каждый подаренный вами рубль вашему взрослому ребенку — это сто незаработанных им рублей». Иными словами, не расхолаживайте детей в их стремлении быть самодостаточными, не создавайте им слишком комфортной зоны для существования. Мой мудрый свекор заботился о том, чтобы мы научились обходиться без родительской помощи. И добивались всего в жизни сами.
Уже когда отца моего мужа не было с нами, его родная сестра в Москве показала письмо от брата, где были и слова обо мне: «Миша долго искал, но нашел ту жену, которая ему нужна. Я очень доволен его выбором. И умная, и симпатичная, и заботится о нем. Хорошая хозяйка, хороший характер».
Мой свекор был сильно привязан к жене, уступал ей во всем. Достаточно было свекрови начать плакать, вздыхая и всхлипывая, и мой второй отец (а именно таким я его считала) тут же сдавал позиции. При том, что в остальном имел характер-кремень. И лишь в одном дорогой мне человек не согласился со своей женой: когда у нас с ней начались трения и он узнал их причину, то безоговорочно занял мою сторону. Я бы сказала, даже демонстративно.

«Мамочка»
Дело было так. Весь первый год нашей совместной жизни с мужем у меня со свекровью были замечательные и даже доверительные отношения. Хотя тревожные звоночки прозвучали почти с первого дня. Перед поездкой в загс мать будущего мужа забрала у меня свадебный букет, распаковала его и не спеша стала перебирать цветы и собирать букет заново. Между тем, такси для нас и свидетелей уже стояли во дворе.
Назначенное время церемонии поджимало с отъездом, а мама жениха любовалась каждым цветочком, прежде чем вернуть его обратно в букет. И никакие просьбы поспешить не действовали. В том числе и просьбы ее мужа. Моя мама шепнула мне: «Непросто тебе с ней будет. Любит настоять на своем».
Потом, с первого же дня совместного проживания, свекровь потребовала, чтобы я называла ее не по имени-отчеству, а мамой. И когда я попыталась деликатно отказаться, сказав, что мама для меня — это моя мама, новая родственница сильно обиделась. Пришлось как-то подстраиваться. С тех пор я обращалась к свекрови несколько иронично — «мамочка». Честно признаться, это была скорее самоирония. На большее я тогда была неспособна. Отца мужа без просьб я сразу начала называть «папа».
Далее, с первого месяца нашего брака мать мужа буквально каждый день спрашивала меня, не беременна ли я. И объясняла, что уж очень хочется внука. Причем ежедневные унижающие расспросы продолжались даже после того, как я сходила на полное обследование и предоставила заключение, что отклонений от нормы в моем организме нет и что я могу иметь детей. Дольше двух лет длились словесные домогательства на тему желательной беременности, пока она и вправду не наступила.
Думаю, таким образом свекровь пыталась сформировать у меня комплексы, чтобы легче было мной управлять. Она привыкла доминировать с детства. Ее многочисленные «кузены» уже под старость любили рассказывать, как еще в двенадцать лет их двоюродная сестра командовала всеми мальчишками на каникулах у бабушки, выделяя поочередно от одного, то другого. Как все они были очарованы ею и ходили за ней вереницей, стремясь заслужить ее одобрение. Ну, чисто Скарлетт О’Хара!
Похоже, в отношениях со мной у матери мужа присутствовал и элемент ревности. Как же так, до свадьбы главной женщиной в жизни сына была она; а теперь вдруг все изменилось. Я тоже ревновала, но по-другому, довольно странному поводу. Свекровь обожала старшую дочь от первого, фронтового брака. Который не сохранился, поскольку у ее бывшего мужа после войны «воскресла» семья, которая якобы погибла в Сталинграде. Так ему сообщили из дома и он посчитал себя свободным для новых отношений.
Брак отца моего мужа тоже не выдержал испытания войной. И моя будущая свекровь после войны начала разыскивать свою школьную подругу, которая до войны была замужем за моим будущим свекром. Получилось так, что нашла она не подругу, а третьего мужа для себя. К тому времени моя будущая свекровь еще раз вышла замуж. Потом она этот брак расторгла и тоже оказалась свободна. Мой муж стал плодом нового союза.
Я с первого дня моего брака почитала своего супруга весьма достойным человеком и замечательным сыном. И мое чувство справедливости было задето тем очевидным предпочтением, которое свекровь оказывала старшей дочери перед ним. Через много десятков лет после смерти свекрови сестра мужа с болью вспоминала, как мать однажды пыталась накормить ее самой отборной клубникой, привезенной с дачи. И как дочь специально капризничала и отказывалась, утверждая над матерью свою эмоциональную власть.
А я ведь тоже отлично помню этот случай. Свекровь жалобно уговаривает дочь: «Ну, хоть попробуй! Ты посмотри, такой клубники у нас вообще еще не было! Ну, пожалуйста, ну, хоть пару ягодок!». А я смотрела на это действо и думала, почему мать не предлагает попробовать эти огромные, спелые ягоды моему мужу, который находится здесь же? Чем он хуже сестры? Почему такое отношение?
А сам муж, как мужчина, вообще не придал значения этому эпизоду. Для меня эти клубничины навсегда стали символом разной степени привязанности к собственным детям. Каюсь, по молодости я считала, что все родители вольны управлять своими чувствами. И обязаны, вот просто должны, любить всех своих отпрысков одинаково! Сколько бы их ни было!
Будущие отношения с моей свекровью были заложены в первую годовщину нашей свадьбы. Мы еще жили у родителей мужа, потому что никак не решались зажить своим домом. Такого опыта ни у меня, ни у него не было. И было как-то страшновато.
На празднование пригласили чету общих друзей, которые нас и свели друг с другом. Стол стоял накрытым, пришла моя подруга, а ее муж опаздывал. Мой тоже еще не появился с работы. И свекровь спросила «сваху»: «Почему твой Виктор задерживается?». А та пошутила: «Да все никак не может решить, какой из четырех костюмов надеть, примеряет!». И что я слышу в ответ? «Хорошая ты жена! А вот у моего Мишеньки ни одного костюма нет!». Я убежала в ванную, закрылась и начала реветь. И не выходила оттуда, пока не пришел мой муж. Он сумел выманить меня из ванной, вывел мать на кухню и «прочистил с песочком». Я ничего не сказала ему на все расспросы, но муж мой понял все сам. Наверно, он хорошо знал материнский характер. Потому что даже через коридор из комнаты было слышно: «Что ты такого наговорила Ленке, что она плачет?!».
Бессмысленная, прилюдная жестокость свекрови поразила меня в самое сердце. Я не могла понять, почему меня выставляют плохой женой? Ведь свекровь знает, что целый год мы ищем мужу приличный костюм для торжественных случаев и никак не можем найти. Была бы я посмелее, так не постеснялась бы напомнить, что родители и женили сына без покупки костюма к свадьбе.
После этого случая я засобиралась в свою новую квартиру. Поняла, что зажились с родителями.
С каким удовольствием я отделывала все в доме своими руками! Красила изумрудным цветом стены в ванной и туалете, белой эмалью — стенной шкаф. Украшала его узорами золотом в стиле рококо. В том же стиле оформила старый рижский книжный шкаф, который отдали нам мои родители. Тоже перекрасила его в белый цвет, по низу и по верху пустила золотые бордюры, а на стекла наклеила на разведенный сахар узорчатую клеенку. Получился шкаф-горка для посуды со второй функцией — выгораживать спальный угол. Купили диван и две табуретки и зажили вполне счастливо. Потом муж привез из Москвы гэдээровские гардины и я повесила их на собственноручно расписанный карниз.
В стране перманентного товарного дефицита каждая мелочь в дом радовала до невозможности. Уют мы творили своими руками, безо всяких дизайнеров. И получалось неплохо.
Вернемся к нашим баранам. Через месяц после рождения сына, придя к нам с помощью по ребенку, моя свекровь улучила момент, когда мы остались с глазу на глаз и директивно сказала: «Вы с Мишей будете давать Инночке тридцать рублей в месяц. Еще столько же даст Мишин папа, — я уже с ним договорилась. Инночке не хватает ее зарплаты на жизнь». Я начала заикаться: «Что Вы такое говорите? Как это мы будем давать? Из чего? У меня ежемесячное пособие — тридцать пять рублей! Я в декрете, после «кесарева сечения». Столько всего нужно ребенку, да и мне надо восстанавливаться! А у мужа зарплата — двести рублей. Нет, мы помогать Вашей дочери не сможем».
Вечером я рассказала мужу об этом предложении. Он согласился с моим мнением. Но мои отношения со свекровью изменились навсегда. Сказать, что она невзлюбила меня, — значит не сказать ничего. Свекровь не привыкла, чтобы кто-то сопротивлялся ее воле. Кроме Инны, конечно. Но здесь был особый случай.
Грустно говорить об этом, но с того момента свекровь старалась больно уколоть меня при каждом удобном случае. Разумеется, с глазу на глаз, без свидетелей. Милосердная память не сохранила большинство этих случаев. Помню только самые жестокие выпады.
…Захожу как-то к свекрови по делу. Проводит на кухню, подводит к буфету. За стеклом — фотография. Клянусь, неделю назад ее не было! Говорит: «Это — Катя. Первая Мишина любовь. Он ее так любил, так любил! Больше он никого так не полюбит, не сможет. Очень сильно любил».
Прихожу в другой раз. За стеклом на том же месте — фото другой девушки. Похожа на меня, тот же типаж. «Это Жанна. Я тебе не рассказывала, — Мишутка собирался на ней жениться, уже и о свадьбе договорились? Очень она хотела за него замуж. Она из Польши была. Мишу туда не пустили, из-за работы. Допуск к секретам у него был. Как бы он хорошо жил в Польше, если бы на ней женился!».
Я не стала огорчать свекровь, что ее усилия внести раздор между мной и мужем напрасны. Она не знала, что муж сразу рассказал мне обо всех своих серьезных привязанностях из прошлого и показал те же самые фотографии.
Зато бабушкой моя свекровь была замечательной. Обожала внука, как и дед. Когда малыш подрос, мы с легким сердцем могли оставлять сына у них ночевать.
Еще долго после смерти деда малыш, ночуя у бабушки, сонно просил: «Деда, закрой мне ножки, я замерз!». Но больше всего мой сын любил лет с трех усесться деду на живот и подпрыгивать там с ликующим криком: «Тумбить деда! Тумбить деда!». И старик безропотно терпел, только кряхтел в особо трудные минуты. Как я сказала, он обожал внука и мечтал дожить до его похода в школу. Не дожил всего год.
Свекор полюбил и меня. И безоговорочно принял мою сторону, когда от моей матери узнал, в чем суть нашего конфликта со свекровью. Нечего удивляться, что убивалась я по нему ничуть не меньше, а то и больше, чем потом по ушедшему много лет спустя отцу.
Мы похоронили свекра в июле 1987 года. Муж с сыном временно поселились у свекрови, а я тем летом с горя закончила диссертацию. Спала по будильнику три часа, потом еще час добирала дневным сном. В остальное время писала научную работу и плакала. Скорбь выходила через слезы. Свекор был таким, каким я всю жизнь мечтала видеть своего отца, если бы мне дано было право выбора.
Вскоре после смерти отца мужа его мать предложила нам съехаться. Сначала я категорически отказалась. Я была в ужасе от такой перспективы. Нельзя жить вместе с человеком, который столько лет постоянно демонстрировал тебе свою активную неприязнь. И не упускал ни одного удобного случая, чтобы уколоть, да побольнее. Я посоветовала, чтобы свекровь объединилась с любимой дочерью и внучкой. Мимо. Оказалось, что дочь срочно меняет квартиру на Ленинград. Она получила там работу в престижном театре.
Второй выношенный мной вариант выглядел так: мы с мужем формально разводимся на несколько лет и он выписывается к матери. Вместе мы досматриваем свекровь. Потому что я не могла оставить без присмотра старого, больного человека, за которым оказалось некому ухаживать, кроме нас. И, конечно, я была сильно обязана матери мужа, которая в меру своих оставшихся сил все годы помогала нам растить нашего сына. Надо быть благодарным человеком.
Здесь уже воспротивился муж. Он почему-то решил, что развод из формального превратится в реальный. После долгих уговоров я наконец дала согласие на обмен квартир, хотя предупредила, что ничего хорошего из этого не получится. Мы съезжались в ситуации, в которой другие семьи раъезжаются.
… Это были два кошмарных года. Думаю, что не только для меня, но и для свекрови. К этому времени я привыкла быть хозяйкой у себя дома. А здесь началось перетягивание каната. Свекровь постоянно приглашала погостить к нам своих дальних родственников, даже не спрашивая меня и просто ставя перед фактом. Мне отводилась одна роль: заполнить холодильник продуктами, потом их приготовить и. наконец, убрать за всеми и помыть посуду. Дошло до того, что именно из соображений наличия многоюродного родства свойственники свекрови из Украины направили сына учиться в наше суворовское училище. И все выходные парнишка проводил у нас.
Нервозности добавляло то, что не раз я была невольным слушателем жалоб свекрови на мою строптивость ее дочери. Мать звонила ей в Ленинград. Чтобы не попадать в подобные неловкие ситуации, которые стали нередки, решила возвращаться домой попозже. Куда было деваться? Не к родителям же идти! Вот и уходили мы к друзьям, чтобы хоть немного расслабиться и забыть о нашей беспросветной жизни.
Масла в огонь подливали и материальные лишения конца 80-х годов. Мать мужа участвовала в домашних расходах по минимальному стандарту, а сэкономленные на совместной жизни средства переводила дочери в Питер.
Тем не менее забыть не могу, что, когда за три дня до смерти свекровь попросила у меня прощения за все и предложила попробовать начать наши отношения с чистого листа, я отказала ей. Сказала: «Поздно, мамочка, поздно! Раньше надо было думать!». Более того, в тот день я даже не поздравила ее с праздником 9 мая. Вот до чего дошло мое ожесточение! Уверена, что мать мужа именно тогда осознала, что натворила своими руками и попыталась получить прощение, предчувствуя свой уход.
Я должна была сделать над собой усилие и простить свекровь. Она была старая и, возможно, уже не была способна подняться над своей сложившейся антипатией ко мне. А я была молодая.
Правда, мое прощение не изменило бы в поведении свекрови ничего, если бы она еще пожила. Напротив, дальнейшее смирение перед чужой волей могло бы окончательно уничтожить меня как самостоятельную личность.

Все проблемы — из детства
После смерти свекрови я дала себе слово, что в будущем, когда сын вырастет, в лепешку расшибусь, но выделю ему отдельное жилье. И никогда не буду туркать невестку и пытаться ее подчинить. Ничего хорошего из этого не выходит. А если у меня будут еще дети, то ко всем буду стараться относиться одинаково, не выделяя никого, чтобы не вызвать ревность и недовольство остальных.
Когда-нибудь сподвигнусь и напишу про жизнь людей в перестройку и в последующие десятилетия. Но сейчас только пунктирно обозначу некоторые вехи своей последующей жизни, имеющие значение для этого повествования.
Я добилась всего, о чем мечтала. Собственными усилиями, без каких-либо связей и помощи со стороны я построила, кирпичик за кирпичиком, фундамент и здание личной карьеры. Моей задачей было стать максимально независимой от внешних обстоятельств, заниматься делом, которое интересно (и пока оно будет мне интересно), осваивать все новые навыки и профессии, расширять круг профессионального общения.
На пути к достижению этих целей меня ожидало множество соблазнов и искушений. Традиционно наиболее тривиальными из них были власть, статусы и материальные блага. Для человека с психологией «шестидесятника» отказаться от предложений этого рода было проще всего.
Куда сложнее оказалось испытание «медными трубами» — лестью. Когда ты достигаешь определенного положения, даже люди из твоего ближайшего окружения могут попытаться манипулировать тобой для решения своих личных проблем. И беззастенчивые, преувеличенные комплименты становятся крючком для ловли слабых душ. Правда, когда отказываешь просителю в его необоснованных претензиях, то и нужда в корыстной лести отпадает. К сожалению, после такого исхода остаются испорченные отношения. Неизбежно и разочарование в человеческой природе. Хотя бы отчасти.
Вот почему я всю жизнь осознанно избегала обзаводиться так называемыми «полезными знакомствами». Незачем искушать близких. Да и самой меняться не хотелось. Поверьте, я не кокетничаю. Я действительно так думаю и так чувствую. Посеешь поступок — пожнешь судьбу. Кроме того, любое обращение с просьбой — это впадение в зависимость. И неизвестно, что именно попросят у тебя взамен. Что там попросил Мефистофель у Фауста?
Тем не менее, мне удалось добиться невиданных для женщины в полупатриархальной стране высот. Профессиональная вершина моей карьеры позволяла мне активно участвовать в общественной жизни в самых разных амплуа, не поступаясь внутренней свободой и личной независимостью. Любой шаг с этого места по лестнице успеха вверх грозил внутренним конфликтом, потому что личностная гармония была бы разрушена.
Я и так достаточно дорого заплатила за самореализацию. Едва не потеряла семью. Стена отчуждения между мной и мужем с сыном становилась все толще с каждым прожитым годом. Лишь отчасти оправданием мне может служить желание достойно содержать родных и близких в трудные годы. Да, я нередко работала на трех работах сразу. Да, у меня от природы низкая энергетика. Хотя сочетается она с холерическим темпераментом. Странно, не правда ли? Но энергии не хватало именно на семью. Нет, свежую еду я готовила ежедневно. А на общение сил уже не было.
Чем возить ребенку из командировок дефицитные игрушки и покупать ему в двенадцать лет навороченный компьютер, лучше бы разговаривала с ним побольше, вникала в его маленькие проблемы, ездила с ним путешествовать, наблюдала с радостью, как он взрослеет… Все это было, но этого оказалось катастрофически мало и в моей жизни, и в его. Я не снимаю с себя вины. Моих ошибок уже не исправить. Но почему-то кажется, что и бесприютное, «сиротское» ташкентское детство отчасти запрограммировало такую личную судьбу, рикошетом ударившую по моим самым близким людям. В наиболее важные годы для становления личности ребенка годы мы с братом были лишены теплоты и нежности родителей.
Навык родительской любви у людей в значительной мере социален. Родители, любящие своих детей, не должны в нежном возрасте отрывать их от себя и отдавать «в люди». Если вы не будете обнимать и целовать своих детей, хвалить их за любые, даже самые маленькие достижения и успехи, то где вашим детям научиться таким формам поведения? Что они передадут своим детям?
Как гласит один грустный анекдот: если в детстве у вас не было велосипеда, а сейчас вы ездите на «бентли», то все равно в вашем детстве велосипед не появится. Что ушло, то ушло. Отсутствие родительской близости в детстве не компенсируешь ничем.

Ради родителей
А в моей жизни все дошло до того, что я всерьез задумалась о разводе. Я считала несправедливым отношение ко мне мужа и сына. А они, наверно, то же самое думали обо мне. И когда в 2008 году мне предложили престижную и высокооплачиваемую работу в Москве, я подумывала согласиться.
Семью сберегла любимая кошка. Она умерла. Ради попытки ее спасти я вернулась от матери, куда, было, совсем уже переселилась. Несколько дней мы таскали измученное животное по ветеринарам и ветеринарным центрам, перепробовали кучу рекомендаций. Более суток подряд с интервалом в час, сменяя друг друга, кололи несчастную назначенными лекарствами. А потом смирились и попрощались с этим членом нашей семьи. Она была с нами в самые трудные годы и щедро дарила свои любовь и ласку.
Я отменила все встречи, съемки на телевидении, интервью. Потому что не могла никого видеть, кроме моих родных мужчин. И вернулась в семью.
Вернулась в семью, но не к работе. Потому что мать осталась одна. Переезжать к нам с мужем она отказалась. Мать хотела, чтобы я оставила мужа и перебралась жить к ней. Себялюбие чистой воды. Но так уж устроена глубокая старость. Многие начинают думать только о себе, о своих переживаниях, о своих болезнях.
Матери нужен был кто-то рядом. За годы совместного проживания с моим братом она привыкла, что любимый сын — всегда здесь, в соседней комнате. И неважно, что он почти все время занят, что-то пишет или обдумывает. Он есть, — и это счастье! Готовить ему, обстирывать, выслушивать редкие откровения, — это тоже счастье!
Пожилым людям крайне важно чувствовать свою полезность для близких. И я обречена была стать суррогатом моего ушедшего брата для моей матери. С той разницей, что заботиться обо мне было не нужно. Напротив, это я должна была заботиться о резко сдавшей после нашей общей потери матери.
Сначала я попыталась поменять навязываемый мне формат общения. Долго и упорно предлагала забрать маму к нам. Объясняла, что мне трудно жить на два дома. Что одна ежедневная дорога к матери и обратно требует от двух до трех часов времени, — как уж повезет. Да и вести хозяйство на два дома непросто. Мать ничего не хотела слышать. Я должна была быть «у ноги», — и точка. Причем любые мои возражения на подобные предложения вызывали приступы невротического кашля либо подъемы давления вплоть до вызова «скорой».
Я не думаю, что мать сознательно манипулировала мной, била на жалость, нагоняла давление. Но то, что я — человек сострадательный, вся семья хорошо знала с детства. Скорее всего, мать действовала по привычному внутрисемейному алгоритму. Достаточно попросить, — и Лена сорвется на помощь.
Последующие восемь лет жизни были самыми трудными из прожитых мной. Потому что сестра еще после смерти брата сразу свела общение с матерью до минимума. Так поступают многие эгоистичные люди. Когда родители дряхлеют и начинают нуждаться в уходе, такие взрослые дети под любым предлогом портят отношения, делают вид, что обиделись и сами освобождают себя от каких-либо обязанностей по уходу за престарелыми членами семьи.
Я узнала о том, что подобная схема действий традиционна, от моей подруги. Ее старшая сестра и младший брат поступили точно так же сначала в отношении заболевшей матери, а затем — потерявшего ногу отца. Ровненько закрыли дверь в родительскую квартиру с той стороны и потом, после смерти родителей, явились только за наследством.
Кстати, о наследстве. Тринадцать лет назад родители собрали нас, троих детей, на семейный совет. И спросили, как разделить на всех предполагаемое наследство. В наследство входила трехкомнатная квартира приличного класса в центре города и дача с большим участком в лесу, возле озера, с отличными коммуникациями, в восемнадцати километрах от Минска. Я сразу сказала, что отказываюсь от наследства в пользу брата и сестры. Но при этом считаю, что и квартира, и дача должны достаться именно брату. Потому что он живет с родителями и будет их досматривать. А мы с сестрой постараемся помогать ему в этом по мере сил.
Нателла тогда промолчала. И родители согласились с моим предложением. Поскольку еще ранее, при приватизации, родители по настоянию матери семьдесят процентов жилья записали на брата, то оставалось только составить завещание на остальную часть наследства. И отец, и мать по итогам семейного совета написали завещание на все свое имущество в пользу Васи.
Многие друзья не раз пеняли мне потом, что я была неправа, отказываясь от своей доли в наследстве. Говорили, что все мы трое — дети своих родителей. И вправе были рассчитывать на равную долю наследства. И что у меня есть сын, — о нем тоже следовало бы подумать.
Я объясняла, что люблю своего сына и именно поэтому не хочу, чтобы он рассчитывал на что-то, не заработанное собственным трудом. Легкие деньги легко и уходят. А еще мне хотелось, чтобы родители знали, что хотя бы один ребенок не связывает рост своего благосостояния с их уходом. Надеялась, что родителям это будет приятно. Хотелось чем-то порадовать их.
Из того же ряда был и мой поступок в последний год жизни отца. Я пригласила его и маму в мой большой государственный институт на презентацию важного проекта. Заранее договорилась с руководством, что родители мои будут приняты со всем возможным пиететом. Их усадят на самые почетные места с хорошим обзором. С ними побеседуют все свободные топ-менеджеры. Мне пошли навстречу и получился настоящий подарок для стариков.
Особенно наслаждался ситуацией отец. Его карьера по разным причинам не сложилась и он мечтал дореализоваться через нас, детей. Презентация получалась триумфальной, потому что ради родителей я выложилась на сто процентов. Да еще плюс почет и уважение, и масса красивых слов от всех статусных фигур нашего института…
Таким довольным я видела папу только однажды. Это было в 70-е годы, когда его пригласили на открытие элитной гостиницы в Ялте. Поскольку отец ежегодно читал летом в Ялте лекции для городского актива, на акцию ему выделили три билета. И мы с сестрой тоже приобщились к этому праздничному действу. Тогда гостиницы подобного класса были для СССР внове. Такую мы видели до этого только в Таллинне. Знаменитая «Виру». Ялтинскую гостиницу, как и «Виру», тоже строили иностранцы. То ли югославы, то ли турки.
После официальной части мы зазвали папу в бар. Он устроился у барной стойки на вращающемся высоком сидении и, как ребенок, болтал ногами и буквально лучился довольством. Не иначе, как чувствовал себя «морально разложившимся буржуа», шутили мы потом дома. А главное, это состояние отцу явно понравилось.
Так и здесь, в моем институте, отец был счастлив оказанному ему вниманию. Он долго и со вкусом перечислял все свои впечатления от сегодняшнего похода каждому случайному собеседнику, потом переходил на анализ ситуации в стране… И все были с ним очень терпеливы и подчеркнуто внимательны к словоохотливому родителю коллеги. Уже потом наш шеф выразил сожаление, что не догадался пригласить на что-то подобное своих стариков, когда те были еще живы и здоровы.
Я возила родителей к себе на работу не просто так. Потому что видела, что отцу моему осталось жить недолго. Он резко дряхлел, лицо и руки побили пигментные пятна… Все чаще приходилось класть его в больницу, но результатов лечения хватало ненадолго.

«Крестная сестра»
Не знала я тогда, что с уходом отца исчезнет и та семья, которую я знала. И что разрушит ее один человек — моя сестра Нателла. Сначала она напрочь испортит отношения с матерью и братом. Потом буквально затравит Василия из-за наследства и тот уйдет из жизни безвременно. А затем разорвет и наши с ней сестринские узы.
Мой муж Налеллу иначе, как «крестная сестра», не называет. По аналогии с «крестным отцом» в мафии.
Если бы я вспомнила, как, еще будучи совсем молодой, сестра домогалась прописки к нелюбимой всеми тетке, чтобы унаследовать ее жилплощадь! Как буквально через день бегала к ней с рукодельным пирогом «для тети Параши»! При этом не испытывая к тетке никаких нежных чувств, как и все мы. Поскольку эта родственница годами издевалась над нашей матерью и была многолетней причиной ссор наших родителей. Тетка оказалась недоверчивой и никакого наследства Нателле не оставила. Не говоря уж о том, чтобы озаботиться прописать ее у себя. И Нателла после похорон забыла даже дорогу к могиле папиной сестры.
В последний год жизни отца тот вусмерть поругался с нашим братом. Что характерно, на идейной почве. Брат был убежденным рыночником и разрабатывал программу структурных реформ для нашей страны. А отец оставался не просто ортодоксальным коммунистом, но и поклонником Сталина. Неудивительно, что при любом споре, который всегда начинал именно наш отец, в квартире буквально «искрило».
Причем никакой «экстерриториальности» для отца не существовало. Брат прятался у себя в комнате, закрывал дверь на крючок, но отец в запале всем телом налегал на дверь и срывал запор. Чтобы высказать «всю правду» про «продажных либералов», обвинив их во всех грехах от сотворения мира.
Однажды брат не выдержал. И буквально вытолкал находившегося в приступе ярости отца из своей комнаты. Отец побежал к сестре. Он предложил расторгнуть старое завещание, составленное в пользу Василия. Потому что решил переписать завещание заново. На этот раз в пользу Нателлы и меня.
После этого начались бесконечные тайные совещания сестры и отца у него в комнате. Нателла являлась к нему каждый день, как на работу. Приносила тот же пресловутый «кусочек пирожка» и закрывала дверь в комнату наглухо. Чтобы не слышали ни слова ни мама, ни Вася.
Эти подробности я узнала от моей матери гораздо позже, после смерти брата. Тогда же мама предостерегла меня, что если когда-нибудь столкнутся мои интересы и интересы Нателлы, то она мне «глотку перегрызет». Это — дословно сказанное. Меня тогда передернуло, но я матери не поверила. Сказала: «Ну, что ты! Она же меня любит. Как и я — ее». Мать возразила: «Ты просто ее не знаешь». В последующем мама не раз возвращалась к этой теме и рассказывала мне все новые и новые эпизоды и подробности из семейной хроники, которые как-то прошли мимо меня.
Пазл сложился. Я уловила суть интриги, в которой все мы, — отец, мать, брат и я, — были только пешками. Да, Нателла промолчала, когда на семейном совете решалась судьба родительского наследства. Она ждала благоприятного момента, когда можно будет настроить отца против брата и матери и всячески подогревала отцовское недовольство совместным проживанием.
Кое-что из того периода жизни помню даже я. Знаю, что отец с матерью как-то поругались из-за брата и что сестра тут же предложила стирать отцовское белье. Конечно, стирать в машине, а не на руках, как это делала мать. Я еще раньше советовала родителям купить стиральную машину, но они отказывались, боясь, что не справятся с современными моделями. Старая, советская «Аурика» давно вышла из строя.
Следующим шагом сестры по манипулированию волей дряхлого отца было приглашение его в последний год жизни на двухнедельный отдых на его собственной даче. Нателла окружила старика исключительным вниманием и тот буквально растаял.
Заключительным аккордом в акции по захвату наследства брата стало убеждение сестрой отца в том, что ей в ближайшее время предстоит серьезная операция по удалению вен на ногах. И отец сломался. Как писал папа любимой племяннице за год до своего ухода, он очень переживал за исход предполагаемой операции и жалел старшую дочь.
Это письмо загадочным образом попало в 2016 году в мой архив, хранившийся у матери. Очевидно, его положила туда сама мама, не решившись выбросить это послание от усопшего. Письмо осталось неотправленным из-за болезни отца и помещения его в больницу. Точно знаю, что появиться в моих бумагах оно могло не раньше 2014 года. В том году я в последний раз проводила ревизию личных бумаг.
Сказать, что я была потрясена этим письмом, — значит ничего не сказать. Из письма отца к племяннице я узнала две исключительно важных вещи. Во-первых, выяснилось, что отец по-своему любил меня. Половина текста была посвящена моим профессиональным успехам и той поддержке, которую я отцу оказывала. Из строк, написанных отцовской рукой знакомым каллиграфическим почерком, явствовало, что папа гордился мной. Но нет смысла гордиться тем, кого ты не любишь, кто ничего не значит для тебя. Замечу, что после похорон отца сестра пыталась уверить меня, что любил он только ее, Нателлу. Кого она убеждала, — меня или себя?
Во-вторых, стало понятно, почему отец решился на изменение своей последней воли. Не только потому, что в какой-то момент обиделся на брата и надумал его серьезно наказать. Бесспорным достоинством папы являлось то, что он был незлопамятен. Быстро вспыхивал и выходил из себя. И так же быстро отходил.
На системное, тщательно продуманное действие по изменению завещания почти девяностолетнего человека надо было подтолкнуть. И не просто подтолкнуть, но и организовать это мероприятие чисто технически. И Нателла убедила отца, что ее ждет серьезнейшая хирургическая операция. Эксплуатировать жалость к себе — это вообще любимый прием моей единоутробной сестры. По-моему, я уже говорила об этом.
Информация про операцию было ложью, обычной и привычной для сестры. Достаточно сказать, что с момента написания письма прошло тринадцать лет, а никакой операции так и не было сделано! Проблема со здоровьем имелась, но не в той тяжелой степени, как это было представлено отцу, чтобы вызвать его сочувствие и подвигнуть к действиям.
Найденное письмо я отправила адресату — двоюродной сестре в Москву. Но перед этим сделала копии для себя и Нателлы. Нельзя было лишать ее последней весточки от отца. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что моя сестра это письмо давно прочитала. И даже цитирует его наизусть кусками! Оказывается, там была еще одна страница о маме! Я спросила Нателлу, а почему же она не показала письмо мне, как это сделала сейчас я? Ответом было молчание…
К чести папы, он тогда пригласил меня на разговор в больницу, где проходил очередной курс лечения и предложил разделить свою долю наследства между сестрой и мной. При этом сказал, что его решение — окончательное и взял с меня слово, что я ничего не скажу об этом разговоре матери и брату.
Я чувствовала во всем этом деле что-то неправильное. Не отрицая в принципе права отца распоряжаться своей долей имущества, я категорически отказалась от моей доли отцовского наследства в пользу Нателлы. Тогда отец предложил передать предназначенную мне часть моему сыну. Я поговорила с сыном и он, как и я, согласился не участвовать в этом не очень благовидном деле.
Честно говоря, я даже не поинтересовалась в деталях, что входит в отцовскую долю наследства. Если бы знала, это подвигло бы меня вмешаться и остановить отца в его действиях, объяснив их незаконность.
Дело в том, что папа распорядился не только тем, что ему реально принадлежало, но и частью маминой собственности. В итоге он завещал сестре часть квартиры и дачу рядом с городом, построенную совместно с матерью.
Когда при попытке вступления в наследство мама и брат после смерти отца узнали об изменении завещания в пользу Нателлы, мать хотела судиться с сестрой за свою половину дачи. Собиралась истребовать и свою долю наследства в отцовской доле квартиры, как вдова и неработающий пенсионер. Чтобы хотя бы это передать сыну в компенсацию морального и материального ущерба.
Брат действительно был сильно травмирован решением отца. Раньше только из романов западных авторов мы узнавали о чувствах героев, лишенных родителями наследства. Каково было осознать, насколько сильно не любил тебя покойник, чтобы озаботиться изменением последней воли! Василию и в страшном сне не могло присниться, что он может оказаться в подобной ситуации.
Но больше всего и брата, и мать потрясло предательство Нателлы. Я точно знала, а они понимали, что изменение завещания не могло быть спонтанным актом. Кто-то злонамеренно подтолкнул больного старика к действиям. А поскольку выгодоприобретатель был известен, то мать при мне сказала Нателле, что судьба накажет ее за подлость.
С этого момента начались все наши горести. Сестра пригрозила сжечь дачу, если мать подаст в суд на присуждение ей ее половины. Я знаю это не только из позднейших откровений матери, но и из собственных признаний моей сестры. Она считала меня сочувствующей и подробно делилась своими планами.
Сестра действительно вынашивала идею сжечь нашу любимую дачу. Разумеется, в том случае, если мама и брат не откажутся от претензий на свою долю наследства.
Эта часть эпопеи закончилась тем, что брат убедил мать отступиться. С тех пор я несколько раз по осени, в грибной сезон встречала брата возле дачи в лесу. Встречала его и Нателла. И каждый раз Василий отвечал отказом на предложение Нателлы заглянуть на дачу «попить чайку». Я его понимала.

Разбитое сердце
Едва только сестра закрепила за собой дачу, она всерьез взялась за мать и брата, требуя от них продать квартиру и отдать ей ее «фунт мяса». В ход пошли уже знакомые нам по прошлому опыту приемы. Помнится, я рассказывала, как наша старшенькая терроризировала когда-то родителей и брата, решив отселить своего мужа за счет их жилплощади?
Почти любой человек в повторяющихся ситуациях ведет себя однотипно. Не стала исключением и Нателла. Она вновь и вновь являлась к родным домой и требовала форсировать обмен. Мол, ее сыну пора жениться и ему нужно свое жилье.
Когда сестрица не могла прийти сама, она посылала взамен своего сына. И выпестованный мамой внук, демонстративно топая, проходил по всей квартире и громко кричал: «Где тут мой нелюбимый дядька Васька? Когда он отдаст мне мои метры?». Брат прятался от этих визитов в своей комнате, потому что избегал прямых столкновений.
А сестра, закусив удила, похвалялась мне: «Скоро Васька сломается! Он — слабак против меня! Я согну его в бараний рог».
Чтобы не быть все время между молотом и наковальней, я почти перестала бывать у матери и брата. За годы, прошедшие между уходом отца и смертью брата, считанные разы мы виделись с мамой и Васей.
В последний раз я видела брата ровно за месяц до его ухода. Выглядел он очень плохо. И я в который раз попросила его лечь на обследование в кардиологию. Как потом рассказала мать, брат и сам пришел к такому же выводу и начал собирать деньги на госпитализацию и возможную операцию. Но не успел. Так называемый «кинжальный удар» в сердце случился раньше.
По справедливости, ответственность за такой исход несут и моя сестра, и моя невестка. Сестра буквально затравила брата своими требованиями размена квартиры. Правда, Василий оказался вовсе не таким уж «слабаком», каким представляла его себе Нателла. Исправно ездил по объявлениям о размене, тратил время и усилия на имитацию изучения вопроса, но никогда не давал согласия даже на наиболее интересные «квартирные» варианты. Саботировал это дело. Но вся эта травля его и матери Нателлой, постоянное нервное напряжение не могли не сказаться на состоянии сердца Василия. А если учесть боль от предательства родного человека, то картина и вовсе получается печальной.
Масла в огонь подлила и жена Василия. Хотя жили супруги десятилетиями раздельно, но видимость семейных отношений соблюдали. Брат приходил в семью по выходным, а также на все праздники.
В последние годы вся его эмоциональная жизнь сконцентрировалась на дочери. И хотя она редко бывала дома, брат постоянно рассказывал о ней матери, делился ее успехами, вспоминал, какой очаровательной малышкой была девочка… Дочь училась за границей, а брат оплачивал эту учебу, ради чего брал на себя все новые обязательства. Работал на износ.
В тот печально памятный последний день декабря Василий с раннего утра съездил на рынок, привез полные сумки продуктов и с радостью встал к плите готовить разнообразные блюда к новогоднему столу. Он собирался встречать Новый год с женой и приехавшей на каникулы дочерью. Как обычно. С воодушевлением говорил маме, какой чудесный праздник получится!
И вдруг звонит жена и говорит, чтобы он не приходил. Мол, она решила прямо сегодня ехать в санаторий и встречать там Новый год с подругой. А дочка тоже приглашена к друзьям.
…В этот день я позвонила ближе к вечеру, чтобы поздравить маму и брата с наступающим праздником. Трубку снял Василий. На мой дежурный вопрос, как он собирается встречать Новый год, я услышала: «Никак. В девять вечера лягу спать». Голос был расстроенный. Потом подошла мама и шепотом объяснила мне, что произошло.
В тот день мой брат понял, что у него нет семьи. Это разбило ему сердце.
В январе брат сообщил супруге, что прекращает отдавать семье всю зарплату и начал собирать средства на лечение. В день его смерти сестра и мать нашли отложенные им за несколько месяцев деньги. Они пошли на похороны Василия (вдова сразу заявила, что у нее на это денег нет). Остаток суммы отдали дочери.
Сейчас врачи говорят, что смерть от разбитого сердца случается. Боюсь, что именно это и произошло с Василием. Все обстоятельства сошлись против него — и он не выдержал. Брат был человеком тонкой душевной организации. Ему бы поэтом быть…
Надо было слышать, как громко, в голос рыдала на похоронах брата Нателла! Мама потом не раз вспоминала об этом и каждый раз — с одним и тем же комментарием: «Знала, что она во всем виновата!».
Стыдно признаваться в таком, но с момента смерти брата мать заглазно называла сестру исключительно «эта воровка и убийца». С трудом я убедила мать отречься от проклятия сестры. А по прошествии времени и после долгих уговоров мать со скрипом согласилась написать под мою диктовку поздравительную открытку к шестидесятилетию Нателлы. Я старательно и долго объясняла, что все друзья и коллеги сестры будут на юбилее и поразятся отсутствию поздравления от матери именинницы. Начнутся всяческие пересуды, отчего это мать отказалась поздравить родную дочь?
Написанием приветственного адреса мне также хотелось как-то помирить близких мне людей. Но не такова была моя мать, чтобы взять и простить предательство. В ее роду плохое не прощали еще со времен Казанского ханства, которым управляли ее предки. По отцовской линии мама была прямым потомком Чингисхана. Ну, а кровь, как известно, не водица. И нередко диктует поведение человеку.
Не простила мать и невестку. И вступила в свою треть наследства после умершего сына. А потом поставила меня в известность, что образовавшуюся долю в треть от трехкомнатной квартиры хочет оставить мне. И опять я принялась убеждать мать выделить какую-то часть и сестре. Мать категорически уперлась: «Хватит с нее того, что получила! Обокрала брата, довела до смерти… В ее наследстве — полдачи и метры, принадлежащие мне. Ни она, ни та, другая больше ничего от меня не получат!».
Как я теперь понимаю, главным мотивом действий моей мамы была месть. Месть умершему отцу, тайком лишившему наследства ее обожаемого сына. Месть любимой отцом Нателле, обманом получившей наследство брата. Месть невестке, в браке с которой Василий был несчастлив.
Семейную войну развязал отец, решив наказать за непочтительность единственного сына. На самом деле он метил в жену, занявшую сторону Василия. Мама «вендетту» продолжила. Родители сводили накопившиеся за жизнь счеты друг с другом через завещания и дарственные. В запале они совсем не думали о своих детях и том страшном наследстве в виде разрушенного семейного гнезда, которое нам оставляют.
Да и Нателла не очень переживала из-за возможных внутрисемейных последствий пересмотра отцом своего завещания. У сестры было две утилитарных цели: получить большую часть нажитого родителями без каких-либо обязательств и максимально испортить отношения с родными, чтобы не досматривать мать.

«Белая и пушистая»
Больше чем через год после смерти брата я, наконец, согласилась принять мамин дар. Но только после того, как мать рассказала мне про очередную выходку Нателлы. Зная, что после истории с переписанным завещанием ей нечего рассчитывать на часть крохотной доли матери в квартире, при жизни брата Нателла советовала матери оставить мамины восемь метров жилплощади мне. Отсутствие своих претензий на эти квадраты она благородно мотивировала маме доводом, что Лена единственная из троих детей не получила в наследство от родителей ничего.
Но брат неожиданно умер. Доля матери в квартире внезапно увеличилась почти в три раза. И Нателла резко поменяла линию. Она стала уговаривать мать переписать завещание… Нет, не в ее пользу, как можно было бы подумать. Сестра отлично понимала, что при ее отношениях с матерью на дополнительное наследство ей рассчитывать нечего. И предложила матери оставить ее собственность жене и дочери брата вдобавок к отошедшей им половине квартиры, в которой они не жили с братом ни одного дня.
Мать знала, как надавить на меня. Я поняла, что сестра действует по принципу «кому угодно, лишь бы не Лене!». И от обиды скоропалительно приняла решение принять материнский дар без дальнейших обсуждений. И сама сказала об этом сестре. Потому что не хотела, чтобы та после ухода матери оказалась в таком же неприятном положении, как мать и брат при оглашении нового, сокрытого от них по сговору отцовского завещания.
Реакция сестры была болезненной. Так и не знаю до сих пор, из-за чего: из-за обиды на мать, демонстративно выразившей свое негативное отношение к ней? Или на меня? Возможно, Нателла ждала, что я откажусь от дара матери в ее пользу? Я ведь до этого уже дважды поступалась интересами своей семьи сначала ради брата, а потом — ради сестры.
Но с тех пор мои личные обстоятельства поменялись радикально. Да, дарение матери я приняла на импульсе, от обиды на интриги Нателлы, направленные на сей раз против меня. Но уже изначально после смерти брата я не отрекалась полностью от потенциального материнского наследства. Потому что знала, что с этого момента кому-то придется отказаться от работы и досматривать немощную мать.
Невестка и внучка приняли наследство брата, но отвергли сопряженные с ним обязательства. А Нателла еще в молодости декларировала, что никого из стариков досматривать не будет. Что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее подобным образом.
Не бывает, чтобы из себялюбивых молодых людей в будущем формировались новые данко или матери терезы. Методом исключения получалось, что досматривать мать придется мне.
Тогда же я просчитала наперед, что в будущем может понадобиться даже продать родительскую квартиру, чтобы на мою долю в ней содержать сиделок для матери, если она проживет достаточно долго. Допустим, станет лежачей, а у меня уже не будет достаточно сил и средств, чтобы полноценно ухаживать за ней.
Получилось программирование будущего. За исключением продажи квартиры. Восемь лет прошло с момента смерти брата. Я все это время не работала, потому что вся тяжесть по досмотру матери сразу была возложена на меня.
Ради соблюдения общественных приличий сестра заходила к матери раз в неделю на полчаса. Что давало ей возможность изображать для друзей и знакомых иллюзию присутствия в материнской жизни.
Долгие годы не могла понять, почему сестра часто расспрашивает меня, как проходит день матери, от каких болезней та страдает, что я делаю по уходу за ней… Зачем ей эта информация, если она отказывается оставлять работу и подключаться к уходу за немощной мамой?
А потом как-то в городе встретила ее однокурсницу. И та с восторгом стала рассказывать, как все восхищаются Нателлой за ее самопожертвование. И удивляются, как это ей удается совместить работу на полную ставку и бдение у постели больной (мама как раз тогда перенесла операцию на рак). Моя собеседница, чтобы досматривать прикованную к постели мать, была вынуждена перейти не то на пол-, не то на четверть ставки.
Оказалось, в своем кругу Нателла постоянно рассказывает в деталях, как здоровье мамы, от каких смертельных хворей ее в очередной раз удалось спасти, сколько раз в неделю к ней приезжает «скорая помощь»… Ну, и все в этом роде.
Я мысленно рукоплескала сестре. И подумала, что в ее лице знатная пиарщица пропадает. Казалось бы, ни слова неправды. Не сомневаюсь, что сестра не рискнула сказать, что это она денно и нощно маячит у постели матери. Что именно ей пришлось проходить с матерью все предварительные обследования, высиживать по шесть часов в очереди в поликлинике в Боровлянах, чтобы поставить ее на учет. Затем получать направление на госпитализацию. Потом доставлять и обустраивать мать на ожидание операции, потом ежедневно выхаживать ее по полсуток в палате, где лежат еще несколько прооперированных больных. И, наконец, отвозить мать домой, где четыре месяца жить с ней и обслуживать ее, ни на минуту не возвращаясь к себе в семью. И в этот период в тридцатипятиградусную жару постоянно возить маму на лечение.
На самом деле в то время сестра всего на один день заменила меня в больнице, когда мне стало совсем плохо от недосыпа и усталости. Полагаю, что дело было не в жалости к матери или ко мне, а в элементарном расчете. Если бы я слегла, то решать что-то по матери пришлось бы уже Нателле. А сразу после операции мать не взяли бы ни в один дом престарелых, несмотря на полностью ясный разум.
По таким же соображениям через несколько лет сестра согласилась на какое-то время подменить меня возле матери, когда мне пришлось срочно лечь в кардиологию по показаниям. Врачи поставили мне тогда полное нервное истощение. Как сейчас помню, эндокринолог сказал: «А что Вы хотите, милочка? Если столько лет жить на два дома и не иметь ни минуты покоя даже ночью, быть в постоянном стрессе, — еще и не то бывает!».
И правда, даже без обострения болезней мать могла позвонить мне в относительно спокойные периоды домой в три часа ночи, в пять утра и потребовать немедленно приехать. Шла в туалет и упала, — надо поднять.
Нателле она с этим никогда не звонила. Прецеденты раньше были, а помощи не было. А случались недели и даже месяцы, когда дважды в сутки мне приходилось хватать такси, параллельно вызывать «скорую» и наперегонки с ней мчаться по вызову матери сбивать ей зашкалившее давление.
Обо всех подобных особенностях моей жизни тех лет Нателла знала с моих слов после многочисленных расспросов. И позволяла окружающим предполагать, что известно это ей из собственного опыта. Что это она героически досматривает мать, совмещая труд сиделки с основной работой…
Сначала я только посмеивалась, слыша с разных сторон про самопожертвование Нателлы. Мне это было безразлично. Если сестре так важно общественное мнение, — пусть ее. От меня не убудет.
За эти годы мать не только нажила из-за скорби по брату мощнейшую гипертонию и рак, но и чуть не умерла от острого панкреатита. Как-то под самый Новый год ее забрала «скорая помощь». С яркими галлюцинациями мама пробыла в реанимации пять дней. А потом — еще сколько-то, постепенно возвращаясь оттуда, где она была.
Маленькая, но жилистая, моя родительница излягала врачей, когда они пытались переодеть ее в больничную одежду. А одного даже чуть было не лишила возможности иметь наследников (по его собственным словам). Позднее мать рассказала мне, что видела врачей в виде огромных черных ящериц в белых халатах, которые нападали на нее и срывали одежду… Причем галлюцинации были разнообразные; все, как одна, угрожающие и неотличимые от реальности.
Я в это время и в Новый год, и позже бродила по улицам и молилась: «Только бы она осталась жива!». И вот однажды во время одного такого хаотического движения мне позвонили из реанимации и попросили срочно приехать. Заикаясь, я сказала: «Что, уже все… Конец?». Хихикая, доктор сказал: «Не конец. Но мы больше так не можем. Приезжайте и сами разбирайтесь со своей мамой. Она уже всех достала. Целыми днями все время повторяет: «Позовите Лену! Позовите Лену!». Приезжайте, — мы разрешаем».
Как только мне позволили дежурить в реанимации, мать сразу пошла на поправку. Конечно, в последующие четыре месяца я опять жила с ней. Мать восстановилась полностью. А я от перегрузок и стрессов заболела воспалением легких. Началось все с гриппа. Пролечили меня семь дней антибиотиками, а потом посоветовали летом на месяц-полтора поехать к морю, на юг.
Звоню сестре, прошу досмотреть мать в мое отсутствие. Объясняю, что из месяца, который буду отсутствовать, две недели мама проведет на профилактическом лечении в стационаре. Уже много лет ее клали туда дважды в год планово (спасибо родному государству!). Надо только отвезти ее в больницу и привезти домой обратно.
Сестра поначалу отказалась категорически: «Летом меня «не чапать» — у меня дача!» — заявила она. Я взорвалась: «Летом тебя «не чапать», — потому что дача! Зимой «не чапать», — потому что работа! Я и так не привлекаю тебя много лет, практически все делаю сама. Ты же знаешь, как тяжело я отболела. Если не вылечу тяжелый бронхит, не смогу зимой обслуживать нашу общую мать».
Сестра отказалась помогать уже повторно. И тогда я пригласила к маме хорошую знакомую, только что вышедшую на пенсию. Познакомила их друг с другом; обговорили круг обязанностей, вручили задаток… У меня камень с души упал.
До моего отъезда остается пара дней, как вдруг мать категорически отказывается от внешней помощи и требует, чтобы я осталась. Оказывается, эту знакомую не захотела видеть возле матери Нателла. Оговорила человека и убедила мать отказаться от ее услуг. Эта женщина была из нашего общего круга и сестра опасалась, что туда просочатся сведения об ее отказе хоть эпизодически бывать у родной матери и помогать ей.

Я вам — не крепостная!
И сестра, и мать потребовали, чтобы я сдала билеты и продолжала обслуживать мать. Хотя внутри меня все клокотало, я спокойно, выдержанно объяснила обеим, что я им — не крепостная. А обращаются они обе со мной, как с крепостной. И что уж как-то им придется месяц мирно сосуществовать друг с другом. Я и так практически в одиночку столько лет смотрю мать. А у меня, между прочим, есть семья. И не мне, а сестре вырастили сына с грудного возраста. К моему даже не приближались. А будут так вести себя, — рассмотрю просьбы о моей работе в России и уеду туда.
Сестра знала, что подобные предложения из Москвы мне постоянно поступали. Это и решило дело. Скрепя сердце, Нателла согласилась подъезжать к матери с дачи по мере необходимости.
Я забила холодильник свежими продуктами и порционно замороженной готовой едой. Написала Нателле подробные инструкции, какие лекарства, в какой дозировке и по какой схеме матери принимать. Ранее побывала у ряда врачей, выписала рецепты на недостающие и закупилась с походом. «Экипировала» мать полностью.
Кстати, именно с тех пор я знаю точный критерий, как со стороны определить, кто из родственников реально досматривает пожилого или тяжело больного человека. Достаточно поинтересоваться, какие лекарства и как часто опекаемый употребляет.
Нателла два дня даже с инструкцией никак не могла усвоить, какие средства в каких случаях надо давать. Когда вызывать «скорую», а когда достаточно просто попросить консультацию у дежурного врача «неотложной помощи».
Позднее подобную беспомощность я наблюдала у дочери моей умирающей классной (она вела класс несколько месяцев, но мы с ней дружили). Последняя как-то позвонила и попросила зайти к ней помочь. Оказалось, она полгода не могла добиться прикрепления к ней соцработника после тяжелой операции. Я сумела решить этот вопрос за один день. Повезло, что попала на заведующую профильным учреждением.
Когда во время посещения бывшей классной ей стало плохо, она даже не смогла подсказать нам, какое лекарство ей нужно дать. В записной книжке мы нашли телефон любимой дочери. Та обреталась дома без работы, но к матери не спешила. А мать уже не могла даже самостоятельно попить воды.
Я по телефону кратко обрисовала дочке ситуацию, ожидая взволнованной реакции и готовности немедленно приехать к маме. Куда там! Дочь сказала, что не представляет, какие лекарства мама пьет. Что лучше бы нам позвонить Саше, брату. Он, наверное, знает.
Как-то мы из положения вышли, благо, подруга — врач.
Единственное, что я позволила себе, — это демонстративно не предложить дочери финансово помочь на похоронах. Я обязательно делаю это всегда, а тут меня как переклинило. Дочка долго терлась возле меня при прощании, выжидающе тянула время разговорами… А я спокойно и твердо смотрела ей в глаза и молча наблюдала, как один за другим подходили знакомые семьи и передавали дочери конверты со словами соболезнования.
Моей учительнице моя помощь больше не требовалась. А такой дочери помогать не хотелось.
…Итак, я поехала к солнцу и морю. Перед отъездом и мать, и сестра не раз устраивали мне скандалы. Но я была непреклонна. Потому что твердо знала, что речь идет уже о моем выживании. Что если в это лето не подлечиться, то непременно сломаюсь.
Как позднее выяснилось, не успела я сесть в поезд, как сестра тут же обзвонила всех знакомых со словами: «Ленка уехала на юг тусоваться на полтора месяца и бросила здесь мать на меня одну!». Два человека из общего круга позвонили мне по приезде и рассказали об этом. А сколько человек не рассказали?
Я знала предполагаемую дату выписки мамы из больницы. И на следующий день пошла на телефонный узел звонить ей, чтобы узнать, как дела. Мать еле цедила слова. Когда на прощание я сказала ей, чтобы она берегла себя и что я ее люблю, мать заявила: «Не нужна мне твоя любовь! Мне уже все доложили. Не было у тебя никакого воспаления легких. Ты вообще ничем не болела! Просто захотелось поехать на юг. Бросила меня здесь и уехала».
От откровенного хамства я теряюсь. Есть у меня такая слабинка в характере, чего уж там. Как я доползла до дома нашей хозяйки, не помню. Помню, что сначала сгоряча пробовала дозвониться до Нателлы. Счастье ее, что она уже съехала на дачу. Мало бы ей не показалось! Я была на таком стрессе, что впервые оказалась готова сказать ей все, что о ней думаю. Конечно, я сразу поняла, кто оговорил меня матери и настроил ее против меня.
Два дня я провалялась на койке с сердечным приступом. А на третий взяла себя в руки и пошла звонить Нателле. Когда она сняла трубку, я спросила, зачем она солгала матери, что я ничем не болела? Думаете, сестра смутилась? До сих пор в ушах стоит ее злорадный смех: «А ты как думала, я буду терпеть, что ты свалила на полтора месяца и бросила на меня безумную старуху?».
Замечу, что сестра всегда заочно старалась опорочить мать перед людьми, приписывая ей неадекватность. Так она страховалась от возможных последствий распространения информации о ее поведении в деле с наследством отца. Сестра знала решительность матери в определенных ситуациях, даже бескомпромиссность. И была уверена, что мать рассказывает всем желающим послушать, как Нателла обманом лишила брата завещанной ему собственности. Кстати, здесь сестра ошибалась. Мама никому, кроме единственной подруги со старого места работы, об этом не поведала.
Позднее, по возвращении домой, мы объяснились с Нателлой. Она признала свою неправоту и в оправдание сказала, что «мы все тогда как будто сошли с ума». Я уточнила, что «сошли с ума» только они с мамой, но не я. И что причина — в том, что обе привыкли распоряжаться мной, как вещью. А тут «вещь» вдруг взбунтовалась. И на месяц и пять дней (не на полтора месяца, как говорилось всем!) посмела уехать оздоровиться.
Тогда же я поняла, что больше не люблю ни мать, ни сестру. Все отболело. Нельзя всю жизнь испытывать чувства без взаимности.
Я продолжала заботиться о матери, как ни в чем ни бывало. Беспокоилась о ее здоровье, через голову переворачивалась, чтобы продлить ее жизнь. Но делала это уже скорее по библейскому канону, по обязанности, чем по зову души.

«Завтрак аристократа»
Примерно в те же годы произошла еще одна неприятная внутрисемейная история. Отчасти в ней была виновата уже я. Но только отчасти. В финансовом отношении годы моего ухода за матерью были для меня сложными. Прежде всего потому, что до этого я привыкла прилично зарабатывать. Хотелось на достойном уровне содержать свою семью и помогать родителям, а также создать свой небольшой «пенсионный фонд». Получалось это в основном за счет сверхусилий и, по-среднему, десяти-двенадцатичасового рабочего дня, нередко без выходных и с частыми командировками.
А тут вдруг — полная смена образа жизни с крайне активного на пассивный, с минимумом перемен и впечатлений. Но с максимумом стрессов, присущих круглосуточному бдению за больным человеком.
Короче, я на восемь лет выпала из жизни. А ведь, объективно рассуждая, эти годы могли стать лучшими в моей жизни. В планах было написание нескольких книг, большого количества статей, предполагалось множество интересных поездок и встреч и трехлетний «ангажемент» на лекции и проведение тренингов молодой политической элиты одной из соседних стран. От всего этого пришлось отказаться в силу жизненных обстоятельств. Воистину, хочешь насмешить Бога, — расскажи ему о своих намерениях.
А тут сын надумал отделиться от нас и зажить своим домом. И я решила ему помочь, но своеобразно. Понимая, что работать и зарабатывать в данный момент времени я не могу, попробовала увеличить свои доходы по-другому. В случае успеха могла бы помочь сыну в отделке его новой однокомнатной квартиры.
Перед глазами был пример старшей сестры, которая уже много лет все свои свободные средства ссужала лучшему другу своего сына под определенный процент. Помните, я как-то упоминала о мальчике, который вырос на нашей даче? Из него получился удачливый предприниматель. Но в силу рода деятельности он постоянно нуждался в свободных оборотных средствах, поскольку работал с частными коллекционерами и аукционами. И часто приезжал из Москвы, где создал свой бизнес, в Минск. В том числе и в поисках возможной ссуды. Условия для него на родине оказались в два раза выгоднее, да и люди были больше склонны доверять друг другу. Хотя и здесь финансовый ручеек уже иссякал вследствие кризиса.
И я попросила племянника связаться с его другом и работодателем, предложив ему свои сбережения на тех же условиях, на которых ему одалживала деньги моя сестра. Из «профита» двадцать процентов получал племянник за посредничество. Правда, мои родные настояли, чтобы мы оформили наши деловые отношения и взаимные обязательства через нотариальную контору.
Поскольку ни заемщик, ни его официальный представитель в стране не проживали, я попросила сестру, как родственницу заинтересованного лица, подписать со мной договор с гарантией возврата долга. И совершенно не была готова к тому, что прямо в очереди к нотариусу Нателла устроит мне бурную сцену с громогласным выяснением отношений. Она возмущалась, что я ей не доверяю, раз требую расписку. Что все знакомые ей верят больше, чем родная сестра и всегда дают деньги в долг под честное слово (что было неправдой). Что я не по-родственному с ней поступаю. И так далее, и тому подобное. Надеялась взять меня «на арапа», на эффект внезапности.
Нателла привыкла неизменно получать свое от любого члена семьи через крик и давление. И была неприятно удивлена, когда я спокойным тоном (только я знаю, чего мне это стоило!) объяснила ей, что ссужаемая сумма — это все, что у меня есть. И что деньги принадлежат не только мне, но и моему мужу. А он не согласен одалживать все семейные накопления на старость без твердых гарантий возврата. Напомнила, что сын Нателлы — заинтересованный участник в «цепочке». И что я не смогу одолжить деньги без нотариального оформления, а «кредитополучателя» здесь нет. Если Нателла откажется подписать договор, — значит, никакой ссуды не будет. Я одалживаю деньги не ей; она — только гарант возврата.
Когда после спора мы зашли в кабинет нотариуса, юрист сразу обратилась ко мне со словами, что сама операция таит в себе опасность отказа от возврата. Я пояснила, что мы — родственницы, так что как-нибудь разберемся. Нотариус продолжала настаивать, что многие не осознают опасность «родственных ссуд». Что сплошь и рядом идет невозврат долгов братьям, сестрам, тетям и дядям. Не говоря уже о друзьях. Нателла тут же возмутилась, что ее посчитали то ли потенциально непорядочной, то ли некредитоспособной. Заявив, что у нее есть материальное обеспечение под ссуду, она без возражений подписала договор.
После этого я попросила о встрече одного своего доброго друга. В 90-е годы познакомились почти случайно и уже более двадцати лет периодически общаемся, когда в это возникает душевная потребность. Мой хороший знакомый — финансист по образованию. Он моложе меня на двадцать лет, имеет светлый ум и прекрасные организаторские способности. Думаю, не надо говорить, что у него есть свой бизнес.
Этот человек не раз протягивал мне руку помощи в трудную минуту. Однажды и мне довелось быть ему полезной. Когда его разорили вщент и они с женой продали всю недвижимость, машины и чуть ли не последние вещи с себя для погашения долговых обязательств, он пришел ко мне в совершенно разобранном состоянии.
Дело в том, что друг оплачивал учебу младшего брата на экономиста в Англии. Готовил его для семейного бизнеса. Оставалось уплатить самый последний взнос, а средств было недостаточно. И преданный брат попросил выручить его энной суммой.
Конечно, я сделала это немедленно и безо всяких расписок. Я доверяла ему, как самой себе. Тем более что и повод для ссуды был более, чем серьезный.
Скажу больше. Я была благодарна молодому человеку, что он обратился именно ко мне. И тем самым дал возможность вернуть хотя бы малую толику того морального долга, который накопился за мной за годы нашего общения. Когда мы прощались в тот раз, я попросила не беспокоиться о возврате, предложив считать деньги не ссудой, а подарком. И сказала, что не просто уверена, а знаю, чувствую, что он скоро обязательно поднимется. И что все в его жизни будет хорошо. Я действительно была убеждена в этом за счет развитой интуиции.
Так и случилось. И при первой же возможности мой друг вернул мне долг, хотя я и открещивалась от его получения, как могла.
Так вот, повторяю, после подписания договора о ссуде с сестрой я запросила встречу с моим «финансовым советником». И спросила, что означает, когда человек одалживает крупную сумму денег и при этом не хочет давать под нее расписку? «Только одно, — ответил мой друг. — Это значит, что человек не собирается возвращать деньги». И пояснил мне, что сейчас одалживать деньги вообще не стоит, — невозвраты стали массовыми. А тем более не надо одалживать последние сбережения в семье. Разве что только ему (это его манера шутить).
Поздно закрывать конюшню, когда лошадь уже убежала. Мои накопления «уехали» в Москву. Тем не менее весь первый год обязательства с той стороны исполнялись исправно.
А через год мой племянник женился. Собственных средств у него не было и я удивлялась размаху свадьбы. В Москве абонировался зал в пятизвездочном отеле. Части иногородних и иностранных гостей жених оплатил номера для проживания здесь же. Он же приобрел не только кольца «под заказ», но и платье для невесты. Причем в самом дорогом бутике. Наконец, тамадой на торжестве был ведущий российский шоумен.
Сама свадьба обошлась то ли в тридцать пять, то ли в сорок тысяч евро (как выяснилось, половина из них были моими). Она напомнила мне по какой-то странной аналогии картину Федотова «Завтрак аристократа». Помните, когда молодой аристократ, промотавший состояние, завтракает кусочком хлеба. Но одет в роскошный халат по последней парижской моде. А на столе как символ ситуации — пустой, вывернутый наизнанку кошелек. И действительно, на родину к невесте молодые ехали в плацкартном вагоне. После выплаты самых неотложных долгов за торжество они оказались на мели.
Племянник сделал свадьбу по тому же стандарту, что и несколько раньше — его друг и шеф. Поскольку собственных друзей у жениха почти не было, он позвал на торжество всех основных клиентов фирмы из разных стран. Нечего удивляться, что его начальник был несказанно рад такой бесплатной для него рекламе и согласился ссудить ему деньги на свадьбу. Конечно, под определенный процент. И каким-то непонятным образом мои средства оказались у моего племянника, а не у его московского товарища.
Когда после свадьбы прекратились ежеквартальные выплаты, я попробовала получить у сестры координаты должника. Она долго под разными предлогами отказывалась дать их, обещая связаться с ним сама. Я обеспокоилась ситуацией и попросила передать заемщику просьбу вернуть мне всю сумму. Такое право был оговорено мной юридически после истечения года займа. И тут сестра призналась, что деньги сменили временного пользователя. Причем никто не посчитал нужным даже поставить меня в известность.
В последующем сестра не раз пыталась обвинить меня в том, что я поступила с ними «не по-родственному». Что я не посчитала нужным простить ее сыну присвоенные им средства. Я же говорила, что еще с детства отец приучил сестру считать все ресурсы любого члена нашей семьи своей потенциальной собственностью.
Случилось то, чего я всегда боялась, как огня: потерять дорогого мне человека через невозврат долга. Но мне же и в голову не приходило, что вот так легко, без переживаний и сомнений, сестра и племянник могли взять без спросу чужое! А потом еще и считать виноватым в случившемся того, кто якобы «соблазнил малых сих» легкодоступными деньгами на злоупотребление доверием и фактически на мошенничество. Своеобразная мораль, странная.
На эмоциях я написала племяннику письмо, где выразила возмущение его поступком. И честно сказала, что ему бы я в долг давать не стала, тем более все семейные деньги. Потому что он пока что неплатежеспособен.
Конечно, я не могла сказать сестре, что и ссуда ей самой для меня — дело невозможное. Табу. Подарить на лечение могла бы любую подъемную для меня сумму. Одолжить на свадьбу сыну — нет. Именно чтобы не потерять отношения. На самом деле это был высший комплимент, который я могла сделать близкому человеку. Я просто не хотела подвергать нашу душевную связь испытанию угрозой разрыва. Не хотела рисковать дружбой из-за денег. Думаю, по той же причине отказывали Нателле в ссуде и другие близкие друзья.
Последующие два года моей жизни прошли под знаком безуспешных попыток вернуть одолженное. Сыну потребовались все деньги в полном объеме для завершения долевого строительства однокомнатной квартиры.
Между тем племянник перестал отвечать на мои звонки практически сразу после первых же высказанных претензий. Боялся. А сестра попыталась занять позицию, что ее дело — сторона. От непрерывного стресса (как будто мне мало было мамы!) начал садиться слух, стало плохо с сердцем. Еженедельные скандалы сестры по телефону даром не прошли.
Потом деньги вернули. Ложечки, конечно, нашлись, но осадочек-то остался.
И вдруг меня осенила неправедная мысль: больше всего на свете, кроме сына, Нателла любит деньги. Так, может, судьба рассчиталась с ней за Васю через эти проблемы с финансами?
То, что я не планировала становиться этаким графом Монте-Кристо, — это точно. Возможно, сработало мамино пророчество?
Впрочем, скоро и мне стало не до рефлексий. В сентябре 2014 года мать упала в собственной квартире и получила оскольчатый перелом бедра.

Самое лучшее наследство
К тому моменту мама уже года полтора по слабости не выходила из дома и я взяла ее на полное обеспечение. Пенсию мама обычно просила планово обменивать на доллары. Каждый раз она сначала предлагала деньги мне, а когда я отказывалась их брать, мать робко спрашивала, не возражаю ли я, чтобы она отдала их Нателле? И, извиняясь, добавляла: «Ты же знаешь ее. Без этого она вообще не будет ко мне заходить».
С моего полного согласия мать несколько раз давала деньги и племяннику, когда тот проездом бывал в Минске. И всегда забегал к бабушке в надежде на денежные подарки. И, напротив, забыл дорогу к ней в дом, когда та совсем слегла и денежный источник иссяк.
Лучше бы я не поощряла этот «подкуп» родных, а откладывала свободные средства на «черный день», который вскоре наступил для мамы! Но мне так хотелось, чтобы у мамы было полноценное общение с людьми…
Когда мать сломала бедро, я позвонила мужу сестры, как самому сильному в семье. И попросила помочь положить мать на кровать. У меня для этого недостало сил. Предложила взять такси для скорости, пообещав отдать деньги за проезд.
Почти час мы ждали приезда Левы. Я подоткнула под мать какие-то простыни, укрыла ее одеялом и обреченно обдумывала свои дальнейшие действия. Судя по тому, как стонала моя очень терпеливая мать, случилось что-то нехорошее.
Наконец, Лева приехал и все сделал. Деньги взять отказался. Ну как же, мать жены разбилась! А на следующий день пришел к нам с мамой домой и, смущаясь, попросил вернуть деньги за такси. Сказал, что уговаривал жену не мелочиться, мол, нехорошо! Но та в ответ велела категорически: «Нет, пусть отдаст!». Почему-то этот эпизод очень запомнился…
Много я тогда передумала и припомнила. Например, как в последние годы сестра раз за разом директивно указывала мне на даче, которую я по-прежнему считала родным домом: «Эти яблоки не бери. Они — для Хорьковых. Вот с этой яблони яблок не брать, — их Лева ест. А вон с той яблони все пойдет моим друзьям Добужинским. Они в воскресенье приедут с внуком и сами соберут все в ящики».
В яблоках я не нуждалась, — на рынке всегда есть на любой вкус. Но то, что меня пытаются выжить с дачи, стало понятно довольно быстро.
Вспомнилось и то, как годом ранее муж сестры тяжело и опасно заболел. И надолго попал в больницу. Я успела трижды побывать у него с передачей, прежде чем на десятый день сестра, впервые после помещения мужа в больницу, приехала с дачи навестить болящего. Я этого понять не могла. Неужели дача важнее живого человека? Удивительное жестокосердие.
Есть такие люди, которые превращают свою внешнюю жизнь в театр. Они долго, старательно и тщательно формируют себе имидж мягкого, деликатного, отзывчивого человека. Заботливого в отношении близких. Преданного друга. Интеллектуала и интеллигента. Всю жизнь носят маску, не тяготясь придуманной для себя ролью. Для этого типа личности характерен внутренний принцип: «Все напоказ, для чужих, и ничего — для своих».
Разобраться в сути характера подобных «попутчиков в жизни» непросто. Раскрываются они исключительно в поступках, не в словах. И то не перед всеми. А только перед теми близкими, кого не ценят и с кем не считаются. Кого больше нельзя использовать для каких-то личных целей. А значит, не надо «ломать Ваньку» и продолжать играть на домашнюю публику роль любящей дочери, доброй сестры или заботливой жены. Психика требует экономии энергии.
Я встречала несколько таких людей на протяжении собственной жизни. Судя по рассказам некоторых подруг и приятельниц, тип личности оказался довольно распространенным. И всегда в «анамнезе» был один диагноз: ошибки родителей. Этих детей «залюбливали», ставили их на пьедестал, нередко подчиняли жизнь в семье нуждам прежде всего этого ребенка. И тем самым калечили души из самых лучших чувств и побуждений. Эх, родители, родители, что же вы творите!
Подмечала я и другое. Сущность человека внимательному наблюдателю раскрывает его лицо в старости. «Портрет Дориана Грея» был написан Уайлдом не просто так. Действительно, в зрелом возрасте лицо человека — зеркало прожитой им жизни. И особенно выдают человека глаза.
Через полтора года после описываемых событий одна из сиделок моей матери, претендовавшая на звание провидицы, сказала, что у моей сестры — «глаза волка».
Я была так поражена определением, что не нашлась, чем возразить. Замечу, что эта сиделка была «краткосрочным вариантом» и вникнуть в наши внутрисемейные отношения не могла. К тому же подлежала увольнению.
Уже за полгода до описываемых событий я стала убеждать сестру нанять матери дневную сиделку. Объясняла, что у меня возникли серьезные проблемы с сердцем и я больше не могу досматривать нашу общую мать фактически в одиночку. Что раз уж сестра отказывается уходить с работы, то пусть хотя бы поучаствует в расходах на сиделку.
Что тут началось! Нателла кричала, что теперь она должна будет отдавать половину своих доходов на сиделку! Что работать придется на чужой карман! Потом успокоилась, и согласилась на паритетных началах оплачивать сиделку. Но — не сейчас. А когда мать станет совсем лежачей.
Ход мыслей был понятен. Сестра предполагала, что в силу возраста «за девяносто» мать уйдет раньше, чем потребуются услуги сиделки. Я-то нашу маму за эти годы узнала гораздо лучше.
Да, мать всегда была невеселым человеком, почти мизантропом со склонностью к самоедству. За годы и годы, проведенные рядом с ней, мне ежедневно приходилось часами выслушивать, какой плохой был мой отец, а также его родственники; какой ужасной матерью-«кукушкой» была бабуся, не смотревшая своих детей, а распихавшая их по интернатам. Натуралистические подробности о женской доле я опускаю. Но поверьте, когда подобный «мрак» часами в твоем присутствии гоняется по кругу, — это не лучшее испытание для психики и большая нагрузка через негативные эмоции на сердечно-сосудистую систему. Мать эгоистично использовала меня, как «колодец» для слива накопившихся за жизнь обид и переживаний.
Но при всем при том мама была настоящим стоиком. Можно сказать, образцом для подражания. Она никогда не терялась в экстремальных ситуациях, обладала развитой интуицией и мгновенно находила решение форс-мажорной проблемы. Приведу только три примера, которые лучше меня раскроют суть ее личности.
Прежде всего, мать сумела без антибиотиков победить брюшной тиф. Когда ночью на больничной койке у нее стало холодеть сердце, мама «увидела» нашего отца с маленькой Нателлой и будущей мачехой сестры. И громко закричала. Прибежали врачи, сделали укол камфоры, — и сердце заработало вновь, качая кровь. Болезнь отступила.
Затем, вдвоем с еще одной пациенткой, мать спаслась в ночь ашхабадского землетрясения 1948 года. В ту ночь погибли ее сын, отец, племянник. А мама осталась жива. Из всех пациентов центральной больницы, где она тогда лежала, уцелели только двое. При первом же толчке мать вскочила с кровати и встала под дубовую притолоку. То же успела сделать больная с соседней койки. Притолока осталась стоять, а здание рухнуло, похоронив под собой всех пациентов и медперсонал.
А мать, в одной ночнушке и босиком, побежала сначала к родителям домой спасать близких. Узнав о гибели сына и отца, не стала рвать на себе волосы, а собрала волю в кулак и бросилась к своему дому искать мужа. Живого, но напуганного отца к тому времени уже откопал сосед-туркмен. У соседа в ту ночь погибла вся семья — пять человек. Им помочь было уже нельзя и этот порядочный человек взял лопату и стал откапывать подававшего голос отца. Моего отца, не своего.
Знаете, что сказал отец, когда увидел мать живой? По ее словам, буквально прошипел: «Где ты была так долго?». До самой смерти жена не простила мужу, что он даже не спросил, что с их четырехлетним сыном. Она сказала сама, так и не дождавшись вопроса.
Мама была уверена, что за те часы, которые отец пролежал в завалах, он мысленно спланировал свою дальнейшую жизнь. Посчитал семью погибшей и готов был без больших переживаний жить дальше.
На этом осознании закончилась женская любовь. А вскоре, после оскорбления действием, мать решила уйти от отца. Не сложилось. Что было моей первой, дожизненной удачей. Потому что в противном случае ни сестры, ни меня, ни брата на свете попросту бы не было.
Еще об удивительных свойствах мамы. Однажды, когда мать была в Ташкенте, чтобы ухаживать за любимой старшей сестрой после перенесенной той операции по поводу онкологии, она ожидала на скамейке возле госучреждения другую сестру. И вдруг ей стало пронзительно-тревожно. Причем настолько, что побудило встать и быстро отойти в сторону. В ту же минуту на скамью упало выпавшее откуда-то сверху огромное оконное стекло. По словам матери, ударилось оно о скамью вертикально и разрезало бы ее пополам, если бы не интуиция.
Таких и подобных историй в жизни моей матери было немало. Мама всегда обладала неистребимой волей к жизни и исключительной жизнестойкостью. Она неизменно встречала трудности лицом к лицу. И старалась учить нас, своих детей, никогда не сдаваться.
Наиболее восприимчивой к урокам мамы оказалась я. Конечно, мне далеко до моей матери в этих личностных качествах. Но при возникновении чрезвычайных обстоятельств я действую четко, быстро, без потерь времени и, интуитивно, оптимальным образом. Как будто в мозгу включается компьютер и начинает отдавать команды помимо моей воли и осмысления действий.
Так, однажды, на моего полуторагодовалого сына рухнула снятая с петель дверь со стеклом. Я приехала с ним в гости к сестре, вернувшейся из ГДР. И в тот момент на одну минуту вышла из комнаты на кухню, чтобы отдать Нателле библиотечные книги. Этой минуты хватило, чтобы малыш подлез под небрежно прислоненную к стене дверь, поддел ее спинкой и уронил на себя. Когда на грохот упавшей двери, звон разбитого стекла и крики племянника мы, взрослые, вбежали в комнату, то увидели ужасающую картину. Придавленный дверью сын лежал на полу лицом вниз, раскинув ручки. А стекло проломилось ровно по абрису его фигурки. Стеклянные «ножи» ореолом окружили голову и все тело.
Сестра и ее муж что-то кричат про «скорую помощь», суетятся бестолку. А я сразу бросаюсь на колени возле сына и командую: «Лежать! Не двигаться!». Хорошо, что мой сын прекрасно понимал речь и уже пробовал разговаривать. Он покорно лежал и ждал освобождения. А я тем временем сразу начала голыми руками выламывать стеклянные «ножи», чтобы освободить сначала хотя бы голову от опасности. Насколько она была велика, можно судить по множественным порезам и царапинам в уголках глаз и на висках, а также на темени, обнаружившимся после последующего купания ребенка.
А самое удивительное, что на руках у меня не оказалось вообще ни одного пореза. Вот как работает мозг в условиях стресса и повышенной опасности! Думаю, здесь включаются какие-то древние механизмы психики, доставшиеся нам от наших предков.
Точно по такой же схеме действовала я однажды в условиях пожара зимой на лесном хуторе, где мы гостили. У хозяйки дома наступил временный паралич воли от ужаса. Зато ее муж и остальные гости все, как один, оказались из породы быстро адаптируемых. Часть взялась за колуны и топоры, чтобы вскрывать и рубить горящий пол, когда огонь пошел по перекрытиям на второй этаж. Часть организовала «цепочку» от дома до родника, откуда кастрюльками черпали и носили воду.
Поскольку я единственная хорошо видела в темноте, то вызвалась стоять у самой воды. Даже когда провалилась в промоину под снегом, продолжила работу. Просто запретила остальным подходить близко к воде, чтобы случайно не ввалиться. Мороз был ниже -10оС. Не поверите, но на следующий день не то что не заболела, но даже не чихнула.
С Божьей помощью мы не только погасили оба очага возгорания, но и умудрились не угореть, переночевав в доме. Чему несказанно удивились вызванные на следующий день для составления акта пожарные. Сказали, что среди нас есть кто-то очень везучий.
Как бы то ни было, но мне есть за что благодарить свою мать. Волю к победе, жизнестойкость, умение терпеливо добиваться поставленных целей, стрессоустойчивость и интуицию я унаследовала от нее. Это — лучшее наследство, какое только можно себе представить. Сюда же относится умение держать данное слово. Предпочитаю не брать на себя излишних обязательств. Но если уж беру, то обязательно выполняю. В отличие от Нателлы.

Борьба за жизнь матери: «pro» и «contra»
Что касается судьбы матери, то сначала мы думали, что она просто сильно ушиблась. Такое бывало и раньше. Из-за спазмов сосудов головного мозга в последние годы мать не раз теряла сознание и падала. Когда была разбита голова, я вызывала «скорую помощь» и определяла маму в больницу на КТ-обследование или в стационар, если надо. Но в этот раз мать на голову не жаловалась. Только стонала и просила положить на холодный пол, чтобы стало легче.
Когда ни меня, ни сестры не было в комнате, а мать сползла с постели и бросилась на пол, пришлось вызвать врачебную бригаду. Они сразу определили, что у матери — перелом бедра. И я поехала с ней в профильную больницу. Рентген подтвердил диагноз и мать оставили в клинике до утра. А утром мне сообщили, чтобы я ее забирала. Мол, пусть лечится дома.
Как сказал мне заведующий отделением, девяносто процентов таких больных после подобной травмы выживают. Даже без операции. А мать-де, слишком старая и умрет на операционном столе.
Вот только хирург «забыл» сказать, что потом такие непрооперированные старики будут очень долго гнить заживо в собственных постелях. И уходить в страшных мучениях, поскольку в бедре очень много нервных окончаний. Об этом меня предупредили мои друзья-врачи, проконсультировавшиеся со знакомыми хирургами. И я отказалась забирать мать из больницы, пока ей не сделают операцию.
Это были очень тяжелые две с половиной недели. Каждое утро я меняла Нателлу, приходившую с утра подежурить у постели матери. И затем часов восемь сидела у материнской койки на скамье, которой ее отгородили от остальных больных. Потому что мать была не в себе и при этом — гиперактивна и агрессивна. Она буквально сходила с ума от боли, а болеутоляющие кололи редко и были они неэффективными.
А когда мать уже не могла себя контролировать и впервые стала в лицо при всей палате называть Нателлу «воровкой и убийцей», та перестала менять ей памперсы и вообще обращать на нее внимание. Просто сидела у кровати и читала книжки. Об этом мне не замедлили доложить соседки матери по палате.
Что делать, — я приходила на свое дежурство, надевала резиновые перчатки и начинала отмывать мать. Страдающее тело должно получить помощь. В иные моменты просветления мама могла погладить меня по щеке и ласково-ласково, с бесконечной нежностью сказать: «Леночка моя…». Такого голоса мне так не хватало в моем далеком детстве!
Иногда со сна, не узнав меня, мама могла меня стукнуть. А потом принималась плакать: «Я Лену ударила! Я побила Лену…». Или вдруг начинала целовать мне руки. Я пугалась. Пока не поняла, что в этот момент мама видит перед собой кого-то другого.
И все это время я убеждала заведующего отделением сделать матери операцию. Он отказывался, говорил, что я беру на себя миссию Господа Бога и решаю, кому жить, а кому умирать. А я в ответ объясняла ему, что это он берет на себя функции Бога, лишая мою мать права на жизнь. И терпеливо доказывала, что не надо бояться смерти матери на операционном столе. Она не испортит отделению статистику и будет жить. Я свою маму знаю. Знаю ее волю к жизни, ее умение бороться до конца.
Конечно, в любой операции есть риск. Но на девяносто процентов я уверена, что мать выберется с помощью врачей. И только десять процентов я отвожу на случайность.
В конце-концов хирург понял, что в моем случае проще дать, чем объяснить, почему не хочешь. И назначил операцию.
Операция прошла успешно. У меня был праздник. А у Нателлы — траур. Надо было слышать, каким огорченным голосом она говорила со мной, когда я позвонила и сообщила, что мать жива и в хорошем состоянии!
В таком настроении сестра пребывала два-три дня после операции матери. А когда мать перевели после реанимации в общую палату, Нателла два дня подряд не давала матери утром, в часы своего дежурства, лекарство от давления. И на третий день у матери случился мощный гипертонический криз.
Когда врачи стали разбираться, что произошло, Нателла призналась, что да, лекарство она не давала. Потому что якобы хотела разгрузить организм матери от «химии», которой за эти дни ее накачали в реанимации. Невиданная заботливость!
Не знаю, как так получилось, что лекарство от давления давала по утрам Нателла, а не медсестра. Может быть, Нателла сама предложила свои услуги. Добавлю только одно: от меня сестра не раз слышала, что при гипертонии подобной стадии достаточно три дня не дать человеку нужных лекарств, — и он может погибнуть.

Кому — разорение, а мне — спасение
Когда встал вопрос о выписке, я сказала сестре, что надо нанимать круглосуточную сиделку. Мы договаривались, что будем оплачивать ее работу на паритетных началах.
И тут Нателла меня огорошила. Она жестко ответила: «Денег не дам. Ей умирать, а нам жить. Ты о себе подумай!». Что она имела в виду, отказываясь помогать матери и одновременно предлагая подумать о себе, — не понимаю до сих пор. Что, я вслед за ней должна была отречься от матери и сдать ее в интернат для инвалидов? Я к этому не была готова.
Единственная «помощь», которую я получила от моей сестры, состояла в том, что Нателла наняла матери круглосуточную сиделку за немыслимую зарплату: тысячу долларов в месяц. Причем выплачивать их договорилась от моего имени в валюте. Торговаться и «мелочиться» Нателла не стала. Ведь платить-то предстояло мне, а не ей!
Зато когда через две недели, подсчитав свои финансовые возможности, я решила уволить эту сиделку (в городе тогда нормальной зарплатой за такой труд считалось шестьсот долларов), Нателла стала просить этого не делать. Мол, это знакомая знакомых. И те могут обидеться. Как всегда, Нателла хотела жать там, где не сеяла. То есть угодить подруге, дав за мой счет отличное рабочее место ее знакомой.
Тогда я предложила сестре хотя бы четверть ставки сиделки вносить своим собственным трудом. То есть дежурить у мамы по субботам и воскресеньям. Иначе моих небольших накоплений не хватит даже на год. А врачи заверили нас, что при хорошем уходе мама может еще пожить. Сердце — в хорошем состоянии, да и основные анализы говорят о крепости организма.
Сестра долго и со скандалами отказывалась вообще как-либо помогать матери. У нее появилась новая мотивировка: «Ты получила наследство от матери, — ты и смотри ее». Я терпеливо и с цифрами объясняла сестре, что моя доля в родительском наследстве — самая маленькая. Что и при жизни папы я была единственной из трех детей, кто многие годы помогал родителям материально. И при этом я дважды отказывалась от наследства сначала в пользу покойного брата, а потом — и в пользу Нателлы. Что половину дачи и своего пая в квартире папа хотел завещать мне. Что мамина доля в общем имуществе — куда меньше того, что унаследовали невестка с дочерью брата, а также — моя сестра. А когда Нателла совсем уже достала меня своими непомерными претензиями, я вынуждена была открыть ей «секрет секретов». Если бы я отказалась принять в наследство материнскую долю семейной собственности, мать завещала бы ее государству. Ни Нателла, ни невестка все равно ничего бы не получили. Сестра, правда, не поверила этой информации. А зря.
Впрочем, Нателла не верила и тому, что мама может прожить еще долго. И под угрозой моего обращения в суд о защите материнских прав на заботу со стороны взрослых детей дала долгожданное согласие на досмотр матери по выходным.
Ни я, ни сестра не знали тогда, что пенсионеры в отношении престарелых родителей «неподсудны». Я добилась от сестры обязательства работать с матерью даже летом, в дачный период. А также — оплачивать услуги сиделки в тех случаях, когда сестра не сможет или не захочет выходить на досмотр матери в какие-то недели или месяцы. Иначе мне было не прокрутиться с оплатой труда основной сиделки.
В последующие полтора года мы с мужем отказывали себе во всем. Повезло, что неожиданно случилась большая девальвация. Это дало мне повод отказаться от услуг «валютной сиделки» и поискать более дешевый вариант.
Рынок этих услуг пережил мощный обвал зарплат и колоссальное превышение предложения услуг над спросом. Произошло это прежде всего за счет падения курса российского рубля и впадения в кризис российской экономики. Вот когда стало понятно выражение: «Кому война, а кому — мать родна». «Кому — разорение, а мне — спасение», — могла бы я предложить свою версию переиначенного афоризма.
На публикацию моего предложения о месте сиделки в Интернете мне стали звонить в день десятки людей. Из Минска, областных центров, из Москвы, Украины и Молдовы. И даже из Греции. Оказывается, и усеченная зарплата, притом в белорусских рублях, показалась привлекательной весьма и весьма многим, внезапно оказавшимся без работы.
Я могла выбирать не спеша. И в результате подобрала отличную сиделку за вменяемую цену. К сожалению, она не нашла общего языка с Нателлой. Расскажу, почему.
Поскольку сестра категорически возражала, чтобы я приходила к матери в дни ее дежурств, все новости по уходу сестры за матерью я узнавала стороной, от той же сиделки. А новости были плохие. Сестра не простила матери слов про «воровку и убийцу» и начала измываться над беспомощным человеком. В дому Нателла никогда не церемонилась в выражениях. С юности могла и крепким словцом приложить.
В названный период сестра к матери иначе, как «старая курва», даже не обращалась. Говорила, что та специально в ее дежурство старается испачкать памперсы и всю постель. Я попросила сестру сдерживаться со старым и больным человеком. В ответ услышала: «А как мне ее называть, если она …». И дальше следовало перечисление всех материнских прегрешений. Когда я пыталась напомнить Нателле про взрощенного матерью сына, в ответ слышала: «Так это когда было!».
Перепадало от Нателлы и мне. Однажды звонит мне домой часов в десять вечера и, не здороваясь, рычит: «Ты, сука, где памперсы?! Быстро принести!». Оказалось, памперсы подошли к концу, а новые сестра не заказала. Хотя ранее и обещала взять это на себя. Была у нас такая договоренность. Впрочем, дать слово и взять его обратно всегда было для Нателлы нормой, а не исключением из правил.
Из-за матери мне приходилось молчать и глотать оскорбления. Потому что Нателла постоянно провоцировала меня на ответ, чтобы она могла хлопнуть дверью и уйти, бросив мать. А я не могла этого ей позволить. Ибо еще задолго до того дала маме обязательство, что всяко продержу для нее сиделок полтора года, если она станет неходячей и будет лежать.
Этого мама боялась в жизни больше всего. И мне важно было успокоить дорогого мне человека, что без помощи он в любом случае не останется. Поэтому я и рассказала матери, что средств у меня хватит на полтора года ее содержания.
Мы с мамой когда-то пришли к выводу, что в ее возрасте и полтора года жизни — сказочно большой срок. На том и порешили. Это обещание дало маме душевное спокойствие.

Проблемы индейцев шерифа не волнуют
Только-только в нашей с мамой жизни все утряслось, как случилась новая напасть. Выяснилось, что у моего мужа — рак. За полтора года до этого уролог в санатории при осмотре выявил у Миши проблемы с простатой и посоветовал сдать анализ-маркер на онкологию. Всего лишь за пару-тройку месяцев мне удалось уломать мужа пойти в поликлинику, чтобы сдать ПСА. А уж за результатом идти он категорически отказался. Сказал, что в случае чего обязаны сообщить. В принципе, суждение верное. Но не для наших поликлиник.
Короче, не сообщили. Через год и два месяца я опять, после долгих уговоров, добилась от мужа согласия на прохождение этой же простейшей процедуры. И где-то через месяц решила сама узнать результат обследования. Выяснилось, что результат последнего анализа, самого свежего, уже месяц не могут найти. Зато первый, прошлогодний анализ со всей очевидностью свидетельствовал: «Похоже, ОНО». А когда в последующем нашли и пропавший анализ, то цифры засвидетельствовали, что за год с небольшим ситуация резко ухудшилась. В результате операции, воспроследовавшей через полгода после множества промежуточных процедур в различных инстанциях, проведенные исследования показали третью стадию удаленной опухоли. Очевидно, процесс был давним.
Представьте себе мое положение. Запас прочности небольшой. Впереди — операция и, скорее всего, значительные затраты на лечение и восстановление. Кроме того, нужно попытаться найти самого лучшего хирурга. А до биопсии увезти мужа куда-нибудь, чтобы он не сходил с ума от вынужденной неизвестности. Причем я-то уже знала от уролога предполагаемый диагноз с высокой степенью достоверности, в отличие от Миши. Но распускаться или показывать свое знание не могла. Не имела права.
Не единожды вынуждена была наблюдать онкологических больных. Образно выражаясь, глаза их смотрят внутрь себя, в затылок. Они — не с нами вплоть до самой операции. После этого обычно все меняется. Человек обретает надежду. Что сразу отражается в глазах.
Не могла я видеть растерянность и скрытую боль в глазах самого дорогого человека. И попросила его сестру срочно приютить нас на пару недель в Питере, пока дождемся даты назначенной биопсии.
В городе на Неве мой муж, неверующий человек, покорно ездил со мной в часовню Ксении Петербуржской, посещал все соборы и места с мощами святых, помогающих с исцелением болезней. Только через год он признался мне, что просил у Ксенюшки, как ласково называют святую Ксению верующие петербуржцы, здоровья для меня, а не для себя. Получается, мы просили друг за друга.
В ту поездку я затаскала мужа по достопримечательностям. Моей задачей было не оставлять его наедине с тягостными мыслями, поддерживать бодрость духа. В этом мне здорово помогла его сестра, за что всегда буду ей благодарна.
Не то — моя родная сестра. Не успели мы вернуться из поездки, как раздался звонок. Без всяких вводных и излишней любезности Нателла перешла к делу. В наше отсутствие она позвонила сыну и от него узнала, где мы. О чем пошла речь, расскажу позже.
Конечно, не заметить «дефицита» меня возле мамы было трудно. Я ведь не просто оплачивала три четверти помесячного круглосуточного труда сиделок, но и четыре-пять раз в неделю бывала у матери. Кроме того, я покупала для матери продукты, готовила и привозила привычную ей и любимую еду, брала из библиотеки и пыталась читать ей сказки братьев Гримм (возникла у нее такая прихоть), ходила к ее врачам за рецептами, вызывала их на обследования, выкупала лекарства, приводила в порядок нуждающуюся в ремонте одежду и постель моей мамы. Почти все восемь лет, за исключением последнего полугода, мы с мужем забирали у матери, стирали, гладили и отвозили постельное белье и носильные вещи. Если учесть, что у нас нет машины, это было непросто. Да, забыла про памперсы. После очередного отказа Нателлы от ранее взятого обязательства в этом отношении, приобретать памперсы, оформлять и получать за них компенсацию, а также своевременно привозить их матери выпало мне. Кто бы сомневался!
Поэтому перед поездкой я предусмотрела все, чтобы за наше двухнедельное отсутствие моя мама ни в чем не нуждалась. Предупредила маму, чтобы она не говорила Нателле про болезнь Миши, которого надо на время увезти из города. К этому времени в периодических беседах со мной Нателла предъявила такую степень ненависти, такой градус злорадства по поводу моих возникших из-за болезни матери финансовых проблем, что я не ждала от нее сочувствия. Я вообще не ждала от нее ничего хорошего.
Еще в первые месяцы после операции мамы на бедре, когда я добивалась от сестры, чтобы она приняла хоть какое-то участие в уходе за матерью, в ответ на мои просьбы она издевательски хохотала: «А ты пойди и одолжи у кого-нибудь деньги под двадцать процентов!». Пришлось не раз и не два терпеливо напоминать ей, что ссуду я давала не ей и не ее сыну, а совсем другому человеку. И сын ее стал посредником в этом деле не просто так, а из соображений собственной выгоды. А сестра была просто гарантом возврата денег. Что они с сыном обманом получили доступ к моим многолетним сбережениям и пытались их присвоить. Так что претензии надо адресовать себе и только себе.
Кстати, племянник как раз в это время привез из Праги куртку для мужа, купленную по моей просьбе моей бывшей сотрудницей. С ним же я передала для нее деньги за покупку. Когда через какое-то время я связалась с бывшей коллегой по скайпу, чтобы сразу и поблагодарить, и узнать, переданы ли деньги, оказалось, что сын сестры до сих пор не звонил ей. Хотя давно был в Праге. Молодая женщина сказала, что и ожидала от него чего-то подобного. Она была с ним знакома благодаря мне. Мне стоило немалых усилий добиться от племянника возврата этих средств. Что не добавило тепла в наши отношения с сестрой.
После этого Нателла попробовала спровоцировать меня на взрыв несколькими телефонными разговорами, когда вдруг посреди фразы-ответа на какие-то ее очередные претензии она начинала повторять: «Ты сумасшедшая, ты сумасшедшая, ты сумасшедшая…». Один раз от скуки я насчитала до двадцати пяти повторов.
Я долго не могла понять, к чему прибегать к таким вербальным изыскам. Ну, не нравится тебе разговор, так прекрати его. А кому из тех детей, кто виновен в небрежении родителями, понравится требование принять участие в уходе за ними? В конце-концов решила, что сестра пытается намекнуть мне таким образом на мое «аномальное» нежелание отдавать мать в дом престарелых.
Ан нет, как специально, попадается мне в руки статья известного психолога под интересным названием: «Ты вообще нормальная?»: кто и как может заставить в этом усомниться».
Оказывается, для психологического приема, использованного моей разумницей-сестрой, есть даже спецтермин — газлайтинг, производный от названия фильма «Газовый свет». Этот прием означает применение одной из форм психологического насилия, когда при общении у вас пытаются сформировать сомнения в собственной «нормальности». В фильме муж хочет завладеть драгоценностями жены и ради этого сводит ее с ума путем манипуляций.
Психолог предлагает критерий, ко которому можно отличить манипуляцию от простого несогласия. При манипуляции собеседник выставляется неадекватным, а его позиция обесценивается.
Автор статьи приводит множество конкретных вариантов газлайтинга. На мой взгляд, наш с сестрой случай лучше всего описывается в первом же абзаце толкования: «Тебя это волнует — тебе и решать». Проблема у того, кто начал разговор о проблеме. Ему/ей и разбираться. Если другую сторону все устраивает — она ничего делать не будет. Проблемы индейцев шерифа не волнуют».
Нателле привычно было, что более шести лет практически все проблемы по уходу за матерью решала я. Ради этого я отказалась даже от работы. Почему же что-то должно меняться (с ее точки зрения)?
Психологи советуют в подобных ситуациях не сомневаться в себе (а я и не сомневалась), не оправдываться. А лучше всего — выйти из отношений, в которых нет места вам, вашим чувствам и мыслям. Бесполезно играть по правилам «Адекватного», потому что единственное условие, которое позволит ему признать вас «Адекватом» — это полная капитуляция и отказ от всех неудобных для «Нормального» переживаний и потребностей.
Я, к сожалению, не могла позволить себе роскошь прекратить изжившие себя отношения из-за матери. Поэтому, когда в очередной раз услышала в трубке голос-шипение: «Ты сумасшедшая, ты сумасшедшая…», рассмеялась и сказала: «Тебе это не поможет. Боишься за свою репутацию, когда люди узнают, какая ты плохая дочь, и хочешь меня скомпрометировать? Тебе никто не поверит. Я много публикуюсь, нередко выступаю на телевидении. У меня — железная логика, по признанию многих. Сочувствую, дорогая, но придумай что-нибудь получше».

Никого нельзя загонять в угол!
После этого инцидента Нателла придумала новый прием. Талантливый человек во всем талантлив! Она стала утверждать, что смотрит мать по выходным только из милости. Раз я, Лена, «захапала» материнское наследство, то и досматривать мать должна я одна, без нее. Мол, ее друзья по студенческой группе сказали ей, что так будет справедливо. Что некая Глаша из группы, узнав о завещании родителями наследства в семье не ей, закрыла дверь в родительскую квартиру и больше не приходила к ним вообще. А другой одногруппник порвал отношения с тем родственником, кому было оставлено давно ожидаемое от какой-то родни наследство.
Каждый раз при очередных предъявлениях сестрой подобных обвинений я терпеливо объясняла ей, что нельзя отрицать право человека оставить свою часть семейной собственности тому, кому он хочет. Он имеет право завещать ее даже чужому по крови человеку или государству. Почему Нателла признает такое право за отцом и не хочет признать его за матерью?
Вновь и вновь я повторяла сестре, что если бы я и в этот раз отказалась от доли в родительском наследстве, как уже делала раньше дважды в пользу Василия, а потом — и Нателлы, то мать завещала бы все государству. Слишком обижена она была и на мою сестру, и на невестку за судьбу брата.
Говорила я сестре и о том, что для себя лично не связываю материальные выгоды и досмотр родителей. Тут уже без всякого стеснения, — достала! — напоминала я Нателле, что единственная из троих детей помогала родителям в старости; за восемь лет перед пенсией только деньгами дала матери десять тысяч долларов. И при этом постоянно отказывалась от доли в наследстве! В расчетливости меня не упрекнет никто. Кто же мог знать, что Вася умрет раньше мамы и появится новая доля семейной собственности в маминых руках!
Пришлось напомнить и о том, что ради ухода за матерью я вынуждена была отказаться от интересной и высокодоходной работы, которую мне неоднократно предлагали в России. Одно из предложений, помнится, я даже рекомендовала как интересную вакансию сыну сестры, не имея возможности из-за мамы принять его для себя.
Наконец, сестра как-то забывает, что моя доля в унаследованной семейной собственности — самая маленькая из трех. А доля Нателлы — вторая по размеру, после доли Ираиды и дочери Васи. И — первая, если брать в зачет полученную Нателлой двухкомнатную квартиру. По крайней мере, так считает Ираида. Не исключаю, что она в этом случае права.
Все эти телефонные разговоры давались мне очень непросто. Я не могла позволить себе роскоши в лоб сказать Нателле, что я думаю о ее поведении. Потому что «крайней» стала бы тогда лежачая мать. Сестра обязательно сорвала бы всю свою накопившуюся на меня злость на беспомощной маме. Маме и так от нее доставалось. Нельзя было усугублять положение еще больше.
Нельзя было также эмоционально сорваться и позволить использовать мое справедливое возмущение необоснованными нападками Нателлы, как повод взять и хлопнуть дверью. Сестра много раз пыталась спровоцировать меня хамством и откровенной ложью на взрыв эмоций. Но я держалась, как стойкий оловянный солдатик.
Надо было найти эффективный рычаг воздействия на помутненное перманентной яростью сознание Нателлы. В условиях спрессованного времени и минимума способов влияния я не придумала ничего другого, как перестать скрывать горькую семейную правду и начать откровенно беседовать со знакомыми на тему «кто же смотрит вашу бедную маму?». Это был пробный шар, попытка удержать ситуацию под контролем.
Потому что единственное, что имеет значение для сестры в этой жизни, кроме сына и денег, — это общественное мнение. Нателла столько десятилетий терпеливо и кропотливо выстраивала свой имидж скромного, непритязательного в желаниях, обаятельного, высококультурного человека, что не могла допустить его разрушения. Весь мой расчет был на то, что в ее окружении — достаточно сплетников, готовых радостно донести до сестры мое мнение о ее поступках. Хотя и порядочных людей там хватает. Вопрос был в том, к кому из них попадет информация от моих знакомых. Парочку сплетников я нашла даже среди них. Город-то на самом деле маленький. Полученная информация должна была убедить Нателлу, что если она бросит мать, то больше я молчать не стану.
Не судите меня, пожалуйста, строго за вынос семейного дела на публику. Я надорвалась на многолетнем досмотре матери практически в одиночку, только с помощью мужа. Долгие годы жила в постоянном нервном напряжении, причем не имея возможности передохнуть. А тут случилась беда уже в моей собственной семье. Диагноз «онкология» позитива в жизнь не добавляет. Двойной груз болезней матери и мужа, полугодичное ожидание операции — чрезмерное испытание для любого человека. А у меня ведь и до этого с самого детства была не самая простая жизнь, как вы теперь знаете.
Нельзя было сестре загонять меня в угол. Никого нельзя загонять в угол. Из угла выход только один — вперед и сражаться!
Умом я понимала, что если сестра решила оставить мать, она это сделает. А вся эта «артподготовка» в виде многомесячного «телефонного терроризма» свидетельствовала о приближающейся кульминации и развязке. Но, по понятным причинам, я хотела, чтобы между операцией мужа и возможным уходом Нателлы от мамы прошло хотя бы несколько месяцев. Чтобы суметь как-то пережить весь ужас событий этого года, собрать себя вновь в горсточку и нести свой крест дальше. Человек предполагает…
Я уже упомянула, что Нателла позвонила нам сразу по приезде из Питера? А знаете, по какому поводу? Нет, не затем, чтобы узнать, как съездили. Или рассказать, как дела у мамы. За одиннадцать месяцев, которые Нателла с мужем попеременно жили у мамы по выходным, сестра единственный раз позвонила сиделке, чтобы спросить, каково состояние мамы в промежутке между ее дежурствами. И то, вопрос о здоровье был поводом для разговора на другую, по-настоящему интересующую Нателлу тему. На отсутствие ее внимания к матери жаловались все четыре сменные сиделки, которые работали у меня за полтора года.
Нателла сходу предъявила претензии, что раз я «свалила отдыхать», то и она хочет отдохнуть. С нее хватит. Она устала. И потребовала себе месяц отпуска.
Напомнила ей наши договоренности. Три четверти стоимости ухода за матерью оплачиваю я, четверть — она. Своим трудом. Я свою часть «контракта» честно выполняю. И притом постоянно присутствую в жизни матери своими усилиями, а не только финансами. Я запустила все свои серьезные «болячки», потому что на системное обследование (не говоря уж о лечении) у меня просто недостаточно ни времени, ни средств. Если она хочет отдохнуть, то пусть оплатит труд дополнительной сиделки на это время. Как она и обещала ранее. Этот вопрос я когда-то оговорила специально в нашем с ней «контракте».
В отличие от сестры, я знала, что краткосрочный найм круглосуточной сиделки в летний период обходится клиенту в пятьдесят долларов в день. Были у знакомых друзья, которые уже платили столько, уезжая в отпуск. Полторы тысячи долларов в месяц были мне никак не по карману. Я и так едва сводила концы с концами, минимизировав внутрисемейное потребление.
Сестра сказала, что ничего платить не будет. А я объяснила ей, что не могу отпустить ее без оплаты услуг сиделки на время ее отсутствия. Что не гулять я ездила, а увозила мужа из Минска от тревожного ожидания биопсии. Пока не подошла очередь. Рассказала, каков предполагаемый диагноз. Попросила подождать ее еще полгода. По моим расчетам, столько времени должны были занять ожидание фактически неизбежной операции у мужа и первоначальный восстановительный период. За это время я надеялась найти какую-то работу, чтобы иметь возможность платить за вторую сиделку. Поскольку ясно было, что Нателла в очередной раз отречется от данных ею обязательств и никаких денег на замещение своей «четверти ухода» не даст. А кто бы сомневался?
Сестра поахала-поохала, посочувствовала мне, но вопрос о своем отпуске с повестки дня не сняла. Сказала, что поработает, сколько сможет. А потом уж-де, не взыщи.
Сочувствия у сестры хватило только на один день. Назавтра она позвонила мне вновь, сказала, что рак — совсем нестрашный диагноз, что все это сейчас хорошо лечится. И что ее вопрос с повестки дня не снимается.
То же самое сестра повторила матери, уверив ту, что Ленка просто не хочет к ней ходить. А на самом деле у Миши — ничего страшного. Так, пустячок. Все это сейчас лечат. И мать в простоте душевной ровно в тех же словах все это выдала мне.
И тут я взорвалась! Я напомнила матери о том, как болела раком она. Что тогда пережили и она, и я. И что вообще-то надо иметь совесть и прекратить надо мной издеваться в такой трудный для меня момент.
Свидетелем нашей беседы была сиделка, которая перепугалась. Она привыкла видеть меня всегда подтянутой и выдержанной, а тут такое! И тут же для утешения рассказала мне, что мама ни в чем не виновата. Что это внепланово прибежала к матери Нателла и долго и старательно вливала весь этот яд матери в уши. Старушка и расстроилась, что младшая дочка не хочет ее видеть.
Когда Нателла попыталась апеллировать к сиделке с теми же доводами, что рак — это несерьезно, молодая женщина сказала ей: «Когда это случится у ваших мужчин, узнаете — серьезно это или несерьезно!». Она была возмущена подлостью поведения моей сестры. А поскольку при пересменке не раз была свидетелем грубости и хамства Нателлы в обращении с матерью, проклятий и пожеланий, чтобы та «сломала себе шею», цену моей сестре хорошо знала.
Нателла замахала на нее руками: «Что вы такое говорите!». «А вы что говорите?! — ответствовала та. — У вас единственная сестра. На кого еще вам рассчитывать в старости? А вы портите все!».
Потом сиделка звонила мне и извинялась. Просила простить ее за нервный срыв. Покаялась, что даже записала многие хамские, с матом, высказывания и проклятия Нателлы в адрес матери на сверхчувствительный диктофон, который как раз для таких ситуаций подарил ей клиент-юрист.
Я поблагодарила ее за позицию и информацию, но попросила не превышать своих полномочий и не вмешиваться в наши отношения. Мы должны разобраться сами.
Хотя как это сделать, я не представляла. Разговор о предполагаемом «уходе-отпуске» обошелся мне очень дорого. В первый день нашей беседы с Нателлой сначала в одном глазу образовалось мутное пятно по центру глаза, большая черная «восьмерка» рядом с центром видения, а также возник ореол при взгляде на источник света. На второй день после происшедшего, в ходе совета с подругой, что же мне делать и обсуждения ситуации, несколько черных элементов и «волосков» появились и во втором глазу. Визиты к двум опытным офтальмологам не помогли. Не помогло и лечение немецкими препаратами. Процесс пошел. От стресса начала развиваться катаракта. Нервной перегрузки не выдержало и т.н. «стекловидное тело».
Но этого мало. Резко повысился и сахар в крови. А времени заниматься собой не было.
Наконец, мужу назначили операцию. На 15 октября. Как только это стало известно, я заказала нам на двоих путевку в санаторий на две недели, чтобы мой супруг хотя бы немного укрепился перед операцией, поплавал в бассейне, походил за грибами… Словом, сменил тягостную обстановку ожидания на что-то позитивное.
Я несколько раз предпринимала усилия, чтобы сохранить хотя бы остатки родственных отношений с сестрой. Мои попытки нормализации их каждый раз воспринимались Нателлой, как проявление слабости и мягкосердечия. Так, перед поездкой в санаторий я приехала к ней на дачу. И рассказала, что диагноз подтвердился. Что впереди, в середине октября — тяжелая операция. Что я прошу ее потерпеть только до января. А потом не только дам ей желаемый отпуск, но и вообще освобожу от всех обязанностей по маме.
Буквально слышно было, как скрипят виртуальные «шарики» у Нателлы в голове. Исходя из своих всегдашних ложных посылов о моей мотивации (сестра никогда не знала и не хотела узнать меня настоящую!), Нателла приняла решение отказать мне. Причем сделала это в крайне грубой, вызывающей манере. Желая ударить побольнее. Опять прозвучали тезисы про то, что рак — это уже как бы и не болезнь, что нет у мужа ничего серьезного. Опять пошли какие-то безумные претензии. Суть не помню, потому что начало звенеть в ушах и стало физически плохо. Помню только итог разговора: с 1 октября сестра на дежурство к матери больше выходить не будет. Вообще никогда.
В каком круге ада у Данте помещены предатели? Потому что худшего предательства, чем совершила в тот день сестра в отношении меня и моего мужа, трудно себе представить. Падающего толкни, — вот как это называется.
Лихорадочно вычислить и назвать дату ухода от матери, назначив ее прямо перед датой операции мужа по поводу онкологии, — это могла сделать только моя сестра! Перед таким меркнет даже «тамбовская эпопея», при всей мерзости ее тогдашнего поведения. Нет, пожалуй, одно другого стоило. Явления одного масштаба.
После этого мой муж сказал, что слышать имени Нателлы больше от меня не желает. И он прав.
На следующий день я приехала на дачу и вручила сестре заказанный мной недавно ключ от кухни. Ключа от дома у меня давно не было.
За время моего отсутствия мне подыскали вторую сиделку. Но денег на оплату ее труда не было. И по приезде из санатория я вновь поехала к сестре с предложением отложить ее уход до Нового года. Положа руку на сердце, я не рассчитывала на результат. Сделала этот последний шаг навстречу даже не ради матери, а по просьбе одной глубоко верующей подруги, знавшей нас обеих с детства, и наивно надеявшейся, что до сердца Нателлы можно достучаться.
Приехала я без предупреждения, под вечер, в дежурство сестры. Нателла только-только зашла, сменив мужа, и даже не успела переодеться в домашнее и разложить вещи.
Сестра запрещала мне приходить к маме в ее смену без обоснования причин. Сказала как-то только: «Нечего меня контролировать!». Конечно, я контролировала ее работу, как и работу других сиделок. Но — опосредованно. Иначе я не могла бы защищать интересы матери.
Нателла не знала, что мне известно о том, как она понуждает мужа каждую субботу дежурить вместо нее возле мамы, а сама уходит по своим делам. И поэтому очень испугалась. От испуга она с полуоборота впала в агрессию: с ходу заорала, как посмела я прийти в ее дежурство, когда она это запретила! Спокойно отвечаю, что я пришла не к ней. Я принесла любимое блюдо для моей мамы. Причем — в мамину квартиру, потому что мама здесь пожизненно прописана.
А потом, раз уж пришла, коротко предлагаю ей пересмотреть ее решение, принятое в нарушение данных ранее ею же обязательств. Не особенно настаиваю, но дело есть дело. Хочу вспоминать, что со своей стороны я пыталась сохранить отношения даже в условиях открытого конфликта.
Нателла вновь заявляет, что с 1 октября она оставляет мать. Пока она переодевается, кратко заверяю, что все это я уже слышала и обещаю, что обращусь в суд. Раз она отказывается выполнять свою долю обязанностей по досмотру престарелой матери — инвалида I группы. Сестра дико кричит мне вслед: «Нет, ты меня выслушаешь!». И, в тапочках и в халате, несется за мной на лестницу. Продолжая что-то вопить дурным голосом. Ну, точь-в-точь наша ташкентская «злая тетка»! Даже перестала трястись за свою репутацию у соседей!
Я иду себе по длинному тамбуру к лифту, а сзади шлепают тапки и стоит ор на всю ивановскую. Не представляю, что было бы, если бы я не обернулась. Но я обернулась. У меня, как и у мамы, очень развита интуиция. Поэтому мне и удается так многое в жизни.
Передо мной был «Фредди Крюгер» в женском обличьи. Раньше я только встречала в литературе выражение «белые от ярости глаза». Думала, что речь — о художественном образе. Сейчас поняла, что это — описание конкретного психофизиологического состояния. На меня «вывалились» эти белые глаза с безумного лица. А к моему лицу тянулись руки со скрюченными пальцами с длинными, загнутыми ногтями! Чем не «Фредди Крюгер»? Бр-р!
Я вообще-то не пугливая. Но тут я испугалась. Думаю, надо что-то делать! Если она попробует вцепиться ногтями мне в лицо или в глаза, надо перехватить ее руки и постараться обездвижить. Я физически сильнее сестры и с детства это знала. Хорошо, если Нателла просто хотела схватить меня за плечи, чтобы остановить… А если нет?
Все эти мысли одновременно проносятся в моей голове за долю секунды и я спрашиваю: «Что ты хотела мне сказать?». Пусть успокоится, пока выговорится.
И понеслось! Оказывается, я ее обокрала! Я лишила сестру половины принадлежащего ей по праву материнского наследства! Мать обязана была разделить его между нами пополам. И она нашла теперь способ меня наказать! Умные люди ей давно это советовали! Нателла сама собирается обратиться в суд и добиться отмены дарственной. Она докажет, что мать уже тогда была сумасшедшая, когда готовилась передать мне свою долю в квартире. Она всегда была сумасшедшая, — и Нателла это докажет!
«Дерзай!» — сказала я. Я не стала убеждать Нателлу, что наследство — не очень значимая для меня вещь. Что я могла бы передать его сестре без сожалений, если бы мать дважды не наложила вето на саму такую возможность. Сказав, что знает меня, и что я могу это сделать. И запретив мне жертвовать Нателле что-либо. Не стала я и говорить Нателле, что уже с восьмидесяти лет мать обязательно ежегодно дважды обследовал психиатр во время ее планового оздоровления в клинике. Вердикт всегда был: «норма». Вплоть до недавнего времени. В завершение разговора я полюбопытствовала, зачем сестра изобретает какие-то чудовищные слухи о ней, приписываемые мне. И привела конкретный отвратительный пример, о котором поведала мне сиделка. Нателла рассмеялась, как будто не она бесновалась тут только что (говорят, что такие резкие перепады настроения очень опасны). И сказала: «Это была метафора». Я попросила ее впредь не приписывать мне никаких «метафор». Довольно и того, если люди узнают о ее реальных поступках. А я больше молчать и глотать слезы от обиды не собираюсь.
Сестра пригрозила в ответ, что расскажет всем, как я одолжила ей деньги под проценты. Вынуждена была опять напомнить ей, что деньги я одалживала не ей, а бизнесмену — другу племянника. Деньги эти она с сыном взяли потом без спроса и попытались присвоить. Это — воровство. Или, как минимум, мошенничество. Более того, сестра одалживала долгие годы деньги под еще большие проценты этому же знакомому, выросшему у нее в семье на положении почти родного сына. И тогда это ее не смущало. Для меня-то должник был чужим человеком. Знала бы, что моими средствами попытаются завладеть родственники, ни за что не одолжила бы ни ему, ни им все накопления семьи. Репутация что сестры, что племянника возврата не гарантировала. А молодой человек не имел права «втемную» распоряжаться одолженными средствами, не согласовав это со мной.
На том мы и расстались. Наутро я поехала в мамин собес, прошла на прием к юристу и сказала, что хотела бы через суд обязать сестру участвовать в уходе за лежачей матерью. И тут выяснилось, что в этом отношении и я, и сестра «неподсудны». Поскольку обе достигли пенсионного возраста.
Это было для меня шоком. Я хорошо помнила прецедент из времен Советского Союза, когда бабушка моей подруги по отцу отсудила у ее матери половину выплаты, получаемой той за покойного мужа — полковника. Между тем как на тот период матушка подруги уже была неработающим пенсионером. То есть независимое белорусское государство снизило степень социальной защиты стариков и облегчило взрослым детям отказ от исполнения долга по досмотру престарелых родителей! Тогда как в былые времена эту обязанность наследовали даже супруги умерших детей. В том числе — пенсионного возраста.
Выйдя из собеса, я расхохоталась. И смеялась от души. Мне показалась крайне забавной ситуация, согласно которой Нателла одиннадцать месяцев под угрозой судебного преследования с моей стороны вынужденно участвовала в досмотре лежачей матери. Редкий случай, когда незнание закона хотя бы кому-то помогло. Если бы я знала, что дееспособные дети-пенсионеры не подлежат санкциям со стороны государства за безразличие к нуждам стариков-родителей, то не смогла бы обязать Нателлу делать для мамы хоть что-то. Получается, что, с позиции Нателлы, она зря жертвовала выходными днями в пользу мамы! Как хотите, но это действительно смешно!

«Белая Лошадь»
Когда сестра бросила мать, я, уже в полном отчаянии, позвонила вдове моего брата. И предложила ей по смешной цене выкупить у меня подаренную мне треть квартиры. Объяснила мои семейные обстоятельства, необходимость выхаживать мужа после тяжелой операции, а также неожиданную нужду в еще одной круглосуточной сиделке для мамы на четверть ставки.
Ради интересов матери и мужа я обратилась к человеку, которого никогда не уважала. Правда, искренне, от души принесла Ираиде извинения за то, что когда-то категорически возражала против заключения брака моего брата именно с ней. Я давно хотела это сделать, да все не было повода позвонить. Да и трудно перебороть себя, когда считаешь кого-то хотя бы отчасти повинным в смерти близкого тебе человека.
Должна признаться, что до нас уже доходили слухи о якобы полном отказе Ираиды и ее дочери в пользу нашей семьи от посмертной доли брата в родительском наследстве. Эти слухи активно распускала сама Ираида. Думаю, что дочь брата никакого отношения к проделкам матери не имела.
И тут Ираида буквально огорошила меня словами о том, что все, касающееся Васи, ей больше не интересно. Что они с дочерью и так отдали нам все, что имели. И мамина квартира ее не интересует. Как и установка памятника моему брату.
Очевидно, невестка так долго повторяла придуманную версию о своем отказе от наследства в пользу мамы или Нателлы (или обеих сразу?), что в конце-концов и сама поверила в ее истинность.
Я возмутилась. И спросила, что Ираида имеет в виду. Выяснилось, что невестка включила в родительское наследство выделенную при расселении родительской квартиры тридцать лет назад двухкомнатную квартиру для Нателлы и однокомнатную квартиру для меня. Похоже, она посчитала, что унаследованная ею и дочерью половина трехкомнатной квартиры — то же, что ничего.
Пришлось рассказать бывшей родственнице неизвестную ей семейную хронику. Про то, что при разъезде родители предлагали брату заключить с ней брак (они уже встречались года два-три) и получить отдельную квартиру. Вася ответил, что ради квартиры жениться не собирается. Ираида задумчиво протянула: «Да-а, он был такой…». Рассказала я и о том, как за два года до смерти отца родители собрали нас, троих детей, чтобы разделить между нами дачу под Минском и трехкомнатную квартиру в центре. И спросила невестку, справедливо ли, чтобы один ребенок получил однокомнатную квартиру, а другой — трехкомнатную и любимую Ираидой дачу? Не задумывалась ли она, на каких условиях первоначальное завещание оформлялось полностью на брата?
Поведала бывшей родственнице, что это было мое предложение. Предполагалось, что брат будет досматривать того из родителей, кто переживет другого. С нашей с сестрой помощью, конечно. И что я сразу отказалась от своей доли в предполагаемом наследстве в пользу Васи. Кто смотрит стариков, тот и получает все.
А за то, что сделала в последующем Нателла, я отвечать не могу. Все, что я могла, — это отказаться принять в наследство от отца половину того, что отнималось отцом у брата по злой воле старшей сестры. Что я и сделала. Но, будучи связана обязательством молчать о сделанном мне предложении, не рассказала о нем маме и брату. Зря, конечно.
В ответ Ираида поделилась, как тяжело переживал брат оскорбительное для него решение отца. Это был психологически благоприятный момент, чтобы попросить прощения за позицию по их браку с моим братом. Я уверила Ираиду, что сегодня я никогда бы так не поступила. Что каждый имеет право на свой выбор. И никто не вправе вмешиваться в личные отношения. И я рада, что смогла в том разговоре высказать сожаление о своем былом поведении. Хотя для этого потребовалось значительное волевое усилие. Кто же любит признавать свои ошибки?
История семейной неприязни к будущей невесте брата довольно сложна. Через подружку-сплетницу Нателлы (помните, я уже как-то упоминала о ней?) бывшая институтская подруга Ираиды постаралась донести до нас информацию о бурном «комсомольском прошлом» Васиной избранницы. Источник информации заверял, что девушка была более, чем сомнительных правил и разборчивости. Намекалось и на неспособность к деторождению в результате множества манипуляций. Через много лет выяснилось, что былая подруга сама имела небезупречную репутацию и при этом — личные матримониальные планы в отношении Василия. Короче, коварство и любовь.
То, что думала вся наша семья об Ираиде, самым откровенным образом высказал мой отец в уже упоминавшемся мною письме к нашей московской двоюродной сестре. Да простят меня за долгое и подробное цитирование письма усопшего, но отец в нем выразил наши общие переживания, хотя и излишне откровенно.
Отец пишет: «В личном плане он — несчастный человек. Судьба его не лучше моей. В Белоруссии один год на редкость был засушливым и ЦК и правительство мобилизовали молодежь на заготовку веток в лесах. Вместе с ним на заготовке оказалась некая N. Эта девица бывалая, не раз ездила с молодежными делегациями за границу от ЦК комсомола. На ней клейма негде поставить. Вот она его увлекла. И он начал похаживать к ней. Затем она разыграла беременность и демонстрировала это не раз в отделе (ей якобы тошнит) и парень испугался и женился. Оказалось, это розыгрыш.
Беременность наступила два года спустя после женитьбы. В научном плане она пустышка. До сих пор не защитила диссертации. И как женщина она не представляет никакого интереса. В народе о таких говорят «ни рожи — ни кожи».
Понимая, что он влип, он в течение многих лет месяцами не ходит к ней. Если и бывает в семье, то лишь на дне рождения дочери. Когда родилась внучка, Ираида месяца два лежала в больнице и заведующая сказала мне: «Вашей невестке нельзя заводить детей. У нее наследственная болезнь почек. Ей надо жить либо в Ашхабаде, либо в Калифорнии».
Все это угнетающе подействовало на Васю и он опустил руки. При его данных (знания и внешность) я бы давно поставил крест на этом браке и женился бы на достойной. Он никуда не выходит, часами сидит у телевизора и поэтому очень растолстел и губит свое сердце».
Правда, в письме отец нашел пару милостивых слов в адрес Васиной дочери: «Ане (дочери Васи) еще два года учиться в школе. Она усиленно изучает английский и немецкий языки. В последнем она особенно преуспела. Так как 5 лет летом выезжает в Австрию и там 30 дней как бы проходит практику. Лена в свое время организовала Ане, как пострадавшей от Чернобыля, эти поездки в Австрию».
Когда читала эти строки отцовского письма, вспомнила, что, действительно, попросила одноклассницу, отвечавшую за отправку на оздоровление в Австрию постчернобыльских детей, включить в поездку дочь моего брата. Девочка родилась непосредственно в 1986 году и была слабовата здоровьем.
Хотя у меня всю жизнь было правило никогда не просить никого за себя и родных, здесь я осознанно его нарушила. Потому что еще более важным для себя принципом с молодости считала отвечать добром на сделанное мне зло.
…Мелочь, но запомнилась. Яркий поступок, который скажет о человеке все. Я уже говорила, что Ираида с полного согласия Нателлы с первых лет жизни Ани «оккупировала» родительскую дачу на весь летний период. Я только успела пополам с Нателлой купить и завезти туда новый холодильник, а также двуспальный диван из дома, как на последнем «поселились» Ираида с дочкой. И прожили на нем до поступления Ани в институт.
Ладно, я уступила. Не люблю конфликтов. Но потом Нателла стала постоянно привлекать меня и моего мужа к уходу за дачей, на которой мы с сыном не жили. Соглашаясь с сестрой, я даже распахала большую грядку, привезла из деревни удобрения для всего дачного участка и засадила свой «надел» усами клубники.
Первый урожай ягод удался. Одна в одну, огромные, темно-красные, с желтыми выпуклыми зернышками, ароматные. Правда, большинство клубничин из уродившихся я увидела не у себя на грядке, когда приехала за «экологически-чистой продукцией» для моей семьи. По моим грядкам, как козочка, скакала моя шестилетняя племянница. В руках у нее была огромная миска, наполненная собранной с посаженных мной кустов клубникой. Девочка еле управлялась, потому что в посудине на тот момент лежало килограмма два с половиной — три отборной ягоды. Замечу, что участок с клубникой, разбитый братом через садовую дорожку от моего, стоял нетронутый. Там урожай еще не собирали.
Я с интересом спросила Аню, что она делает на моем клубничном поле. Девочка растерялась, начала заикаться, но по простоте шестилетнего ребенка призналась, что мама велела ей срочно обобрать эти ягоды, пока тетя Лена не приехала. Ягоды я ей оставила.
После этого случая я и отказалась заниматься дачей. Даже мое безразмерное терпение лопнуло. Только с горечью подумала, как же мать калечит собственного ребенка, уча ее воровать чужое! Ведь мать — это непререкаемый авторитет. Все, что она говорит, — для дочери хорошо и правильно.
Тогда же я дала себе слово: если удастся когда-нибудь хоть ненадолго вывести Аню из-под влияния матери, я это сделаю. Попробую помочь ей увидеть другой мир с другими людьми и ценностями.
Говорила ли я, что многие годы потихоньку, без афиши участвую в благотворительности? У меня хорошо получается сводить нуждающихся и тех, кому требуется помощь. Правда, у меня есть обычно два условия: во-первых, я отказываюсь брать и передавать деньги «завербованных» спонсоров объектам благотворительности. Настаиваю, чтобы они сделали это сами. Или нашли другую, «овеществленную» форму помощи. Во-вторых, научилась контролировать адресное поступление тех же медикаментов больным детям и их родителям.
Первое условие, думаю, понятно и так. А второе возникло после того, как в 1995 году в Германии после конференции по чернобыльской проблематике познакомилась с фармацевтом, согласившимся привезти лекарства и поливитамины для городского детского сада с детьми с заболеваниями крови. Обращалась в нашу таможню, чтобы поскорее пропустили через границу машину с гуманитарным грузом. А когда после получения груза директором детского сада я позвонила и попросила ознакомить меня с принципом распределения лекарств, администратор расхохоталась. Сказала, что она не собирается мне отчитываться. Хотя до этого контакты были нормальные. Директор ждала груза с нетерпением и просила ускорить его поступление. А родители рассказали мне позднее, что их детям лекарства так и не достались.
Контроль хорош, если он универсален. Когда я договаривалась о поездке племянницы в Австрию, она шла «в нагрузку» к больному астмой мальчику, чьи родители обратились ко мне за помощью. Это была бедная, многодетная семья с проблемным ребенком. Моя милая одноклассница брала обоих детей (кстати, за своего сына я ни разу не просила, хотя он очень нуждался в подобном оздоровлении, — совесть не позволяла). И я долго была уверена, что оба ребенка прошли оздоровление за рубежом. Виновата я, что не проверила все до конца.
Через много лет я узнала, что моя невестка, желая обеспечить дочери попадание в детскую группу на выезд вне конкуренции, солгала школьной приятельнице. Она заверила, что второй ребенок настолько болен, что может и умереть там, в Австрии. И мальчика сняли с поездки. Как говорится, по делам их вы узнаете их.
А Нателла с удовольствием передала мне слова невестки о том, что вот, мол, Лена давно обязана была проснуться и вспомнить, что у нее есть племянница. Мол, сто лет могла бы уже Аню куда-нибудь отправить.
Нателла же, со своей страстью к интригам, разжилась компроматом на невестку. На всякий случай. Дело в том, что ее сын нашел на даче в мусоре черновик письма жены брата на английском потенциальному брачному партнеру-иностранцу. По словам сестры, невестка уверяла, что разведена, что у нее есть дочь двенадцати лет и что сама она — доктор экономических наук, как и ее визави. Судя по тому, что невестка осталась при брате, дело не выгорело.
Последний красноречивый штрих. Вдова брата, как я уже говорила, отказалась оплачивать похороны брата. Она никак не участвовала и в организации похорон. Вела себя как сторонний человек. Разумеется, мы отдали ей все пожертвования, сделанные друзьями и коллегами брата ему на похороны. Хотя все шли с этим не к бывшей жене, а к маме. Потом вдова попросила у меня оплаченный мною счет из кафе на сорок человек и попыталась у себя на работе предъявить его к оплате через бухгалтерию. Чтобы получить матпомощь. Ей отказали, поскольку под счетом стояла моя подпись. А не ее.
На поминках о брате говорили исключительно тепло. Мы узнали о нашем скромном Васе так много удивительного! И никто за три с половиной часа не посчитал нужным хотя бы из вежливости что-то сказать о его бывшей жене! Как будто ее просто никогда не было в его жизни. О дочери говорили, о вдове — ни слова. Эпитафия неудачному браку.
А тяжелый для меня разговор закончился ничем. И Нателла, и невестка посчитали возможным и правильным принять наследство без сопряженных с ним обязательств. Обязательства были возложены на меня. Кто тянет, тот и везет.
Для «разбавления» грустной темы сделаю лирическое отступление.
По японскому гороскопу невестка — «Лошадь». Если верить описанию знака, то его носитель всегда жаждет приключений и путешествий, но попутчик плохой: заботиться о других — не в его характере.
«Лошадь» — всегда в движении, постоянно открывает для себя все новые сферы деятельности.
Круг общения «Лошади» широк, но людей она рассматривает как ступеньки на пути к успеху. С теми, кого может использовать, она демонстрирует очарование и обаяние личности.
В стремлении использовать людей «Лошадь» не останавливается ни перед чем: даже родственники и другие близкие люди будут пользоваться ее благосклонностью ровно столько, сколько будут ей полезны.
В семье для «Лошади» характерно почти полное отсутствие интереса к проблемам и делам партнера.
Что верно, то верно. Ираида с юности обожает путешествовать. И кстати, еще в молодости, добиваясь брака с братом, ни разу ни привезла ему из своих многочисленных поездок хотя бы носового платочка, как знака внимания. На это очень обижалась моя мама.
А моя сестра во время совместного отдыха на даче как-то рассказала Ираиде о «судьбоносности» тех или иных знаков японского гороскопа для брака.
Нателла потом уверяла, что не специально назвала в беседе с невесткой знак, привязанный к определенному году рождения, несущий любому мужчине беду. Говорила, что просто развлекала так студентов для разрядки, рассказывая, что на женщинах этого «профиля» в Японии не женятся. Ибо по японским поверьям считается, что женившегося на женщине — «Белой Лошади» ждут проблемы в карьере и ранняя смерть.
Ираида помолчала, а потом сказала: «Я — «Белая Лошадь».
Сейчас, по прошествии времени, удивляюсь себе. В каком же я была состоянии, если могла подумать, что вдова брата может посочувствовать кому-то и попытаться помочь…

Знак судьбы
… То, что начиналось, как трагедия, закончилось фарсом. Уходя от мамы, Нателла забирала все свое, вплоть до мелочей. Прихватила она и кое-что чужое. Мамин тонометр, который дарили мы с мужем. Новые атласные шторы, которые мама долгие годы просила меня забрать для квартиры сына. Иначе, мол, их обязательно «приватизирует» Нателла. А я все забывала это сделать, — не до того было из-за более важных проблем. Пропал из дома и масляный обогреватель, которым мама согревалась в период отключения батарей. Точь-в-точь такой, какой перед тем сломался у Нателлы на даче.
Свое обручальное кольцо мама подарила мне раньше. Переделать на какое-нибудь украшение.
Больше у мамы ничего не было. Кроме безграничной любви к своим детям. Но нематериальные вещи Нателлу не интересовали.
В своей мелочности сестра дошла до того, что аккуратно пересыпала сахар из сахарницы в пластиковый пакет и унесла его с собой. Лучше бы она этого не делала! Оказалось, этот сахар покупала для себя сиделка. И та обвинила Нателлу в воровстве.
Думаю, что сиделка просто использовала присвоенный сахар как повод, чтобы высказать сестре все, что наболело. Женщина из народа, человек глубоко верующий (она даже стала маме «крестной бабушкой», а я — «крестной мамой», когда маму на дому окрестил священник по моей просьбе), сиделка не могла понять, как это можно так плохо относиться к родной матери и желать ей зла. Она, Ольга, сама долгие годы в одиночку смотрела больную мать, единственная из четырех детей. Таким образом и пришла к профессии сиделки, в которой себя нашла.
Уже в первые месяцы работы моя сиделка выгнала из маминого дома мужа Нателлы, когда тот пришел под хмельком и громко советовал ей «дать матери пинка под зад — и пусть катится!». Муж только ретранслировал те мысли, которые дома излагала Нателла.
Сиделка привязалась к матери, как к родной, часто обнимала и целовала ее. А маме это нравилось. Конечно, молодая женщина не могла понять и простить, как это сестра заканчивала свое дежурство минута в минуту, бросая мать иногда на час, иногда на три часа одну без помощи в пустой квартире.
Случалось, билетов из города Ольги на Минск на нужное время не было. Несмотря на сообщение об уважительной причине опоздания и обязательство вернуть Нателле дополнительные часы в связи с вынужденной задержкой, сестра ждать отказывалась. И уходила в восемнадцать ноль-ноль. Иногда, возможно, и раньше. Когда была уверена, что Оля опоздает, а проверить Нателлу будет некому. Что я, не знаю свою сестру, что ли?
Но особенно Ольга не могла простить Нателле, что за ее воскресные дежурства мать отвыкала ходить с «ходунками» и делать обязательную гимнастику. В дни своего дежурства сестра запрещала матери вообще вставать из постели, потому что так ей было удобнее. Меньше беспокойства. Вначале-то, после больницы, мама очень резво управлялась с «ходунками» и даже путешествовала по всей квартире. Тогда она быстро шла на поправку.
А потом Нателла стала повторять и повторять матери, что ей это все не поможет. Что все равно она скоро умрет, так что пусть уж лучше смирно лежит в постели. После дежурств сестры мать обычно несколько дней пребывала в пессимизме и повторяла, что вставать ей не надо, что физкультура не нужна. И ссылалась на мнение Нателлы, что все напрасно и она обречена. У Оли уходило потом несколько дней, чтобы вернуть мать к нормальной жизни и в форму. И, однако, наступил момент, когда из-за нерегулярных тренировок и запретов Нателлы мать утратила былую активность и желание двигаться и наотрез отказалась вставать.
Уход сестры от матери был подгадан точно, чтобы травмировать меня как можно больше. Я ведь тогда не находила себе места от отчаяния. Ожидание операции мужа, страшное нервное напряжение. Да еще непомерные для нашей семьи расходы, связанные с операцией и последующим выхаживанием мужа. Даже американский шовный материал надо было покупать самим! Чтобы исключить осложнения.
Еще одна линия напряжения была связана с мамой. Денег на вторую сиделку у меня не было и быть не могло. Отложенные на мамин досмотр средства подходили к концу.
И тут чудесным образом ко мне пришла помощь оттуда, откуда я не вправе была ее ожидать. Считаю, что я ничем ее не заслужила. Эта помощь была как бы ответом на мои душевные терзания. Буквально знаком судьбы, что никогда не надо впадать в отчаяние, поддаваться унынию.
Тогда же я решилась изложить все пережитое на бумаге. Это был не только способ отвлечься, чтобы не гонять по кругу тяжелые мысли. Хотя и психотерапия в идее тоже присутствовала.
Чуть позже пришла мысль, что написанное надо обязательно опубликовать. Возможно, под псевдонимом.
Я до последнего колебалась, посвящать ли кого-то чужого в семейные тайны. Вправе ли я обнародовать ужасные подробности своего детства, включая и черты характера, и поведение своих родителей?
У нас ведь — довольно пуританское общество. И — крестьянская в основе нация, со всеми плюсами и минусами этой характеристики. Многие обожают обсуждать других, словно все еще сидят на деревенской завалинке. Любят обобщать, ставя на одну доску «палача» и «жертву». Особенно если сами не побывали в шкуре «жертвы». Почти никто из сторонних наблюдателей не вникает, кто во внутрисемейном конфликте — его инициатор, а кто — потерпевший. Уравнять их в вине — и все дела! А самому почувствовать себя безгрешным судией.
Впрочем, это очень по-человечески. Не мы одни грешим подобными недостатками. Поэтому Шекспир и написал «Короля Лира», а Бальзак — «Отца Горио», чтобы дать людям «аршин», которым можно мерять эфирные флюиды человеческой совестливости и людской подлости. Чтобы можно было гарантированно отличить хорошее от плохого и не впадать в моральный релятивизм. Иначе человеческая цивилизация попросту не выживет… Конечно, это только мое личное убеждение.
Постепенно у меня внутри крепла уверенность, что надо попытаться взломать наше снулое безразличие к вопросам судьбы забытых детьми стариков в нашем обществе.
Я хочу бросить вызов сформировавшимся общественным вкусам и предпочтениям доминирующей попсово-карамельной «культурки». Где «культовой» идеей является победа на «Евровидении». Где все — вроде бы открыто, даже напоказ, но — мяконько, поверхностно, неглубоко. Чтобы никого не зацепить или не обидеть. Новости должны быть только хорошие, со «знаком качества». Чтобы общество мирно спало или хотя бы дремало, блаженно созерцая собственный пупок и не сильно заморачиваясь проблемами мироздания.
Эта книга будет честная. Может даже шокировать. В ней я не щажу ни себя, ни своих героев. Иначе нельзя. Не получится по-другому достучаться до души современного человека, тонущего в потоке информации. И защищающегося от ее обилия равнодушием. Банальности, умолчание о болезненном здесь неуместны. Нужен откровенный разговор.
Будущая книга, которую я создаю, должна поставить вопрос о ценностях. Что мы за люди? Во что мы верим? К чему стремимся? Чем и ради чего готовы пожертвовать, чтобы потом спокойно спать, не мучаясь угрызениями совести?
Я пробую дать личные ответы на эти вопросы не исключительно с позиций альтруизма. Хочу быть понятой и приверженцами философии разумного эгоизма. Важно поступать определенным образом не только ради выживания человечества, но и для сохранения целостности отдельной личности.
Ведь человек — существо непростое. Сознание может требовать от него «быть в тренде», гнаться за житейскими благами, деньгами, властью, удовольствиями. А подсознание будет зудеть и пилить тупой ржавой пилой: «Ты виноват! Ты поступил плохо. И теперь уже поздно. Ничего не исправить. Прошлого не переделать. Ты сам все разрушил. Ты виноват, виноват, виноват!».
Может быть, наша печальная семейная история хотя бы для кого-то послужит предупреждением. Пора перестать заметать мусор под ковер. Проблема есть, — и о ней надо говорить.
А еще у меня есть маленькая, но важная цель — сохранить на бумаге образ моей мамы и память о ней. Я знаю, она мечтала в последние годы, чтобы от нее что-то осталось. Хотя бы в виде воспоминаний. Ради этого вступала в разговоры с сиделками, с врачами в больнице. И рассказывала, рассказывала, рассказывала о своей нелегкой жизни…
Когда я сказала маме, что взялась написать книгу о нашей семье, как она обрадовалась! И каждый раз, когда заходил разговор о том, как продвигается работа, мать благодарила меня.
От первого маминого «спасибо» до сегодняшнего дня прошло полгода. Осталось дописать финал.
Не сестра здесь главная героиня или антигероиня, не отношение к деньгам или наследству обсуждается нами. А любовь. И нелюбовь. И ответственность людей друг перед другом за свои поступки.
Поскольку книга еще не закончена, я пока не знаю, удалось ли мне с помощью работы над ней решить свою внутреннюю сверхзадачу. Сумею ли одолеть себя? Смогу ли простить непрощаемое? Узнаю, когда поставлю последнюю точку в тексте.

Трудное решение
Последние месяцы уходящего года были посвящены выхаживанию мужа после операции. Еще летом я нашла под Минском специализированный санаторий по оздоровлению онкобольных и заказала путевку для себя, чтобы сопровождать туда мужа после операции. Без меня он бы никуда не поехал.
В санатории проходили реабилитацию прооперированные онкобольные не только из Беларуси, но и из Латвии, Эстонии. Оказалось, это — единственное медучреждение подобного профиля на всей территории бывшего СССР!
Большие расстояния, которые несколько раз в день приходилось преодолевать мужу от нашего коттеджа до лечебного корпуса и столовой, способствовали быстрому восстановлению работоспособности. Когда я ездила в город для участия в конференции или выступления с лекцией в общественном центре, обязательно привозила для мужа живые желтые хризантемы. Старалась подключать любой фактор, который мог бы поднять настроение дорогому мне человеку.
По возвращении домой мне позвонила сестра. К этому времени у мамы уже полтора месяца работала еще одна, новая сиделка. Сестра предложила мне от щедрот своих давать на оплату труда сиделок одну девятую часть их совокупной помесячной зарплаты.
Поскольку я преотлично знаю стандарты мышления Нателлы, я отказалась. Сестра хотела иметь возможность говорить всем знакомым, что «мы с Леной оплачиваем маме работу двух сиделок». «Мы пахали!» — сказала муха, сидя на рогах у вола». Одно из любимых семейных присловий в моей юности.
Нателла и раньше нередко пользовалась подобной схемой. Так, когда мы готовились отметить восьмидесятипятилетие матери, то с мужем решили подарить матери холодильник «Индезит». Старый «Днепр», наконец, сломался.
Сестра спросила, что мы собираемся купить. И выразила настойчивое желание поучаствовать в подарке. Когда я согласилась и назвала ей ее долю — стоимость половины подарка, Нателла сделала встречное предложение. Она была готова оплатить одну девятую! Я вежливо отвергла эту идею. Опять «мы пахали»! Вновь сестра хотела получить возможность надувать щеки и рассказывать всем друзьям и знакомым, как она с Леной подарили маме на день рождения холодильник! И ведь не соврала бы формально. Ее крошечная часть в подарке тоже была бы. Но дивиденды общественного одобрения существенно превышали бы взнос Нателлы в общий котел.
В этом — вся моя сестра. Сделает на полушку, а разговоров — на рубль! Есть такие люди. Я, напротив, обычно молчу о сделанном. Близкие знают, — и довольно. Надо же мне получить согласие мужа на траты из семейного бюджета! Муж, впрочем, никогда и не возражал в подобных ситуациях. Правда, в этой книжке поневоле приходится откровенничать ради сюжета. Даже на эту щепетильную для меня тему. Сюжет требует конкретных фактов.
Не могу забыть, как в благодарность за изменение завещания сестра взяла отца на две недели пожить на его с мамой даче. Каждый день она звонила мне с дачи и жаловалась, как ей с ним тяжело. То отец взялся полоть сорняки в огороде и случайно выполол ей щавель! То пролил борщ на рубашку и на стол! То не так сходил в туалет и пришлось за ним убирать! Она так устала, так устала!
Дернул меня черт за язык и я впервые в жизни съехидничала: «Наследство надо отрабатывать!». Сестра поминает мне эту фразу до сих пор. А мне просто надоело выслушивать ее жалобы на то, как старик осложняет Нателле дачную жизнь! Оказалось, одно дело бегать к «любимому папочке» с кусочком пирога и совсем другое — ухаживать за ним же в совместном проживании. Пусть даже кратковременном. И мне остро захотелось пресечь это нытье.
То двухнедельное пребывание с отцом на даче Нателла гордо именует ее «досмотром папы». Поскольку дачи у меня отродясь не было, я, как уже говорила, покупала родителям путевки в санаторий. Обычно на две недели. В номера «полулюкс» или «люкс». И никому, ни единой душе, кроме близких, об этом не рассказывала. А зачем?
И, чтобы поставить точку в объяснении сложного устройства души моей сестры, расскажу забавный случай из времен юности. Были мы с Нателлой в гостях у ее друзей-немцев из ГДР. Это, кстати, единственный прецедент, когда я воспользовалась каким-то личным ресурсом Нателлы, а не наоборот. И то, мама лично попросила о приглашении меня подругу сестры, когда та с мужем были у нас в гостях в Минске. Нателла отказалась это делать. Мол, ей неудобно.
Мы прекрасно проводили время в этой чудесной и дружелюбной семье. Жили наши знакомые в тот период очень скромно. Они только-только становились на ноги в профессиональном плане. Ребенок был совсем маленький.
И Нателла предложила мне пригласить эту замечательную пару в кабачок. Посидеть вечерком. Чтобы хотя бы на один ужин освободить Риту от затрат сил на готовку еды. Сказано — сделано. Нашли дивный ресторанчик. С живой музыкой. Особенно запомнился один мадьяр, который замечательно играл на скрипке.
Когда вечер подошел к концу и подали счет, сестра решительно пресекла все попытки супругов поучаствовать в расчетах. Несколько раз громко повторив: «Не беспокойтесь, я оплачу!». А придя домой, долго что-то считала и пересчитывала, шевеля губами. И, наконец, назвала мне сумму половинной стоимости совместного ужина. Я тут же рассчиталась с ней бумажными купюрами. Чуть-чуть не хватило мелочи. «Не забудь, с тебя еще 10 пфеннигов!», — озаботилась сестра. И напомнила мне о них назавтра. Пришлось срочно разменивать деньги на мелочь.
То есть перед друзьями-немцами сестра постаралась изобразить, что единолично проспонсировала общее развлечение, что она — человек широкой души. А дома проявила свою обычную скаредность, требуя вернуть ей даже какие-то копейки. Причем она знала, что я не буду пытаться восстановить справедливость публично и говорить друзьям, что приглашение на ужин было от нас двоих.
Но вернемся в наше время. Деменция у матери прогрессировала. Стремительно. Сиделки начали жаловаться, что не справляются. А я с трудом справлялась с оплатой их работы.
К счастью, в самый финансово-сложный период меня выручили близкие люди. Без громких фраз они помогли не на словах, а на деле. Удалось найти и какие-то мелкие подработки. Одной проблемой стало меньше.
И уже без цейтнота я взялась решать вторую проблему. Пригласила на дом врача-психиатра «с Бехтерева». Адрес у нас в Минске известный. Класс специалистов — тоже. Врач сделала заключение о третьей стадии заболевания и посоветовала перевести мать под постоянное профессиональное наблюдение. Сказала, что этап домашних сиделок заканчивается.
Помощь пришла нежданно-негаданно. Коллега по работе, ставшая близким мне человеком, предложила съездить со мной к директору одного медучреждения закрытого типа под Минском. У ее знакомой там находился муж на постоянном пребывании. И та говорила ей о замечательных условиях, созданных для больных администрацией и трудовым коллективом. Похоже на санаторий.
Поехали. Директор вызвал у меня доверие. Обговорили условия. Я выговорила себе право сначала поместить мать на месяц на платное пребывание. Затем, в случае необходимости, продлить платное содержание мамы еще на месяц или два. И если маме все понравится, тогда она сможет остаться там жить постоянно.
Вернувшись домой, я подробно описала маме то, что увидела и услышала. И спросила ее, хочет ли она поехать в санаторий подлечиться на три весенне-летних месяца. Та же психиатр, посещавшая нас на дому, порекомендовала замечательное лекарство, радикально улучшающее ментальные способности при деменции. Называется «Мемодекс». Правда, предупредила, что тут уж как повезет. Пятьдесят на пятьдесят. И посоветовала, если поможет, давать лекарство пожизненно.
Поскольку у меня совсем исчерпались финансовые возможности, я позвонила сестре и предложила ей оплачивать это лекарство для мамы. Опять начался крик: «Зачем это надо?! Пустой перевод денег!». И так далее. Я спокойно пояснила: пусть не переживает; жизнь это матери не продлит. Но поможет дожить комфортно и уйти достойно. Так что мы обязаны попробовать. Напомнила, что стоимость лекарства — существенно меньше даже той мизерной суммы, которую она предлагала давать на сиделок. Сестра подумала-подумала и согласилась. Если бы она не согласилась, я бы и на лекарство деньги нашла. Заняла бы у кого-нибудь.
Нам повезло, — лекарство помогло. Мать вернулась к нам! Стала активно общаться. Но при этом полностью игнорировала Нателлу, когда та приходила к ней раз в неделю. Просто отворачивала голову и каменно молчала. Не могла простить, что сестра ее бросила. И Нателла свела свои визиты к двум-трем минутам пребывания возле мамы. Это называется «отбывать номер». Сиделки диву давались, как так можно.
Чуть позже, когда я собрала первичные документы, то позвонила сестре и поставила ее в известность о своем решении. Цель была одна, — чтобы потом она не начала рассказывать, что ничего о переезде матери за город не знала и что если бы знала, то не отдала бы ее в медучреждение. Дескать, бросила бы работу и смотрела мать сама. К тому моменту я могла ожидать от сестры чего угодно. К тому же подобным образом уже поступила наша невестка. Она отказалась участвовать в расходах на организацию похорон брата. А потом всем рассказывала, что у нее отняли право достойно похоронить Василия. Да кто же захочет отстранить жену от организации прощальной церемонии, если она берется это делать? Возможно ли такое?
К моему удивлению, сестра неприкрыто обрадовалась моему решению. В стиле «давно пора!». И даже простерла свою любезность столь далеко, что предложила сходить с готовыми документами в нужные инстанции. А также забирать в стирку постельное белье матери. В самом деле, ни я, ни муж на тот момент больше не могли носить тяжести, а машины для перевозки белья в стирку у нас не было. Как и денег на такси.
На том и порешили: оформление бумаг и стирка вещей раз в два-три месяца — отныне на Нателле. Правда, сестры хватило ненадолго. Сходила с собранными мною документами в два присутственных места, а от прохождения дальнейшей юридической процедуры отказалась под надуманным предлогом. В очередной раз наорала и вернула документы.
Я не возражала. Меня устраивало, что дело затягивается на несколько месяцев, до весны. Мне очень не хотелось расставаться с мамой, очень. Нужен был тайм-аут, чтобы обдумать решение еще раз.
Названное время я использовала не только для сбора бумажек и прохождения множества экспертиз и проведения обследований мамы. Главное для меня было — собрать максимум информации об интересующем меня медучреждении. Отзывы профессионалов были великолепными. А широкой публике это заведение оказалось вообще неизвестным.
Со всей ответственностью могу сказать: это — уровень не Беларуси, но Восточной Европы. Когда мать приехала в этот «санаторий» (так мы его называли) в середине апреля, бушевала весна. Я в разрешенные для посещения дни, если позволяли погода и самочувствие матери, сажала ее в коляску, одевала и гуляла с ней по озелененной территории.
Если бы вы вызнали, как мама радовалась этим прогулкам! За полтора предыдущих года она из дома не выбиралась, — в ее подъезде не было пандуса. А здесь я катала ее с ветерком. А мама только покрикивала: «Быстрее! Еще быстрее!».
Моя мамочка вживую увидела последнюю весну в своей жизни и порадовалась ей. Я подвозила ее к цветущим каштанам и тюльпанам и мы подолгу стояли возле них и любовались. Мимо лениво и величественно шествовала больничная кошка-«черепашка». На лечении находилось немало детей и фелинотерапия только приветствовалась.
Помнится, еще в первый день, когда я приметила в помещении кошку и узнала, что она «приписана» к корпусу, сказала себе: «Здешние врачи — явно хорошие и умные люди, раз понимают значение фактора кошки! Маме здесь не может быть плохо».
И действительно, у мамы был отдельный бокс с санузлом. Чистота идеальная. Уход за больным — хороший. Внимание медперсонала — постоянное. Отличное питание. И директор делает обход каждый день. Что правильно: доверяй, но проверяй. Люди-то лежат беспомощные; сами не пожалуются, если что.
И я дала себе слово, что, даже когда мама уйдет, буду это место опекать. В благодарность за ту заботу, которой были проникнуты пребывание здесь моей мамы, ее последние месяцы и дни жизни. За весь позитив.
А мама адаптировалась к этим стенам почти сразу. Я привезла ей большую картину из ее квартиры, что тоже было ей приятно. Врачи удивлялись, как мама хорошо и быстро привыкает к новым условиям. Они не знали, что до этого шесть лет подряд больницы нередко были для матери «домом родным». И в памяти у нее осталось, что в белых стенах ей обязательно помогут и станет лучше.
Помогали ей до последней минуты. Хотя уходила мама легко. За два дня до этого я виделась с ней в последний раз. Покормила ее тортиком.
А через два дня, накануне очередного дня посещений, позвонили в семь часов утра и сказали, что в час ночи мамы не стало. За сорок минут она угасла, как свеча. Просто начало падать давление и даже врачи «скорой помощи» не смогли помочь. А перед этим два дня было отличное самочувствие. Так бывает.

Прощание и прощение
Мама очень много рассказывала о нашей общей жизни в детстве, не выделяя кого-то особо. К сожалению, я даже не знаю, в какое время суток родилась, — мама запамятовала. Немного обидно было, что время рождения троих остальных детей мама помнила, а вот моего — забыла. Наверно, память матери не удержала это цифру из-за слабости после перенесенного перед моим рождением тифа. Потому что мама всю мою жизнь забывала и дату моего рождения, ели ей об этом не напомнить. Я давно привыкла к этому, чего уж там…
Сама мама, как ни старалась, сумела вспомнить только три эпизода из своей жизни, посвященных именно и только мне. Первый, — когда в мои полтора года я никак не могла сходить на горшок чуть ли не сутки и уже начинала терять сознание. И мама в два часа ночи побежала в соседний дом к женщине — педиатру и почти насильно привела ее к нам. В горшок налили горячую воду, посадили меня сверху, — и чудо свершилось! Ребенок вернулся к жизни.
Второй эпизод был связан с моей дипломной, когда мама часами стояла над машинисткой партшколы с текстом и диктовала его, а та не хотела печатать мои опусы даже за деньги. Говорила, что это самая большая «муть», которая попадалась ей в ее работе. Еще бы, чего стоило одно название главы «Нить Ариадны — в руках Минотавра»!
Наконец, третье воспоминание касалось времени первого года жизни моего сына. Когда мама, мучимая совестью за то, что ей приходится ежедневно дежурить у сына моей сестры и я осталась, по сути, брошенной родительской семьей после «кесарева сечения», ежемесячно приносит мне на тридцать рублей отличного бескостного мяса из кулинарии напротив нас. Для чего иногда приезжает туда за час или два до открытия, чтобы быть первой и иметь возможность первоочередного выбора.
А я помню, как моя мама учит меня не брать чужого. Как я говорила, из Ташкента мы с братом вернулись совсем дикие. Никто нами не занимался, никаких моральных устоев целенаправленно нам не прививали. И во втором классе, будучи в гостях у соседской девочки, я увидела у ее мамы на трюмо шкатулку с бижутерией. И «запала» на брошку с лунным камнем. Тихонько положила ее в кармашек, решив наиграться с ней дома пару дней и вернуть. Положить на место незаметно, как и взяла. Там еще много было всяких красивых вещей, так что хозяйка не должна была ничего заметить.
Так бы и получилось, если бы не моя мама. Она увидела, как я с чем-то вожусь в углу, закрываясь от нее рукой. Я только-только начала любоваться похищенной брошкой и играть с ней, как — опля! — и лунный камень оказывается в руках у мамы.
Мать быстро выяснила историю вопроса, вцепилась мне в кисть железными пальцами и поволокла к соседке извиниться. Я рыдаю. Мать объясняется с соседкой. Та просит мать простить меня. Уверяет, что я бы поиграла и принесла брошку назад (клянусь, так бы и было!), но мама непреклонна. Я испиваю позор полной чашей. И хорошо усваиваю урок на будущее. Нельзя брать чужое.
Мама знает всех подруг и друзей каждого из нас. И может запросто выгнать любого, кто будет заподозрен в том, что мешает нам учиться. И — накормить голодного.
Мама крадется в шесть утра по улице вдоль стеночки за нами с сестрой к вокзалу, когда мы уезжаем в ГДР. Будучи обнаружена, отказывается уйти домой, потому что «нас могут обидеть».
В дни нашего поступления в вуз мама дежурит для каждого из нас под аудиторией и старательно выписывает перед очередным экзаменом дополнительные вопросы, которые преподаватели задают абитуриентам, сдающим раньше нас.
А когда однажды в день сдачи вступительного экзамена кем-то из нас несколько часов нет звонка из дома, мама в тревожном ожидании результата забегает на работе за стеллажи. И выливает себе на голову полный графин холодной воды. «Вот это мать! — восхищаются коллеги. — Как переживает!».
Когда я получаю квартиру, мама и папа приходят и выносят из нее многие мешки мусора, оставленного строителями. Куски цемента, паркетную стружку.
После взрыва на Чернобыльской АЭС мама терпеливо выстаивает во времена «полусухого закона» в многочасовых очередях за красным сухим вином, чтобы принести целую сетку бутылок вина любимому зятю — «выводить радиацию». И мой муж с великой охотой начинает приезжать домой обедать каждый день. Потому что любимая теща недрогнувшей рукой самолично налила ему первый стакан терпкого вина. И стояла над ним, пока он не допил налитое до конца. Какая же жена будет после этого мешать продолжить заложенную тещей традицию! Понятно, что муж хвастается коллегам, какая золотая у него теща. И все по-доброму завидуют.
А когда сын сестры поступает в университет на платное обучение и вуз требует оплачивать учебу только в твердой валюте, мама дежурит ночами у единственного на их улице обменного пункта. Все ради того, чтобы суметь купить валюту для сестры в условиях ее дефицита.
Дежурит мама вместе с двумя местными проститутками. И уважительно отзывается о них: «Какие достойные женщины! У одной — маленькие дети, нет мужа и родственников. У второй сын учится на «платном». Работа им не нравится, но другой работы нет. Вот и крутятся, бедняги». Мы переглядываемся, слушая маму. Какие прогрессивные для ее возраста взгляды!
Нателла, конечно, не захочет вспоминать о жертвенном бдении матери в очередях за валютой для нее по ночам. Но это было, было!
Думаю, когда мама вынуждена была уступить папиному решению отправить нас в Ташкент, она просто страшно устала от трудностей прошлых лет, от наших бесконечных коклюшей, скарлатин, всяческих других хворей. От ежедневной битвы за хлеб насущный — заготовок дров на зиму (тогда даже «сталинки» отапливали дровами и брикетами), сбора грибов и ягод, варки варенья, попыток свести концы с концами на мизерные деньги… И верила, что через год папа защитит диссертацию и семья воссоединится. Нужно только немного потерпеть.
Мама, я люблю тебя! И всегда буду любить! Правда-правда!
Я в день смерти мамы немного поплакала, но и порадовалась за нее. Отмучилась. Воскресный мой визит был ужасным. Я поняла, что мама уходит. И постаралась к этому приготовиться. Я была довольна, что за год до этого сумела убедить маму принять крещение. А за две недели до отъезда в «санаторий» пригласила к ней двух близких приятельниц с любимой работы. Сделала «сладкий стол». Они пообщались, вспомнили общее прошлое и всех знакомых. Когда бывшие коллеги ушли, мама даже всплакнула от избытка чувств.
И еще я успела уже на новом месте отметить с мамой ее день рождения, покормить ее вкусненьким. Каждый раз, когда я смазывала маме лицо и руки абрикосовым маслом, чтобы напитать сухую кожу, мама вздыхала: «Как приятно!». Нет, все возможное для комфортной жизни и ухода было для мамы сделано.
Я даже убедила сестру сопроводить маму в «санаторий». Организовав отъезд технически, позвонила Нателле с предложением поехать с нами. Помолчав, она спросила: «А это надо?». Отвечала: «Как хочешь. Я думала, ты захочешь посмотреть, как мать устроена». И я, и она понимали, что поездка эта — в один конец. Скорее всего.
Хотя, конечно, если бы маме там не понравилось, я бы ее вернула домой. О чем был предупрежден директор, который обиделся на меня. Дескать, как я могу предположить, что кому-то может не понравиться в его вотчине.
За полтора месяца, которые отвела судьба маме для пребывания в этом райском уголке, сестра не навестила ее ни разу. А я не настаивала.
Забыть не могу, что, когда приехала в корпус и передала мамину одежду и обувь для похорон, человек восемь за время моего ожидания лечащего врача подошли ко мне и выразили свое соболезнование. И те медбратья, которые помогали мне скатывать и закатывать коляску с мамой по пандусу. И санитарки. И медсестры. И врачи. Все говорили добрые слова о маме и о том, как ей здесь было хорошо. Не думала, что за такое короткое время так много людей запомнили нас с мамой! И те, кто имел информацию, старались уверить меня, что ушла мама быстро и не мучилась.
Организацию похорон и оформление бумаг я взяла на себя. Сестра была на похоронах гостем. Даже цветочка маме не принесла. Это меня удивило: или в голову не пришло, или и на этом решила сэкономить. То, что Нателла обошлась без слез, было как раз по-честному. Хоть в главном не лицемерила. Уже хорошо.
Утром в день похорон я отчаянно молилась. Просила сил выдержать этот день и не сорваться. И чтобы не сорвался мой муж. Он сразу предупредил, что если сестра зацепит меня или попытается говорить о каких-то своих заслугах перед матерью, — мало ей не покажется. Я убеждала его не нервничать, а сама боялась себя и своих эмоций.
Больше того, в конце поминок, на которых почти все мои подруги, большинство из которых мама знала с детства, сказали о маме и обо мне теплые слова, я взяла слово. До последнего момента я не знала, что я буду говорить. Но получилось так, что повторилась история с похоронами Васи. Как ни один человек даже не вспомнил тогда, что у Васи была жена, так и тут, — никто словом не помянул какое-то присутствие Нателлы в маминой жизни. Один из ее одногруппников говорил что-то маловразумительное о пирожках в том теплом доме, где жила Нателла, — и только.
И я решилась. Рассказала, какие важные советы в своей жизни получила от мамы, каким несгибаемым и жизнестойким человеком была она. Как благодарна всем присутствующим за добрые слова и сочувствие, и особенно — родным за помощь по уходу за мамой. Судорожно наскребла в памяти все, что смогла вспомнить об участии Нателлы и ее мужа в маминой жизни. Приводила какие-то детали, чтобы оправдать сестру в глазах всех, и прежде всего — ее сокурсников. Люди ведь не могли не заметить, что и на похоронах, и на поминках Нателла была практически на том же положении, что и они. То есть в гостевом статусе. И почти не разговаривала со мной. И села как можно дальше от меня. Думаю, она боялась, что от обиды за маму я могу наговорить чего-нибудь лишнего.
После поминок мои подруги пришли к нам домой, где просто душевно пообщались друг с другом. День был какой-то удивительно светлый, несмотря на печальный повод.
Назавтра я съездила на дачу и привезла оттуда земли для подхоронения. Дело в том, что мама когда-то просила развеять ее прах на даче, говоря, что очень любила это место. Я с трудом убедила ее, что лучше ей будет покоиться рядом с Васей, любимым сыном. А дачную землю для мамы все-таки привезла и освятила в церкви. Она бы порадовалась такому решению. Что дача «приедет» к ней с землей.
Провела я и заочное отпевание мамы. Позвонила сестре, чтобы позвать на захоронение урны с прахом. А та меня с ходу огорошила: ей некогда. И предложила прислать мужа с лопатой.
Тон разговора — прежний. Директивно потребовала, чтобы я побыстрее получила свидетельство о смерти и отдала ей. Надо как можно скорее представить его на работу (ее муж позднее сказал, что Нателла торопится «выбить» матпомощь; а без копии свидетельства ничего не дадут). И тем же наглым тоном сестра заявила: «Да, имей в виду, маленький тонометр не бери, — он теперь мой». И после нескольких ничего не значащих фраз опять вернулась к теме тонометра: «Ты все поняла? Тонометр не брать, он мой!».
Не знаю, каких слов я ждала от Нателлы в свой первый разговор с ней после прощания с матерью. Но только не таких, — это точно! И уж никак не думала, что сестра не сумеет освободиться, чтобы поехать на кладбище… Была уверена, что хотя бы спросит, как я себя чувствую после всего. А вместо сочувствия от сестры — какие-то бредовые разговоры о мелочных интересах.
И тут у меня «сорвало резьбу». От ее хамского тона что-то закипело внутри. «А вот и заберу. С чего бы это тонометр твой? Оба тонометра дарила матери я. И где второй тонометр?». Сестра аж начала заикаться: «Как это — заберешь? Ты же мне сказала его выбросить, когда он сломался. А я его починила и забрала тот, другой, когда он начал барахлить».
Нахально заявляю: «А я передумала. Могу же и я когда-нибудь передумать? И свидетельство о смерти ты получишь не раньше, чем я похороню маму. Без свидетельства ее не подхоронят». Что говорила сестра, повторять не буду. Да это никому и неинтересно. В заключение я сказала: «Не зли меня. Мама умерла, так что теперь я молчать не буду. Это я раньше молчала, потому что боялась, что ты причинишь ей зло. А теперь мамы нет, так что бояться мне больше нечего». Добавлю, что тонометр был нужен мне, как прошлогодний снег.
…Дней за десять до ухода мамы сестра увидела меня гуляющей в районе дачи и сама подошла ко мне. Пожаловалась, что потеряла обручальное кольцо. И спросила, не знаю ли я, куда девалось мамино обручальное кольцо. Мол, она искала, но не нашла.
Я рассказала, что пожертвовала эту вещь Свято-Елизаветинскому монастырю после крещения мамы. Но заметила, что не посоветовала бы никому носить то кольцо. Когда мать с отцом начали в старости особенно сильно ругаться, кольцо лопнуло. Внутри него сверху донизу прошла черная трещина. Не видела бы этого своими глазами, — ни за что бы не поверила.
Мне стало так жаль сестру: у нее был потерянный вид. И я поняла, что эта жалость отомкнула мое сердце для Нателлы. Предложила отдать Нателле скопившийся у меня за жизнь золотой лом — непарные серьги, цепочки. Чтобы сделать для нее новое кольцо.
Этот порыв сказал мне главное: я все-таки смогла простить сестру. Я сделала это! Сумела одолеть обиду и ожесточение.
После было уже проще протянуть Нателле руку поддержки на похоронах мамы. Нет, я не юродивая, но какая-то надежда на нормализацию отношений у меня появилась.
Пустые хлопоты! Сестра вновь посчитала меня простодушной дурочкой, которой можно помыкать. Мягкосердечной, мягкотелой…
Эпизод с тонометром был индикатором смены настроений последней близкой кровной родственницы из прошлого. Все вернулось на круги своя.
После моей гневной отповеди неприкрытому хамству назавтра Нателла звонит сама. Очень уж хочется скорее получить матпомощь.
И сестра льстивым, заискивающим голосом говорит: «Мама действительно умерла. Что нам теперь делить?». Сразу вспомнилась басня Крылова «Волк на псарне»: «Забудем прошлое, уставим общий лад…». И опять просит дать ей возможность хотя бы сделать копию со свидетельства о смерти. Под паспорт, если я ей не доверяю.
Что я сестре ответила? Ответила просто: «Мне и раньше нечего было с тобой делить. Это ты все время что-то со мной делила». И сказала приезжать за свидетельством.
Да разве в свидетельстве или в тонометре дело? Ничего человек в этой жизни не понял. Из-за собственной жадности и эгоизма развалил всю семью. А некоторым из ее членов помог побыстрее перебраться в мир иной.
Что ждет Нателлу впереди? Вы не поверите, но мне это безразлично. Когда-то я очень любила ее, старалась помогать ей во всем. Потом сильно недолюбливала ее за брата и маму. За сына и мужа.
Благодаря написанию этой книги ко мне постепенно пришло понимание, что я прощаю сестру за все плохое, что она сделала. Забыть не могу, а простить — могу.
А сейчас, после ухода мамы, и всего, что было потом, тихая радость от готовности простить сменилась безразличием. В душе увяло что-то важное, значимое для меня. Поняла: если нужно будет помочь Нателле, — помогу. Но — как совершенно чужому человеку, оказавшемуся в беде или попросившему о помощи.
Ни любви, ни неприязни, никаких других сильных чувств к Нателле у меня не осталось. Сестра мне теперь — никак. И это — самое худшее, что могло с нами случиться.
Но почему-то все чаще прекрасным солнечным утром мне вспоминается такое же солнечное летнее утро. Раннее-раннее, не позднее шести часов. Свежо. Мы, все трое детей, сидим на лавочке во дворе нашего старого дома. Позади — красный кирпичный забор. Слева от нас — огромный тополь. Выше нашего шестиэтажного дома. Вокруг нас — корзинки и узлы, бидоны. А рядом цветут фиолетовые ирисы. Я тогда их увидела впервые в жизни и восхитилась такой красотой. Папа и мама подносят последние вещи в ожидании грузовика, который повезет нас в Любчу. А Нателла нарвала пушистых одуванчиков и проводит ими под носом то у меня, то у Васи… То у меня, то у Васи… Наверно, это и было счастье.

31 мая 2016 года