Палата номер семь

               
                (отрывок из романа "Любовь всей жизни")               
          То, что впервые – всегда самое памятное. Кто не помнит своего первого поцелуя? И пусть потом их будут тысячи – именно он, первый так и останется самым сладким и запоминающимся. Помните свою первую победу? Когда что-то, пусть и в далеком детстве, далось с великим трудом. И первое крупное разочарование. А в первый класс как пошли! Запах цветов, скрип ранца из кожезаменителя, волнение первой линейки. Конечно, помните!
Так и первая отлежка в психушке – она самая-самая главная. Как первая любовь. Пусть потом одна дурильня сменяется другой, пусть потом постоянно кидает судьба с режима на режим, с вязок на смирительную рубашку  – первую свою психушку вы будете помнить всегда!
Собственно, как я туда попал? А теща умерла. В апреле. Ну, как умерла – повесилась по пьяному делу. Жена моя Анька похоронами занималась, а я – куда как более важным и ответственным делом. Морально поддерживал тестя дядю Колю. В чем поддерживал – ни я, ни он толком не разобрались. То ли в горе, то ли в радости. И для того, чтоб разобраться,  решили по чуть-чуть выпить, как это издревле у славян принято. А потом поминки начались, а за ними сразу девятый день. И без паузы, чудом каким-то, после девятого – сороковой.
 Короче, мы бухали в нон-стопе до конца июня. Впрочем, я уже плохо соображал какой на дворе месяц, год и век. Половина дней вообще вывалились из памяти. Пробуждение, уже не утреннее, а когда придется, сопровождалось поперву тревогой, а позже -  диким, безотчетным страхом. Единственное лекарство от сковывающего ужаса – срочно вмазать. Но страх и тогда не отпускал до конца, он просто прятался где-то глубоко в сердце и в медленно угасающем разуме. И именно этот страх помог мне понять однажды вечером кошмар всего происходящего.
Сидя  в одиночестве на кухне в окружении водочных бутылок, я вдруг  отчетливо осознал, что все неприятности и беды этой семьи вызваны кознями какого-то черного мага, живущего в доме напротив. Найти его я уже не успевал, злые чары становились все сильней. Нужно было срочно спасть ничего не подозревающих Аньку и дядю Колю! Но сначала обезопасить себя!
Мозг работал удивительно ясно и четко - к счастью для всех я точно знал, что надо делать! Вначале  с помощью электропаяльника, который в ящике кухонного стола испокон века валялся, и сигаретных окурков выжег обережные руны у себя на запястье. Было больно, очень больно, но сделать это было абсолютно необходимо, иначе магия сломала бы меня. Чтоб хоть как то заглушить боль я пил прямо из горла откуда-то взявшуюся водку. Когда же волшебный символ был закончен, я пошел спасть свою новую семью. Сделать это было несложно – новые знания переполняли меня. Нужно лишь  освободить их бессмертные души от зараженных черной магией тел! Найдя ритуальный Светлый Нож, я хлебнул еще водки и отправился на благое дело. И тут сознание выключилось.
Очнулся я от яркого света, который слепил глаза даже сквозь закрытые веки, и жгущей боли в левой руке. Глаза не открывал – боялся ослепнуть, да и просто боялся. Воспоминания о вчерашнем вечере как удар кувалды обрушились на голову. Дичь какая-то! Ну, взял я нож, а дальше – то что?
Я рывком, не открывая глаз, попытался встать, но не тут-то было. Руки оказались привязаны по бокам моего ложа. Открыл глаза – запястья были обмотаны чем-то вроде парашютной стропы, закрепленной с двух сторон к узкой металлической кровати. Я, изогнувшись, мог почесаться, но встать с постели или сделать какие-то резкие движения не мог. Неприятные ощущения от скованных запястий напрочь заглушала боль в перебинтованной левой руке. Из вены же в правой торчала капельница. Ложе, узником которого я являлся, стояло в небольшой, на три койки,  больничной палате. В окно ярко светило солнце.
На соседней кровати сидел мужик в застиранных сатиновых трусах и пижамной куртке, опухший и явно дегенеративного вида. Третья койка в палате пустовала.
-Где мы находимся?, - робко прошептал я, втайне надеясь проснуться и навсегда забыть страшный сон с привязанными к кровати руками и опухшим мужиком в застиранных трусах
-Ты, гыыыыыы, парень, теперича, бля, дома!, - мужик явно наслаждался моей растерянностью: -Один раз, гыыыы, сюда попал – считай, бля, дальше всю дорогу тута кочумать будешь!
-Сюда, бля, это куда, бля?!!!, - в тон мужику спросил я, повысив голос
-Сюда – это в дурку, гыыыыы, куда ж, бля еще? – мужик почесался пятерней с грязными нестриженными ногтями: -А ты с белочкой? Или так просто – дуру по-пьяни гнал?
-Не помню…
-Не помнишь, это, бля, плохо! Это ты запросто мог мочкануть кого – одного… Или двух… Или трех… Хотя нет, не боись, за трех бы тебя сразу на спецуху отправили. Так что замочил ты максимум двоих, не переживай, - мужик громко рыгнул.
Я б, наверное, в самом деле сошел с ума от ужаса, но к счастью в этот момент в палату вошла санитарка. Обычная такая санитарка – из того типа женщин, что сразу из девочек становятся бабушками - вечно чегой-то моющая-убирающая; вечно брюзжащая. Смерив меня презрительно-сочувственным взглядом, она затянула привычную, видать, песнь песней:
- Что очухался? Такой молодой и так пьешь! И не стыдно тебе! А дети у тебя будут – какой пример ты им подашь то? Небось и не работаешь нигде, только пьешь? Сталина на вас нет, совсем порядка не стало…
- Что вчера было?, - затаив дыхание, задал я самый главный вопрос, который меня мучил.
- И не помнишь ничего? Алкоголик ты и есть алкоголик! Ничего не делаете, только пьете, - тут санитарка, видимо слегка оттаяв от моего жалкого вида, снизошла-таки до хоть каких-то объяснений: -Че было… Да я почем знаю… Фельдшер с бригады, что тебя привезла, сказывал, что ты вон вены себе вскрыть пытался. А так, вроде, не натворил ничего… Их женка твоя вызвала, когда бригада приехала – ты с ножом под лестницей в подъезде лежал скукожившись, все повторял, что спасешь всех и плакал. Да ниче – обычный психоз от перепоя. Полежишь здесь, подлечим тебя, может - пить бросишь…
- Я никого не убил?, - нестрашный рассказ санитарки придал мне решимости задать основной вопрос. Сосед по палате гнусно заржал.
 - Убил? Да ты сидеть не мог, даже не стоять – не то,  что убить. Только вон руку себе изуродовал. Ну что, отвязать тебя, что ли… Не будешь буянить-то, убивец?, - санитарка сноровисто сняла вязки с моих рук. Я сел на кровати и стал разминать затекшие конечности. Сосед по-своему истолковал мой жест, засуетился:
 - Эй, ну ты че? Я ж шуткую. Тута ведь без шуток юмора никак нельзя, внатуре свихнешься…Ты это, без обид, лады… Шуткую я…
Впрочем, никакого дела до соседа-приколиста мне не было. В жизни я и в обычных больницах нечасто бывал, а тут очутился в дурдоме… Необходимо было осмотреться, освоиться, выяснить перспективы этой нежданной госпитализации и все обдумать.
…Возможно, среди читателей есть такие странные личности, которые ни разу в дурдоме не лежали. Конечно, слабо вериться в существование подобных человеческих феноменов, но вдруг… Ну так вот, специально для таких, жизни не нюхавших, сообщаю: дурки - они очень разные. Гораздо больше одна от другой отличаются, чем зоны, например, или театры оперетты.
Есть  - похожие на обычные больницы; есть - похожие на обычные тюрьмы; есть – похожие на декорацию к фильму про доброго доктора Лектора; есть такие, что ни одному сценаристу-триллерщику в голову не придут, самой извращенной фантазии не хватит, чтоб такое выдумать.
Например, где пациенты лежат по несколько человек на нарах, скованные между собой наручниками. Не из какого-то особого садизма персонала – исключительно из соображений безопасности. В минуты полных затмений разума в человеке просыпаются странные, запредельные силы. И субтильный мужичонка запросто, «легким движением руки», рвет вязку – парашютную стропу, которой принайтован к кровати. Подобное видел сам. А может и цепь от наручника порвать… А когда они вместе скованны, он при обострении коллег своих перебудит, а они шум поднимут – персонал успеет отреагировать. Может быть…
Ну, короче разные они – психушки. Так вот, Овцевический районный психо-неврологический диспансер, если сравнивать с курортно-отдыхательными заведениями, был типа пятизвездочного отеля на Лазурном берегу. Впрочем, тогда я этого не знал еще… Узнал позднее, побывав в заведениях, которые в свою очередь по этой градации тянули на шалаш не ближе пятой линии у моря Лаптевых.
Замечательная эта, дебютная моя, психушка представляла собой скопление уютных домиков среди соснового леса. В каждом домике находились пациенты с одинаковым диагнозом, болезни не смешивали. Палаты на троих, со своим туалетом и душем. Кормили очень прилично.
В первый же день, после обеда меня принял лечащий врач – смешливая и добродушная тетка лет сорока. Она то и пояснила, что была у меня обычная пьяная истерика, с такими обычно в больницу не забирают – в милицию в камеру на ночь сажают и все. Но я нанес себе увечья (рука под повязкой нестерпимо болела и чесалась), бормотал какие-то невнятные угрозы непонятно в чей адрес и найден был родственниками с ножом в руках, отдать который категорически отказывался. Поэтому бригада и доставила меня сюда, вроде как суицидальника. А так – пьяный бред. Ничего пока страшного, кроме алкоголизма. Поэтому подержат они меня здесь сорок пять дней, положенный срок во время которого есть риск нападения «белочки», полечат витаминчиками да слабыми успокоительными и отпустят на все четыре стороны. А мне уж потом самому пить надо бросать, а то такой молодой, а уже алкоголик, и чем это все закончится может…
Ну и пошел мой первый срок этой психиатрически-санаторной госпитализации. Лечением меня не напрягали – витаминки, сонники, «тормозилки» слабые. Весь день, кроме времени приема лекарств, никто меня не контролировал, не беспокоил, я был волен гулять по территории диспансера. А за территорию по-любому попасть бы не смог – забор четырехметровый, КПП с серьезной охраной. Раз в неделю, по выходным, приезжала Анька – привозила вкусного пожрать, выпить и потрахаться. Чаще приезжать у нее не получалось, дурдом находился далеко за городом, а беременной Аньке пришлось устроиться на работу – пьющих мужиков нужно ж было как то содержать.
С пьяной истерикой лежал я один, остальные пациенты отделения были  преимущественно белочники. Поэтому большинство разговоров, которые велись за картами, чифиром и перекурами, были именно про этого забавного пушистого зверька, который неожиданно их посетил. Тут-то я и узнал, что это за напасть такая – белая горячка, «белуга», «белочка».
По науке «делирий тременс» является вроде как галлюциногенным психозом, возникающий при абстинентном синдроме вследствие интоксикации организма. Ну, как оно по науке, собратья по несчастью не знали, делились своими переживаниями.
Самое прикольное в белочке, что навещает она уже трезвых, в абсолютном сознании, алкашей. Обычно на второй-третий день после прекращения пьянки. Но может и позже, в течении трех недель прискакать. А в очень редких случаях – до 45 дней после последнего стакана возможно начало веселухи. Ну в оооочень редких, впрочем возможных, поэтому и держат в больничке полтора месяца – а вдруг?!!! Галлюцинации при напасти этой бывают удивительно яркими и образными. Кто-то понимает, что крыша съехала, кто-то принимает происходящее за чистую монету. Рассказы белочников были в основном прикольными.
…Сидел один мужик, Серега, дома. Нормальный мужик, работяга, выпить-подраться не дурак. Тут отпуск у него к концу уже подходил, поэтому с бухаловом он уже дней пять как завязал. Мирно вполне себе в уюте хрущевской однушки смотрел телевизор. И тут стук в окно. А мужик на первом этаже живет, к нему корефаны часто в окно стучались. Выглянул – смотрит – брат родной в гости нагрянул. Братан шепотом и говорит: – «слышь, Серый, тебя там у дверей менты пасут, натворил что ли чего?». Ну, братан в окошко залез, с собой принес закусить-выпить, как без этого. Серега в глазок глянул – и вправду мент на лестнице под дверью сидит. Ну мало ли, может по пьяному делу избил кого, может украл что – да не помнит – вот и пасут менты. Ладно, дверь не ломают – и слава Богу. Короче, сидят Серега с братом, пьют закусывают, за жизнь базарят и тут опять стук в окно. Глянул Серый – второй брат нарисовался. То же за ментов сообщил, потом решил, что мужским коллективом сидеть скучно, смотался куда-то, привел трех шмар, через окно залезли – сидят, пьют-закусывают вшестером уже, девок трахают, за жизнь разговоры умные ведут. Хорошо!!! А тут опять стук в окно. Глянул мужик, а там третий брат в гости пожаловал.
-И тут, пацаны, - Серега сделал театральную паузу: - Я вдруг вспоминаю, что брат у меня один, двадцать лет уже в Биробиджане живет и в Овцевичах никак оказаться не может. Ну и догоняю я, что пришла «белая», а у меня была уже, знаю. Вещи в авоську собираю и иду в больничку сдаваться. На всякий случай через окно – а вдруг мусора-то настоящие?!!
…Михась, высокий худой парень, всю дорогу был мрачнее тучи, с однодурдомниками общался мало, но все же под напором общественного любопытства поведал свою историю. Работал Михась в родной советской милиции сержантом ППС. Хоть в те годы и не было возможности облагать данью иностранных подданных, нелегально работающих на нашей земле, но все ж работа считалась очень привлекательной для тех, кто не стремился поднимать ничего, тяжелее стакана. Знай ходи себе по улицам, телок кадри, да пьяных обшманывай. Поэтому Михась работай своей очень дорожил. И коллективом то же. От общества никогда не отдалялся, исправно участвовал во всех питейно-некультурных мероприятиях. А сам-то вроде как и не любитель особый выпить был – больше рыбалку с охотой уважал.
 Но вот чей-то свалились на отдел милиции разные всякие события одно за другим:  то день рождения чей, то лычку новую кто получил, то начальник за помещение на Доску почета проставился. Короче, пил Михась с коллегами жестко больше недели. Ну, а потом поводы закончились, он и завязал. И где-то через дня три после окончания пьянки шел он вечером, практически ночью, со службы домой и вдруг по дороге увидел пруд, а в нем рыбы – немерянно, так и плещется, хвостами бьет. Подивился Михась такому делу, вроде хорошо город знал, а пруд этот впервые обнаружил. Ну и обрадовался – вот где порыбачить-то можно! И от дома недалеко. Ну, а зачем откладывать назавтра то, что можно сделать сегодня? Службу закончил, впереди выходной, погода прекрасная, рыба чуть из воды не выпрыгивает. А у него в кармане кителя случайно и леска с крючком и прочими причандалами оказалась. Соорудил он по-быстрому удочку, ветку с дерева обломав, накопал червей и сел рыбачить.
Утром ранние прохожие наблюдали странную картину – на ступеньках Горисполкома  сидел милиционер в фуражке и кителе, но без брюк, в одних семейных трусах, увлеченно забрасывал невидимую удочку на тротуар куда-то в сторону памятника Ленину, подсекал и вытаскивал невидимую рыбу, а «улов» бережно складывал в завязанные мешком форменные брюки. Сапоги стояли рядом, неподалеку валялась портупея. Пальцы у милиционера были содраны в кровь, ногти обломаны до мяса – Михась копал невидимых червей, руками роя гранитные плиты. Кто-то вызвал «скорую», Михася забрали сюда. Теперь его ждало обязательное отчисление со службы – ну не держат в милиции рыболовов.
…У Коляныча, суетливого вздорного мужичонки, были хорошие шансы пережить делирий в домашних условиях, без всяких дурок. Ну, или крякнуть от сердечной недостаточности – при белой горячке это обычная вещь. Но подвела страсть к сутяжничеству, стукачеству и жалобщине. У Коляныча был тот самый нечастый случай, когда белочка прибежала достаточно поздно – через две с лишним недели после окончания запоя. И белочка-то такая забавная и пушистая, ничем по жизни не мешающая – Коляныч везде видел хор русской народной песни с солисткой Людмилой Зыкиной. Куда б Коляныч не пошел, где б ни находился – везде практически, чуть в сторонке от него выстраивались бабы в кокошниках и мужики в косоворотках и начинали «калинку-малинку» петь.
Ну, Коляныч то мужик толковый и продвинутый, он сразу сообразил, что это центральное телевидение клип снимает. Камер нет – так пока что репетируют. Хор репетировал на пляже, во дворе Колянычева барака, в цеху вагоноремонтного завода, где Коляныч токарем трудился. Так продолжалось два дня. А на третий день Коляныча возмутило такое разбазаривание государственных средств – сколько можно за народные деньги репетировать! И он решил накатать жалобу в прокуратуру, пусть компетентные органы разбираются на какие ши-ши они сутками без толку поют. Надо сказать, что жаловаться Коляныч любил, жаловался на всех и всем, имел в этом деле немалый опыт. И чтоб жалоба весомей была, он решил ее коллективной сделать. Накатал текст и пошел по соседям-коллегам подписи собирать, грязным пальцем им на репетирующий хор показывая – ишь, распелись, ироды! Кто-то вызвал спецбригаду…
…С некой долей презрения ко всем остальным относился Чайник. По имени он не представился ни разу; судя по количеству зоновских наколок, мог и забыть его напрочь, так как большую часть жизни прозывался Чайником. Прочих он искренне считал «психами долбонутыми», сам же утверждал, что попал сюда исключительно в результате ментовского беспредела, так как с головой у него все в порядке, мозги набекрень не съезжают. Впрочем, некая доля правды и своеобразная логика в его словах присутствовали.
Чайник был идейным алкоголиком, с бухательской философией и убеждениями. Кредо Чайника – один раз живем, все равно помрем, так хоть кайф от жизни получить по максимуму. Другого кайфа, кроме бухла, Чайник не знал, впрочем, как и слова «максимум», с успехом заменяя его гораздо более громоздкими матерными лингвистическими конструкциями.
Чайник пил все, всегда и с помощью любых средств. Поэтому, когда умерла его мать, оставив Чайнику  двухкомнатную квартиру с обстановкой, Чайник стал неистово наследство пропивать. В те годы продать недвижимость было невозможно, но вот из хаты «пацаны, внатуре, все сдал!!! Унитаз загнал, плиту, блягазовую! Линолиум по всей квартире поснимал и пропил». Короче, остался Чайник в абсолютно пустых стенах – из всего имущества имел лишь проссаный матрас на голом бетонном полу, да ту одежду, которая на нем была.
И тут вдруг в гости какие-то друзья приятели нарисовались, принесли бухла и огромный кусок мяса (откуда и чьего – не важно). А плиты газовой нет уже давно, на трубе заглушка стоит, аварийкой поставленная. А жрать хочется. Ну, закусить. «И вот решаю я, пацаны, мясо на костре пожарить. Ну а костер в комнате развести – там же вообще гореть нечему – голые стены да бетонный пол. Это ж с пожарной точки зрения безопасней, чем на улице костер жечь – там деревья и кусты всякие». Короче, набрал Чайник дров и стал при открытых окнах мясо среди комнаты на костре жарить. Кто-то из прохожих по 01 позвонил – дым из окна валил нехило. Приехали пожарные, подтянули к окну лестницу и, поднявшись со своим шлангом, увидели, абсолютно офигев, Чайника с сотоварищами, мирно сидящими посреди комнаты вокруг горящего костра. При вызове пожарной охраны автоматически на место пожара выезжали скорая помощь и милиция. Поэтому менты надавали звездюлей Чайниковским корефанам, прогнав их взашей. А скорая доставила Чайника сюда. «По беспределу, пацаны, я ж понимал, че делаю. Там же гореть ваще нечему!!!»
Разумеется, не все горячки и психозы оканчивались столь весело и благополучно. Просто в нашем отделении лежали исключительно «легкие». «Тяжелые» находились в других лесных домиках. Но про них знали, порой видели во время прогулок или на процедурах.
К примеру, в разряд легенд и сказаний Овцевеческого психо-неврологического диспансера вошла история Змеелова. Молодой парень, чуть за двадцать, поймал нехорошую белочку. В животе у него поселилась змея, где-то там, в кишках. Змея пожирала бедолагу изнутри, скорейшим образом извлечь ее было вопросом жизни и смерти. Наш герой взял здоровенный кухонный нож и, на глазах у жены и пятилетней дочери, сначала вскрыл себе живот, затем, покопавшись во внутренностях рукой и не найдя змею, стал делать другие разрезы. Отхватил себе пол-пениса, изрезал весь пах, а в конце, засунув нож в анус, пытался вытащить его вверх, к позвоночнику, но потерял сознание. Самое поразительное заключалось в том, что он выжил. Много часов хирурги боролись за его жизнь, сшивая то, что можно сшить. А одновременно нарколог откапывал от белой горячки.
 А делирий это такая болезнь, которая проходит практически всегда после одной-единственной капельницы. Ну, интоксикация снимается, пациент спит, отдыхает мозг – и ву-а-ля, мы видим перед собой абсолютно нормального человека. Но в данном случае – инвалида первой группы, обреченного всю оставшуюся жизнь ходить в подгузниках, так как способность контролировать моче-и-каловыделение он утратил навсегда. Несчастная супруга, на глазах которой происходил процесс поисков змеи, долго лечила нервы здесь же, в дурке. Какую психологическую травму получил ребенок остается только гадать. Ну, вот такой многогранный и затейливый это зверек – белка.
А вообще в Овцевической психушке было хорошо. Я реально отдыхал от пьянства. Полгода каждый день  вхлам – это огромный и тяжелый труд, не каждый организм выдержит, сил множество забирает. Я отъедался, отсыпался, дышал воздухом, вел неспешные разговоры с другими пациентами на самые актуальные темы (к примеру, как пить медицинский йод), много гулял. Гулять там было одно удовольствие – советский дурдом являлся неиссякаемым источником хорошего настроения.
Известно, что супруги, долго живущие вместе, становятся похожи друг на друга. Укротители со временем перенимают некоторые повадки животных. А врачи-психиатры начинают смахивать на своих пациентов. В Овцевической дурке персонал работал давно…
Сразу после КПП с охраной, на площади перед администрацией больницы располагался памятник Ленину (ну вот как в дурдоме памятник вождю мирового пролетариата не поставить!), Доска Почета и стенд «экран социалистического соревнования». И вроде как все и ничего, вроде как все обыденно, если б не одно но… На Доске Почета красовались фотографии не только персонала, но и пациентов диспансера! Были какие-то, видать, критерии, по которым выбирали самого почетного шизофреника или олигофрена. Фишка тут в том, что многие пациенты, один раз сюда попав, стен этих уже не покидали до конца жизни. Были и  такие, которые проводили здесь большую часть года.
Так на Доске Почета разместили фото Саньки-охранника, которого знали тут абсолютно все. Санька-охранник работал вертухаем в ГУЛАГовской зоне еще при дядьке Сталине. Но в 1952 году получил от зеков доской по черепу, отчего у него в голове все перемешалось. Тогда-то он сюда и загремел. Санька-охранник напрочь позабыл все необходимые человеку навыки – есть ложкой, снимать штаны в туалете, мыться-бриться. А еще Санька визжал и бился в конвульсиях. Его пытались лечить, привязывать к кровати, сажать в одиночку – без толку. Санька истерил и визжал даже под убойными дозами успокоительного. Пока в начале 60-х кому-то не пришло в голову оставить его в покое и посмотреть, что будет.
 А ничего страшного. Оказывается, позабыв почти все на свете, он не утратил ни единого умения, прописанного в уставе караульной службы. Санька взял швабру у уборщицы и стал обходить больничный забор по периметру. Ко всем встречным обращался с вопросом «стойктоидет?», а если ему не отвечали, расстреливал из швабры и спокойно шел дальше. Отдежурив таким образом ровно шесть часов (видать, внутренний счетчик исправно работал), Санька возвращался в палату, был спокоен и благостен, позволял делать с собой все, что угодно. Вот с тех пор уже больше четверти века Санька-охранник ежедневно по шесть часов патрулировал периметр  больницы. За какие заслуги его рожу разместили на Доске Почета – неизвестно. Может, в туалет научился сам ходить, может всех врагов народа из своей швабры перестрелял…
Экран социалистического соревнования, опять же, отражал соревновательские процессы как среди персонала, та и среди больных. Как и в чем могут меж собой соревноваться аутист, маньяк и шизофреник я не очень понимаю. Но они соревновались!!! Наше, алкашеское отделение почти по всем показателям было на последнем месте. Несознательным алкашам эти игрища и даром были не нужны! Зато отделение с умственноотсталыми неизменно было в фаворитах социалистической гонки – и по выписки (вот как это от больных-то зависело?!!! Но висело в показателях соревнования среди пациентов), и по работе в приусадебном хозяйстве (психи разводили кроликов), и по художественной самодеятельности ит.д. и т.п. Кстати, художественная самодеятельность в дурке процветала, постоянно какие-то конкурсы проводились, на очередном мне посчастливилось побывать.
Смотр проводился в клубе диспансера и являл собой самую цинично-карикатурную модель человечества, которую мне доводилось видеть. Основная идея конкурса – ненавидеть тех, кто умнее и всячески издеваться над  теми, кто ниже по интеллектуальным показателям.
От каждого отделения выступали работники и пациенты, оценка выставлялась, таким образом, в командном зачете. Работников кухни, к примеру, к конкурсу не допустили – у них пациентов не было. Не участвовало и наше алкашиное – ни один ханурик на такую байду не подписался. От персонала выступали в основном толстые нянечки в грязноватых халатах, которые пели хором (ну, им казалось, что хором и что пели…) «ой цветет калина в поле у ручья».
Пациенты были разные, в основном с пониженным интеллектом. Зал искренне радовался любой оплошности и неудаче артистов, толстые нянечки громким шепотом сообщали своим творческим соратникам по отделению, что если «нормально петь не будешь – к кровати привяжу и курить никогда не дам».
Один из местных талантов обделался прямо на сцене во время исполнения песни  «Щорс идет под знаменем, красный командир». Видимо от восторга и сопереживания героическому командиру с обвязанной головой.
В итоге жюри присудило первое место полнейшему идиоту с капающей слюной за исполнение одного куплета песни «спят усталые игрушки» и его артистическим подругам – двум медсестрам, прочитавшим в ролях какую-то басню Михалкова. Все другие найденные таланты сразу же возненавидели победившее отделение.
В перерывах между немудрящими этими развлечениями я все-таки задумывался о своей нелегкой судьбе, на вираже которой и попал в это заведение. Вроде как по всему получалось, что бухать в таких количествах больше не стоит. Ну, тормозиться надо как-то. Поэтому и решил я свалить из Овцевичей в родной Ыйск. Как меньше пить здесь, мыслей в голову не приходило.
Полтора месяца санаторно-психиатрического лечения пролетели быстро. После выписки я с недельку поотмечал свободу в компании тестя, а затем сообщил Аньке, что мы перебираемся в Ыйск. Анька не возражала, она вообще практически никогда не возражала, причитала лишь в особо нелепых случаях: «нукакжетакможнодочеготебяпьянствотодоведет». Ну, что-то вроде религиозной мантры Настоящей Жены алкоголика.
А мужик сказал – мужик сделал, че уж! Решил с бухлом подзавязать – и завязал, раз плюнуть. В дороге из Овцевичей в Ыйск только бутылку пива выпил, все. Это за три дня. Ну а в Ыйске… Там друзья, там подруги, там множество каких-то случайных, но от этого не менее ценных, знакомых. И с каждым надо за встречу. И за будущее распрекрасное. Ведь встречу не отметить и будущее не обмыть – это не по-людски как то. В этот раз получилось недолго побухать, всего три месяца. А потом решил я повесится почему-то. Теще можно, а мне че, нельзя что -ли? Ну, наверное решил – сам вообще ничего не помню – но, если б не решил, то б и не вешался, логично ведь?
И очнулся я утречком отнюдь не в пасторально-идиллической Овцевической психушке, а в буйном отделении Ыйского дурдома. Колоссальная разница, доложу я вам!
Руки были привязаны к койке так, что посинели кисти. При этом я даже сесть не мог на кровати, вязки не оставляли никакой свободы маневра. Лежал я одетый в грязные, когда-то белые кальсоны и такую -же рубашку в луже собственной мочи – стекать на пол ней не позволяла клеенка, постеленная вместо простыни.
Повернув голову, смог рассмотреть палату – коек двадцать, если не больше, и на каждой лежат явно сумасшедшие граждане, половина привязанные. Причем, мои две ручные вязки – это так, ерунда, детская забава. Сосед, который не переставая утробно выл  и дико вращал глазами, был прикреплен к постели аж в семи местах – руки, ноги, вязка через живот, вязка через горло, чтоб не смог голову даже приподнять и вязка через рот, наподобие конских удил. На соседней постели с другой стороны сидел в позе лотоса бородатый всклокоченный мужик, который уставившись в одну точку где-то на стене, сомнамбулически раскачивался и мастурбировал. Позже выясниться, что он может так сидеть, качаться и дрочить сутками, до тех пор, пока его не уложат и не усыпят уколом. Больше ничего сам он делать не умел… Другие постояльцы – кто орал, кто плакал, кто ездил на невидимом автомобиле, кто извивался всем телом, кто пытался перегрызть вязку… Дурдом, короче! Двери в палате не было, вместо нее был широкий проем прямо напротив медицинского поста, позволяющий персоналу постоянно видеть здесь все происходящее – оттого и палата называлась «наблюдательной». Свет горел постоянно, не выключался даже на ночь.
Я попытался крикнуть, чтоб позвать кого-нибудь из персонала, но обнаружил, что кричать я не могу. Говорить даже не могу – только хрипло шептать. Горло горело огнем, каждый вздох и звук отдавался вспышкой боли. А шепот мой за воем и стонами соседей услышать было просто невозможно. Медсестра подошла только через час-полтора, когда я уже успел еще разок обмочиться – вариантов не было.
- Отвяжите, - прогнусавил я
- Обход будет – врач решит отвязывать или нет. Пока так лежи, не умрешь, - молодая, но очень страшная медсестра смотрела на меня как брезгливый энтомолог на таракана – и тапком припечатать хочется, и интересно…
Впрочем, вязки сестра чуть ослабила, чтоб руки не затекали. Ну и то хлеб…
Обход состоялся спустя несколько часов. Лечащий врач, крашенная блондинка постбальзаковского возраста, распорядилась развязать меня, но только после назначенной капельницы. И сообщила, что в наблюдалке я пробуду минимум три дня, а дальше - видно будет.
Час я пролежал под капельницей, после которой накатила странная апатия, сонливость и частично исчез страх. Потом меня, наконец, отвязали, поменяли постель, постелив вместо клеенки простыню, и выдали новые почти белые кальсоны. Чистыми их назвать было нельзя – все в бурых и желтых пятнах, но хотя бы сухие. Из наблюдательной палаты выходит можно было только в туалет, не закрывая там дверь. День уже клонился к вечеру, с момента моего пробуждения прошло не менее двенадцати часов, а я ни разу не ел и не курил. Причем, голод пересиливал даже никотиновую жажду.
Но в сортир я отправился в надежде стрельнуть там сигарету. И едва войдя туда, увидел сцену на пару дней абсолютно избавившую меня от желания пожрать. На унитазе сидел поросенкообразный мужик и гадил, одновременно делая минет стоящему пред ним товарищу, который, в свою очередь, с аппетитом обгладывал куриную ножку. Я выскочил из сортира и начал блевать прямо в коридоре. Блевал долго, абсолютно не обращая внимания на угрозы и мат санитарки, рвотные позывы продолжались уже и тогда, когда в желудке не осталось вообще ничего, даже желчи. Потом, шатаясь, добрел до своей койки, свалился на нее и закрыл глаза, чтоб хоть как то убежать от происходящего вокруг кошмара. В голове набатом звучала мысль: «****ец, допился!!!». Я лежал так несколько часов, не спал, просто не хотелось открывать глаза. Затем медсестра поставила очередную капельницу и сделала несколько уколов. Страшно захотелось спать. Пересилив брезгливость, я доковылял до туалета, в котором на счастье никого не было, а потом завалился дрыхнуть и проспал до утра.
Все три дня в наблюдалке так и прошли – в случае крайней необходимости, когда терпеть уже не было сил, я ходил в сортир, а все остальное время валялся на кровати с закрытыми глазами, периодически проваливаясь в настоящий сон. За трое суток дважды покурил – сжалилась одна из санитарок и угостила сигаретой, которую я растянул на два раза. В обед третьего дня чуть-чуть похлебал супа в столовой, через силу, потому,  что врач сказала, мол если вздумаю голодать, то так и останусь в наблюдалке, а кормить будут через зонд. Потом, к величайшему облегчению, меня перевели в обычную палату.
Что сказать про Ыйскую дурильню? Отделения комплектовались не по одинаковым диагнозам, а по принципу исходящей от больных опасности. С этих позиций я очутился где-то в самой серединке – типа не самый, но опасный. Треть пациентов были реально сумасшедшие всех мастей. Треть – алкаши, наркоманы, ну и психи в относительной ремиссии. Треть - зеки, настоящие заключенные, отбывающие здесь срок принудительного лечения по приговору суда. От них я узнал, что у таких больниц есть разные режимы содержания и  что эта  соответствует  общему режиму. И что в нормальной зоне с общем режимом в сто раз лучше. Но бежать отсюда никто и не думает – поймают и переведут на строгий режим, а такого и врагу не пожелаешь. 
Отделение было полностью закрытым, на окнах стояли небьющиеся стекла, каждая дверь открывалась особым ключом, который был только у персонала. Персонал – врачи, медсестры, нянечки и санитарки – одни женщины, что удивительно на первый взгляд. Но – только на первый. Работа в этой больнице, весьма выгодная кстати, подразумевала наличие медицинского образование, а в средних профильных училищах мужиков днем с огнем не найдешь, в Ыйске тем более. Но санитарки отличались такой статью и силищей, что ушатать могли любого мужика, а то и быка с одного удара убить. Кроме того, в больнице существовала группа быстрого реагирования – огромные мордовороты-санитары, которые в случае вызова прибегали за считанные секунды. А еще персоналу за некоторые привилегии помогали поддерживать порядок зеки – тут же не мусора, а лепилы – сотрудничать с ним в западло не считалось.
Кормили трижды в день, видимо тем, что отказались есть свиньи в местном приусадебном хозяйстве. По счастью, как только меня перевели из наблюдалки и разрешили свидания, ко мне потянулись вереницей родные, друзья и подруги – так что питался я исключительно своим.
Один раз в день, небольшими группами  по пять – семь человек на сорок минут выводили гулять во внутренний дворик под присмотром санитарок.
Лечили меня здесь плотно – три раза в день уколы с таблетками, один раз капельница и еще кислород под лопатку.
Таблетки, кстати, как выяснилось, были предметом торговли и обмена и, наряду с сигаретами, во многом заменяли здесь наличные деньги. Различные дозировки и сочетания таблеток давали в итоге всякие диковенные виды опьянения, о которых врачи скорее всего и не догадывались.
Высшей кастой в отделении считались зеки, относительно нормальные и сплоченные между собой, поэтому таблеточный бизнес находился в их руках. Хотя при приеме таблеток санитарка внимательно осматривала рот пациента и даже залезала туда грязными пальцами – проглотил или нет – было множество способов не сожрать таблетку, а заныкать ее для своих целей. Вплоть до того, что сразу после осмотра санитаркой забежать в палату, быстро блевануть в стакан, вытащить из рвотной массы не успевшее растворится в желудке «колесо», просушить его, а затем использовать не по назначению. Зеки обязывали таскать им колеса тех пациентов, кого удавалось прогнуть.
В первый же день моего пребывания в общей палате ко мне подвалил вертлявый, весь разболтанный сморчок,  покрытый татуировками отвратительного качества  и сходу наехал: «Слышь ты, жить хочешь – аминазин по два колеса мне каждый день отдавать будешь, поял?!!». Не раздумывая, чисто интуитивно, без слов я зарядил ему по роже, мужичок поднялся с пола, вытер идущую из носа кровь рукавом и прошамкал: -«Извиняй, попутал». Видать это была рутинная проверка новичков на слабость, больше до меня никто и не пробовал докопаться.
Впрочем, зеки, несмотря на то, что являлись реальной силой, особо никого не прессовали, свои порядки не устанавливали и держались отдельно. Дурка - не зона, прессовка тут чревата непредсказуемыми последствиями. В зечьем психосообществе из уст в уста передавалась история годичной давности, когда урки всячески чморили хилого, заторможенного мужика. А тот вроде как на поправку пошел, по мнению врачей, и его с каких-то препаратов сняли. И зашел как то мужичонка этот в туалет, а там два бандюгана на корточках сидя курили. Ну и сказали ему гадость какую-то. Мужичонка подошел к ним, взял за лицо каждого – одного правой, другого левой рукой и впечател затылками в стену, да так, что практически сплющил в лепешку черепа, оба зажмурились мгновенно. У психов (и у белочников в том числе) бывают нереальные, запредельные приливы сил, которые ни одному атлету и не снились. А у мужичка обострение в тот день наступило, никто не заметил… Поэтому – лучше не провоцировать никого, неизвестно чем обернется.
Впрочем, многие из уркаганских правил тут соблюдались, всякие понятия действовали. Так бывшего мента, опера из УГРО Ворону опустили здесь в первый же день его появления в дурке и трахали  с утра до вечера всем босячьим сообществом только за то, что он мент. Как узнали – остается загадкой, возможно кто-то из персонала слил. Ну, Вороне это все было как то безразлично. Бывший опер стал жертвой алкоголизма, поймав синдром Корсакова.
Гадость эта нежданно – негаданно сваливается на страдальца как во время бухалова, так и в течении месяца после прекращения. Человек резко, одномоментно превращается в умственноотсталого идиота, зачастую неспособного к малейшей самостоятельности. То есть – с утра еще был весь из себя сыщик – аналитик, гроза преступного мира, Шерлок Холмс можно сказать. А в обед  уже – сидит, мычит, слюни пускает, какашками на стене фигню какую-то рисует. В отличии от белочки, которая проходит почти всегда (впрочем, иногда летально…), Корсаковский синдром в половине случаев вызывает необратимые изменения мозга, пациент пожизненно остается овощем. Ну, вот так повезло и Вороне, после очередной пьянки он навсегда оказался в сумасшедшем доме в качестве сексуальной игрушки для психически больных урок. Но его это уже никак не волновало, он просто не понимал, что происходит.
А «петухов» тут и без Вороны хватало. Отчего-то количество гомосексуалистов в психушке было гораздо больше, чем на воле, каждый пятый наверное. Идиоты просто тупо трахались друг с другом, зеки опускали своих за какие-то грехи, порой образовывались  семьи из голубых олигофренов. Черт его знает отчего. В туалет или в курилку сложно было зайти не потревожив какую-нибудь совокупляющуюся парочку. Возможно, сексуальные аппетиты всяческих полудурков много выше, чем у нормальных людей, оттого и происходила такая фигня.
Кстати, секс был одним из бонусов в работе для персонала клиники. Страшные, неухоженные и грязные санитарки и нянечки,  обреченные на монашескую жизнь вне этих стен ввиду собственной запредельной просто анитисексуальности, просто использовали местных дураков в качестве живых вибраторов. Дамы выбирали себе в партнеры исключительно умственноотсталых, таких, кто и пару слов не мог связать. Ночью выдергивали их в процедурный кабинет, где и устраивали оргии, иногда специально не закрывая дверь, видимо, получая дополнительное удовольствие от десятков наблюдающих глаз. Короче, Тинто Брасс нервно курит в стороне, «Хустер» срочно переименовывается в «Мурзилку».
Другим бонусом для  персонала  были подношения родственников, чтоб «кровинушке ихней получше лежалось». Мой папа напугал должностью, а большинство платило. Так, за особый режим для сына местного цыганского барона, обдолбившегося редкостным тогда героином до розовых собак, санитарки, к примеру, получали за смену от пяти до десяти рублей каждая. Это при зарплате санитарки в этом учреждении со всеми надбавками шестьдесят рублей в месяц. Баронет лежал привязанный в наблюдательной палате на коврах вместо простыней. Ковры меняла каждый раз когда он обделовался цыганка, которая постоянно дежурила при нем, даже спала на соседней койке, специально для этого выделенной. Сколько за нахождение посторонней бабы в мужском закрытом буйном отделении получил заведующий остается только гадать. Впрочем, большинство дураков были одинокими или всеми по-просту забытыми.
А еще младший персонал мог дать волю своим садистским наклонностям. Подозреваю, что некоторые работали исключительно поэтому. Над больными можно было издеваться  как угодно, любая жалоба автоматически считалась проявлением бреда. Несчастных олигофренов санитарки заставляли устраивать кулачные бои между собой –  для потехи; могли поставить на полдня в угол на коленях; выводили гулять без штанов на поводке – так, чтоб над ними ржали все другие больные… Ну и прочие милые забавы младшего мед.персонала, исключительно для развлечения, шутки ради.
А еще была вполне официальная система наказаний за всевозможные провинности или нарушение режима. Мягкие, вроде лишения сигарет или прогулок за мелкие прегрешения; серьезные, вроде вязок или перевода в наблюдательную палату за значительные косяки; жестокие – медикаментозные – исключительно за неподчинение требованием персонала. Я, сам того не ведая, попал на легальную пытку где то через пару недель после помещение в этот дом скорби и смеха.
А дело было так. Первую неделю я вел себя тише воды, ниже травы (или наоборот?), так как был слишком напуган творящимся вокруг. Да и говорить толком не мог – сильно болело горло. Затем, когда о причине попадания сюда стал напоминать лишь лиловый синяк во всю шею, я освоился, стал как то общаться с соседями по палате ну и участвовать в общих развлечениях. Одним из которых была игра в карты. Что было категорически воспрещено по непонятной причине. То есть совершать мужеложеские акты в туалете было можно, за это никого не наказывали, а вот в подкидного дурака играть – нет. А мне друзья новую колоду передали. Ну и раскидывали мы с мужиками картишки – то в преферанс, то в кинга. Без денег, просто время убить, поставив на шухере какого-нибудь из полудурков. А тут дурачок на атасе зазевался чего то и пропустил зашедшую в палату медсестру. Я быстро сложил все карты и сунул в карман. Сестра – прыщавая девица в с рыбьими глазами вплотную подошла ко мне, протянула руку и прошипела:
- Отдай…
- Не отдам, мы ничего плохого не делаем, - мне было тупо жалко новую колоду.
- Отдай, хуже будет!
- Ну и че ты мне сделаешь?, - а вот хамить и провоцировать я зря начал, может и обошлось бы…
- Сульфозин! Прямо сейчас!, - медичка зло стрельнула глазами и вышла из палаты. И почти сразу же ввалились две здоровенные санитарки, скрутили меня и привязали к кровати. А затем вновь вошла моя врагиня с шприцом и воткнула мне иголку в задницу. Вначале ничего и не чувствовалось, я так и подумал, что собственно месть прыщавой сестры состоит в привязывании к кровати. Неприятно, но терпимо, дело шло к ночи, а утром по-любому развяжут. Но спустя какое-то время почувствовал как стала подниматься температура, а потом…
Понять ощущения могут лишь люди, которых какие-то отморозки долго били раскаленной на огне  арматурой. Остальным это удовольствие представить сложно. Ну дык вот, все как при избиении нагретыми железными прутами, только изнутри, а не снаружи. Реально думал - сдохну. Сколько времени продолжалась пытка,  сознание определить не смогло. По ощущениям вечность. В конце концов на место боли пришла слабость и я вырубился. На следующий день ходил с трудом, все болело как после побоев. И впредь с персоналом решил не связываться… Тем более, что на первый раз вкололи мне мягкий, щадящий вариант. Еще сульфу кололи сразу, одновременно в несколько точек по телу. После такого лечения самые здоровые мужики в течении нескольких дней могли только ползать со стонами.
Сульфозин – жидкая сера – вроде как и не имеет никакого лечебного эффекта. Вроде как и применялся то всего в двух системах медицинских учреждений в качестве средства шоковой терапии – советских психо-неврологических диспансеров, ну и в еще одном сборище добрых докторов Айболитов – немецком гестапо. Вроде как запрещен сейчас как препарат для пыток, а не лечения. Только вот не верю я что-то, что наши доблестные борцы с психическими недугами от такого волшебного средства просто так откажутся…
Впрочем, что и без карт развлечений хватало, окружающий паноптикум скучать не давал. Я лежал в самой спокойной, преимущественно алкогольной палате на шестнадцать коек. Со мной вместе здесь кроме алкашей лечились еще смирные  психически нездоровые граждане в стойкой ремиссии и несколько зеков, сидевших за последствия белых горячек, в основном за тяжкие телесные, причиненные близким во время галлюцинирования.
Особняком среди них был Валерка – очень крупный, за два метра ростом, и здоровый мужик. Белочка прибежала к нему в лице красных чертиков. Валерка взял топор и начал рубить их на части. Чертики залезали в мебель, бытовую технику – Валерка рубил все это в мелкую щепку. Чертики выскочили толпой из квартиры – Валерка бросился их догонять. Мерзкие обитатели преисподней ломанулись к Валеркиным соседям – семьи из мужа с женой и их пятилетнего сына, с которыми Валерка дружил с детства. Валерка одним ударом топора снес дверь. К несчастью, был выходной день, Валеркины соседи всей семьей сидели за обеденным столом. Чертики стали прятаться прямо внутри людей, залезая к тем в рот, нос, уши. Валерка порубил всю семью на мелкие куски…
Белая горячка заканчивается сразу после капельницы и сна. И человек помнит абсолютно все, что было. Валерке дали восемь лет принудлечения. Поперву он несколько раз пытался покончить с собой, затем вроде как успокоился под действием нейролептиков. Целыми днями он помогал ухаживать за лежачими больными, менял им постель, кормил с ложки. По несколько часов стоял на коленях перед маленькой иконкой, что стояла у него на тумбочке. А по ночам рыдал в подушку…
Другие же зеки вспоминали свои подвиги со смехом. Абсолютно все жалели, что не уехали в нормальную зону.
  Определить кто есть кто без специальной медицинской подготовки не представлялось возможным. На соседней со мной койке отдыхал Паша – умный веселый мужик, вообще без каких либо видимых отклонений. Месяц мы с ним болтали на разные темы  и играли в шахматы. Никаких ненормальностей за Пашкой не замечалось, я решил, что он тоже здесь по алкогольной теме. Пока как-то между прочим, невзначай, в постороннем разговоре Пашка не спросил:
- Юрок, ты ведь здесь по синьке чалишься? Пьяного замели?
- Ну да…
- Ага, значит - выпустят скоро. Алкашей больше сорока пяти дней не держат, - Пашка о чем то размышлял.
- Ну, наверняка выпустят, нафиг я им нужен.
- Юрок, у меня к тебе просьба будет… Только между нами…
- Да о чем речь, - я, признаться, был заинтригован
- Сообщи мне на работу, что меня сюда положили, а то там не знают
- Паша, не вопрос, давай адрес, схожу или напишу.
- Запоминай. США, штат Вирджиния, город Ленгли, штаб-квартира ЦРУ, председателю, - у меня глаза на лоб полезли, но Паша говорил абсолютно серьезно: - Я, Юрок, американский шпион. Меня вот КГБ разоблачило и сюда запихнуло. Если б мои знали, давно бы морские пехотинцы меня вызволили. Но не знают!!! До сих пор шифровки шлют!
Паша поднял матрас, под которым лежали вырезки из газеты «Правда» с обведенными фломастером буквами, конфетные фантики с подчеркнутыми цифрами, какие-то бумажки с рисунками.
- Вот так, Юрок! Только тебе – как другу говорю. Как напишешь им – так меня и спасут! Я там шишка важная. Пауэрса помнишь сбили?
- Дык, это вроде в 61 году было… Читал…
-Вот! Ко мне летел! Секретное шпионское оборудование вез! Сбили, гады…
- Паша, а тебе в 61 то сколько лет было?
- Шесть, но это не важно. Настоящих агентов с детства готовят. Спасут меня и Героем Соединенных Штатов сделают, точняк! Сообщишь?
- Ага…
Если не затрагивать в разговоре темы шпионажа, ЦРУ и КГБ, США, то Пашка был абсолютно нормален. Вот такие причудливые выкрутасы мозг выдает.
Впрочем, он был не единственной жертвой КГБ в дурке… Позже множество материалов в СМИ были посвящены репрессивной советской психиатрии и заточению инакомыслящих в психушки. Многие видные диссиденты, брызгая слюной, рассказывали с экранов телевизоров, как их подлая коммунистическая власть в дурильне гнобила. За это власть демократическая  в последствии им давала ордена, должности и привилегии. С одним таким диссидентом мне довелось лежать в одной палате.
Аркадий, рано полысевший тридцатилетний «юноша бледный со взором горящим», был единственным сыном видного Ыйского ученого, профессора, проректора Медицинского института, властного, харизматичного и остроумного мужика и бывшей примы Ыской оперы, ныне пенсионерки, но до сих пор удивительно красивой, чувственной женщины. Родители навещали сына достаточно часто, заваливали всю палату деликатесами, а персонал деньгами. Аркадий же демонстративно не желал общаться с ними, ввиду политических разногласий. Он считал, что предки продались тоталитарному режиму и прислуживают ему за сладкие куски пирога. Впрочем, деликатесы, принесенные родителями, он хомячил исправно. Как у таких мамы и папы получился в итоге такой вот Аркадий остается только догадываться. Маленький, лысенький, прыщавый, с огромным носом, он был к тому же нереально тупым. Тупость его не являлась результатом болезни или лечения – просто уродился таким.
Мед.институт он, конечно, закончил – с папой проректором можно было и будучи абсолютным олигофреном на хирурга выучится. Но дальше в жизни Аркадия начались сплошные сложности. Тупил он нереально просто, по несколько минут обдумывал ответы на простейшие вопросы, смеялся исключительно позавчерашним анекдотам, везде и всегда был последним. Видимо природа, вспомнив, что в СССР все нации равны, создала Аркадия для уравновешивания интеллектуального потенциала еврейского народа. Ведь если сложить IQ Альберта Энштейна, к примеру, и Аркадия, а потом разделить на два – то полученный результат как раз соответствовал среднестатистическом коэффициенту интеллекта…
Но во всех своих неудачах и бедах Аркадий винил не свою феноменальную тупость, а исключительно Советскую Власть. «Проклятые коммуняки» были виноваты абсолютно во всем – и в плохой погоде; и в том, что Аркадию ни одна баба не дает; и в том, что Аркадий себе на пиджак высморкался. Так люто ненавидели коммунистов на моей памяти только два человека – собственно Аркадий и Валерия Ильинична Новодворская. Ну и раз уж бабы не дают, начал Аркадий свой личный крестовый поход против мирового зла, в ходе которого и загремел в дурку. Но диссидентствование свое продолжал и здесь.
Едва я с сульфозина малость отошел, подлетел ко мне Аркадий и заговорщицки зашептал, брызгая слюной, в самое ухо:
- Коммуняки не выводят войска из Афганистана! Мы должны что-то делать!
- Мы вот прямо здесь что-то по этому поводу делать должны?, - сил отвязаться от Аркадия у меня не было…
- Честный человек обязан действовать, даже находясь в узилище! Я готовлю масштабную акцию! Если слухи о ней просочатся на волю, она вызовет огромный международный резонанс! Не хочешь присоединиться?
- Да куда мне, я ж еле хожу!
- Так и скажи, что струсил! А вот меня им сломить не удастся! Завтра я заставлю их вывести войска!
О готовящейся политической акции знали большинство пациентов. На следующий день все заняли удобные места так, чтоб видеть коридор. Во время расширенного обхода, в котором принимали участия, кроме всех врачей отделения, еще и студенты практиканты, началось шоу. Едва люди в белых халатах захлопнули за собой дверь в отделение, на другом конце длиннющего коридора из палаты выскочил Аркадий в одной рубашке, без штанов и босиком. Громко крикнув «Остановить оккупацию Афганистана!!!», он нагнулся и пернул, обделав стену. Позже выясниться, что узник совести неделю копил слабительное, чтоб во время акции быть во всеоружии. Затем борец за свободу двинулся в сторону врачей, постоянно останавливаясь, выкрикивая лозунги и обдрищивая все вокруг. В мелких брызгах Аркадевой нелюбви к советской власти были и пол, и стены, и мебель, и зазевавшееся идиоты. Врачи, сообразив что сейчас будет, расталкивая друг друга ломанулись из отделения. Аркадий буйствовал минут пятнадцать, изгадив в коридоре все до такой степени, что одна из санитарок тут же уволилась, лишь бы не участвовать в уборке. Дурдомовский спецназ скрутил Аркадия только тогда, когда у него иссяк запас боеприпасов. Наказание было достаточно мягким – сутки вязок и три дня наблюдательной палаты. Да еще урка один, на которого капли Аркашиного гнева попали, морду ему разбил. …Слушайте, а может их не только из-за невероятной угрозы, которую они для Советской власти представляли, в дурки-то сажали?...
Подобные развлекательные мероприятия происходили почти каждый день. Из сумасшедших блистательные аниматоры выходили! То полудурки начали в столовой едой кидаться массово, по счастью я питался своим и в палате, сходил лишь посмотреть на эту битву с безопасного расстояния. То только что отвязанный шизик умудрился стащить с медицинского поста огнетушитель. То цыганка учинила сцену ревности медсестре, якобы положившей глаз на связанного баронета, который мирно пускал слюни, ссался и срался -  завиднейший жених, одним словом.
Впрочем, чем дольше продолжалось лечение, тем меньше я интересовался развлечениями. От препаратов все время хотелось спать, реально на сон уходило 15 -18 часов ежесуточно. Краткое время бодрствования все вокруг было медленное и тягучее, в воздухе можно было плавать как в воде, слова звучали как на растянутой пленке старого магнитофона. Пальцы не могли делать никакой точной работы, пуговицы застегнуть было проблемой. Читать было тяжело – буквы расплывались. А еще на смену всем чувством пришли апатия и равнодушие.
В таком состоянии спустя сорок пять дней меня и выписали из дурки, прописав еще курс таблеток на дорогу.  Мне все  было безразлично. Мне тогда вообще все безразлично было – спасибо аминазину!