Глава двенадцатая. Школа. Часть вторая

Глава двенадцатая. Школа. Часть вторая. Зима и весна


Осени хватало ненадолго – от силы на два месяца. Она прощалась с городом гудками пароходов, уползавших по вязкой,  как кисель,  ледяной, ноябрьской воде на зимнюю спячку в затон.
Зима подступала решительно и бесповоротно.
Иногда врасплох сковывала землю внезапным морозом. А уж потом не спеша, как паук опутывает паутиной пойманную муху, засыпала сверху снегом.
Бывало, нудные дожди нещадно мочили оставленную без призора, заголившуюся землю, превращали ее в непроходимую топь, но в какой-то момент капли сменялись ледяной крупой вперемежку со снегом, следом за которыми шел мороз, делая мучительной всякую езду на колесах – через гребни и рытвины замерзшей дорожной грязи.
Но бывали редкие случаи, когда в безветренный день с низкого серого неба начинали спускаться одиночные маленькие снежинки, с каждой минутой укрупняясь и обретая силу в бесчисленном множестве. В полной тишине слышалось слабое шуршание, с которым снежинки касались стеблей пожухлой травы, последних зеленых листьев на кустах сирени, заборов, поленниц, крыш собачьих будок, постояльцы которых дремали, свернувшись калачиком, укрывшись собственными хвостами. Потом и этот звук стихал, заглушенный слоем выпавшего снега. На тротуарах и дорогах свежевыпавший снег налипал на подошвы прохожих, колеса телег и автомобилей, оставляя после себя черные следы, но на траве и опавших листьях держался упорно, иной раз, задерживаясь до самой весны.
Были у зимы свои разведчики – хохлатые щеголи свиристели и чинные красногрудые снегири, за неделю-полторы до первых морозов являвшиеся снимать пробу с алых рябин, яро-багряных кустов боярышника и желто-оранжевых яблонь-«сибирок».
Вместе с ними, суетясь от чрезмерного старания оказать достойный прием залетным родственникам, прыгали по веткам прифранченные синицы – хвалились урожайным годом, приглашали угощаться без стеснения.
Воробьи, конфузясь своего затрапезного вида, из гущины кустов ревниво наблюдали за встречей разодетых в «пух и прах» двоюродных и троюродных собратьев и, предвидя одни убытки от визита непрошенных гостей, наперебой осуждали ветреных синиц за легкомысленное поведение.
Обычно, это происходило между Покровом и ноябрьскими праздниками, и зима окончательно вступала в свои права, когда по дороге, оставляя за собой пластинчатый, рыжий от ржавчины след, проезжали первые конные сани.
На короткое время приходило время валенок с калошами, а через неделю-другую калоши прятались в укромные закуты до будущей весны.
Свет в домах гасили на пять часов короткого зимнего дня.
Сливаясь с густо-синими тенями на бледно-лимонном снегу, незаметно подкрадывались ранние сумерки.
За двойными рамами украшенных ледяными узорами окон хозяйничала зима, а дома сонным теплом обволакивала русская печь, и электрическая лампочка «в сорок свечей», зажигавшаяся уже в три часа пополудни, из-под шелкового с кистями абажура бросала на предметы вокруг стола мягкий абрикосовый свет, будучи не в силах рассеять убравшуюся на день в углы и под мебель темноту.
Когда совершенно темнело за окнами и домашняя жизнь постепенно затихала, весь мир съеживался до размеров кухни, освещенной прыгучими отблесками огня горящих в подтопке березовых поленьев, да тусклого фонаря на столбе через дорогу, болтавшегося под нахлобученным жестяным колпаком, похожим на английскую каску Броди, раскачиваемым порывами студеного ветра.
В школе под высокими потолками ровным светом горели лампы в матово-белых, круглых плафонах, уютно потрескивали пышущие сухим жаром батареи парового отопления, и ровно звучал голос Марии Николаевны, объяснявшей урок.
И все же однажды зиме удалось нарушить слаженный школьный уклад: в разгар «финской» войны из-за сорокаградусного мороза, а, возможно, по человеческому недогляду лопнули чугунные батареи, остановив работу школы на целых два месяца, в течение которых классы были расселены по соседним школам.
Что касается мороза, то, при крайней редкости в быту наружных термометров, об его силе по утрам обыватели судили по монотонному гуду туго натянутых электрических проводов и пронзительному, торопливому скрипу снега под подошвами самых ранних прохожих.
Когда из-за дымного горизонта ненадолго выползал на небо скукоженный диск Солнца, то на мачте городской пожарной каланчи становился различим сигнальный красный квадрат, поднятый для предупреждения жителей о сильном морозе.
В морозные дни никто занятий в школе не отменял, в отличие от школьных времен Меркулова-младшего, когда по местному радио в половине седьмого утра делалось объявление об отмене занятий в младших классах, если за ночь мороз загонял красный спиртовой столбик в двухметровом уличном термометре, установленном в сквере на центральной площади, ниже отметки «минус двадцать пять градусов по шкале Цельсия».
Поскольку школьные занятия не отменялись, то никто не вправе был отменить ребятам их зимние развлечения, которые в морозные дни перемещались на ближний, - через один квартал, - каток, устроенный на пруду, существовавшем на этом месте до возникновения самого города.
Если верить древним летописям, то пруд в те достопамятные времена был озером, расположенным в болотистой низине, окруженной сосновыми борами. Со временем боры извели на постройки, болотистые берега осушили и застроили, а озеро стало местом, куда стали сливать и сбрасывать продукты своей жизнедеятельности мещане, ремесленники и лавочники со всей округи.
Однако, благодаря ключам, бьющим со дна, а более – деятельному рачению городской управы, придавшей водоему почетный статус «пожарной бассейны», пруд дожил до лучших времен, когда в городе, пусть с опозданием в две тысячи лет после римской, появилась канализация, и дети прежних мещан, ремесленников и лавочников, вкусившие благих плодов просвещения, зимой сделали пруд излюбленным местом вошедших в моду спортивных экзерциций.
Уже в наши дни депутаты городской думы, демонстрирующие замечательную энергию и завидную расторопность, когда дело касается их собственного интереса, ничтоже сумняшеся, своим решением отдали участок с прудом частному застройщику для возведения на его месте ресторана. К тому времени, за двадцать пять лет успешного казнокрадства, воровства и лихоимства пруд захирел, заилился и обмелел. К счастью нашлись неравнодушные люди и защитили историческую достопримечательность городского ландшафта. Теперь пруд вновь ласкает глаз прохожего темным зеркалом безмятежных вод, но традиция устраивать на нем зимний каток пока еще не возродилась.
Но вернусь к своему повествованию.
Разновозрастная детвора, за исключением боязливо ковылявших по льду под присмотром родителей малышей, сообща со взрослыми расчищала от снега ледяной панцирь пруда – сообща и катались в желтом свете уличных фонарей, перенимая у старших мастерство летящего бега, лихих разворотов, езды задом наперед, «пистолетиком» – на одной ноге в низком приседе, выставив вторую ногу под прямым углом вперед. Для наиболее ловких и отчаянных бегунов – с невысокого, но крутого берега на лед была залита узкая ледяная дорожка. Народу на катке до позднего вечера каталось много: не зевай, только успевай увертываться.
Ребята с Рыночной улицы пробовали было залить собственный каток во Владином дворе – после школы целый вечер таскали с колонки воду в ведрах. Но их старания не увенчались успехом: лед получился бугристым – не годным для катания, да и сам каток размерами не вышел – как следует не разбежишься. Оставили дворовый каток малышам на забаву, а сами вернулись на пруд.
Меркулов-первый к молчаливой зависти своих уличных приятелей был счастливым обладателем настоящих «норвегов», называемых так же «гагами» по имени создателя этих некогда знаменитых коньков Харальда Хагена.
Я не знаю с чем в наше пресыщенное вещами время можно сравнить те коньки. Для своего времени – это была редкость и роскошь, вроде наручных часов, велосипеда или фотокамеры.
Эти коньки когда-то принадлежали гимназической подруге Александры - Юлии Гертнер, погибшей во время гражданской войны.
Коньки нашлись случайно, во время поиска на чердаке дома на Покровской улице какой-то вещи, оставшейся от его прежнего хозяина – ученого и путешественника Карла Ивановича Гертнера.
Этот чердак для Меркулова-первого был пещерой, полной настоящими сокровищами, что было недалеко от истины, если иметь ввиду коллекционную ценность некоторых хранившихся там вещей.
Сейчас трудно себе представить, что в то время можно было обнаружить на чердаках и в чуланах бывших дворянских, купеческих и чиновничьих домов. В голодные военные годы вещи, имевшие хоть какую-то практическую ценность, были отнесены на рынок для продажи или обмена, что-то – позднее сдано в утиль, а то еще проще – без жалости выброшено как ненужный хлам.
Меркулов-первый, получивший от дяди Антона великодушное разрешение пользоваться библиотекой, оставшейся от прежних хозяев дома на Покровской, запоем читавший сочинения Луи Буссенара, Майн Рида и Джека Лондона, неоднократно бывал на заваленном вышедшими из употребления вещами чердаке, увлекаемый мечтой найти там настоящий американский винчестер или хотя бы револьвер системы Смит-и-Вессон.
Меркулову-младшему так же посчастливилось посетить сей чердак в шестидесятых годах (подумать только!) прошлого века и еще застать жалкие остатки былого хозяйского наследия: покрытые серым войлоком слежавшейся пыли связки книг, многие на немецком, английском и французских языках, с безнадежно испорченной мышами и крысами кожей переплетов, внутри которых успели прийти в ветхость мудрые мысли, смелые догадки, научные споры, кропотливые поиски, самоотверженные труды и внезапные открытия; поврежденные временем и сменой пор года старые чемоданы с продавленными крышками и превратившимися в малахит медными замками; разошедшиеся в углах картонные коробки со стеклянными фотографическими пластинами; растрепанные альбомы с остатками каких-то засушенных растений и их латинскими названиями, каллиграфически выведенными выцветшими чернилами; деревянные ящики с гнездами, в которых покоились пустые пузырьками с нечитаемыми бумажными ярлычками; старый граммофон без медной трубы, вероятно, когда-то сданной в металлолом; – и, «ура!», к своему восторгу найти в трухе под поперечной балкой восьмигранный, покрытый тонкой гравировкой ствол капсульного штуцера, которому каким-то непостижимым образом удалось ускользнуть от внимания его отца.
В последнее верится с большим трудом, поэтому следует предположить, что, скорее всего, этот ружейный ствол попал на чердак позднее.
Меркулову-младшему, заручившемуся согласием тогдашней хозяйки дома – бабушки Наташи, пришлось долго уговаривать свою родную бабушку Александру, чтобы она разрешила унести находку домой – на рыночную улицу. Для соблюдения конспирации обе старушки изрядно повозились, тщательно пряча, по их мнению, по-прежнему представлявший собой опасность ружейный ствол в какие-то тряпицы и газетную бумагу.
Сама бабушка Наташа в свое время разыскала на этом чердаке настоящие финские беговые лыжи и, будучи в молодости страстной поклонницей лыжного спорта, мечтала совершить на них рекордный по дальности лыжный переход, от которого ее удержало рождение сына – Антона-младшего.
Уже в преклонных годах, в который раз рассказывая о своей счастливой находке, она по-детски принималась заново переживать это событие и вынуждена была прерывать свой рассказ для того, чтобы положить в рот ноздреватый кирпичик рафинада, предварительно пропитав его тридцатью каплями ландышевой настойки, и только после этой процедуры заканчивала свою волнительную историю. Но и после окончания рассказа ее выцветшие глаза какое-то время продолжали молодо блестеть, умытые легкими слезами мимолетной и безболезненной грусти о пережитом в далеком прошлом простодушном восторге.
Пожалуй, именно увлеченности тети Наты лыжами, отсутствию у дяди Антона одной ноги и тогда ещё неясной перспективе появления на свет их наследника Меркулов-первый был обязан неожиданно свалившейся на него удаче.
Не беда, что коньки были с дамскими ботинками на три размера больше, чем требовалось, – Юлия Гертнер, судя по сохранившимся дореволюционным фотографиям, была девушкой рослой и носила обувь мужского – тридцать девятого размера.
Меркулов-первый набивал ботинки плотно скомканными газетами. Самое трудное было – пройти целый квартал на подворачивающихся коньках, но он быстро сориентировался и шел не по тротуару, а по обочине, стараясь не отстать далеко от приятелей, легко скользивших на «снегурках» и самодельных коньках по утоптанному снегу.
«Челюскинцы», «папанинцы», трансполярные перелеты в Америку Чкалова и Громова, романтика освоения Северного морского пути и бескрайних просторов Крайнего Севера и Дальнего Востока, ледовые рейсы ледокола «Красин» и парохода «Александр Сибиряков», фильмы «Семеро смелых», «Комсомольск», статьи и рассказы Бориса Горбатого в газетах и журналах про героический труд советских моряков, полярных летчиков, геологов, ученых, открывавших и обживавших прежде безлюдные места, странные, как в книжках Александра Грина, названия: Диксон (произносили с ударением на «о»), Вайгач, Игарка, Дудинка, Анадырь, Тикси, Уэлен, Находка – заставляло загораться глаза и учащенно биться молодые сердца, поднимало беспримерный энтузиазм советской молодежи.
Что же говорить о мальчишках?
Возвращаясь из школы, они с Натаном специально шли по сугробам, представляя, что идут по занесенной снегом, безжизненной тундре, держа путь к спасительному зимовью. Когда их «скитания» благополучно завершались, недовольные «начальники зимовок» не хотели принимать в оправдание трудности пути, темноту полярной ночи, озаряемой всполохами северного сияния и смертельную опасность встречи с белым медведем. Обоим доставалось «на орехи» за полные снега валенки и вывалянные в сугробах пальтишки.
Пожалуй, самым удивительным было то, что тетради с оценками и домашним заданием «на завтра» при этом никогда не страдали.
В наказание за «прогулки по северу» их не пускали гулять на улицу даже после того, как были добросовестно выучены все заданные уроки.
Приходилось подчиняться. Пальто, штанам и валенкам нужно было время, чтобы просохнуть – другой одежды все равно не было.
Все, что они себе позволяли – тихо роптать.
А назавтра, как ни в чем не бывало, отправлялись прыгать в сугробы с крыши сарайки.
И при этом никогда не простужались.
Именно в том году, когда в их школе не выдержали мороза батареи отопления, было положено начало занятиям Меркулова-первого лыжным спортом, с которым он дружил всю оставшуюся жизнь.
Год был военный.
Шла война с «белогвардейской» Финляндией, в ходе которой оказалось, что бойцы, призванные в Красную Армию в Ленинградском и Московском военных округах, не только не умели бегать на лыжах, как замечательно это получалось у финских автоматчиков, но даже передвигаться на них толком не могли.
Пришлось командованию Красной Армии срочно формировать из спортсменов-лыжников специальные лыжные батальоны и делать соответствующие выводы на будущее, в результате чего в школьной программе по физкультуре был сделан упор на лыжную подготовку.
Ждать бы Меркулову-первому своей очереди встать на лыжи еще целый год, если бы не все та же тетя Ната, которая твердо решила, не теряя время понапрасну, заранее подготовить для Красной Армии еще одного – сверхпланового лыжника.
Она показала, как правильно нужно двигать руками и ногами, и под свою ответственность разрешила взять из школы домой пару лыж с палками
Лыжи и в самом деле ничем не отличались от красноармейских: были деревянными, довольно тяжелыми, с ременным креплением «под валенки», такого же цвета, что и приклад винтовки. Палки были бамбуковыми – суставчатыми, легкими и по слухам – очень прочными, из-за чего у него внутри все время зудело желание трахнуть палкой обо что-нибудь твердое, чтобы проверить ее на прочность.
Сразу надо отметить, что Меркулов-первый от рождения был наделен счастливой способностью быстро схватывать биомеханику движений, понимая их внутренний смысл и выполняемую при этом задачу. Это очень помогало ему не только в занятиях спортом, где ему хорошо удавалось все, за что бы он ни брался, но так же на уроках трудового воспитания. Если кому-то для освоения какой-либо трудовой операции требовалось несколько уроков, у него это получалось с первого раза.
Теперь он уже не бродил с «рыжим» по сугробам, представляя себя полярниками, а, расставшись с ним на углу рынка, прямиком направлялся домой и, едва пообедав, брал лыжи и, пока совсем не темнело, крутил круги вокруг рынка. Каждый круг – без малого километр. Если вначале он накручивал пять кругов, то через год ему легко давались все десять. И так без пропусков всю зиму, в любую погоду.
Китаец-дядя Сережа, и зимой не покидавший свою дощатую будку с припорошенной снегом выцветшей голубой вывеской «Ремонт обуви», однажды остановил его и попросил снять с ноги и показать лыжу. Внимательно осмотрев, покачал головой, поцокал языком и сказал «Погоди, мальсик». Тут же нагнулся, вытащил из фанерного ящика кусок тонкого микропора с рубчатой поверхностью, вырезал острейшим сапожным ножом два прямоугольника, и не успел Меркулов-первый сообразить, что он собирается делать, как дядя Сережа прибил микропор сапожными гвоздями к площадке сразу за ременной петлей. «Давай другой». Озадаченный Меркулов-первый нерешительно снял с ноги вторую лыжу. Стук-стук-стук-стук-стук - и вторая готова. Возвращая лыжу, дядя Сережа постучал по скользящей стороне лыжи черным от вара пальцем: «Его надо дегтем мазать, над примуса туда-сюда держать, мало-мало жарить. Все время смотри, пока не станет как мой пальса. Снега приставать не будет. Ой-ой, как быстро бегать будешь. Понял, мальсик?»
Через пару дней добрый китаец все проделал самолично.
В одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, сразу после событий на острове Даманский, старого дядю Сережу вместе с сыновьями (с Юркой – Ю-линем – токарем-ударником Коммунистического труда), разлучив с русскими женами и детьми, родившимися от этих браков, в числе прочих советских граждан, имевших в паспортной графе «национальность» запись «китаец», выслали в Китай. Ходили разговоры, что за одну ночь через их железнодорожную станцию прошли четыре пассажирских состава с депортированными китайцами, отказавшимися поменять свою национальность.
Когда в пятом классе впервые бежали лыжную дистанцию на оценку, Меркулов-первый сразу выдал результат юношеского спортивного разряда. Тетя Ната похвалила его и поставила на городские соревнования среди школ, где он, к ее гордости, оказался в числе призеров.
После такого успеха его сразу включили запасным в юношескую сборную города, и он даже принял участие в областной лыжной спартакиаде школьников, состоявшейся в марте сорок первого года, правда, под чужим именем, так как мальчик, вместо которого ему пришлось выступать, оказался сыном арестованного врага народа. И хотя ему пришлось соревноваться с мальчиками, которые были старше его на два-три года, он сумел занять почетное пятое место, принеся своей команде ценные зачетные очки, в итоге выведшие ее на первое общекомандное место.
Спортсмены во все времена пользовались особым к себе отношением, пожиная славу своих побед.
Толика славы, доставшаяся Меркулову-первому, помогла изменить предвзятое, как он считал, к нему отношение со стороны директора школы Гричухина Ивана Ивановича.
Возможно, поводом для этого послужила следующая история.
После того, как Влада Ильина, закончив десятилетку и курс начальной подготовки моторных полетов в местном аэроклубе, уехала по путевке горкома комсомола поступать в Балашовскую летную школу пилотов ГВФ, а вслед за ней отбыл и дядя Боря, Меркулов-первый незаметно для самого себя сдружился с «осиротевшей» бабушкой Влады - Марьей Сергеевной, которая, встречая его на улице, приглашала зайти к ней в гости, поила чаем, расспрашивала о школьных делах, давала смотреть старые журналы «Нива» с красивыми цветными иллюстрациями, рассказывала интересные истории о людях и событиях, оставивших след в ее крепкой памяти, разрешала подержать в руках известные пистолет и саблю.
В 1937 году проводились первые выборы в высший орган власти страны – Верховный Совет СССР. Они состоялись 12 декабря 1937 года, а подготовка к ним велась с октября месяца того же года.
По их выборному округу кандидатом в депутаты Верховного Совета был выдвинут болгарский коммунист Георгий Димитров – герой организованного германскими фашистами Лейпцигского суда, обвинявшего его в организации поджога рейхстага немецкими коммунистами, что, однако, не удалось доказать, и Димитров был оправдан и отпущен в Советский Союз, где ему был доверен ответственный пост генерального секретаря исполкома Коминтерна.
В их город Димитров приехал для встречи с избирателями в ноябре месяце.
Марья Сергеевна взяла Меркулова-первого с собой на митинг, на котором Димитров выступал с балкона второго этажа гостиницы, обращенного на центральную городскую площадь, носившую официальное название «имени Революции», но по-свойски прозванной горожанами «Сковородка».
Меркулов-первый за удаленностью своего места от балкона мало что понял из того, о чем кричал сорванным голосом плотный дядька с густой черной шевелюрой на непокрытой голове, хотя погода была уже по-зимнему морозная, но с готовностью хлопал в ладоши вместе с Марьей Сергеевной и другими людьми, заполнившими площадь перед гостиницей.
После митинга Марья Сергеевна зазвала Меркулова-первого зайти к ней отогреться и выпить чаю. За чаепитием с любимым Меркуловым-первым вишневым вареньем она предложила ему написать народному избраннику приветственное письмо и, не откладывая дело в долгий ящик, это письмо совместными усилиями было тут же сочинено. Конечно, сочиняла и диктовала письмо Марья Сергеевна, а Меркулову-первому оставалось только писать под диктовку да стараться ровней выводить буквы.
Прочитав написанное, Марья Сергеевна нахмурилась, покачала головой, привычной рукой несколько раз чиркнула сине-красным карандашиком, отмечая ошибки, и велела переписать письмо заново.
Со второй попытки Меркулов-первый успешно с этим справился и, ни о чем не подозревая, подписал письмо, как ему велела Марья Сергеевна, своим полным титулом: «Борис Меркулов, ученик 2 «Б» класса Первой образцовой школы имени Карла Либкнехта».
Марья Сергеевна удовлетворенно кивнула и, сложив листок вдвое, убрала его в сумку, с которой ходила на службу. Она служила корректором в редакции местной партийной газеты – одной из множества газет, без тени смущения любивших щегольнуть в своем названии словом «правда».
Назавтра, пользуясь своим служебным положением, Марья Сергеевна сделала так, что письмо в несколько сокращенном виде было подписано в печать и напечатано в газете под рубрикой «Единодушное одобрение внутренней политики советского государства. Отклики с мест».
В тот день на второй перемене в коридоре возле их класса началось оживленное движение.
Меркулов-первый с удивлением заметил, что в коридоре стало не протолкнуться от учеников средних классов и даже старшеклассников-комсомольцев, которые почему-то внимательно разглядывали его, после чего с важным видом отходили в сторонку и о чем-то шептались.
Он совсем растерялся, когда сквозь толпу к нему разом подошли старшая пионервожатая Люба Гаранина и сам комсорг школы Клим Бондаренко - фигура заоблачная, парившая на недосягаемых высотах рядом с директором.
Молча оглядев Меркулова-первого, Клим строго обратился к Любе:
- Значит так. Подготовишь внеочередной выпуск стенной газеты. Если потребуются дополнительные материалы про антифашистскую борьбу товарища Димитрова, - зайдешь ко мне. И само собой, за тобой пионерский сбор. Смотри, чтоб «комар носа не подточил». Не исключено, что захотят присутствовать товарищи из райкома.
И, как ледокол сквозь льдины, прошел сквозь собравшуюся толпу.
Старшая пионервожатая Люба с поощряющей улыбкой поерошила волосы на голове Меркулова-первого, весело сказала «Молодец!» и умчалась выполнять поручения.
На уроках все было, как всегда, только изредка Меркулов-первый ловил на себе внимательный взгляд Марии Николаевны.
Он чувствовал, что стал участником какого-то важного события, хотя и не понимал, за что его хвалила всегда и всем «нарасхват» нужная старшая вожатая Люба. Но, если честно говорить, ему это было приятно.
В самом начале большой перемены к нему подошла Лиза Карасикова – «звеньевая» из шефского пятого «Б» класса и объявила, что будет ему помогать готовиться к выступлению на пионерском сборе. Это сообщение смутило Меркулова-первого, который никогда, нигде и ни перед кем не выступал, тем более, что готовиться с Лизой, у которой правый глаз двусмысленно косил, а пальцы были в бородавках, ему не очень-то хотелось.
Впрочем, до этого дело не дошло.
Еще не закончилась большая перемена, когда Мария Николаевна, взяв за руку, повела его в кабинет директора, который располагался на втором этаже, рядом с учительской.
Еще более строгий за массивным казенным столом директор сказал тоном, не предвещавшим ничего хорошего, «Садись, Меркулов» и кивком наголо бритой головы указал на стул, стоявший слева – за узким столиком-приставкой.
Мария Николаевна села справа.
Директор протянул Меркулову-первому сложенный вчетверо газетный лист и строго спросил:
- Скажи мне, Меркулов, – это ты сам написал?
Меркулов-первый от официальной обстановки кабинета с портретом Сталина в раме на стене позади директорского стола и жесткого тона, с каким был поставлен вопрос, совсем оробел и непонимающе глядел на подсунутый к самому его носу газетный текст. Мелкие печатные буквы перестали складываться в понятные слова, он их не узнавал, словно они были напечатаны на чужом языке.
- Ну, что ты молчишь?!
Меркулов-первый, чувствуя, как закипают в глазах обидные слезы, набычась, опустил голову и молчал, безучастно наблюдая, как его пальцы самоуправно тянут из штанов вылезшую из строчки нитку.
- Дайте я сама с ним поговорю, Иван Иванович – сказала Мария Николаевна, взяла из руки директора газету и положила ее на стол перед собой.
- Послушай меня, Боря. Ничего особенного не произошло. (Меркулов-первый краем глаза заметил, как завозился на стуле директор, и услышал барабанную дробь его пальцев по крышке стола) Вот тут в газете напечатано письмо товарищу Димитрову, которое подписано твоим именем. Письмо хорошее, и написано без единой ошибки. (Да, уж, постарался, засранец – вполголоса отозвался директор).
После небольшой паузы Мария Николаевна мягко спросила:
- А теперь скажи нам, Боря, ты писал вчера или раньше письмо товарищу Димитрову?
Меркулов-первый безгранично верил Марии Николаевне и ответил бы честно на любой ее вопрос. Не поднимая головы, потому что стыдился стоящих наготове слез, коротко подтвердил.
- Писал.
- А тебе кто-нибудь помогал его писать?
- Марья Сергеевна.
Директор, скрипнув стулом, потянулся к нему через стол.
- Кто это – «Марья Сергеевна»?
Вопрос был неприятен, только Меркулов-первый еще не знал – чем.
На этом-то все и подстроено: поддавшись и согласившись сказать «а», будьте благонадежны, непременно скажите «б» и после - уже совсем легко - выложите все остальное.
- Соседка.
- Кто она такая, эта Марья Сергеевна? Чем она занимается? Ты понял мой вопрос, Меркулов?
Но тут Мария Николаевна вмешалась мягко, но твердо.
- Я думаю, что мы достаточно узнали, Иван Иванович.
Директор фыркнул совсем по-лошадиному.
- Думаете! Вы лучше подумайте, как мне теперь выкручиваться из этой истории. Не с вас, а с меня (тут директор пошлепал ладонью по своему отполированному лбу) будет спрос.
- Какой же может быть с вас спрос, Иван Иванович? Мальчик под внушением взрослого человека написал в газету письмо.
- Мальчик или ученик, вверенной мне школы? Вы понимаете разницу?!
- Я понимаю….Но разве в печать пропустили бы….неподходящий материал?
Директор спиной чувствовал строгий взгляд вождя и ему очень хотелось снять с себя малейшую ответственность. Для этого было достаточно произнести вслух слово, которое вертелось в его мозгу с того самого момента, когда утром, развернув газету, он увидел злополучное письмо. Слово это было «ПРОВОКАЦИЯ».
А затем следовало исключить из школы мальчишку.
Однако, было что-то, мешавшее ему сделать как первое, так и второе.
Кажется, давно заодно с ликвидированными классами были выставлены на позор и осмеяние их лицемерные добродетели: благородство, участие, великодушие, порядочность. Ан, нет! Не все сорняки еще вырваны.
Если бы разговор шел без учительницы, чье присутствие лишало его благоразумной и спасительной твердости, он не колебался бы ни минуты.
- Вы что, притворяетесь наивной или на самом деле такая...хм..хм? (Дробь ударила отрывисто и сухо. Мария Николаевна резко выпрямилась и что-то сделала со своим лицом, отчего оно стало красивее и строже)…Ну, хорошо. Сейчас у вас должен быть урок. Можете идти со своим…хм..хм.....стрекулистом. Но я попросил бы вас зайти ко мне после уроков.
Закрыв дверь директорского кабинета, Мария Николаевна, легонько подтолкнув Меркулова-первого в спину, велела ему идти в класс и на оставшихся двух уроках к доске не вызывала.
С того дня, приходя по утрам в школу, Меркулов-первый старался как можно незаметнее, прячась за другими учениками, проскользнуть из раздевалки мимо директора в свой класс.
Ничего не поделаешь – время было такое.
Провал так хорошо задуманного ею плана нисколько не смутил Марью Сергеевну.
Хотя для отвода глаз она бранила директора Гричухина, называя его «перестраховщиком» и «бюрократом», в душе она прекрасно понимала, что ни кто иной, но она сама едва не навлекла серьезные неприятности на невинную голову Меркулова-первого. И теперь во что бы то ни стало желала реабилитироваться.
Оставалось дождаться удобного случая.
Между тем, вволю погулял по лесам и полям снежный месяц Декабрь, сравнял с берегами реки и озера, насыпал снега по самые крыши – только закопченные трубы торчат, а чтобы люди со двора носа не казали, свежее белое покрывало не топтали – обложил волчьей заставой.
Про эту глухую пору в народе говорят: «На Піліпоўкі воўк нема вые».
Воет «серый», поджав от мороза хвост и подняв морду к «волчьему солнцу», льющему холодный, мертвенный свет на заснеженные леса и равнины.
Услышав этот вой, притихнет, будто присядет глубже в снег деревенька.
В такую ночь молчат деревенские собаки, будто их и нет вовсе. Потому что знают: не будет им пощады за конуру и хозяйские хлеб-соль.
И только петух – забубенная головушка откликнется с дерзким вызовом.
Ах, тише, петушок, не накличь беду!
Не спит Декабрь: в лесу по деревьям посохом постукивает, на равнинах санный след сугробами заметает, на реке лед глубже намораживает.
За хлопотами не заметил, как кончилась ночь.
Довольный собой месяц Декабрь устроился на заснеженной поляне под зеленым елочным шатром – вздремнуть.
Вдруг слышит – будто какие-то голоса. Да все ближе, да все громче. Вот - уже на самой поляне. Глядь-поглядь: стряхнув снег с елочек-подростков, явилась лошадка – на боках шерсть медвежья в навозной коросте, – запряженная в дровни с саночками на прицепе.
Что-то знакомое в той лошадке – будто бы встречались уже где-то раньше. Спросонья месяц Декабрь никак не разберет.
Дежавю?
Отчего-то привиделось: за замерзшими окнами сказка с мерцающими огоньками свечей, тонкий звон хрусталя, мягко взятый аккорд на торжественном – черно-белом фортепьяно, веселые голоса поют что-то простое и милое. Погодите! Кажется, вспомнил: «лошадка мохноногая торопится, бежит. Везет лошадка дровенки, а в дровнях мужичок…».
Ужасно как давно это было!
Лошадка-то, вроде, та самая.
Где же мужичок?
Только подумал, - высыпали гурьбой на поляну: от распахнутых кожухов и кацевеек пар валит. Все краснощекие и горластые. Таким и мороз нипочем. Увидав заповедную ель-красавицу, радостно загомонили, обступили со всех сторон. Трое к дровням сбегали, вернулись с топорами и пилой-«двуручкой». Пока парни перед работой перекуривали, от боевых и языкастых девчат месяц Декабрь узнал – есть команда: отпраздновать Новый год с комсомольской елкой.
Тут самое время напомнить, что официально Новый год вернулся в СССР 1 января 1936 года, но до 1 января 1948 года был обычным рабочим днем.
В провинцию, принявшую нововведение с оглядкой на предшествовавший семилетний запрет празднования Рождества, новый праздник добрался ровно на год позже и до войны оставался формальным и, по большей части, коллективным мероприятием, если и отмечавшимся по-семейному, то только в узких кругах номенклатурных работников, строго следовавших всем решениям вышестоящих органов, и богемной интеллигенции, живущей при любой власти обособленной кастой, сохраняя привычный уклад семейной жизни независимо от чьих-либо решений и указаний. Остальные граждане жили слишком бедно: было не до новогодних застолий и подарков.
Когда ель покорно легла на желтый от щепы и опилок снег, вздох прокатился по лесу, упали белые шапки со стоящих поодаль елей и сосен.
Только тут выяснилось, что срубленная ель не умещается на дровнях с прицепленными санками. Тогда отпили пятиметровую верхушку, а большую часть ствола бросили на истоптанной ногами и копытами поляне.
Потрясенный месяц Декабрь забился в самую лесную глухомань, куда даже черный ворон не залетал. Месяц Январь еле его отыскал.
Давно уже любое общественное действие требовало согласования с «начальством», которое в случае одобрения присылало свои рекомендации и указания с подробным описанием, как все должно быть устроено.
Вот и Марье Сергеевне стало известно о полученных из столицы методических программах, разъяснявших как правильно организовать новогодние елки в учрежденческих, производственных, учебных и детских коллективах.
Добытые программы тут же прояснили обстановку и подсказали дальнейший план действий.
Прежде чем перейти к изложению этого плана, я считаю необходимым пояснить мотивы, побудившие Марью Сергеевну заняться судьбой Меркулова-первого.
Раздраженная и разочарованная итогами Мировой войны Европа, пережившая крах довоенного мироустройства, претерпевшая кризис буржуазной культуры, философии, эстетики, наконец, - идеологии, отдалась в руки новых вождей, поставивших целью своей власти достижение былого величия имперского Рима.

Для решения этой задачи требовалось сконструировать человека особого типа.

Так на свет появилась ЕВГЕНИКА – наука о создании образцового человека.
В коричнево-черно-синей Европе результатом ее трудов стал «сверхчеловек» – облаченная в человеческую плоть, но лишенная человеческих слабостей, совершенная в отделке, сверкающая несокрушимой сталью, наделенная несгибаемой волей и титанической мощью машина, предназначенная для построения «идеального» мира путем рационального насилия.

Цель, к которой стремились советские евгеники, продемонстрирована в кинокартине "Строгий юноша", снятой в 1935 году Абрамом Роомом по сценарию Юрия Олеши. Идеальный образ молодых людей новой формации, выведенных в результате становления эры социализма.

Какими их видел сам автор?
"Светлые глаза. Светлые волосы,худощавое лицо, треугольный торс, мускулистая грудь - вот он,тип современной мужской красоты. Это красота красноармейцев, красота молодых людей, носящих значок "ГТО". Она возникает от частого общения с водой, машинами и гимнастическими приборами ".

Это не воинственные и грубоватые римляне, вскидывающие руки в приветствии "Хайль, богоподобный цезарь"!

Это  заново воплощенные эллинские атлеты, дискоболы и наездники не только с идеальными телами, но психологически тонкие натуры, стремящиеся к совершенству духовной красоты и нравственности - третьему комплексу "ГТО".

Утопия? "Это тип юноши, каким мы мечтали стать, когда были молодыми" (Ю. Олеша)

Это заключительные кадры кинокартины «Цирк», где молодые, жизнерадостные, целеустремленные, физически совершенные люди в безукоризненно белых одеждах под песню «Широка страна моя родная» сплоченно маршируют просторной магистралью в прекрасное, захватывающее дух, общее для всех «завтра».

Расставшись с горячо, но внешне сдержано любимой внучкой Владой, отправившейся в летную школу, чтобы парить на аэроплане над бодро марширующими колоннами, Марья Сергеевна столкнулась с проблемой незанятого свободного времени, называемой одиночеством, и было затосковала.
Конечно, не случайно она обратила внимание на Меркулова-первого, который давно существовал на периферии той части жизни, которая была связана с внучкой Владой.
Теперь Марья Сергеевна получила возможность хорошенько рассмотреть его.
Так рассматривают щенка: проверяют прикус, щупают живот, оценивают крепость спины и лап, живость поведения и ясность глаз, и в конце выносят приговор: «Хорош. Видна порода» или наоборот – «Не пойдет. Подгулял».
Меркулов-первый был породист.
Опытным глазом Марья Сергеевна определила это сразу и решила помочь «славному мальчугану» избежать мытарств, выпавших на долю Гадкого утенка, пока тот не встретил себе подобных.
Известно, что по мере приближения старости время ускоряет свой бег и заставляет людей спешить, что чревато ростом вероятности ошибок.
Именно этим объяснялся некоторый авантюризм в действиях Марьи Сергеевны, загоревшейся желанием спрямить путь Меркулова-первого к главной дороге.
Потерпев фиаско в первой попытке, она решила действовать осторожнее, используя козыри, которые на сей раз сами шли ей в руки.
Методические пособия по проведению новогодних елок в образовательных учреждениях рекомендовали включать в программу праздничных мероприятий номера, подготовленные кружками школьной самодеятельности.
В душе Марьи Сергеевны шевельнулось предчувствие удачи: это было как раз то, что без всякого риска давало ее «протеже» стопроцентную возможность взять верное направление.
Сама Марья Сергеевна не всегда была корректором провинциальной газеты: девицей двадцати лет отроду она поступила на женские курсы при историко-филологическом факультете Московского университета, которые успешно закончила, написав диссертацию «Дославянские корни в топонимах К-ской губернии», получившую одобрение Московского лингвистического кружка. Кстати, именно в одной из своих бесстрашных экспедиций по медвежьим углам этого лесного края она познакомилась со своим будущим мужем – молодым земским врачом, посланным в отдаленный уезд для изучения и описания феномена массового женского кликушества.
Таким образом, Меркулов-первый попал в руки опытного наставника, поставившего перед собой цель – сделать из него отменного чтеца-декламатора.
Марья Сергеевна оказалась великолепным филологом, прекрасно разбиравшимся в тонкостях литературы. От нее Меркулов-первый узнал, что при сочинении стихов главное – найти ритм, а нужные слова отыщутся сами.
Это знание значительно облегчало процесс запоминания стихов.
Сообразно с «зимним» характером предстоящего праздника выбор был сделан в пользу стихотворения Н.А.Некрасова «Генерал Топтыгин».
Разучивая по новому методу стихотворение, он узнал много нового про слова, на которые прежде не обращал никакого внимания.
Марья Сергеевна сама получала немалое удовольствие, делясь со своим питомцем лежавшими долгие годы под спудом знаниями, превращая каждое занятие в увлекательную игру с загадками, шарадами, историями о происхождении слов.
Легкость, с которой Меркулов-первый готовился к своему дебюту, обернулась успехом на школьном новогоднем утреннике, свидетельством которого стал Похвальный лист, щедро украшенный золотом и кумачом.
Это давало все основания надеяться, что наступивший 1937 год принесет с собой удачу.
«Пинь-пинь-пинь» - несется с улицы через открытую форточку. За окном оттепель. От этого оконные стекла изнутри сильно вспотели и покрылись отвесными мокрыми дорожками – следами сбежавших вниз по стеклу капель.
Зинь-зинь-зинь» - звенит неугомонная синица.
Отчего же пусты ветки растущего перед домом клена и пуст гребень потемневшего от сырости забора?
За мокрым окном никого не видать.
И что совсем удивительно – даже ночью не знает отдыха беспокойная птаха.
Серым утром за белёсым окном по-прежнему слышится: «пинь-пинь-пинь-зинь-зинь-зинь».
Собрался Меркулов-первый в школу, вышел на улицу, прислушался: за углом звенит синица. Осторожно заглянул за угол. Ударило сверху по шапке, еще раз, а звон прекратился. Задрал Меркулов-первый голову и тут же получил увесистой каплей прямо в лицо. На краю крыши подтаял снежный намет и звенел капелью, подражая весенней синице, и успел уже выдолбить в наледи лунку и проточить крохотный каньон к скрытой под снегом канаве.
Ранняя весна.
Еще будут ночные морозы. И не скоро заснеженная канава наполнится талой водой. Но уже свешиваются с крыш прозрачные сосульки, и в сером с ярко-голубыми дырами небе «челкают», кружась и кувыркаясь, стаи взбудораженных галок.
Яркий, солнечный день.
Кажется, даже тающий снег радуется весеннему Солнцу – так, с бесшабашной удалью съезжает с крыши подтаявший пласт снега.
На крыше соседского дровника, что упирается в глухую заднюю стену соседнего дома, на освободившихся от снега, согретых весенним солнышком, серых от старости досках дремлют, нежатся соседские кошки.
В соседнем доме проживают много семей приезжих-квартирантов, что привело к увеличению кошачьего поголовья.
Разомлевшие кошки не подозревают, что на соседнем дворе едет подготовка к коварному нападению: из подтаявшего снега лепятся крепкие снежки и укладываются на верхний ряд сильно убывшей за зиму поленницы.
Агрессор осторожно выглядывает из-за забора и, убедившись во внезапности своего нападения и еще раз прикинув расстояние до цели, берет первый снежок, уминает его покрепче, размахивается всем телом и кидает снаряд, который с отрывистым стуком врезается в стену дома, осыпая беспечных животных льдистыми осколками, вызывая среди них ужасный переполох.
Для кошек спасение – спрыгнуть с дровника вниз и кинутся врассыпную. Но паника толкает их на безумный шаг – карабкаться по стене вверх, где на пятиметровой высоте есть лаз на безопасный чердак.
Кошки цугом - одна за другой - стремительно взлетают по отвесной стене, становясь прекрасной мишенью для впавшего в бешеный азарт «охотника». Снежки бризантными снарядами разбиваются о стену слева и справа, беря в «вилку» отчаянно карабкающиеся живые мишени. Но вот удачно брошенный снежок попадает в спину одной из кошек, и она срывается вниз, вызывая у жестокосердного врага неистовый вопль восторга. Последний снаряд ударяется о стену перед самой головой замыкающей кошки, но она отчаянным прыжком преодолевает последние полметра и исчезает в темнеющей дыре.
Что было, то было.
Начало и середина Весны – это дело рук двух сообщников: Солнца и Воды.
Солнце растапливает снег, и талая вода, не имя возможности впитаться в промерзшую землю, заливает все вокруг.
Еще ночные морозы какое-то время сдерживают ее, но наступает день, когда со двора,  шлепая сапогами по мутным лужам, в шапке набекрень и распахнутой телогрейке за ворота выходит маг,  возможно подшофе,  с обычными на первый взгляд ломом и лопатой. Не сразу он принимается за дело,  а поначалу оценивающим взглядом осматривает переполненную талой водой канаву, неверный покой которой опирается на перегораживающую ее ледяную плотину.И только после этого,  сплюнув изжованный окурок в пенную воду,  подобравшуюся к самым подошвам его сапог,он принимается за свои чудеса: примерившись,  быстрыми ударами лома и лопаты он разбивает ледяную преграду, пробуждая и выпуская на волю необузданную силу воды.
Будто повинуясь тайному уговору, на всех улицах и переулках одновременно появляются такие же маги , с такими же ломами и лопатами, и совершают магический обряд пробуждения воды.
В те далекие годы, когда о ливневой канализации не было и помина, каждую весну городские канавы на две-три недели превращались в клокочущие горные потоки. Чтобы перебраться с одного тротуара на другой над канавами перебрасывались горбатые деревянные мостки.
Весна ставила городу клистир, вычищая его ото всякой дряни, прятавшейся под снегом.
Меркулову-первому, отправляясь в школу, теперь приходилось делать большой крюк, обходя стороной рынок, залитый обширными лужами желтого раствора конской мочи и навоза с плавающими шелухой семечек, клоками соломы и сена. Счастливым обладателям сапог эти преграды были нипочем, но у Меркулова-первого и «рыжего» сапог не было и это приносило большие неудобства, сильно ограничивая их передвижение по ушедшему под воду городу.
День ото дня сильнее пригревало Солнце, отогревая промерзшую землю и с помощью воды превращая ее в жидкую грязь, достающую до середины колес грузовиков и редких легковушек, с опаской пробиравшихся по серо-коричневой жиже, рискуя въехать в подкарауливающую промоину.
Пожалуй, это самое неприятное время весенней поры, когда по тротуарам можно было передвигаться исключительно по брошенным в слякоть доскам или кирпичам, а при переправе через проезжую часть улиц в тестообразной грязи был утоплен не один десяток калош.
Апогеем весны были три события: ледоход, открытие пароходной переправы через Волгу и начало футбольного сезона.
Про ледоход уже было написано в девятой главе.
Из-за открытия навигации на городской переправе Меркулов-первый и «рыжий» совершили очень серьезный проступок - прогуляли уроки.
Кто первым предложил отправиться на берег Волги сейчас уже невозможно установить. Это и неважно. Главное – предложение не вызвало ни малейшего сомнения в дозволенности такого поступка ни у одной из сторон.
Вместо школы оба оказались сначала на песчаном берегу, еще хранившем не совсем эстетичные следы недавнего паводка, а потом на деревянном дебаркадере, накануне отбуксированном из затона и поставленном на привычном для него и горожан месте – у подножия Молочной горы.
Кроме них на дебаркадере, украшенном по случаю важного события красными флажками, собралось не так уже много людей: два десятка женщин с опорожненными молочными бутылями, корзинками и кошелками, человек пять рабочего вида мужчин, артельно куривших в затишке, наряд речной милиции, инструктор горкома партии, рядом с ним группка шумных речников в форменных пальто и фуражках – служащих линейной дистанции пути пароходства, на почтительном от них расстоянии шкипер дебаркадера в синем хлопчатобумажном кителе, стеснявшийся при большом начальстве отлучиться в служебную каюту – надеть суконное, на толстом ватине пальто, и поэтому стоически мерзнувший на свежем ветру, духовой оркестр с судоверфи, председатель городской организации профсоюза водников, прибывший в сопровождении неизвестной ярко накрашенной дамы, появление которой вызвало оживленный интерес, как у мужчин, так и у женщин, а так же – корреспондент местной газеты в кожаном пальто и глубоко надвинутой на лоб кепке, опершись локтями о деревянные перила сходни, куривший трубку и флегматично сплевывавший в мутные, беспорядочно накатывавшие на берег волны, и с ним молодой, очень старавшийся казаться солидным, паренек – редакционный фотограф-стажер с камерой, установленной на деревянную треногу.
Волга, еще не вернувшаяся в коренные берега, была беспокойна, била короткой и злой волной в борт дебаркадера, распускала по серой зыби длинные полосы белой пены.
Наконец со стороны затона показался, сильно дымя трубой, колесный пароход.
Подведя пароход к дебаркадеру и не дожидаясь, пока будут заведены чалки, капитан с борта отрапортовал старшему по должности из находившихся на дебаркадере речников – начальнику пассажирско-грузового порта о готовности парохода «Первое Мая» открыть навигацию в юбилейный для советской страны год.
С дебаркадера подали на пароход сходню и произвели посадку первых в открывшейся навигации пассажиров.
Первыми под вспышки магния на пароход погрузились официальные лица, после них запустили простых пассажиров. На опустевшем дебаркадере остались милиционеры, окончательно посиневший шкипер и музыканты оркестра, заблаговременно принявшие меры против холода и речной сырости, и потому державшиеся по-боевому.
Меркулов-первый с «рыжим», не сговариваясь,шагнули на сходни. К их удивлению, никто не обратил на них внимания. Боясь поверить в неожиданную удачу, они опрометью спустились по трапу в нижнее пассажирское отделение и на всякий случай спрятались за высокими спинками деревянных лавок.
Капитан дал три коротких свистка, оркестр молодецки грянул марш "По долинам и по взгорьям", сходни с грохотом съехали на дебаркадер, остроносая стрелка машинного телеграфа уперлась в надпись «Полный вперед», машина дала ход блестящим поршням, стронулись с места и задвигались взад-вперед шатуны, коленчатые приводы со скрипом провернули гребные колеса, все повторилось, убыстряясь, вошло в ритм, ровно задышало нагнетаемым из котла паром, разгоняя колеса до максимальных оборотов.
Пароход «Первое мая» вышел в первый рейс.
Осмелев после отплытия, Меркулов-первый с «рыжим» отправились бродить по пароходу: заглянули в носовой салон, занятый почетными пассажирами, покрутились перед закрытой металлической дверью с медной табличкой «котельно-машинное отделение», но так и не решившись открыть ее, зашли в кормовой салон, где на деревянных скамьях «чесали языки» возвращавшиеся с рынка торговки. Увидав праздно разгуливающих мальчишек с портфелями в руках, торговки тут же учинили им форменный допрос – «почему они не в школе?», вынудив их поспешно ретироваться. Спасаясь от придирчивых теток, Меркулов-первый с «рыжим» поднялись по звонкому металлическому трапу на спардек, где под густо дымившей трубой коротали недолгий путь, занимавший не более пятнадцати минут, молчаливые рабочие, не выпускавшие из прокуренных зубов замусоленные «козьи ножки».
Во время причаливания к правому берегу, где пристанью служила старая деревянная баржа с надстроенным легким навесом для защиты от дождя и будкой дежурного, одновременно служившей билетной кассой, Меркулов-первый и «рыжий» вместо того, чтобы снова спрятаться на нижней палубе, торчали возле борта, следя во все глаза за работой команды, где и были замечены вахтенным матросом, который после того, как все переправленные с городского берега пассажиры покинули пароход, подошел к ним и строго спросил:
- А вы почему остались?
- Мы, дяденька…Нам, дяденька, обратно нужно.
- А билеты у вас есть?
- Нет, дяденька. Мы думали сегодня можно без билета.
- Кто это вам сказал? Ишь чего, ашаурки, придумали! Без билетов нельзя. Безбилетников мы сдаем в милицию. Хотите попасть милицию? Нет? Тогда, видите – будка? Там купите билеты. А теперь - марш с парохода. Да побыстрее.
Пришлось Меркулову-первому и «рыжему» сойти с парохода и, хотя они отлично знали, что ни у того ни у другого нет в карманах ни копейки, послушно пошли к будке и, заглянув в окошко, неизвестно на что надеясь, спросили:
- Тетя, сколько стоит билет на ту сторону?
- Пятнадцать копеек, мальчик. Будешь брать?
- Нет.
- Тогда не стой перед кассой.
Поплелись обратно к пароходу и, позабыв про гордость, стали униженно просить матроса перевезти их «в долг», обещая - «честное слово» - сразу вернуть деньги.
Матрос, не скрывая злорадства, возразил:
- За «честное слово» кататься много умников найдется. Ишь, ловкачи! Ну-ка, давайте, проваливайте отсюда.
Меркулов-первый почувствовал, как в душе его одновременно закипают обида, гнев и ненависть. Нет-нет, не из-за грубости матроса, а из-за того, что тот посмел так пренебрежительно отнестись к его честному слову.
Ему захотелось взять камень и швырнуть его со всей злостью, вспыхнувшей в правдивой мальчишеской душе, в низкого и злого человека.
Но вместо этого он повернулся и пошел к длинному трапу, соединявшему пристань с берегом. На берегу он сел на борт наполовину наполненной водой лодки и молча стал смотреть на далекий левый берег, где всего в пяти минутах ходьбы от пароходной переправы работала мать, не подозревавшая, как в эту минуту ему нужна была ее помощь.
Напрасно «рыжий» соблазнял его хитроумным планом: пока один отвлекает внимание матроса, другой должен постараться незаметно проскользнуть на пароход, добраться до дома и с деньгами вернуться для спасения друга.
Но Меркулов-первый чувствовал, что матрос не из тех, кого можно обхитрить. Наивно было надеяться на это.
Пароход отправился в обратный рейс, а они остались, не имея ни малейшего представления, как им выпутаться из отчаянного положения.
В двадцати метрах ниже пристани, у низки сидящих в высокой воде деревянных мостков вертелась на волнах лодка-«косовушка», молодой мужик, сидя на корточках, двумя руками удерживал ее за плясавший вверх-вниз борт. Рядом с ним стояли две бабы-молодайки с молочными бидонами и с недоверием смотрели на вертлявую лодку, не решаясь спуститься в нее с казавшихся им более надежными мостков. Волны, подкатываясь под мостки, хлюпали и взлетали фонтанчиками брызг в щели между досками.
Меркулов-первый, встав на ноги, поднял с песка портфель и, позвав «Айда, Натан!», зашагал по песку к мосткам. На этот раз «рыжий» беспрекословно последовал за ним.
Они подошли к мосткам в тот самый момент, когда одна из баб, подобрав длинный подол юбки, с «аханьем» и «ойканьем» перелезла в лодку, приняла у своей товарки оба бидона и теперь уже сама, крепко ухватясь обеими руками за вывертывавшуюся из-под неё скамью, задорно подбадривала подругу, торопя с посадкой.
После долгих уговоров вторая баба, то подвывая, то повизгивая, «раскорякой» сползла в лодку и сразу брякнулась на скамью рядом с подругой, при этом так качнув лодку, что брызги от ударившейся в борт волны, замочили ей юбку. Стряхнув юбку и глянув на близкую воду, она тихо охнула «Матушки мои» и судорожно вцепилась в скамью побелевшими пальцами. В ответ на ее причитания молодой мужик весело закричал:
- Небойсь, Николаевна. Бог не выдаст, свинья не съест.
На что получил запальчивый ответ:
- Вези уже скорее что ли, черт полосатый!
- Черти – поповская выдумка. Это научно доказанный факт. Из которого следует, что своим "чертыханием" ты, Николаевна, демонстрируешь обчественности в моем и Клавдином лицесвою гражданскую несознательность.
На эту его тираду первая молодайка строго заявила:
- Егор, ты будешь языком молоть или возьмешься, наконец, за весла? А не то – я сейчас вылезу и поеду на «Первом мае».
- А я разве против?
В этот самый момент подоспели Меркулов-первый и «рыжий». Меркулов-первый, уже кое-что понимавший в жизни, вежливо поздоровался.
- Здравствуйте, дяденька.
- Здорово, пацаны, коли не шутите.
- Вы, дяденька, на тот берег собрались?
- Угадал, малец. Видишь, тоже открываю навигацию.На том берегу с оркестром встречать будут.
- Дяденька, пожалуйста, возьмите нас с собой.
- Взять с собой? Вам чего, пацаны, жить,...(Оглянувшись на пассажирок, оборвал себя на полуслове). Вы лучше дождитесь парохода. Он через два часа вернется. А мне вас брать не с руки. Нет! Даже не просите.
Меркулов-первый решил говорить все - как есть.
- Дяденька, у нас денег на билет нет, а матрос без билета на пароход не пускает.
- Во как! Матрос без билета не пускает, а дядя Егор, значит, должен вас «за так» везти. Интересно это у вас получается.
Бабы – в любой обстановке любительницы покомандовать мужиками,- раздражено заторопили.
- Егор, хватит с ними лясы точить. Давай, скорее ехай. А то у нас молоко от этой качки в масло собьется.
«Рыжий», с беспокойством глядя на валкую лодку и свинцовые волны, уже был готов примириться с отказом.
Но у Меркулова-первого, оказывается, имелся в запасе последний аргумент, чтобы сделать еще одну попытку.
- Дядя Егор, мы не бесплатно. Мы за вас грести будем.
Мужик весело захохотал.
- Бабы, видали помощников? Они грести будут!
- Честное слово, будем.
- Ну, если честное слово, то конечно…Только, чур, – уговор. Если плохо грести будете, высажу посреди реки. На своих портфелях поплывете.
- Егор, ты с ума сошел? Лодка и так перегружена. Зачем еще нам эти мальчонки? Не дай Бог утопнем. Пущай остаются ждать парохода.
- Не боись, бабоньки, не утопнем. Разве это волна! Мы на Балтфлоте в трехбалльный шторм на весельных ялах ходили. Вот посмотрел бы я тогда на вас. Клавдия, айда, пересаживайся-ка на корму. Прыгайте в лодку, пацаны. Помните доброту дяди Егора.
- Спасибо, дядя Егор.
- Садитесь на весла, ужо как обещались.
Меркулов-первый и «рыжий» сели рядом на среднюю банку. Мужик вставил весло в уключину правого борта, а вторым веслом оттолкнулся от мостков и, погружая его в воду по середину веретена, дважды, что есть силы, оттолкнулся им от дна, выводя лодку на глубину. Лодка плыла лагом к волне, переваливаясь с борта на борт. Мужик вставил второе весло в уключину, сел на соседнюю банку, полуобняв Николаевну за широкую спину, и бодро скомандовал «Баковые, берись за весла. Слушай мою команду. И–и-раз!».
Если Меркулов-первый, плавая несколько раз с дядей Борей на прогулочном «фофане», успел получить несколько уроков гребли, то для «рыжего» это был первый в жизни опыт обращения с веслом. К тому же в весьма неблагоприятных условиях. Весло в его неумелых руках беспорядочно моталось взад-вперед: то погружаясь наполовину в воду, то цепляясь самым концом лопасти за гребень волны, норовя окатить брызгами сидевшую на корме Клавдию.
Когда лодку развернуло носом к мосткам, бабы в два голоса запросили:
- Егор, заради Христа, высаживай их скорее на берег.
Но у мужика на этот счет было свое мнение.
- Не дрейфь, бабоньки. Что они – не волгари?!
Но видя тщетность усилий «рыжего» выправить лодку правильным курсом – носом к городскому берегу, скомандовал ему:
- Ну-ка, малый, дуй на мое место.
Сев рядом с Меркуловым-первым, он спросил:
- Как тебя зовут, пацан?
- Слава.
- Значит так, Слава. Не торопись. Будем грести вместе. Слушай мою команду! Раз-два. Раз-два. Вот так. Хорошо. Я сказал, не спеши. При гребке помогай рукам спиной. Раз-два. Раз-два.
Наконец лодка развернулась поперек волн и двинулась к левому берегу.
Меркулов-первый греб очень старательно, от усердия высунув язык, при каждом гребке сильно откидываясь всем телом назад. Мужик специально пересадил его на правый – наветренный борт. Верховой ветер норовил развернуть лодку влево, но мужик сильными гребками легко выправлял курс лодки.
Ближе к середине фарватера волны стали валять лодку сильнее, и дела у Меркулова-первого сразу пошли хуже. Силы его убывали.
Баба, сидевшая рядом с «рыжим», побелела лицом и сухими губами повторяла «Господи Иесусе, спаси и помилуй».
Мужик, несколько раз глянув через плечо на далекий еще левый берег, велел:
- Ну-ка, малый, перебирайся на бак, – и перехватил из рук Меркулова-первого весло.
Меркулов-первый перелез через банку в нос лодки и, присев на корточки, чтобы спрятаться от свежего ветра, притулился боком к борту лодки, глядя покрасневшими от ветра глазами в спину мужику, который сильными гребками поставил лодку круче к ветру и повел ее наперерез течению, проносившему под ненадежным днищем полторы тысячи кубометров воды в секунду.
Несмотря на все старание реки снести лодку мимо Молочной горы, Егор причалил к берегу всего в пяти метрах ниже по течению за дебаркадером. Там уже уткнулись в песок несколько больших «четырехвесельных» лодок-«завозней», доставивших пассажиров из-за Волги и теперь поджидавших попутчиков в обратный путь.
Меркулов-первый и «рыжий» распрощались с веселым Егором как приятели, пожав его сухую и твердую, как доска, руку.
- Что, пацаны, узнали теперь, чего стоит наша работа? То-то. Волга-матушка - она прежде, чем напоит-накормит, наперед испытает да заставит попотеть. Страшно было? В портки не наложили? Не обижайтесь. Это я шучу. Ты, Славка, передай отцу, что он может за тебя не стыдиться. Нету отца? С кем же ты живешь? С матерью и бабушкой?....Вот, ведь – я тоже, понимаешь, с мамашей живу. (Повернув Меркулова-первого лицом на Заволжскую сторону, прицельно показал пальцем) Гляди влево от пристани, видишь - дом с голубой калиткой? Будешь когда за Волгой - заходи, научу, как с лодкой по-настоящему управляться. Или здесь меня ищи - я всегда тут стою. А тебе, малый, надо еще силенок поднакопить. Теперь бежите домой, пацаны. Не то - от мамаш попадет по первое число. Ну, дайте пять.
Заметив как дрогнуло в ответ на пожатие лицо Меркулов-первого, повернул его руку раскрытой ладонью вверх, присвистнул огорченно:
- Ишь, сколько волдырей набил. Придешь домой – скажи мамке, чтобы руку бинтом или чистой тряпкой замотала…Ничего, пройдет. Недельку поболит и перестанет. Рабочей мозолью гордиться надо. Айда домой, ребята.
Узнав у прохожего который час, они поняли, что уже пропустили три урока. Но все равно поплелись в школу, как сдающиеся с повинной преступники.
За квартал до школы они увидели быстро идущую им навстречу Марию Николаевну и остановились, поджидая ее на углу улицы, рядом с овощной лавкой. Учительница была чем-то сильно озабочена и увидела их, только подойдя почти вплотную.
Лицо ее сначала будто просветлело, но потом опять стало строгим.
- Ребята, вы почему пропустили уроки?
Но тут их необычный внешний вид что-то ей подсказал, потому что она уже совсем не строгим тоном спросила:
- Рассказывайте, что с вами случилось?
Помня, что повинную голову меч не сечет, они честно рассказали Марии Николаевне все, как было. Правда, при этом "рыжий" уверял, что их упросили отправиться на пароходе в первый рейс как представителей от школьников, и завтра об этом обязательно напишут в газете, и даже будет фотография, увековечившая это знаменательное событие. Назад же они плыли в лодке, соревнуясь в скорости с пароходом, от которого отстали совсем немного, и то только из-за того, что волны, поднятые ветром, сойдясь с волнами от парохода, чуть не перевернули их лодку.
Как несокрушимое доказательство своей правдивости «рыжий» сослался на кровавые мозоли Меркулова-первого.
Взглянув на покрытые волдырями ладони Меркулова-первого,Мария Николаевна велела обоим идти домой, а Меркулову-первому дала совет: перед тем, как забинтовать ладони, – хорошенько намазать их йодом. и разрешила, если ладони будут сильно болеть, не приходить завтра в школу. Потом достала из своего брезентового портфельчика тетрадь и продиктовала им домашние задания.
Попрощавшись с ними, она пошла своей обычной легкой походкой совсем в другую сторону.
После того, как «рыжая» Фриза, пережив первое потрясение от красочного рассказа своего безжалостного сына, влила в них по полной столовой ложке рыбьего жира, заменявшего "рыжему" в подобных случаях отуовский ремень, забинтовала, предварительно густо намазав йодом, ладони Меркулова-первого и накормила их рассольником и паровым судаком, осоловевший от еды, домашнего тепла и материнской заботы «рыжий» неожиданно изрек, что их «учителка Мария Николаевна, что надо». Почему-то расстроив этим «рыжую» Фризу.
Ради справедливости надо отметить, что сама «рыжая» Фриза не пожалела для перевязки рук Меркулова-первого совершенно лишних пару метров бинта. Надо полагать, этим она посылала Александре прозрачный намек на недостаточное с ее стороны внимание к собственному сыну.
Женщины виртуозно разбираются в тайных смыслах на первый взгляд совершенно невинных поступков или мимоходом брошенных слов.
Как и следовало ожидать, дома Меркулова-первого ждал совсем другой прием.
Насколько Меркулов-первый уступал в красноречии "Рыжему", настолько Александра  проигрывала "рыжей" Фризе в милосердии и терпении.
Сообщив Меркулову-первому, что устала от его художеств, Александра объявила ему и заодно его потатчице - бабушке Елизавете Лукиничне, чтобы он даже не расчитывал, что ему позволят пропускатьзанятия в школе.
Но бабушка Елизавета Лукинична, чутко слыша, как ее любимый внук первую половину ночи проворочился в постели, не зная как лучше пристроить горевшие руки, а вторую половину беспокойно спал, то и дело мечась по горячей подушке, утром восстала против Александры, решительно заявив, что Меркулов-первый останется дома.
Александра, отлично зная, что Елизавета Лукинична принятых решений не меняят, вынуждена была уступить, но напустила на себя оскорбленный вид и по своему обычаю была готова в течение нескольких дней соблюдать режим полного молчания, но последовавшие за этим события все переменили.
Год 1937 - год Огненно-красного Быка.
Бык, только подвернись случай, готов поддеть на рога и растоптать своего врага. И цифра «семь» весьма смахивает на косу. «Несу косу – врагу голову снесу!»
Врагов же, как это не покажется странным, по прошествии двадцати лет советской власти стало больше.
Стать «врагом народа» было довольно легко – достаточно было завернуть селедку в газету с портретом члена правительства или знатного стахановца.
Жить в страхе вдруг оказаться «врагом народа» - было утомительно, и когда это происходило, человек нередко испытывал чувство схожее с катарсисом – свершилось!
После минутного смятения (Клянусь, это ошибка!) страх оставался позади.
Новоиспеченный «враг народа» без понукания, сам лез в «черный ворон».
В камере он мог встретить своих знакомых или коллег, или общих знакомых с теми и другими, и это создавало иллюзию обыденности случившегося и, как это не покажется странным, успокаивало и нередко побуждало к сотрудничеству со следствием.
При этом профессиональное внимание следователя воспринималось подследственным как признание определенной значительности его личности.
И тогда прошлая жизнь переставала казаться обыденной и серой, обрастая многозначительными подробностями.
Например, вспоминалось, что нынешний главный бухгалтер фабрики «Красный ткач», а в прошлом - служащий Северного банка Попов Алексей Трофимович на выборах в Четвертую Государственную Думу голосовал за "кадетов", а секретарь районного народного суда Сумительнов Павел Петрович скрывает тот факт, что его отец Петр Никанорович Сумнительный до Февральской революции служил в речной полиции, указывая в анкетах, что происходит из бурлаков(?!).
Перо следователя едва успевало записывать факты и фамилии. Круг вовлекаемых в производство лиц разрастался.
В доме на Рыночной улице тоже потеряли покой.
Тревогу принес голубой, без обратного адреса конверт, надписанный печатными буквами. В конверте было письмо, написанное измененным почерком тетки Сони, без свойственных ее посланиям манерных фраз и без подписи. В письме сообщалось, что Николай Лукич арестован по обвинению в каком-то страшном преступлении. Большего она сообщить не может, потому что ничего не знает и сама находится в опасности. Заканчивалось письмо просьбой временно воздержаться от переписки на домашний адрес, а при необходимости писать на Главпочтамт «до востребования». В конце листка была сделана небольшая приписка – в капризной манере тетки Сони сообщалось, что она вынуждена отпустить домработницу Машу и теперь не знает, как ей одной вести оставшееся без мужчины и помощницы хозяйство.
Самое интересное было то, что всего неделю спустя после получения теткисониного письма, Елизавета Лукинична получила еще одно письмо, написанное крупными, старательно выведенными буквами, с неизвестным обратным московским адресом от некой Марии Степановны Белоноговой. Ни Елизавета Лукинична, ни Александра никогда не имели знакомства с женщиной с таким именем.
И только после первых прочитанных строчек выяснилось, что автор письма и бывшая домработница Николая Лукича Маша– одно и тоже лицо. Письмо содержало краткое, но эмоционально-бесхитростное описание ареста Николая Лукича и плохо скрытое осуждение тетки Сони, при этом оно изобиловало любимой Машиной присказкой – «Это что-то!». В письме она называла чекистов - «эти», Николая Лукича – «наш-то», а тетку Соню – «наша барыня». Маша с возмущением писала, что после ее ухода тетка Соня распорядилась дворнику Назарке-татарину сдать всех собак: Радьку, Мальку и Анапку на живодерку. В конце письма Маша сообщала, что устроилась домработницей в хорошее место, на новых хозяев не жалуется. «Сам» работает «самым главным» на автомобильном заводе имени товарища Сталина, и жена его – женщина вежливая и без капризов. Заканчивая свое послание, Маша приглашала, если им приведется бывать в Москве, заезжать к ней в гости.
Впоследствии, в один из своих редких приездов к тетке Соне Елизавета Лукинична с Меркуловым-первым  воспользовались Машиным приглашением и навестили ее в квартире директора ЗИСа Лихачева Ивана Алексеевича. В тот раз Меркулов-первый впервые прокатился на лифте. Из всей квартиры ему запомнился только хозяйский кабинет с моделями разных машин, расставленными на отдельном столе.
Очевидно, что известие об аресте Николая Лукича произвело на Елизавету Лукиничну и Александру впечатление грома посреди ясного неба. Всего за две недели до этого от него пришла бандероль с подарком ко дню рождения Меркулова-первого. В бандероли была недавно изданная книга Пришвина «Календарь природы», на форзаце которой, над рисунком, изображавшим распустившуюся березу на фоне берега реки, были сделаны две надписи: «Славе Меркулову с наилучшими пожеланиями от автора. Мих. Пришвин» и «Слава, чтобы любить свою Родину, надо хорошо знать ее. Дядя Коля».
Из письма тетки Сони выходило, что Николая Лукича арестовали именно в день рождения Меркулова-первого, которому ничего про полученные письма и арест дяди Коли не сказали, но подаренную книгу забрали, сказав, не вдаваясь в объяснения, что ему еще рано ее читать, и спрятали на дно сундука, стоявшего в темных сенях, под лестницей, ведущей на чердак.
Александра поначалу хотела сжечь книгу в печке, но Елизавета Лукинична остановила ее, резонно предположив, что если придут с обыском и потребуют показать содержимое полученной от Николая Лукича бандероли, они смогут предъявить безобидную детскую книжку.
В те времена арест родственника мог иметь грозные последствия. Поэтому сам факт ареста Николая Лукича тщательно скрывался. Даже после его реабилитации в 1957 году, случившейся день в день ровно через двадцать лет после его ареста, по-прежнему в ходу была версия, что он погиб при испытаниях на химическом заводе.
Поскольку все знали, что чаще всего арестовывают по ночам, то страх начинал действовать ближе ко времени вечернего чаепития, лишая его былой атмосферы беззаботного умиротворения.
Казалось, теперь ночью не спали, а делали вид, что спят, прислушиваясь – не слышно ли звука подъезжающего автомобиля.
Меркулов-первый иногда просыпался посреди ночи из-за шороха крадущихся шагов Александры и сквозь щелочки чуть-чуть приоткрытых век видел, как она, стоя перед окном в накинутом поверх ночной рубашки халате, следит из-за занавески за проезжавшей по улице машиной.
По всей вероятности, следила не одна она.
Но однажды машина остановилась напротив их дома.
Отрывистое хлопанье закрываемых дверей заставил всех троих выскочить из постелей. Меркулов-первый увидел, как в темноте побелело лицо Александры.
В ночной тишине были слышны неразборчивые голоса на улице и торопливый шепот бабушки Елизаветы Лукиничны: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится. Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словеса мятежна. Плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешеся: оружием обыдет тя истина Его…».
От удара узкого луча фонаря в окно Александра присела на корточки, бабушка Елизавета Лукинична повысила голос, а Меркулову-первому мучительно захотелось в уборную, но он не смел пошевелиться.
И свершилось чудо: голоса стали глуше, а светлые пятна фонарей зашарили по фасаду соседнего дома.
Стукнув, распахнулась соседская калитка.
Через щель в занавеске было видно, как три темные фигуры, светя себе под ноги, прошли по соседнему двору, один, потушив фонарь, остановился напротив слепо пялившихся на двор темных окон, остальные двое поднялись на крыльцо и, не церемонясь, забарабанили в дверь.
Дверь долго не открывалась. Видимо, перепуганные обитатели соседнего дома никак не могли решить, к кому из них явились непрошенные ночные гости.
С крыльца стали доноситься нетерпеливые удары сапогами в дверь.
Наконец, дверь была открыта дрожавшей как студент капитанской вдовой, и потерявшие терпение агенты ворвались вовнутрь. Досадная задержка заставила их торопиться, а торопливость – плохая помощница.
У агентов был ордер на арест гражданина Никритина Бориса Петровича, по полученным оперативным материалам - одного из главарей законспирированного контрреволюционного офицерского подполья.
Однако, при заполнении бланка ордера сотрудником оперода (оперативного отдела, ведавшего арестами и обысками) была допущена, на первый взгляд, небольшая, но существенная описка: при вписывании адреса арестовываемого вместо цифры «2» с добавочной литерой «а», относящихся к помещению веранды, располагавшейся во втором этаже и уже пустовавшей более месяца, в ордере была поставлена одинокая цифра «2», что имело трагические последствия для обитателей вышеозначенного жилого помещения.
В квартире под номером «2», расположенной в первом этаже дома номер «22», проживал одинокий, неопределенных возраста и занятий человек по имени Борис Ратманов. По записи в метрической книге церкви Иоана Златоуста, что до сих пор стоит на улице Лавровской, сей гражданин появился на свет в Российской империи стараниями купца второй гильдии Митрофана Акинфеевича Ратманова, владевшего флотом из двух грузо-пассажирских пароходов, работавших на линии Рыбинск-Казань, и буксира "Громкий", водившего флотилию барж-"унжанок" аж до самой низовой Астрахани, и супруги его Аграфены Михайловны Ратмановой.
Когда и при каких обстоятельствах отошли в иной мир почтенный пароходчик и его супруга - достоверно неизвестно.
Наследовать доходное дело его сыновьям: старшему Владимиру и младшему Борису, – не пришлось в виду того, что после пролетарской революции весь транспорт был национализирован большевиками.
Однако Владимиру каким-то образом удалось стать капитаном одного из принадлежавших его отцу пароходов, получившим вместо прежнего - обывательского имени «Светлана» более сообразное духу времени революционное имя «Роза Люксембург».
Досужие сплетники утверждали, что для этого ему пришлось оставить законную жену, что в те времена не считалось аморальным, поскольку брак был объявлен пережитком прошлого, и жениться гражданским браком (тогда говорили "сойтись")на сестре механика «Светланы», надеявшегося таким способом пристроить холостую и бестолковую девку, занявшуюся "политикой", и по этой причине ходившую в сапогах и красной косынке, и смолившую дрянные самокрутки. Кто-то прибавлял, что сестра механика была коса на один глаз, а левая нога у нее была короче правой. Но эти сплетни не стоят  доверия.
О его младшем брате - Борисе было мало что известно, да, сказать по правде, им никто не интересовался. Впрочем, бабушка Елизавета Лукинична, кое-что знала и, не входя в подробности, упоминала, что он воевал в Империалистическую (так в то время называли Первую мировую войну) пехотным офицером, разрывом тяжелого снаряда был контужен и засыпан в блиндаже. Вероятно, последствия контузии в сочетании с пережитым ужасом оказаться заживо погребенным сказались на его психическом состоянии, вследствие чего он жил жизнью чудака. Многие так и вовсе относились к нему как к местному дурачку. Но в целом относились неплохо. Жалели.
Борис Ратманов жил одиноко, если не считать за члена его семьи поросенка Сёмку – бывшего ему воспитанником и преданнейшим другом. Взятый на воспитание в возрасте молочного поросенка, Сёмка к трем годам вырос в приличного хряка, под руководством своего воспитателя выучился разным трюкам, которые охотно демонстрировал ради хлеба насущного для себя и нередко - своего патрона.
Семка безотлучно следовал за своим воспитателем во всех его перемещениях по городу. Фигура в вылинявшей войлочной шляпе и неизменном брезентовом плаще, карманы которого были всегда полны кусочками и корочками хлеба, сопровождаемая двухсоткилограммовой свиньей, была достопримечательностью городских улиц, вызывая неизменную улыбку у всех встреченных прохожих.
Только постовые милиционеры с раздражением воспринимали появление в пределах зрительной досягаемости странной пары: человека и свиньи. Иногда требовательной трелью свистка постовые подзывали обоих к себе и грозились привлечь к ответственности за нарушение общественного порядка. В ответ Борис Ратманов резонно возражал, прося милиционера указать конкретную статью закона, запрещавшую порядочной свинье пользоваться правом свободного передвижения по улицам, к тому же в сопровождении человека. При этом Сёмка сидел совершенно по-собачьи на задних лапах и негромким, одобрительным хрюканьем подтверждал справедливость всего сказанного.
Милиционер с кислым выражением лица говорил сквозь зубы «Вы свободны гражданин, можете идти» и отворачивался, демонстрируя утрату интереса к странному человеку и необычной свинье.
Борис Ратманов по каким-то, только ему известным, признакам узнавал о предстоящем прибытии в город парохода, на котором капитанствовал брат Владимир.
В этот день он отправлялся на набережную с букетом цветов, во всем остальном не изменяя своих привычек. Сёмка, как обычно, следовал за ним попятам.
Когда бывшая «Светлана» причаливала к дебаркадеру, Борис Ратманов всходил на пароход и направлялся в каюту брата, а Сёмка, пользуясь приглашением плутоватого кока, отправлялся на камбуз.
Подробности встреч братьев нам неизвестны. Остается верить, что Владимир по-своему любил и жалел своего злосчастного брата. Во всяком случае, каждый раз при расставании Борис прижимал рукой к телу нагрудный карман своей обтрепанной рубахи, в котором лежала завернутая в газету небольшая кипа купюр, а старший брат тёр пальцем внезапно засорившийся глаз.
Сёмка тем временем веселил на камбузе свободную от вахты команду. Делал он это особенно охотно из-за сговора кока с буфетчиком, подсовывавшим ему миску с размоченными в красном вине кусками белого хлеба.
Случалось, что он покидал гостеприимный камбуз на заплетавшихся ногах, вызывая хохот вахтенных и пассажиров. В таких случаях Борис Ратманов препровождал его до ближайших зарослей лопухов и. сидя рядом, терпеливо дожидался, когда опьяневшее животное проспится в тенистой прохладе.
Бабушка Елизавета Лукинична тоже жалела Бориса Ратманова и часто, в отсутствии Александры, кормила его обедом.
Меркулову-первому бабушкина филантропия не нравилась, как не нравились ему сам сосед и распространявшийся им специфический запах.
Когда бабушка Елизавета Лукинична в очередной раз посылала его пригласить соседа к обеду, он слушался её не сразу, укоряя в потворстве приученному к дармовщине нахлебнику.
Между ними завязывался спор. Елизавета Лукинична апеллировала к милосердию и обязанности делиться по мере возможности с беспомощными и нуждающимися. А он с уверенностью в собственной правоте возражал ей,  повторяя лозунг выкованного трудом из обезьяны гегемона «Кто не работает, тот не ест».
Видя, как расстроенная его жестокосердием Елизавета Лукинична молча начинает снимать фартук, он соглашался пойти на примирение и нехотя отправлялся в соседний двор, заходил, стараясь не дышать, в небольшую – в два окна комнату, пропахшую запахом живущего в ней животного, и быстро произносил одну и туже фразу, никогда не обращаясь к хозяину комнаты по имени, «Вас бабушка приглашает обедать». Выпалив одним духом эту фразу, он тут же выскакивал на двор, чтобы глотнуть свежего и чистого воздуха. Он старался не бывать дома, когда туда являлся этот нелепый человек, вызывавший к себе одновременно чувства стыдливой жалости и брезгливости.
Впоследствии, повзрослев и помудрев, Меркулов-первый с благодарностью и запоздалым раскаянием будет вспоминать полученные от бабушки уроки нравственности.
Борис Ратманов отвечал Елизавете Лукиничне бескорыстной преданностью.
Зная, что она очень боится грозы, он в любое время суток, несмотря на бушующую непогоду, мог, как часовой на посту, часами стоять на крыльце, готовый в любую минуту спасти ее из подожженного молнией дома.
Однако, вернемся к агентам, которые, даже не справляясь о нахождении по месту жительства подлежащего аресту лица, принялись дубасить кулаками в дверь, имевшую на своей наружной стороне неровную надпись, сделанную обычным мелом: «Кв. № 2».
Но и здесь вопреки привычному ходу событий им никто не спешил открывать, хотя за дверью явственно слышались суматошливый топот сразу нескольких ног и неразборчивые звуки, характер которых невозможно было определить, но явно свидетельствовал о панике захваченных врасплох обитателей квартиры, возможно, спешно избавлявшихся от главных улик.
Агентам пришло в голову, что им удалось накрыть целую группу заговорщиков, и они воинственно выхватили из кабур пистолеты «ТТ», окончательно повергнув в трепет чувствительную капитанскую вдову.
В это время за дверью со злополучной цифрой «2» происходили следующие события.
Внезапное ночное вторжение агентов, привело Бориса Ратманова в крайнее возбуждение: неуправляемая нервическая дрожь волной пробегала по всему телу, вызывая подергивание головы,выгибая дугой спину и выламывая плечи, руки от запястьев к пальцам налились ледяным холодом, а из перекошенного рта стали вылетать гортанные звуки, более похожие на глухое рычание.
Если бы при этом присутствовали его боевые товарищи по 54-ому Минскому пехотному полку, их не удивило бы столь неадекватное поведение своего однополчанина: ведь, чтобы подняться из расстреливаемых крупнокалиберным артиллерийским огнем окопов в атаку под пулеметный огонь германцев, нужно было привести себя в состояние нечеловеческого исступления, превратившись в человека-зверя.
А бывший поручик Борис Ратманов недвусмысленно вознамерился дать вооруженный отпор чекистам, на что мог решиться только безумец или отчаянно храбрый человек.
Разбуженный внезапным шумом и встревоженный странным поведением хозяина Сёмка беспокойно забегал по комнате, дробно стуча по дубовым половицам маленькими для его солидного тела копытцами.
Когда агенты принялись приступом брать его жилище, Борис Ратманов вместо того, чтобы поторопиться отворить дверь и покорно сдаться до выяснения произошедшей ошибки, бросился к печи и с лихорадочной поспешностью принялся отбивать кочергой кирпичи: четвертый ряд от верха, третий и четвертый справа от вьюшки.
От ударов кочерги кирпичи крошились, и когда в печной кладке наконец образовалась дыра, он, боясь не успеть, принялся пальцами выдирать обломки кирпичей, царапая кожу и ломая ногти. Из открывшегося тайника он извлек завернутый в кусок ткани офицерский револьвер-«самовзвод», проверил наличие патронов в барабане и, обернувшись к двери, погрозил ей зажатым в кулаке револьвером.
Тем временем мечущийся по комнате Сёмка, увертываясь от разлетавшихся по комнате обломков кирпичей, повалил колченогий стол со стоявшей на нем зажженной керосиновой лампой.
Разлившийся лужей керосин вспыхнул желто-синим огнем, на глазах расползаясь вширь по деревянным половицам.
Все дальнейшее происходило стремительно и сумбурно.
Игнорируя разгоравшийся в комнате пожар, Борис Ратманов подошел к ходившей ходуном под натиском агентов двери, сбросил из петли железный крюк запора, и хладнокровно дождавшись, когда после очередного рывка снаружи дверь резко распахнулась, начал стрелять в оказавшихся прямо перед ним и явно не готовым к такому повороту событий агентов, легкомысленно не удосужившихся снять с предохранителей свое оружие.
Стоявший ближе к нему агент был убит наповал первыми двумя выстрелами в упор, попавшими ему в легкое и сердце. Второй агент сделал попытку спастись, бросившись во двор, но, получив две пули в спину, упал прямо пороге, уронив форменную фуражку на крыльцо.
Осевшая квашней на пол капитанская вдова вполне могла стать следующей целью для трех оставшихся в револьвере неиспользованных зарядов.
И поделом – чего стоили одни темные волоски, пробивавшиеся над верхней губой постоянно жирного рта.
Но  капитанскую вдову спас хряк Сёмка, который, сам спасаясь от разгоравшегося пожара, безрассудно воспользовался открытой на двор дверью, при этом угодив, как говорится, «из огня да в полымя».
Едва появившись на дворе, он попал под выстрелы третьего агента, в состоянии аффекта стрелявшего без разбора во все живое, попадавшееся ему на прицел.
Получив пули в шею и плечо, Сёмка тут же свалился со своих ненадежных копытцев, успев пронзительно взвизгнуть. Что он хотел выразить своим визгом? Возможно, заявить о своей политической благонадежности? А может быть, всего-навсего – попрощаться с хозяином?
Так или иначе, но Борис Ратманов, оставив без внимания капитанскую вдову, поспешил на выручку своему воспитаннику и товарищу, и был убит метким выстрелом пристрелявшегося стрелка, попавшим ему точно в голову.
Прибывшие по вызову пожарные быстро справились с огнем, поскольку в квартире под номером 2 гореть было нечему.
Из вскрытого тайника чекисты извлекли жестяную коробку из-под чая фабрики «Перлов и сыновья», в которой лежали ордена Святого Владимира IV-й степени и Святого Станислава III-й степени с мечами и бантами, знак ордена святой Анны IV-й степени «за храбрость» и медальон из черненного серебра с маленькой фотографией неизвестной особы женского пола внутри. Кроме коробки из тайника была вынута тетрадь с изложением плана спасения государя-императора и членов императорской семьи.
Разобрали всю печь, но более ничего не нашли.
Но и эта попавшая в руки находка была несомненной и долгожданной удачей.
То, что император был расстрелян вместе с семьей девятнадцать лет тому назад, в расчет не принималось.
Теперь в руках чекистов было нечто более весомое, чем скучные и бестолковые доносы граждан друг на друга, которые требовали много мороки с арестованными и бумажной волокиты, прежде чем удавалось довести дело до «расстрельной» 58-8 или, на худой конец, до более популярной «десять плюс пять» 58-10, что не давало возможности в полной мере проявить себя.
Найденная тетрадь давала перспективы провести следствие с размахом и надежду быть отмеченными московским руководством.
Первыми увезли со двора убитых агентов, чья смерть теперь придавала только больший эффект предстоящему расследованию.
В подошедший следом грузовик, предварительно опустив задний борт, погрузили тело Бориса Ратманова.
Когда взялись тащить Сёмку, он неожиданно ожил и начал вырываться, пронзительно визжа, напрасно взывая к неподвижному и безучастному воспитателю.
Выстрел, сделанный в мягкую ямку за ухом, прервал его напрасные призывы о помощи.
Сёмку втащили в кузов и положили рядом с начавшим коченеть трупом хозяина, словно он тоже был заговорщиком.
Где нашел последний приют бывший поручик 54-го Минского пехотного полка осталось неизвестным.
Сёмка согласно резолюции, наложенной начальником райупра НКВД на рапорте третьего агента, был сдан в чекистскую столовую и на следующий день был представлен в обеденном меню в виде свежих щей с головизной, шницелей и поджарки.
Чекисты произвели опрос всех соседей. Александру тоже вызвали в НКВД, но не арестовали, так как отношения с обоими Борисами она категорически отрицала, благоразумно избегая упоминания имен своих друзей и знакомых.
Когда сотрудник сделал ей предложение стать информатором, она и тут нашла вескую причину для самоотвода, сказав, что, работая бухгалтером по зарплате, в рабочее время находится в отдельной комнате, в отрыве от остальных работников конторы, и поэтому ее помощь органам будет малоэффективной.
Очевидно, ее доводы показались убедительными, и ее отпустили с миром.
Однажды, когда Меркулов-первый уже успел окончить институт и преподавал в местном педагогическом институте филологию, бабушка Елизавета Лукинична, уже сильно сдавшая в результате развивающейся «грудной жабы», спросила его: помнит ли он Бориса Ратманова? Меркулов-перый ответил утвердительно, хотя помнил только брезентовый плащ и тяжелый запах.
Оказывается, Борис Ратманов беседовал с Елизаветой Лукиничной на тему спасения царской семьи, очевидно, бывшего для него «идеей фикс».
При этом он утверждал, что спасти императора было невозможно.
Елизавета Лукинична соглашалась, что строгие меры, предпринятые к охране императорской семьи, исключали всякую возможность их освобождения без смертельной угрозы для их собственной жизни.
На эти рассуждения ее собеседник приходил в сильное волнение, горячился, восклицал «Не то! Не то!» и, глядя горящим взором в лицо своей терпеливой слушательницы, как великое откровение, сообщал, что спасти государя из заточения было бы можно, но вот спасти его от самого себя – нет.
Наблюдая великую смуту, последовавшую за его отречением, государь осознал, что как «помазанник Божий», он совершил тяжкий грех, отказавшись по слабости души от принятого на себя креста. Жизнь с этим знанием была бы для него худшей пыткой, чем смерть от рук своих палачей.
Тогда этот рассказ не вызвал у Меркулова-первого, озабоченного здоровьем бабушки, сколько-нибудь живого интереса.
Он всплыл из памяти много позднее, в годы начавшейся так называемой «Перестройки», опрокинувшую страну назад, в прошлое.
Я ничего не написал о футболе.
Но футбол – это больше летняя игра. И о ней будет написано в следующей главе.

Послесловие
Зная, с каким доверием мои соотечественники относятся к информации, почерпнутой из зарубежных источников, решаюсь привести данные о политических репрессиях в СССР, опубликованные комментатором «Русской службы» радиостанции Би-би-си Артемом Кречетниковым (на основании архивных данных НКВД/КГБ).

В СССР с 1921 г. по 1953 г. казнены по политическим мотивам 799 455 человек.
За время Большого террора: с августа 1937 года по ноябрь 1938 года было арестовано 1 млн. 548 тыс. 366 человек.
Из них:
осуждены - 1 млн. 344 тыс. 923 человека, из которых, в свою очередь,
расстреляны - 681 тыс. 692 человека;
умерли, находясь под следствием – 115 тыс. человек;
из числа военнослужащих РККА арестованы – 10 868 человек (менее одного процента от числа всех арестованных);
из числа сотрудников органов НКВД/ОГПУ репрессированы – 1862 человека.

Продолжение следует