(повесть в рассказах)
Часть I.
К ЧИТАТЕЛЮ
Когда за спиной уже много лет, а впереди – остаток; когда вместо роскошного хвоста на голове «красуется» седая маленькая кичка; когда умильным голоском спросив: - Свет мой, зеркальце, скажи? – надеешься услышать сладкую ложь, а это самое зеркало или мутнеет, от стыда, наверное; или выдаёт такую горькую правду, после какой не то, что задавать вопрос, но и подходить к глупой стекляшке долго не хочется – в такие минуты у меня возникает непреодолимая потребность начать себя жалеть!
И я жалею, но так, чтоб никто не видел! Не потому, что волевая и скрытная. Напротив, я такая же, как и Вы – и пенсия мизерная, и здоровье не ахти!
Просто старинное слово «жалость» утратило свой первоначальный смысл!
Давайте вспомним, насколько счастливой, да и красивой была та дворянка, помещица, крестьянка, когда в округе о её муже отзывались:
- Он её жалеет!
Не любит, а именно жалеет!
Маленькое словечко, а какая богатая палитра и нежности, и верности , и любви!
А нынче жалость болезнью какой-то стала! Причём – заразной!
Все жалуются на тяжёлую жизнь и ругают богатых. Но это же наша жизнь, и ни второй, ни третьей у нас с Вами не будет!
Да, есть и богатые, но они не позволили сделать из себя марионеток, а мы позволили, так кому жалуемся?
И потом, ещё неизвестно, кто богаче?
Стояли мы как-то с мужем на лодке в разливе километрах в ста от Чупы, где в то время в Карелии отдыхал Первый Президент всея Руси, когда в новостях сообщили, что покинула те места царственная особа, мол, погода неважная. Услышав это, мы искренне посочувствовали Президенту:
- Вот поди ж ты, незадача какая! А сколько народу трудилось, чтобы окружить роскошью первое лицо государства! И комаров в округе, поди, всех извели; и окуня, кажись, прикармливали, а он – подлец этакий, ну никак не хотел заглатывать персональный крючок; и частокол охранников с тучами не справился!
Тогда как мы наловили рыбы, сварили такую сладкую уху! М-м-м!
Выпили по стопке водки, да не специальной, изготавливаемой для высшего сословия, а обычной сорокоградусной; и ни комары, ни летний дождик нам не мешали!
Так кто богаче? Вы правильно поняли!
И ещё: у нас с Вами нет ни дворцов, ни денег, ни привилегий. Да и зачем они нам? Для лишней головной боли?
Так стоит ли жаловаться?
Трудно утешить тех, кто прикован к постели; как невозможно унять боль родителей, переживших своих детей, но если, прочитав хоть один незатейливый рассказик, появилось желание перевернуть страничку следующего, а потом ещё…, значит, полегче Вам стало? Вот и славно!
Я не писательница и в повести Вы не найдёте ни героических сюжетов, ни замысловатых хитросплетений, а все её персонажи не выдуманы, иные живут и поныне не только в родном городке, а и по всей России. У каждого из Вас есть и свой огород, и любимая река или озеро, и уголок той природы – без которых просто не обойтись!
Возможно, один улыбнётся, другому – взгрустнётся, а третий узнает себя – и это не только моя, но и Ваша жизнь, смешная и горькая одновременно!
ПЕТРОВНА
Петровне не спалось. Хотя лёгкая полудрёма уже обволакивала её, затуманивая сознание и явь; ещё немного, и незримые волны тёплого сна погрузили бы её тело в состояние полного покоя, как за тонкой стеной, отделявшей её кровать от лестничной клетки, вновь послышались торопливые шаги наверх и она встрепенулась!
Полежав минуту-другую с закрытыми глазами и не желая стряхивать с себя остатки дремоты, опять услышала теперь уже спускающиеся шаги и заворочалась. Всё! Сна, как не бывало! Она припомнила, что сегодня суббота, значит, хождение по лестнице продлится до четырёх-пяти часов утра, пока не закроется дискотека, а превосходная звукопроницаемость их панельного дома обеспечит ей бессонницу и в воскресенье.
Шаги повторялись. Лёгкие и тяжёлые, быстрые и медленные. Вверх-вниз, вверх-вниз.
Она встала, подошла к окну. Из подъезда выпорхнули две девушки – высокие, тоненькие. У обеих походки летящие, одна даже руками взмахивает. Послышался серебристый смех. Значит, эти уже укололись! Опять в подъезд вошли трое, теперь уже молодые люди, ещё один…!
Петровна поёжилась и снова легла. В соседней комнате тихонько похрапывал Сергей, а её голова была ясной, но уже не свободной от дум, и мысли цеплялись одна за другую, перескакивая из прошлого в настоящее, и, как всполохи летних зарниц, волновали и тревожили, заставляя сердце то замирать, то громко бухать; от этого неспокойная её душа рвалась наружу, а ночь казалась ещё более угрюмой и нескончаемо длинной.
- Что же мы натворили? – прислушиваясь к шагам за стеной, думала немолодая женщина. – Как могло случиться, что главным в жизни этих совсем ещё юных мальчишек и девчонок стал наркотический дурман? Накануне, войдя в подъезд и поднимаясь на свой этаж, Петровна испуганно таращила глаза, как на лестнице двое парней, что-то размешав в крышечке из-под джин-тоника и наполнив шприц, задрав у рубашек рукава, по очереди вводили жидкость себе в вены. Один из парней, с землистым лицом, ничего не замечал вокруг; другой же, с девичьим румянцем на щеках, вероятно, ещё недавно севший на иглу, уловив в её глазах немой вопрос и сострадание, отворачивая лицо, негромко произнёс:
- Проходите, мы сейчас уйдём!
А ещё страшнее, что в подъезде стали появляться школьники возрастом чуть постарше её семиклассника-внука.
- Что с ними будет дальше? – размышляла Петровна и память услужливо подсказывала, что пару лет назад она уже видела последствия трагедии, случившейся в этой же «нехорошей» квартире, когда от передозировки умер её прежний хозяин – красивый 24-летний цветущий парень. В последний путь его провожала вся тусовка, а у гроба с тихим стоном падала в обморок мать. Ей совали под нос ватку с нашатырём, а она, на минуту придя в себя и вспомнив о случившемся, вновь безжизненно обвисала на чьих-то руках.
Весь двор был заполнен автомобилями; их владельцы, облачённые в модные куртки и плащи до пят, хмуро молчали. А что пугало, так это тусклые, ничего не выражающие глаза золотой молодёжи.
Как-то соседей, а в их числе и Сергея Иваныча сотрудники милиции пригласили на обыск в качестве понятых. То, что искали, разумеется, не нашли ни тогда, ни в следующий раз. Если не считать золотой серёжки, идентичной той, какую мать подростка принесла в милицию. Спокойные хозяева квартиры о чём-то грезили, да и вся процедура была довольно-таки странной! Белым днём приезжала милиция, свою жёлтую машину оставляла как раз напротив окон той квартиры, где должна была производить обыск. Пока заходили за понятыми, пока поднимались на последний этаж…!
Зато квартиранты, нигде не работая, купили машину и собрались переезжать в более просторное жильё. Как говорится, кому – слёзы, а кому-то и сбывшиеся грёзы!
И куда катимся? А как надеялись что ещё чуть-чуть, и галушки сами начнут в рот прыгать! Строили хрустальный дворец, а получился дырявый сарай! Не гляди, что задницы голые и прилавки пустые, зато из каждой дыры в сарае дуло торчит! Потом и сарай рухнул, и доски с гвоздями разворовали, а дуло всё-равно торчит, только теперь уж смотрит не на супостата, а на тех, кто худо-бедно сарай строил!
Немного уж строителей тех осталось Кто помоложе – за рубеж подался; большинство, не дожив до пенсии, или умерли от болезней, или спились; остальные перебиваются с хлеба на воду, копаются на своих грядках и в светлое будущее уже вряд ли кто верит! Раньше в будни ходили на работу; по выходным гуляли в парке, загорали на берегу или катались в лодках по Свири; теперь же, хоть и увеличилось количество праздничных дней в году, самыми посещаемыми стали разросшиеся, как грибы после дождя, кладбища! Один главный строитель, царствовавший десяток лет, в минуты просветления перетасовывая одну и ту же колоду краплёных карт, остался при козырях!
Ну, да Бог с ним, со строителем-разрушителем! Как любит повторять Сергей Иваныч:
- Богат и счастлив не тот, кто много имеет, а тот – кому мало надо! Они с мужем как раз из таких! Тем более, что рядом с нею такой бриллиант, который уже четвёртый десяток и светит ей, и греет!
Конечно, и у них поначалу не всё гладко было: и тучи набегали, и грозы бушевали! Но это случалось, как она считает, только из-за вредности в её характере! Порой она сама удивляется, как столько лет он её терпит? И даже если её начинает одолевать давнишний недуг и она в лёжку лежит, он и тогда не тяготится ею, она знает это!
За их долгую жизнь Петровна немало переняла от мужа. Нет, она совсем не похожа на чеховскую Душечку, просто он научил её беречь их маленький мирок; терпеливо относиться к тому, чего нельзя изменить; жить в согласии с собой и с природой!
Сергей же, напротив, в этой жизни многое перестал понимать!
Отслужив в Германии более трёх лет и воочию видя то военное имущество, аэродромы и военные городки, ему непонятно, почему, покидая страну, всё так бездарно профукали, если за один уход из Германии можно было списать все долги Советского Союза! Действительность же превзошла все ожидания: оказалось, что несколько десятков миллиардов мы задолжали немцам!
Он не понимает устройства государства, которое на себя тратит больше, чем зарабатывает. Может, следовало бы жить по доходам, не оставляя долги следующим поколениям?
Он не понимает, почему бывшие безбожники, сейчас, склонив головы, со свечками в руках истово молятся в храмах? Может, было бы лучше не грешить?
Ко всему прочему он не понимает своего зятя! В свои почти сорок лет Вениамин толком ещё нигде не работал; глубокомысленно, с задумчивым видом Сенеки полдня забивает гвоздь; любезен с теми, от кого зависит; а строг и важен перед каждым, кто хоть как-то зависит от него.
Сергей Иваныч много чего теперь не может постичь! Старый, наверное, стал!
Зато Петровне с ним легко и просто! По молодости она иногда считала его тюхой-матюхой, но чем больше узнавала, тем глубже проникалась, насколько сильны его характер и воля. А ведь он никогда на неё не давил, не поучал; просто живёт по совести, а это не так уж мало!
Прошлой весной у них на огороде, буквально в трёх метрах от крыльца, в кустах невысокого крыжовника соловьиная пара свила гнездо. Однажды Сергей заметил в нём пять крошечных голубоватых яичек и показал гнездо жене. С тех пор они оба осторожно огибали куст, да оберегали доверившихся им пернатых от посягательств незваных хищников, благо персидская кошка Сима ещё обитала в Петербурге.
Пока неприметная серенькая соловьиха сидела в гнезде, яркий красавец-франт с хохолком на голове соловей в кустах черёмухи или рябины так разливисто и звонко пел любимой свои песни, что Сергей Иваныч, с удовольствием слушая его трели смеясь, говорил Петровне:
- Ну точно, как наш зять!
И, лишь внимательно наблюдая, как соловей пулей вылетал из черёмухи и дрался с сородичем-гулякой, ещё только намеревавшимся приблизиться к соловьихе; как молодой семьянин-соловей, отпустив любимую покормиться, не шелохнувшись и от важности происходящего прикрыв глаза, сидел в гнезде сам; как родители-соловьи, уже оба таскали корм вылупившимся прожорливым птенцам, Сергей Иваныч папу-соловья зауважал больше, чем папу-Вениамина.
Он уже не смеялся, а лишь вздыхал, объясняя неразумной жене, как мудра и понятна природа...
Насколько у мужа сильный характер, настолько и ранима его душа!
У Сергея никогда не было потребности стать охотником. Вот рыбалка – другое дело! А стрелять зверя или птицу – не по нему!
Как-то Петровна предложила мужу взять на откорм бройлерных цыплят. Они с полгода изучали специальную литературу, запасались кормами и в предвкушении в будущем сытой мясной жизни весной уехали за цыплятами. Взяли ни много, ни мало, а сорок голов, рассчитав на две семьи. Два цыплёнка умерли в дороге, а остальных хорошо подготовленные новые птицеводы выходили и выкормили.
Цыплята прибавляли в весе на глазах, а их хозяева целыми днями то резали им траву, то варили мисетку. Вечерами Сергей Иваныч заходил в загородку, опираясь на стену дома, садился на корточки и молодые курочки, доверчиво поглядывая на хозяина, устраивались рядом. Одна обязательно лезла к нему подмышку, а другая не больно клевала в ногу, как бы напоминала: - Ну, чего так просто сидишь? Угощай вкусненьким!
Сергей Иваныч из миски высыпал пшено или перловку, тут уж вся большая компания дружно тюкала клювами землю, подбирая всё до зёрнышка. Сидевшая подмышкой с колен не спрыгивала, а лишь поднимала голову и глядела на Сергея тёмными блестящими глазами. Для неё он вынимал из кармана кусочек сладкой булки или другое лакомство и курочка, не торопясь, аккуратно склёвывала всё с руки.
Отдельные особи достигали четырёх и более килограммов, когда приспело время рубить им головы. Вот тут Сергей загрустил по-настоящему. Ну-ка 38 штук!
Дня за два до убивства он ни с кем не разговаривал, в загородку к курам не заходил и на корточках с ними не беседовал. Мясо, если не считать последней партии, они практически не ели. Всякий раз после забоя Петровна укладывала тушки в эмалированное ведро и рейсовым автобусом отправляла его семье дочери в Петербург.
С тех пор он дал себе зарок: никогда больше живность не держать!
Хотя всю свою жизнь Сергей любит собак! Петровна как-то заикнулась:
- Если хочешь, возьми щенка!
На что муж резонно возразил: - Во-первых, держать собаку в наших условиях – это, прежде всего, издевательство над собакой; во-вторых, щенок когда-то вырастет, состарится и что тогда?
Впрочем, если бы они жили в частном доме, Сергей, безусловно, завёл бы верную собаку.
Жене своей Сергей Иваныч прощает маленькие слабости и смеётся над её причудами. Если Петровна куда-нибудь уезжает, то перед тем, как выйти за порог, она обязательно подойдёт к фотографии своей свекрови, стоящей на серванте в рамочке под стеклом, и мысленно попросит Веру Григорьевну оберечь её в дороге от напастей.
Петровна грешница и знает только одну молитву из пяти строк, когда-то наговорённую ей свекровью, но сама-то Вера Григорьевна, без сомнения, в раю, а уж там ангелы-хранители свекрови в просьбе не откажут! А уж если Петровне свекровь приснится в ночь перед дорогой, у неё всё идёт, как по маслу!
Сейчас уже не вешают на стены портреты своих предков, в моде совсем другие ценности, но у дочери в городской квартире с такой же фотографии добрыми, чуть прищуренными от солнца глазами глядит на свою внучку бабушка Вера! Вероятно, от её взгляда и внучке тепло!
В межсезонье, когда много свободного времени и по какой-то причине наступает бессонница, Петровна садится за стол и поверяет бумаге то, из-за чего не может уснуть; что беспокоит и волнует её в этой жизни! Когда написанным, в силу своей общительности, она намерена поделиться с другими, то идёт в редакцию районной газеты.
Петровна радуется, если её статья выходит без купюр и огорчается, когда после правки, как она считает, материал испорчен. Своё недовольство она высказывает мужу (больше некому) и ждёт от него сочувствия, а он, язвительно усмехаясь, напоминает ей слова классика:
- Если можешь НЕ писать – НЕ пиши!
- Да, пожалуй! – уныло соглашается она. – Больше не буду! Но проходит какое-то время и она вновь марает бумагу. Если не для публикации, то хотя бы в стол. Как говорится, охота пуще неволи!
Когда Петровне совсем невтерпёж, она заискивает перед мужем и просит оценить, как говорит Сергей её «литературный опус», а он после нескольких отказов, опасаясь, что без этого она заболеет, с видом обречённого на казнь ненадолго приседает на краешек стула. Пока она невнятно бубнит, он протяжно зевает и от нетерпения: - За что ему такое наказание? – ёрзает на стуле.
Она, уже окрылённая тем, что он согласился, знакомит его с собственноручно изложенным шедевром и, не глядя на него, чутко улавливает, когда он, подавив зевоту и согнав с лица ехидную улыбку, недоверчиво смотрит на неё. В эти минуты она безумно счастлива!
Но чаще бывает наоборот: Сергей притворно вздыхает, молча подходит к книжной полке, вынимает томик Чехова и, открыв переложенную закладкой страницу, тычет пальцем в заглавие, где крупными буквами выведено: ДРАМА. Зная, что ей не грозит та жестокая расправа, какая постигла героиню рассказа, муж и жена неудержимо смеются!
МАТЬ
Мать была своеобразной, достойной своего времени, которое, как в песне: то полоска чёрная, то полоска белая – в разные периоды её жизни было грустным и весёлым; беззаботным и не в меру тяжким; счастливым и, наоборот, горьким.
Таким был и её нрав: то лёгкий и задорный; то злой и язвительный.
Родилась Катя ещё до революции, в деревне, километрах в сорока от Петербурга. Отец любил выпить и гульнуть, поэтому женился поздно, уже в перестарках, а в жёны взял молоденькую, из соседней деревни бессловесную Ксению, которую её родители, имея ещё четырёх девок, с радостью выпихнули за немолодого и, как им казалось, серьёзного мужика.
Приведя в дом молодую жену, глава семьи не остепенился, покорность жены его раздражала, вечерами он уходил из дома, напивался, становясь от этого ещё агрессивнее и, случалось, жену поколачивал.
Когда у Ксении друг за дружкой появились двое сыновей, Андрей вроде поутих, подобрел, стал меньше исчезать из дома, а вечерами, когда дети засыпали, положив ей руку на плечо, просил:
- Спой, Ксюша!
И Ксения, которая говорила тихим голосом, никогда и ни с кем не ссорилась, не смея перечить мужу и зная о своём певческом даре, задушевным и необыкновенно красивым голосом пела о тонкой рябине, одиноко стоявшей у плетня: о Ваньке-ключнике, разлучившем князя с женой; и о молодом красавце-Жигане, обманувшем и покинувшем бедную девушку!
Закончив петь, она опять становилась тихой и покорной, но в душе радовалась, что муж изменился и в семье наступил лад.
Как-то раз Андрей, объезжая норовистого коня, не удержался и вылетел из седла. Он и раньше имел дело с лошадьми, не раз падал, но тут сам подняться не смог. Его не сразу подобрали, пока везли в больницу; пока то да сё; в общем, хоть и остался он жив, но вышел без ноги, которую отняли выше колена.
Вот тут Андрей запил снова, да так, что хоть всех святых выноси! И когда пропивать стало нечего: во дворе осталась одна коровёнка, да в поле невозделанный клочок земли, Андрей,. уже на протезе, освоил профессию сапожника. Тогда-то и появилась в семье Катерина.
Она не знала отца ни добрым, ни ласковым. Зимой в каморке, отгороженной от кухни; летом в пристройке во дворе он целыми днями, чтобы выбиться из нужды, стучал молоточком или натирал варом дратву, и чинил туфли, ботинки, сапоги; подшивал валенки, но семья жила бедно, потому что часть заработанного он ещё и пропивал. Бывший гуляка уже не мог ни сесть на лошадь, ни сплясать на празднике, от этого ещё больше злился и жену теперь уже бил смертным боем.
Катерина, подрастая, всё это видела, отца не любила и боялась. Ксения при муже уже больше не пела, но когда его не было дома, сидя за прялкой или просто обнимая дочку, своим всё ещё прекрасным голосом пела о том, что за окошком дождик землю поливает, да как липа вековая за окном шумит! Ласково поглядывая на дочь, которая пока ещё несмело, но также душевно вторила матери, Ксения уже тогда понимала, что Катерина унаследовала её голос.
Когда подошло время учиться , Катю отдали в первый класс и шустрая бойкая девочка (совсем не в мать) схватывала всё на лету. Учительница ещё только задала вопрос, а Катя уже тянет руку, чтобы ответить. Учиться ей очень хотелось, но по окончании пяти классов отец её из школы забрал. Ни её слёзы, ни просьбы учительницы волю отца поколебать не могли. Андрей сказал, как отрезал:
- Хватит! Письмо написать жениху сможет и баста! Пора зарабатывать!
К этому времени оба брата были женаты, от отца отделились и жили своими семьями.
Отец отвёз дочку в Петроград, и хотя прогремевшая революция сделала всех товарищами, пристроил Катерину в прислуги в богатый дом. Шёл ей тогда тринадцатый год.
Поплакав о прерванной учёбе, Катерина принялась за работу. Она мыла полы и убирала комнаты, чистила ковры и нянчила хозяйского ребёнка, а когда угрюмого хозяина не было дома, пела песни, которые слышала от матери. На её голос выходила из своей комнаты хозяйка и, болезненно кутаясь в пуховый платок, слушала удивительно чистый голос девочки-подростка и, печально вздохнув, с грустью говорила:
- Учиться бы тебе, Катя!
Но какое там учиться? Отец регулярно приезжал за жалованьем, а иногда и вперёд просил! Кухарка за весёлый характер и пение научила Катерину вкусно готовить обеды. Кухарку ещё прежняя госпожа привезла в этот дом из деревни, та не имела своей семьи, здесь и состарилась, а песни Катерины ворошили в её памяти воспоминания о прошлом. Кухарка вытирала передником слезливые глаза и, желая отблагодарить девчушку, раскрывала ей секреты своего мастерства.
Живя в прислугах, Катя надеялась, что когда подрастёт, устроится куда-нибудь на работу и хозяйка обещала ей в этом помочь, но отец опять распорядился по-своему, забрав её домой. Ксения стала прибаливать, Андрей уже не только чинил, но и шил туфли и сапоги, а в доме была нужна хозяйка.
Днём Катерина работала по дому, а вечерами стала уходить на гулянки. Деревни стояли одна к другой и молодёжь устраивала вечеринки в каждом селе. Танцевали под гармошку и под баян: песни пели хором, а частушки – каждый по отдельности. Гармошек было несколько, столько же и гармонистов: а вот баян – один и Федя-баянист – один!
Гармошку на праздник нёс её владелец, тогда как баян – Федины друзья по очереди. Под гармошку танцевали краковяк, па-де-спань, пели частушки и обязательно что-то весёлое, разухабистое! Под баян частушки не пели – Федя этого себе позволить не мог, а пели лирические песни, танцевали танго, вальс и фокстрот, а нередко молча слушали игру Феди-баяниста.
В первый же вечер Катерина обратила на себя внимание. В деревне знали, что она дочь Андрея-сапожника Катя Стремяннова, она ведь здесь родилась, но многие помнили её девчушкой, а сейчас это была высокая, в меру упитанная ( на господских харчах), с ямочками на щеках девушка.
Вечер начался с гармошки. Сначала станцевали краковяк, затем попели частушек, еще что-то, и гармонист ушёл покурить, а на его место сел Федя. Поправив на голове картуз, из-под которого вылезла прядь кудрявых волос, Федя наклонил голову и заиграл! Катерина замерла! Федины пальцы как-будто не нажимали на клавиши, а как бы вскользь нежно гладили их, но меха сдвигались и раздвигались и незнакомая музыка какой-то восточной страны звуками танго волнующе завораживала её душу! Её кто-то пригласил на танец, но Катерина не видела , с кем танцевала, а лишь слушала эту удивительную мелодию. После танца она подошла к кучке девчат и услышала, как одна из них восторженно прошептала другой:
-Ах, Ленка, как же хорошо играет твой брат!
И Катерине так захотелось стать подругой сестре этого музыканта, что она, не задумываясь, протянула ей руку и сказала:
- А я Катя! Пойдём потанцуем! Впоследствии они действительно подружились, а пока, кружась в вальсе и больше узнавая друг друга, весело щебетали и смеялись.
Уже во второй половине вечера на место Феди опять сел гармонист, публика вновь плясала; с кем-то плясал Федя, веселилась и Катерина и всё чего-то ждала: нет, не того, что он её пригласит; она ожидала, когда он начнёт играть!
Поставив баян на колени и перекинув через плечо ремень, чуть тронул пальцами клавиши Федя и вновь заплакал баян прозрачными родниковыми слезами, а светлая печаль хрустальным перезвоном отозвалась в каждом, кто слушал его. Казалось, ещё немного, и наступит момент наивысшего напряжения, когда плач баяна захлестнёт всё вокруг, но музыкант встряхнул головой, баян всхлипнул последний раз и зазвучала совсем другая, уже игривая мелодия. И куда подевалась грусть Басы играли фокстрот, а весёлые пары устремились в круг!
Уже ближе к концу вечеринки молодёжь устала. Парни расстегнули пиджаки, а девушки, обмахиваясь платочками и усаживаясь на лавки вдоль стен, решили спеть.
- Давайте вот эту! – сказала одна из них.
- Нет, эта тяжёлая, давайте другую – возразила вторая. Федя держал баян на коленях и ждал, когда девчата запоют, чтобы подыграть.
Катерина, вместе с Леной стоявшая у стенки, внезапно сделала шага три вперёд, вздохнула полной грудью и запела песню, которую совсем недавно услышала в городе. (Многие годы эта песня была забыта и только в конце девяностых, когда Катерины уже не было в живых, вновь стала популярной).
Своим чудным, уже сформировавшимся голосом она пела о том, что у церкви стояла карета, там шумная свадьба была! Песня была никому не известной, а бархатный голос Катерины пел о том, какое у невесты красивое платье, но как она несчастна, выходя за нелюбимого!
Вся публика слушала Катю, затаив дыхание, а Федя, он не играл, он лишь изумлённо смотрел на неё!
Они встречались около двух лет. В деревне слово «встречались» не употребляли, а говорили: - Она с ним ходит!
Ох, и ревнив же был Федя! Если Катерину больше двух раз приглашал на танец новый кавалер, ещё не успевший узнать, что баянист – её жених, который, опустив кудрявую голову, каким-то боковым зрением всегда видел, с кем она танцует, Федя отставлял баян, подходил к её ухажёру, что-то буркал ему на ухо и тот мгновенно ретировался. Катерина и сердилась, и поднимала его на смех, но он держал её за руку и за баян не садился до тех пор, пока она, смирившись, не просила его:
- Сыграй! А я спою!
Ей уже исполнилось 18 лет, когда отец, приехав из города изрядно под хмельком, за вечерей сообщил дочери:
- Ну, Катька, собирайся! В Троицу сваты приедут!
- К-какие сваты? – недоверчиво вымолвила дочь. Ксения испуганно смотрела на мужа и молчала.
- Какие-какие? Обыкновенные! Замуж тебя выдавать буду, да не за этого деревенского голодранца, а за военного – офицера Красной Армии! Пусть он постарше тебя, но живёт в Ленинграде, как сыр в масле будешь кататься!
Катерина обомлела! Она не хотела выходить замуж ни за кого, кроме Феди. У них уже было всё обговорено, но она, страшась гнева отца, просила Фёдора повременить со свадьбой. Кроме того, она не знала никакого военного и только позже выяснилось, что у старшего лейтенанта в деревне жила тётка и, приехав к ней погостить, на гулянке и приметил он Катерину; а после того, как навёл о ней справки, решил действовать обходным манером. Уже во второй свой приезд он «случайно» познакомился с отцом Катерины, пригласил его в город и, ещё не встретившись с невестой, будущие родственники уже всё обговорили. Жених был старше Катерины на 12 лет, в меру умён, в меру красив и без меры скуп; но, чтобы добиться её расположения, дарил ей дорогие украшения, поил тестя хорошим вином и с нетерпением ждал свадьбы, когда можно будет увезти жену в город.
Катерина перестала вечерами выходить из дома; обеспокоенный отец запирал её в летней комнате, а встретив во дворе сестру Фёдора, которая несла от него записку, так отчехвостил её, что Лена пулей вылетела из ворот!
Отец, натрудившийся за день и пропустивший за ужином одну-другую рюмку, засыпал быстро; а Ксения долго вздыхала, ворочалась, думая о себе и о дочери, жалела её, но, опасаясь мужниных побоев, изменить ничего не могла.
И лишь Катерина, лёжа с открытыми, полными слёз глазами беззвучно смотрела в потолок и слушала, как в соседнем переулке звучала горестная мелодия – это рыдал и плакал баян, прощая её и прощаясь с нею!
И всё же они увиделись! Накануне свадьбы, когда отца не было дома, Ксения, взглянув на похудевшую дочь, тихо сказала:
- Сегодня в Никольском (соседней деревне) гулянье, сходи!
- Зачем? – спросила Катя.
- Ну, как знаешь! – ответила мать и ушла на двор.
Катерина, секунду подумав, начала лихорадочно одеваться., причёсываться и выскочила на улицу. Село располагалось не близко, километрах в двух и Катя, пока бежала дорогой, затем через поле, изрядно запыхалась. Подружки принялись её тормошить, расспрашивать и только баянист как-будто ничего не видел вокруг, играл, да играл себе! Она что-то отвечала, часто невпопад, и была как сомнамбула.
Ей не хотелось ни петь, ни плясать и когда её подружка – сестра Фёдора осторожно шепнула ей:
-Катя, тебе надо уходить! Федька ведь худое задумал! – она встрепенулась и, встретившись с пристальным взглядом Фёдора, помчалась через поле домой. Она, не видя дороги, летела как птица. Распахнув в сени дверь и набросив на неё щеколду, Катерина услышала, как два тяжёлых кулака ударились в дверь, а хриплый, с зубовным скрежетом голос Феди выдохнул:
- Эх, для кого я тебя берёг?
Катерина уехала с мужем в Ленинград, но счастлива с ним не была. Они с матерью занимали две комнаты в большой коммунальной квартире. Мать воспитывала его одна, дала образование, но вырос он избалованным и эгоистичным. Он поздно женился, до и после женитьбы мать обижал, а когда убедился, что не люб и жене, стало перепадать и ей. Катерина со свекровью ладила, но случалось, что они втроём, включая маленького сына, прятались у соседей. Катя считала, что у мужа и её отца абсолютно одинаковые характеры, но сама такой, как Ксения, быть не хотела и часто давала мужу отпор, защищая свекровь и себя. Когда же свекровь умерла , Катерина искренне горевала!
Когда началась война, Катерина уже несколько лет работала на фабрике, а сын Павел ходил в детский сад. С болью в сердце оторвав от себя сына и отправив его с детским садом в эвакуацию, Катя, ожидая скорого разгрома немцев, продолжала работать. Но муж, будучи военным и понимая, что война затянется на годы, настоял, чтобы жена эвакуировалась вслед за сыном. Она нашла сына где-то в Кировской области, испытав в дороге весь ужас надвигающейся беды. Катя уже видела много смертей и сама тут же, у дороги, помогала закапывать тех, с кем только что ехала в вагоне и кого при бомбёжке не пощадила судьба.
Найдя Павлика вшивым и голодным, Катерина безмерно радовалась, что он жив и невредим и что они снова вместе. Но надо было как-то жить!
Войне требовались не только снаряды, патроны и живая сила! Ненасытное её горло с завидной прожорливостью поглощало мясо и рыбу; зерно и картофель; уголь и лес. В колхоз в Шестаковском районе Катерина попала в составе таких же, с детьми и без детей, из разных мест эвакуированных женщин.
Их там никто не ждал! Местные жители наградили их кличкой: «выковоренные», но так как слово трудное и не всякому по зубам, первый слог опустили и стали называть приезжих «ковыренные»!
Колхоз и до войны был небогат, а уж во время войны и говорить нечего! Все мало-мальские рабочие места полегче ( пекарня, скотный двор, зернохранилище ) были заняты селянами, а вот на лесосплаве работать стало некому , мужики-то на фронте. Поэтому председателю колхоза и было предложено – пусть лесом занимаются «ковыренные»!
Катерина в горнице за занавеской сняла у хозяйки угол, заодно упросив хозяйку приглядывать за Павликом, определённым в первый класс, а сама взялась за багор, пилу и топор.
Круглый лес лежал в штабелях на берегу и женщины вручную, перпендикулярно штабелям спустив с берега по два кругляка, скатывали по ним брёвна в воду, Катерина научилась орудовать багром не хуже мужика. Сталистая проволока, разрывая верхонки, ранила руки, а от воды и холода они стали похожими на гусиные лапы. Катерина и её напарницы вязали на воде плоты и если нога в резиновом сапоге соскальзывала с мокрого бревна и работница не успевала перескочить на другое, то падала в воду, бывало, что и калечилась. Работу принимал старый плотогон, по возрасту уже негодный в армию. Руководил ими и ещё такими же двумя бригадами ниже по течению инвалид, потерявший ногу на Гражданской войне, дед Степан. Он привозил нехитрую снедь, выделяемую иногда колхозом, учитывал выработку и давал задания. Дед приезжал на телеге, которую везла немолодая уже лошадь и частенько оставался обедать.
Пищу бабы готовили по очереди, обедали за длинным столом под навесом, а невдалеке горел костёр, где подсыхали промокшие рукавицы и сапоги. Особенно Степану нравилось, как варит Катерина. Вроде бы и пшено то же самое; и рыба не заморская, а своя речная; и картошка обыкновенная, а только сварит Катерина кашу – так крупинка к крупинке, а уж если маслицем сдобрит – вмиг тарелка пуста! Рыба с картошкой, как говорит повариха, полита белым соусом, а овсянка – так красным, чего деревенские бабы сроду не умели. А нездешняя молодка, знай, старается! Поджарит несколько ложек мучки, разведёт водичкой, да молочком забелит – вот и белый соус; ту же самую мучку приправит мелко нашинкованной морковочкой, туда же луковицу, а если уж помидорчиком удалось разжиться – чудо как вкусен красный соус! Едят работники, похваливают и Степан вместе с ними.
Как-то под настроение разомлевший на осеннем солнышке Степан, который постоянно торопил женщин с работой, раздобрился:
- А отдохните-ка чуток, бабы! Погрейтесь!
Катерина, уже убрав со стола посуду и собираясь её мыть, услышала:
- И ты, Катя, посиди!
Села Катя на краешек лавки, помолчала немного, да и запела. Давно она уже не пела, не до песен как-то было, но её необыкновенный голос звучал так же хорошо, как и раньше. Слушая её, молодые женщины волею судьбы оказавшиеся далеко от дома, смертельно уставшие от непосильной работы, как-то сразу расслабились, похорошели и лишь одна из них, уже получившая похоронку, встала и тихо ушла на берег.
Растроганный дед Степан, вытирая от умиления глаза, произнёс:
- Ну, Катерина! Ну, уважила!
После осени пришла зима и река встала. Ковыренных отправили в лес заготавливать древесину к весеннему сплаву. Помогал им в этом старенький трактор, таскавший волокуши на берег.
Так прошла зима и наступило лето. Павлик закончил первый класс и с сельскими ребятишками, если не было в колхозе для них посильной работы, гонял по деревне. В селе их всё ещё называли «ковыренными», но мало-помалу к ним привыкали, а мать Павлика стали звать Катя-певунья.
В один из рабочих дней Катерина стояла у самой воды и не заметила, что из слабо уложенного штабеля на берегу выкатилось бревно и устремилось вниз. Вершинной частью бревно ударило Катерину по ноге и она упала. Когда её подняли, то увидели, что кость ниже колена перерублена, а голень держится только на связках. Подруги, как могли, оказали ей первую помощь. Перетянув ногу выше колена, чтобы остановить хлеставшую из раны кровь; соединив обе части и уложив между двух дощечек, ногу перевязали и Катерину вынесли на берег, куда только что подъехал дед Степан. Семнадцать километров до райцентра гнал свою лошадёнку дед Степан, а когда санитары подняли Катерину, ни кровинки не было в её лице, лишь глаза смотрели на Степана умоляюще. Всё понял мудрый старик и, положив ей руку на плечо, успокоил:
- Не волнуйся! Сына возьму к себе, а ты поправляйся!
Между тем кость в ноге не срасталась. Врачи колдовали над её ногой, как могли, а главный врач всё хмурился и хмурился, рассматривая рентгеновские снимки. Катерина этого не знала и всё ждала весточки от сына. В один из таких дней санитарка после обеда принесла ей конверт, где лежал листочек с детскими каракулями. Павлик писал, что живёт он теперь у деда Степана, а бабушка Наталья хоть и строгая, но добрая; по выходным печёт ватрушки, а говорит – шаньги. Ещё сын писал, что передают ей приветы все знакомые, но самих приветов почему-то не принесли!
Перечитав несколько раз это родное письмецо, Катерина, от переполнявшей её радости тихонько, больница всё-же, запела. В большой комнате лежали разные больные, но как-то сразу тихо стало в палате, а песня лилась и лилась. Пела Катя о Муромской дороже, на которой стояли три сосны; и о чёрном вороне, чтоб не вился над её головой и, конечно же, об одиноко стоявшей тонкой рябине. Были среди больных и «ковыренные», и местные; у кого-то уже были свои потери, своё горе и вот уже соседка справа уткнулась в подушку, и вздрагивают худенькие плечики, а старенькая санитарочка стоит у двери, опёршись на швабру, и слушает, как славно поёт эта больная! Многое видела на своём веку старая женщина, но сегодня текут у неё из глаз слёзы; уж очень жаль ей певунью – потому-что скоро отрежут ей ногу выше колена, а куда она, без ноги-то?
Уже поздно вечером, когда выключили в палате свет и Катерина, поудобнее устраивая ногу, приготовилась ко сну, подошла к её кровати санитарка и, выдав врачебную тайну, прошептала:
- Катя, тебе ж ногу собираются отнять!
Всю ночь пролежала Катерина без сна и смотрела в темноту сухими глазами, а утром, когда на обход пришли не один, а трое врачей и главный из них – хирург, присев на краешек кровати и положив свою руку на одеяло, ещё только намеревался сообщить ей решение консилиума, Катерина, натянутая, как струна, не замечая грустных глаз доктора, твёрдо сказала:
- Ногу резать не дам! Лучше умру, но без ноги не останусь!
Ничего не сказал главный, лишь тяжело вздохнул и вместе с коллегами вышел из палаты. Войдя к себе в кабинет, он ещё раз внимательно рассмотрел снимки, нашёл в записной книжке адрес своего однокурсника, работавшего в то время в военном госпитале в Кирове и, по слухам, делавшего чудеса. Хирург-кудесник, хоть время и было военное, отказать старому другу не мог и на несколько часов прибыл в районную больницу.
Октябрьские праздники Катерина встречала с сыном. Передвигалась она ещё при помощи костыля, но на двух ногах. Забирать её из больницы опять же на своей телеге приехал дед Степан. На обратном пути Степан достал из кармана конверт и, отвернувшись, протянул его Катерине. Это была похоронка на мужа.
Как жить дальше, где работать с повреждённой ногой, Катерина не знала. Но прошёл слух, что в село переезжает детский дом. Вскоре так и случилось. Вместе с детьми приехали директор и воспитатели, а вот повара не оказалось. И вновь дед Степан помог Катерине, замолвив за неё словечко председателю колхоза. Так она, ещё хромая, принялась откармливать ребятишек.
Детский дом расширялся, детей привозили с вокзалов, снимали с поездов, находили в подвалах, на улице. Голодные, грязные, вшивые они попадали в руки сердобольных женщин и Катерина, сначала накормив их, вместе с воспитательницами мазала им головы керосином, выводя вшей; мыла, стригла спутанные лохмы , и ребята преображались. После школы приходил Павлик, обедал и ужинал вместе с детдомовцами, и жили они с мамой в маленькой комнатке в этом же здании.
Дед Степан получил похоронки на двух средних сыновей, а старший – Василий вернулся домой без подбородка – срезало осколком, и на его лицо было больно смотреть.
Старый Степан ещё больше согнулся, с трудом взбирался на телегу, и только надежда, что вернётся младший – Пётр – давала ему силы жить и работать.
Бабка Наталья, выплакав все слёзы по погибшим, каждое утро стояла на коленях перед иконами и истово молилась, чтобы сохранил Господь её младшего, вернул его живым и невредимым!
Господь её услышал, но только наполовину, знать, велика была та ноша просьб, и летом сорок третьего Петра комиссовали подчистую: разрывная пуля засела в лёгких, часть осколков удалили, а часть – осталась, поэтому Пётр вернулся к родителям.
Петр уже был женат, но с женой разошёлся ещё до войны, детей у них не было.
Дед Степан и Наталья Никаноровна решили отпраздновать возвращение сына и собрали гостей. Пригласили и Катерину. За столом, то ли от выпитой бражки, то ли от пристального насмешливого взгляда сидевшего напротив мужчины Катя чувствовала себя неуютно, от смущения теребила под столом пальцы, и уже собралась уходить – Павлик ждал её дома, когда Наталья Никаноровна предложила:
- Спой, Катя!
Жену поддержал Степан, да и другие гости, и Катерина, не поднимая глаз, запела. Каким-то внутренним, ещё неосознанным чутьём она выбрала именно то, о чём пела в родной деревне на первой вечеринке.
Закончив куплет, поведавший о том, что невеста на святое распятье смотрела сквозь радугу слёз, Катерина подняла голову и увидела, что Пётр своими серыми, широко распахнутыми глазами смотрит на неё так открыто, тепло и по-доброму, улыбаясь краешками губ, что Катя, позабыв и о недавней робости, и о сыне, пела в этот вечер только для него и видела его одного!
Так началось их сумашедшее, безоглядное и такое короткое счастье!
Петр стал работать в кузнице, но его золотые руки умели делать всё Ему несли и везли кастрюли, тазы и бороны. За время войны деревня-то вся прохудилась! Казалось, не было такого, чего бы он не умел! Вечерами он подшивал валенки и кроил Павлику брюки! За короткий срок Пётр при помощи Степана срубил новый дом, и родившаяся старшая дочь хоть и появилась на свет на работе у матери, но счастливым отцом на руках была принесена в ещё пахнущее сосной жилище. Пётр с Катериной обзавелись коровой, птицей, война подходила к концу и лишь дед Степан всё больше хворал.
Катерина вся светилась от счастья и везде успевала. На работе она варила, пекла, жарила. Девчонки из детского дома, придя из школы и пообедав, ходили за нею табуном и просили:
- Екатерина Андреевна, давайте споём!
И она, смеясь, обхватив всю гурьбу руками, учила их песням, которые пела сама, а знала она их великое множество!
Дома она вела хозяйство как бы шутя, бельё стирала так чисто, что вывешенное на улицу, своей голубоватой белизной оно слепило глаза. Соседки, завистливо качая головами, лишь вздыхали:
- Ай да Катерина!
Она уже не была «ковыренной», и даже Наталья Никаноровна стала называть сноху «наша Андреевна»!
Но беда лишь притаилась, ожидая своего часа! Пётр стал задыхаться и кашлять кровью. Его направили в госпиталь и жена через две недели по выходным ездила к мужу. После операции, избавившей лёгкие Петра от самого большого осколка, наступило улучшение, он вернулся домой и Катерина опять смеялась и пела! Через какое-то время Пётр вновь попал в госпиталь и снова вернулся. Металла в лёгких оставалось совсем немного!
В сорок шестом у них родилась вторая дочь и Пётр, узнав об этом, воскликнул:
- Катюша, как хорошо, что у нас опять девочка!
Катины подруги, зная, что Пётр очень болен, советовали ей поостеречься, на что Катерина, безмерно любившая мужа, лишь хохотала:
- Да что вы, бабы? Он ещё штаны снимает, а я уже беременна!
А у Петра дела шли всё хуже и хуже. По дому он уже мало что мог делать, но пристрастился гнать самогон и Катерина, придя с работы, частенько находила его мертвецки пьяным. По выходным и праздникам выпивали оба. Пила вся деревня, да и страна тоже. И хоть в магазинах пустые прилавки, самогон и бражка водились в каждом доме. Ну-ка, такую войну одолели!
Тем временем Петра опять увезли в госпиталь, а Катерина услышала от врачей, что дела её мужа совсем плохи.
- И что? Нет никакой надежды? – спросила она.
- Нельзя сказать, что совсем уж нет! – ответил доктор. – Можно бы попробовать новый антибиотик, но он очень дорогой!
Приехав домой, Катерина продала корову и все вырученные деньги ушли на пенициллин. Улучшение действительно наступило и Пётр возвратился домой, но ненадолго. В это время доживал последние дни дед Степан и на похоронах в холодный мартовский день Пётр простудился.
За шесть лет, что они прожили вместе, Пётр четыре раза лежал в госпитале и перенёс три операции, но он очень хотел жить и каждый раз возвращался. И теперь, всё ещё веря умелым рукам докторов и надеясь на пенициллиновое чудо, Катерина сидела в коридоре и ждала конца операции. Увидев выходивших из операционной врачей, она бросилась навстречу и, взглянув на их лица, всё поняла! Больше она не помнила ничего!
Петр умер 9-го мая – страна праздновала День Победы! Ему было 36 лет. Наталье Никаноровне исполнилось 76. Он был её последним, можно сказать, уже нежданным, но самым желанным ребёнком. На руках у 37-летней Катерины остались 14-летний сын и две девочки – пяти и трёх лет.
Катерина смутно помнила то время. Нет, она ходила на работу, обихаживала дом, детей, но делала всё, как во сне. Когда она входила в комнату, Пётр молча сидел на сундуке или стоял в углу. Если она брала вёдра и шла за водой, Пётр глядел на неё из колодца и шептал:
- Катя, иди сюда!
Наталья Никаноровна, сама от горя едва не потерявшая рассудок, видя, как мается сноха, нашла бабку, и Пётр являться ей перестал, но тоска, особенно по ночам, не давала ей ни сна, ни покоя. Катерина не плакала и глаза её были сухими, но почти каждый вечер она перечитывала его последнее письмо. Видимо, он уже чувствовал, что умрёт, и в письме прощался с нею, благодарил её за дочек, за любовь; просил, чтобы не очень убивалась по нему, а если найдётся человек хороший, то и замуж бы вышла. В этом месте слова расплывались; плакал, наверное, Пётр, когда писал эти строки. А ещё Катерина разворачивала бумажку и долго глядела на маленькие кусочки металла – те самые, когда Пётр, успокаивая её, о каждом из них говорил, что это уже последний!
Наверное, Катерина и могла бы устроить свою судьбу. Однажды из райцентра приехал дальний родственник Петра – вдовец, имеющий двоих детей, и предложил Катерине выйти за него замуж. Наталья Никаноровна, присутствовавшая при разговоре, хоть и советовала Катерине подумать о ребятах, но по всему чувствовалось, что осталась довольна, когда сноха жениху отказала!
Между тем детский дом расформировали, дети выросли и разъехались, кто куда. Павел, окончив семилетку, учился в Воронеже на киномеханика, и Катерина осталась с двумя дочками. Старшая пошла в первый класс, младшая сидела дома. Катерина работала в пекарне, песен больше не пела, по праздникам с такими же вдовами выпивала, от чего тоска становилась ещё сильнее. Она похудела, почернела, осунулась. Свекровь, порасспросив соседей, привела к ней другую бабку – издалека.
Старушка – божий одуванчик; подвижная, маленькая; личико сухонькое, улыбчивое, а глаза умные, внимательные. Побеседовала она с Катериной кое о чём, да и сама о ней уже была наслышана; что-то пошептала; чем-то у неё перед глазами поводила, да и выпалила:
- Уехать тебе надо! Далеко уехать!
- Как уехать? – изумилась Катерина. – А дом, а работа?
- Фи! – молвила старушонка -. Дом продашь, а работу всегда найдёшь, были бы руки!
Задумалась после этого Катерина, но ехать ей было некуда. В родной деревне не осталось никого: отец умер перед войной, мать – при немцах, оба брата погибли. В Ленинград? Но там её тоже никто не ждал.
Со своими раздумьями пришла Катерина к Наталье Никаноровне. Та сначала заартачилась. Куда, мол, поедешь с малыми ребятами? Но, взглянув на сноху, мудрая свекровь призадумалась и нерешительно предложила:
- Живёт в Ленинградской области моя старшая дочка Анна, за непутёвым мужем туда уехала, да там и осталась. Живёт небогато, одна дочку растит, но давай-ка ей напишем!
Так в самом начале пятидесятых Катерина с чемоданом и баулом, Павел со швейной машинкой марки «Зингер» за плечами, которую Пётр купил на день рождения дочери; да две девочки восьми и шести лет оказались в городе, где и нашли своё пристанище.
Рабочих рук, как сказала бабулька-провидица, действительно не хватало, а вот не везде было жильё, поэтому Катерина устроилась на железную дорогу и получила комнату в бараке. Павел уже работал, ездил по деревням с передвижкой и показывал кино. Девчонки стали учиться в школе. Жизнь потихоньку налаживалась. Хоть Катерина и зарабатывала немного, но дочкам за отца платили пенсию; а в магазинах, не то, что в Кировской области – шаром покати, в те годы можно было купить всё!
Менялась жизнь, менялась и Катерина. Бараки хоть и ведомственные и принадлежали железной дороге, но люд там жил разный. Так называемый 101-й километр! На три десятка одиноких женщин, занятых на переезде, Сталь-мосту и работой в пути, приходился один мужик – бригадир Иван Романович, у которого от такого женского изобилия один глаз, с бельмом, всегда смотрел на Катерину; другой, блудливый, на всех остальных по очереди.
Порой Ивану Романовичу всё-таки удавалось одарить своим мужским счастьем самую на этот момент одинокую, но уже на следующий день страшно ревнивая жена бригадира Дуся, первой узнававшая о похождениях мужа от менее счастливых одиноких, принародно вешала на своего кобеля всех прошлых и будущих собак; но ещё больше доставалось той собаке, которая, как известно, если сама не захочет, то даже такой кобель, как Иван Романыч, иметь ту собаку не будет!
Однажды бригадир, изрядно под хмельком, часов в двенадцать ночи постучался к Катерине. Девчонки спали за занавеской, и Катерина только что легла. Услышав стук, подошла к двери, спросила:
- Кто там?
- Это я, Катя, открой! – узнала голос бригадира. Подумав, что надо подменить дежурную на переезде, как иногда случалось, открыла дверь. Пьяный Иван Романыч обхватил её руками и, слюнявя толстыми губами лицо, жарко шепча:
- Ты давно мне нравишься, Катя! – завалил её на лавку.
Наутро вся бригада хохотала над рассказом Катерины, как она ночью гнала поленом любвеобильного бригадиры до его квартиры, пока он не спрятался за спину жены. Иван Романович в этот день на работе не появился. Ревнивая Дуся, отпаивая его рассолом и ставя на синяки примочки, уважительно рассуждала:
- Все бы такие были, как Катя!
После этого, хоть и побитый, ещё больше зауважал Катерину сам Иван Романыч; даже повысил её в должности, переведя из бригады путевых рабочих в охрану Сталь-моста; а также выделил маленькую квартирку с отдельным входом, состоящую из комнаты, кухни и коридорчика, куда Катя переехала с дочками.
Павел ушёл в армию, девчонки учились. Уходя на работу, Катерина наказывала старшей, чтобы та занималась с младшей и в острастку предупреждала:
- Приду, если у Танюшки не будут сделаны уроки, накажу тебя!
Но младшенькая учиться не хотела, почти в каждом классе она сидела по два года, а Катерина стала раздражительной и сварливой.
Младшенькая была тихоней, со всеми, а особенно с матерью – ласковой. Если Катерина наказывала её, она сразу начинала плакать, просить у матери прощения и та, позабыв о двойках, быстро меняла гнев на милость. Тогда как старшая могла набедокурить, но умела и постоять за себя. Старшей за проделки попадало чаще, но вместо того, чтобы, как Танюшка, повиниться перед матерью, она или молчала, как партизан; или, напротив, становилась не в меру языкастой!
Случалось, что старшая, сидя за уроками с Танюшкой, уставала от её тупости и своим кулачком стучала по лбу сестры, приговаривая при этом:
- Да смотри ты в книгу, а не в потолок!
В таких случаях младшая начинала громко реветь и причитать. Соседки стучали в стенку и кричали:
- Перестань маленькую обижать! Всё матери скажем!
Мать приходила с работы, ставила самовар и за чаем внимала речам соседей:
- Твоя-то большуха опять Танюшку била! Танюшка пла-а-кала!
Мать вздыхала и объясняла присутствующим:
- Вот у меня две дочери. Одна – это икона, на которую Богу молятся! – и нежно поглаживала по голове Танюшку, прильнувшую к её плечу.
- Другая, - продолжала Катерина, - лопата, которой говно убирают!
Соседки согласно кивали: - Так, так, Катя! И лишь одна из них, её тёзка Катя Луккоева заступалась за старшую:
- Да бросьте, бабы! Старшая-то и в доме всё намоет, начистит, и воды наносит, и дров с лесозавода натаскает, а что бойкая – так не всем же тихонями быть! У меня у самой три девки, и все разные!
Катерина, если в это время была настроена благодушно, соглашалась:
- Так-то оно так! В работе-то она уж больно удалая! Вся в отца!
Лет через семь после смерти Петра Катерина решила навестить дорогую могилу, а заодно повидать Наталью Никаноровну, доживавшую свой век с семьёй Василия. С собой взяла и старшую дочь, которой было лет двенадцать. Дети Василия спали на полатях, Катерину устроили в горнице, а внучке Наталья Никаноровна постелила в задней комнате на большом сундуке, из-за нехватки одеяла кинув на сундук большой тулуп. Но старшая дочь Катерины и тут проявила свой характер, заявив, что она не извозчик, и без простыни под тулупом спать не будет, за что сразу же со словами:
- Больно много понимать стала!- получила от матери тумака.
Наталья Никаноровна, всплеснув руками, куда-то засеменила и, достав большую отбелённую холстину, с готовностью подложила её под тулуп. Уставшая с дороги внучка уснула быстро, а бабушка Наталья ещё долго сидела у неё в ногах, и каждая чёрточка внучкиного лица напоминала ей младшего сына!
На кладбище, упав на могилу Петра, Катерина излила ему все недовыплаканные до той поры и оставленные на потом слёзы, предугадав, что больше сюда она уже никогда не приедет!
Между тем Павел вернулся из Армии. Симпатичный, с чувством юмора, играл и пел под гитару – девушкам многим нравился, и Катерина стала приглядывать ему достойную невесту. А Павел, проводив до дому одну, другую и ни на ком не остановив свой выбор, опять стал ездить с кинопередвижкой и однажды с железнодорожной станции привёз маленькую, с мозолистыми руками худенькую женщину старше его лет на шесть, называл которую Машей.
Маша устроилась на железную дорогу, Павел пошёл учиться на шофёра. Молодым от железной дороги дали маленькую квартирку.
Катерина сразу невзлюбила невестку. Разве такая нужна её красавцу сыну?
Сколько Катерина предпринимала усилий, чтобы развести Павла с Машей! Иногда ей это удавалось и Павел, всегда в пьяном виде, прихватив из дома свою единственную ценную вещь – радиоприёмник « Рекорд», уходил к матери. Катерина, радуясь, что вышло так, как она хотела, кормила и поила его чем-нибудь вкусненьким и расхваливала ему то одну, то другую девицу на выданьи. Увеличивая возраст Маши лет на пять, она обзывала её старухой, смеялась над нею и всячески доказывала сыну, что Маша ему не пара!
В первый день Павел во всём с матерью соглашался и поддакивал ей; на второй – молчал и хмурился; на третий уже одёргивал мать, а на четвёртый брал подмышку «Рекорд» и возвращался к Маше.
Маша никогда не гнала его назад, не ссорилась ни с ним, ни со свекровью. Она всё терпеливо сносила. Бывало, что настропалённый матерью, Павел напивался и бил Машу, стараясь ударить её побольнее. У Маши было два выкидыша, а она очень хотела ребёнка. Наконец Маша родила девочку. После рождения внучки Катерина хоть и смирилась с женитьбой сына, но словами всё ещё продолжала обижать Машу.
Павел часто выпивал, ездил по командировкам, домой привозил кучу грязного белья и совсем маленькую кучку денег.
Маленькая и жилистая Маша уже работала бригадиром, заняв место ушедшего на пенсию Ивана Романовича, растила дочь и ожидала возвращения мужа из командировок. Наконец Павел устроился на завод в городе, но выпивать не перестал, и непьющая до той поры Маша, чтобы задобрить мужа, стала заглядывать в рюмку сама.
Старшая дочка Катерины уехала в Ленинград и должна была после учёбы отработать два года по распределению, тогда как младшая – Танюшка в 16 лет закончила пять классов. Ещё бы столько, глядишь, и у неё была бы десятилетка!
Текли годы. Старшая дочка Катерины вышла замуж, родила дочку. Младшая ещё была незамужней. Катерине пришла пора выходить на пенсию. В трудовой книжке она не обнаружила записи о работе поваром в детском доме. Естественно, расстроилась. В горсобесе подсказали, что необходимо письменное подтверждение хотя бы двух свидетелей. По совету старшей дочки, ни на что не надеясь, Катерина написала в район на радио: - вдруг кто-то откликнется?
Каково же было её удивление, когда одно за другим она получила с десяток писем от бывших воспитанников.
Уже будучи на пенсии, Катерина решила съездить на Родину на могилу к родителям, Побывав на кладбище, она выяснила, где живёт её бывшая подружка Лена и зашла к ней, Встретила её незнакомая женщина, они не виделись сорок лет. Лена жила одна, была вдовой, дети разъехались.
Рассказала Лена и о брате. Фёдор после отъезда Катерины долго ни с кем не ходил, а потом как-то сразу женился на приезжей учительнице. Воевал, вернулся без единой царапины с двумя Орденами Славы. С женой жили ладно, вырастили сына и дочку, дождались внуков. 60-летний юбилей Фёдора справлять не стали – он уже очень болел. Незадолго до смерти жена забрала его из больницы домой. Он уже ничего не ел, почти не говорил. Вечером пришла к нему сестра. Увидев лежащие поверх одеяла высохшие плети рук, сидела молча, но услышав его шёпот, наклонилась:
- Спой ту, Катину! – едва слышно, с закрытыми глазами прошептал Фёдор. И Лена тихим голосом , совсем не похожим на Катин, запела: - У церкви стояла карета!
После первого куплета брат прошептал: - Иди, я устал!
Больше живым она его не видела.
Долго в ту ночь не спали когда-то молодые прежние подружки. Как-то незаметно приговорили целую бутылку водки. Им было что поведать друг другу! Следующим вечером Катерина уезжала, а днём вместе с Леной побывала на кладбище.
Выйдя на пенсию Катерина продолжала работать. Её младшенькая уехала из города и вышла замуж, но прожила с мужем недолго, мать зятя не видела. Вернувшись к матери, Танюшка начала пить, но нашла работящего, из хорошей семьи холостого парня Мишу, этакого деревенского увальня, который был не очень красив лицом, не речист и не удал, но младшенькую любил, можно сказать, боготворил. У них родилась дочка, но тёща, уверенная в том, что Миша, как и невестка Маша, никогда не скажет ей грубого слова, при жене высмеивала его:
- Миша, закрой рот! Ворона залетит!
Или, когда младшенькая была одна, изрекала:
- Танька, мне шестьдесят лет, но я с ним спать не лягу!
И Танюшка своим недалёким, уже часто под градусом, умишком резво вскидывалась:
- Хм, матери 60 и она не…, а мне только 25, так почему я должна?
Сидел – сидел вечерами Миша один, топил печку; дочку, и ту Катерина забирала к себе, да по совету своих родителей, слабо верящих в то, что дочка от него, уехал в Лугу, там и живёт до сих пор.
Старшую Танюшкину дочку Ольгу воспитала Катерина. Ольга, слава Богу, вся в Мишу удалась. Бабушка выдала внучку за хорошего парня и дождалась правнучку.
В начале девяностых Катерина упала и сломала бедро. Врачи хотели сделать операцию, но, учитывая её возраст, передумали: - больно уж стара! Не надеялись и родственники, что Катерина выживет, но уже через четыре месяца она с палкой бродила по квартире.
Старшая дочь и внучка Ольга в течение трёх лет по очереди приносили ей еду, спуститься со второго этажа Катерина не могла. Павел с Машей приезжали редко, он болел. Младшенькая, нарожав ещё двух детей и разбросав их по интернатам, находилась в местах не столь отдалённых.
Через год Катерину парализовало, и она онемела. Старшей дочери пришлось пожить у неё, но уже через месяц к матери вернулась речь и она встала с постели – младшенькая-то ещё не вернулась!
Она уже многое забывала, путалась в деньгах, (в то время в них и здоровые путались); оставила себе одну ложку и одну вилку. Остальные, перевязанные верёвочками, Ольга обнаружила уже после её смерти в разных местах; и всё искала свои зелёные туфли, каких у неё никто не видел. Не найдя обувь столь редкостной расцветки, Катерина пришла к выводу, что туфли похитила её старшая дочь для своего мужа Сергея, у которого с тёщей один размер обуви, и только ему они впору!
Но Катерина помнила все песни, которые пела когда-то, и даже в свой последний день рождения уже слабым, дребезжащим голосом подпевала дочери и внучке.
Умерла Катерина на 84-м году своей жизни, так и не дождавшись своей младшенькой!
Рассказывая о своей матери, её старшая дочь сожалеет, что не всегда была к ней объективной. Наверное, ей следовало бы относиться к матери помягче, быть более терпеливой, но сравнивая её со своей свекровью, Петровна всегда отдаёт предпочтение последней, потому-что Вера Григорьевна была хранительницей семейных очагов своих детей, тогда как мать нередко разрушала ещё слабые, неуверенные всходы достойного отношения друг к другу в семьях своих близких. Получив отрицательный результат, мать искренне недоумевала, расстраивалась, но себя никогда и ни в чём не винила!
Свой дар певуньи Катерина разделила на троих и все её дети неплохо пели, но так, как она, никто.
За свою долгую жизнь мать любила двух мужчин, но счастлива по-женски была только с Петром, да и то очень недолго; хранила ему верность, наказав своим близким положить в гроб затёртое, уже с невидимыми буквами его последнее письмо.
Младшая дочь Катерины внешне была похожа на мать и когда-то славно пела. Теперь же, в пьяном угаре свесив голову на грудь, она горюет о неудавшейся жизни и, обведя мутным взором таких же, как и сама, подруг, хриплым и прокуренным голосом поёт о глубоком омуте, который давно манит её к себе и заканчивает куплет словами:
- Всё равно до счастья доплыву!
Но доплыть никак не может и вряд ли уже доплывёт!
Старшая дочь Катерины, по утверждению матери: - Вылитый Пётр!
И хотя дочка знает, что похожа на отца, но полностью согласиться с нею не может. Гены матери сильнее отцовских. Поэтому, совершая те или иные неблаговидные поступки, присущие матери, дочка ругает себя последними словами.
Павел пережил мать всего на три с половиной года и похоронен на том же кладбище. Маша живёт одна, но почти каждый день её навещают дочка и зять, которого тёща обожает! Его, и впрямь, есть за что любить! Внуки Павел и Катя не чают в бабушке души!
Маша часто ходит на кладбище. Сложив на коленях усталые, натруженные руки, она долго сидит на лавочке, выцветшими глазами смотрит на фотографию Павла и тихо плачет! Немного хорошего в жизни видела Маша от мужа, но для неё он был и остался самым ненаглядным!
Внучка Катерины Ольга с мужем и дочкой живёт в квартире своей бабушки. При живых родителях выращенная бабушкой, после её ухода она хранит о ней память. Ольга частенько заглядывает к свой любимой тёте – старшей дочери Катерины, в семье которой племянница всегда желанна!
СВЕКРОВЬ
Наверное, каждая мать желает своему сыну в жёны если не жар-птицу, то хотя бы не бабу-ягу. Случается, что и жар-птица, растеряв яркое оперение, становится бабой-ягой. Петровна жар-птицей не была, но и бабой-ягой не стала, и в этом немалая заслуга её свекрови.
Светлым человеком была Вера Григорьевна! Родившаяся в семье крепкого хозяйственника на Вологодчине, где было семь человек детей, она с малых лет, будучи старшей из сестёр, не знала отдыха.
Отец, Григорий Михайлович, был умён и крут. Его грозного взгляда боялись все, включая жену. Отец работал как вол, не давая продыху ни себе, ни детям. Мать – сама доброта. Насколько дети боялись отца, настолько любили мать!
Когда Вера заневестилась, отец выдал её замуж за сына зажиточного скотовода, жившего в соседней деревне и имеющего собственную бойню. Отца не интересовало, что жених дочери не люб, главным он считал, что будущий муж Веры являлся единственным наследником у своего богатого отца. Таким образом Вера из своей семьи переехала к мужу. И если дома работы было много, то здесь её оказалось невпроворот. Но дома в их дружной и работящей семье один помогал другому, а в хозяйстве чужого и неласкового мужа Вера осталась одна и безропотно впряглась в тяжёлую работу на бойне. Иногда она отпрашивалась к родным, но свёкор неохотно отпускал невестку, и то лишь на несколько часов.
В родительском доме встречали Веру радостно, а мать, глядя на грустную Веру, грустила сама.
В тридцатые годы, в ходе сплошной коллективизации, свёкра раскулачили и Вера с семьёй мужа должна была уехать в Сибирь. Мать не находила себе места. Наверное, по своему переживал и отец. Всё ходил из угла в угол, за столом хмурил брови ещё сердитее, чем обычно; поэтому, наскоро пообедав, вся семья расходилась по делам. И всё же мать, не вытерпев, однажды заикнулась, что не надо бы Верке ехать на чужбину. На что Григорий, стукнув кулаком по столу, рявкнул:
- Цыц! Пусть едет с мужем!
И сам уехал по делам в Вологду.
На следующий день прибежала домой Вера и с плачем рассказала , что не сегодня-завтра с людьми, так и не ставшими ей родными, тронется в путь. И мать решила ослушаться Григория. Её старший сын Саша уже жил своим домом отдельно от родителей. Вот к нему-то и кинулась мать. Саша и сам жалел безответную сестру, а когда мать попросила его привезти Веру, он, не раздумывая, отправился за нею. Привёз он её ночью и мать, опасаясь Григория, спрятала дочь на сеновале. Когда же через неделю Григорию Михайловичу сказали, что Верка-то дома , ругаться было поздно. Как говорится, поезд уже ушёл!
Было Вере в ту пору чуть больше двадцати. А ещё через год брат Веры, тот самый Саша уехал на строительство гидростанции на Свирьстрой, куда через полгода перебралась и Вера. Там же Вера познакомилась с Иваном – отцом двух своих дочерей. Но Иван ушёл к другой. Так бывает. Иногда трудно определить, что рядом маленький бриллиант, вот и тянешься к ярко вспыхнувшей стекляшке!
Шли годы. Девчонки подрастали, а Вере едва перевалило за тридцать.
Почему на крестьянку обратил внимание интеллигентный умный инженер – сослуживец знаменитого Графтио, руководившего в то время стройкой, автор этих строк не знает, а только влюбилась Вера безоглядно! Она знала, что он не свободен и ни о чём его не просила! Она никогда, кроме как у Бога здоровья свои близким, в жизни ничего не просила. А встретились они, и хорошо им было вдвоём! Только недолгим было Верино счастье – война началась!
О чём думали они в ту сентябрьскую, их последнюю ночь? Вера не была падкой на мужиков, да и хвост за спиной не малый, а тут забыла всё и распустилась тем ярким цветком, который живёт только одну ночь, и одарила желанного всею нерастраченной доселе любовью и, как тот же цветок папоротника, погибающий уже на рассвете, так и сама отцвела навсегда!
Утром он её с дочками посадил в служебную машину и отправил в Вытегру, откуда в деревню они добирались водным транспортом.
Больше они не виделись никогда! Вернувшись на Свирьстрой после войны, Вера узнала, что уже в конце сорок первого погиб на фронте тот самый желанный, который так никогда и не узнал, что от их нечаянной любви осталось на земле его продолжение – маленький мальчик!
С тех пор в жизни Веры был только один любимый мужчина – её сын!
Строительство первой гидростанции на Свири закончилось и Вера Григорьевна с детьми переехала в посёлок, где строилась вторая станция, да тут и прожила всю оставшуюся жизнь.
Дочки и сын учились в школе, мать работала. Работала много и детей своих воспитывала, как умела. Она не кричала на них, не наказывала, а сама всю жизнь была настолько бесхитростной, что иногда попадала впросак. Её младшая дочь Лиля, очень общительная и разговорчивая, всегда имела много подруг и они частенько собирались у Лили; щебетали о школьных делах, об учителях, но чаще всего говорили о своей классной руководительнице, называя её Шваброй. Однажды Лиля пришла домой и сообщила матери:
- Тебя наша Швабра видеть хочет!
И Вера Григорьевна, как примерная мать, отправилась в школу, вошла в учительскую и степенно произнесла:
- Моя дочка сказала, что меня вызывает классная руководительница!
- А кто? – поинтересовались в учительской.
- Швабра! – пояснила Вера Григорьевна. Она искренне считала, что это фамилия педагога. Хохотала вся учительская. Лишь Вере Григорьевне, да учительнице Лили было не до смеха. После этого она всё же немножко поучила Лилю вицей, но только слегка. Эту историю Вера Григорьевна долго вспоминала, даже невестке своей рассказала. Представляя в этой ситуации свою наивно-простодушную свекровь, невестка от души смеялась.
Дочки окончили по 10 классов и обе уехали в Ленинград. Учились в техникумах. Сын ушёл в армию.
А Вера Григорьевна всё работала и очень редко отдыхала. Пока брат Саша держал корову, свой отпуск она проводила на сенокосе – ребята нуждались в молоке. Когда дочери учились, то вместо отпуска брала компенсацию деньгами и радовалась за дочек, приезжавших в обновках. Иногда матери хотелось порадовать чем-нибудь сына и она просила дочек купить ему выходной шерстяной костюм, но Римма и Лиля, кроме простой школьной формы ничего в Ленинграде почему-то не находили. Вера Григорьевна вздыхала, что у сына ничего нет, но Серёжка был неприхотлива и ни на что не жаловался.
За время работы Вера Григорьевна ни разу не вышла на больничный, у неё до 80-ти лет не было карточки в поликлинике. А начальство обычно не видит тех, кто только работает и ничего не просит взамен. И Вере Григорьевне в порядке очереди выделили комнату в коммунальной квартире. Но тут уж вмешалась её племянница Неля – учительница. Неля сходила в военкомат, объяснила, что сын Веры Григорьевны служит в Германии и скоро вернётся; ещё где-то похлопотала, и матери на двоих с сыном выделили однокомнатную квартиру на втором этаже. Пока она, довольная, готовилась к переезду, её квартиру занял нахальный мужик по фамилии Барабуля , работавший в этой же организации и получивший квартиру на первом этаже. Мужик точно рассчитал, что тихой и скромной Вере Григорьевне его никогда не удастся выселить. Да она и не пыталась. Когда сын приехал из Германии, мать жила в новой, окнами на север, однокомнатной квартире на первом этаже.
Вера Григорьевна дальше своей деревни нигде не бывала, но у Сергея в Сибири родилась дочь, и когда он попросил её приехать, мать, как ни отговаривали её дочки, мгновенно собралась и с пересадкой в Москве добралась до Ачинска. Город ей не понравился, грязный и дымный, он резко отличался от того места, где жила она. А когда на строительство глинозёмного комбината прибыло 40 тысяч «химиков», Вера Григорьевна сказала:
- Собирайтесь-ка вы, ребята, домой! Как-нибудь поместимся!
Мать вскоре уехала, а Сергей стал работать по две смены: нужны были деньги на переезд.
Вера Григорьевна до приезда сына уже много лет жила одна. Она любила людей, со всеми была приветлива. В городе у неё много родственников: дочери, их дети и мужья; племянницы и их семьи; младшая сестра и её дети, и она всех привечала, угощала. Кроме того, её часто навещали приятельницы, с которыми она когда-то работала в Гидромонтаже, а также бывшие соседки по бараку.
В то время эквивалентом всенародного счастья считалась колбаса по 2-20 и пачка индийского чая со слоном, поэтому в будни у неё по очереди обязательно сидели одна-две подруги. По нескольку раз в день Вера Григорьевна ставила чайник, в сахарнице лежал наколотый кусковой сахар и неторопливая беседа мирно текла, как ручеёк. Свекровь болтушкой не была, сама говорила мало и никого не судила, но слушать других любила.
Когда приехал сын с семьёй, в однокомнатной квартире оказалось уже 4 человека. Сын устроился шофёром на пассажирский автобус, его жена – в управление, занимающееся строительством, Лиза – в детский сад.
Невестка, надеясь, что им удастся обменять жильё свекрови на двухкомнатную квартиру, сначала мирилась с теснотой – знала, куда ехала! Но с обменом ничего не получалось. Даже с доплатой на первый этаж переезжать никто не хотел.
Вера Григорьевна с утра до вечера хлопотала по хозяйству. Она варила обеды, ужины; стирала, убирала, а по выходным ожидала гостей. По будням к ней всё также приходили подруги. В её жизни ничего не изменилось, лишь хлопот прибавилось. А вот в жизни невестки изменилось многое. Невестка уже четыре года жила своей семьёй и была хозяйкой в двухкомнатной квартире. Невестка не понимала, почему Лиля, живя в соседнем доме, каждый вечер после работы заходит к матери, и пока вволю не наговорится, домой не спешит. Если же Лиля по какой-то причине вечера два не заходит, то Вера Григорьевна не находит себе места:
- Почему это Лиля не пришла7 – и сама бежит к ней узнать, не случилось ли чего7
По выходным гости, пришедшие в полдень, могли сидеть допоздна.
И невестка начала медленно закипать! Её муж по выходным теперь уже редко бывал дома, на работе ему было просторнее – на одного целая кабина. Сергей рано вставал, если работал в первую смену; поздно приходил, если работал во вторую. Когда его выходной выпадал в будний день, то и тогда отоспаться ему не удавалось – к матери кто-нибудь приходил. Сергей замкнулся, они с женой почти перестали друг с другом разговаривать.
Невестка приходила с работы, ужинала и маялась, как неприкаянная. Когда невестка говорила свекрови:
- Мам! Ты не стирай завтра! Отдохни! Я в субботу всё выстираю, вымою и приберусь!- Вера Григорьевна отвечала:
- Да что мне делать-то? Я же свободная, выстираю! И запланированная невесткой на субботу стирка осуществлялась свекровью в будний день: в субботу же должны были придти гости!
Иногда по выходным, если Сергей был дома, они с женой шли в кино или гуляли с Лизой, но дочке нравилось играть с двоюродными сёстрами, и она чаще оставалась дома. Бывало, что завидев приближающийся автобус, молодые, не сговариваясь, бежали к автобусной остановке и ехали к тёще Сергея. Екатерина Андреевна к зятю благоволила, гостям всегда была рада, но уже после недолгого разговора с дочкой, пару раз взглянув на молчаливого зятя, вдруг вспоминала, что её по какому-то делу ждёт Анна Булкина или Катя Луккоева и, спохватившись, убегала, бросив в дверях:
- Вы тут хозяйничайте! Я на полчасика!
Возвращалась тёща минут через сорок или через час, на плите пофыркивал чайник, а дочка с зятем, ожидая её, обнявшись, сидели за столом. Зять уже молчаливым не был, весело смеялся, а тёща, хитренько так улыбаясь, при прощании говорила:
- Чего давно не были? Приезжайте почаще!
Так шёл месяц за месяцем. Иногда родня собиралась вместе у кого-нибудь на дне рождения и невестка в компании была весёлой. Если же муж работал, одна в гости ходила редко, больше сидела с Лизой.
Вера Григорьевна видела, что невестка часто фыркает, чем-то недовольна, и искренне не понимала, что с нею происходит? Иногда свекровь, в отсутствие снохи, тяжело вздыхая, говорила дочкам:
- Что-то невестка опять сегодня не в настроении!
Золовки, считавшие, что эта видная из себя бабёнка окрутила их неразумного братца и вьёт из него верёвки, в два голоса принимались охаивать невестку:
- А чего ей быть в настроении? – говорила Римма. – На работе не убившаяся, дома ничего не делает, вот и мается от безделья!
- Вот именно! – поддакивает Лиля. – Ты же теперь у неё в домработницах!
В таких случаях сёстры всегда единодушны.
- Только и знает, - продолжала Римма, - что глазки мужикам строит! Вон на прошлой неделе были в гостях у Жихаркиных, так Толька Чураков, бабник несчастный, на неё только и пялился! А она и рада!
- Да! И я заметила! – подтверждает Лиля.
- Так ведь красивая она! – вздыхает свекровь.
- Чё в ней красивого-то? Глаза бл….ие, да хвост, как у Сенчиной! – Кра-си-вая! – презрительно растягивает Римма.
- Не-е! – возражает свекровь. – Давеча стою с Паней Шелкопёровой и она с работы идёт. Паня и спрашивает:
- Эта, чё ли, сноха-то твоя?
- Эта! – говорю ей.
Так и Паня сказала: - Кра-асивая!
- Лучше бы носки дочке вязала! – не унимается добропорядочная Римма. А то ни шить, ни вязать не умеет! Только с книжкой в углу и сидит!
- Ты, наверное, Лизе носки связала? – спрашивает у матери Римма.
- Я! – подтверждает свекровь.
- Счас! Будет она шить, да вязать! Ждите! – восклицает Лиля. Хотя, кроме, как пришить пуговицу, сама Лиля ничего не умеет!
Между тем всё шло к разрыву, и в один из январских дней невестка фыркнула так, что Вера Григорьевна обиделась. Невестка наговорила свекрови много несправедливого и свекровь замолчала. Это была их первая и последняя ссора.
После ссоры замолчала и невестка, и принялась лихорадочно искать жильё. Ни с кем в одной квартире она жить больше не хотела. На кухне, как она считала, должна быть одна хозяйка. Не найдя ничего подходящего, невестка вместе с мужем и дочкой, в середине февраля въехала в холодную 9-метровую комнату, метр из которых занимала плита, без воды и с удобствами во дворе.
Отношения со свекровью наладились не сразу, но она не могла долго обходиться без внучки, а невестка уже жила одна, и больше ей никто не мешал.
Уже в следующем феврале невестке дали освободившуюся двухкомнатную квартиру в почти новом доме недалеко от свекрови, и Вера Григорьевна искренне радовалась, что семья сына переехала в благоустроенное жильё.
С тех пор свекровь всегда также приветливо встречала у себя сноху, как и дочек.
Три внучки Веры Григорьевны, домоседки и книгочеи, после школы шли только к ней и творили там всё, что хотели. Она им ничего не запрещала. Они сидели в шкафу и на шкафу, на столе и под столом. Из стульев, накрытых покрывалами и скатертями, строили себе будуары, дворцы, шумели, галдели, иногда спорили. А их бабушка на кухне, что-то мурлыкая себе под нос, была всегда довольна, что её девчушки при ней, сыты и обогреты. После себя они оставляли такой бедлам, что она долго прибиралась, расставляя и раскладывая всё по местам. А на замечания взрослых, чтобы внучки убирали за собой сами, переходила на деревенский говорок:
- Да пусть декуясят! Дома-то имя воли нету, а тут - воля!
Вера Григорьевна никого из внучек не выделяла, никому из них не говорила нежных слов, не обнимала. Она со всеми была одинаково приветливой и, может быть, только к младшей – Лизе относилась более трепетно. У внучек в этом же городе жили и вторые бабушки, но бабушка Вера была для них самой близкой!
Свекровь была страстной цветочницей. Три широких подоконника в её квартире были уставлены горшками. Ничем особым она землю не удобряла, но у неё не только летом, но и зимой ярко полыхал Ванька-мокрый, цвела бегония, а разноцветные шапки гераней заставляли прохожих останавливаться у её окон.
Как только сходил снег, Вера Григорьевна спешила на огород проведать: - Как там землица подсыхает? Если видела, что уже в середине мая кто-то сажает картошку, приходила к сыну и озабоченно спрашивала:
- Ну, когда будем сажать? Люди уже давно на огородах!
И сын с невесткой, не откладывая дело в долгий ящик, принимались за работу, иначе мать изведётся! На Николу следовало посадить хотя бы одно ведро картошки!
Невестке интересно было работать со свекровью. Обычно посадка намечалась на субботу и сын, работая мастером в училище, в субботу приходил на огород после двух часов. Свекровь с невесткой начинали посадку часов в 10 утра, но уже через час Вера Григорьевна поглядывала на дорогу и начинала тихонько бубнить:
- И когда придёт? Знает ведь, што мы на огороде!
Невестка, предчувствуя , что будет дальше, молча улыбалась. Часам к двенадцати, заметив, что на соседних полосках народу прибавилось, свекровь уже останавливалась почаще и, приложив козырьком руку ко лбу, всё выглядывала своего ненаглядного. Бубнила уже погромче:
- Все давно на огородах, а он рази уйдёт пораньше? Убивайся тут мать с женой!
- Да чего ты убиваешься-то? – смеялась невестка. – Давай посидим, отдохнём!
Но свекровь отдыхать не любила, ей надо было, как говорится, начать и кончить одним днём. К двум часам она работать уже не могла. Не потому, что не хотела или устала. Просто обходиться без сына ей было невмоготу, и когда он в начале третьего поднимался на гору, она, увидев его, становилась такой счастливой, что невестка без улыбки не могла смотреть на неё.
В какой-то год Сергей задержался и пришёл на огород часа в четыре, да ещё под хмельком. Вера Григорьевна, уже с одиннадцати бубнившая, к четырём часам невестку достала и та, увидев подвыпившего мужа, не стерпела и принялась его отчитывать. Но, взглянув на умилённое при виде сына лицо свекрови, запнулась и переключилась уже на неё:
- А ты, Тишечка, чего замолчала? Ты же пять часов не давала мне спокойно работать! – Где он, да где он?
Вера Григорьевна, смекнув, что, не сумев во время скрыть свою радость, перед невесткой оконфузилась, сразу становится серьёзной. И, чтобы быть заодно со снохой, всем своим видом даёт понять, что сейчас она проучит этого загулявшего работника! Невестка, прищурив смеющиеся глаза, выжидательно смотрит на свекровь и та, чтобы сын, а главное, сноха, ещё больше прочувствовали, как она сердита на сына, выдаёт:
- Да, Сергей! Сёдня ты совершил нехороший поступок!
Невестка со всхлипом: - Ой, не могу! – падает в борозду, громко хохочет Сергей, мелким смешком заливается и довольная Вера Григорьевна.
В конце семидесятых сын с невесткой сообщили Вере Григорьевне, что в центре города на две квартиры обменивается благоустроенный трёхкомнатный коттедж с земельным участком.
Услышав эту новость, Вера Григорьевна, всю жизнь любившая копаться в земле, как-то сразу встрепенулась и, не раздумывая, выпалила:
- А што, ребята! Я бы, пожалуй, с вами пошла!
Уже через несколько дней ребята с матерью отправились глядеть коттедж. Дом понравился всем: три раздельные комнаты, кухня с коридором, туалет и ванная, большая веранда, подпол и во весь дом чердак. Кроме того, в комнатах при паровом отоплении ещё стояли круглые печи. А впридачу ко всему перечисленному – земельный участок соток в семь!
У свекрови квартира была холодной, поэтому она сразу выбрала себе комнату окнами на юг.
- Вот здесь буду жить я!
Сын и сноха, видя, как она довольна, только посмеивались! Уже, выйдя из дома и, взглянув на пустую землю под «своим окном», свекровь радостно выдохнула:
- Ох, и насажу я здесь цветов!
Владелице коттеджа, разъезжающейся с мужем, квартира сына и невестки понравилась больше всех, ранее предложенных, и она с удовольствием приняла их вариант.
Но обмен не состоялся. Узнав, что Вера Григорьевна собирается съехаться с невесткой, родственники предприняли всё, чтобы её отговорить. Сначала она никак не хотела расставаться с мечтой, что будет жить в лучшем по тем временам отдельном доме. Что возле дома, как в деревне, она разведёт грядки с овощами, а, самое главное – цветы! Но свекровь не умела спорить с дочками, особенно с Риммой, и на сей раз ослушаться её не могла. Она всегда верила, что дочки худого ей не посоветуют. А золовки убеждали её, какой у невестки вспыльчивый характер, и если мать съедется с нею, то станет там совсем бесправной.
Лукавили золовки! Не о бесправии матери думали они, а о том, что у невестки там будут одинаковые с матерью права!
Когда мать отказалась, Сергей не стал её неволить. Он прекрасно всё понимал. Невестка, правда, расстроилась, но Сергей был непреклонен:
- Всё! Значит, не судьба! – твёрдо сказал он жене.
В середине восьмидесятых, когда в городе начались перебои с продуктами, Вера Григорьевна вставала в шесть часов утра и шла занимать очередь за мясом. Если мяса привозили немного, и ей доставался один кусок, то она несла его невестке. Если же ей удавалось трижды постоять в очереди и купить три куска мяса, то лучший из них она опять же несла невестке.
Зная, что невестка будет есть пустую картошку с грибами или капустой, но в очереди стоять не станет, свекровь приходила довольная и даже чуть гордая, всем своим видом красноречиво давая понять, что вот, мол, вы на работе, но и я без дела не сижу, мяса вам купила! И, услышав от невестки сказанное несколько раз «спасибо», с чувством выполненного долга удалялась.
К своим детям и родственникам Вера Григорьевна приходила сытой, и на предложение пообедать с ними часто отвечала отказом:
- Не, не буду! Я дома поела!
Но невестка, зная, что свекровь любит котлеты, пельмени и борщ, приготовленные ею, пряча улыбку, ненавязчиво так роняла:
- А у меня сегодня котлеты!
Вера Григорьевна на долю секунды замирала и, в предчувствии вкусного блюда, сказав:
-А я, пожалуй, девка, твоих "коклет" поем! – деловито усаживалась за стол.
По праздникам, когда все родственники собирались вместе, Вера Григорьевна, положив на свою тарелку котлету и только попробовав её, больше к ней уже не прикасалась. Увидев это, Лиля спрашивала:
- Мама, ты чего котлету-то не доела? Невкусно, что ли?
Вера Григорьевна хитрить не умела и отвечала:
- Не понравилась! Вот невестка "коклеты" делает, так ни у кого боле я таких коклет сроду не едала!
Ко всему прочему свекровь была непревзойдённой ягодницей и грибницей. Первой ягодой поспевала морошка и следом черника; затем малина, брусника и последней клюква. За клюквой свекровь даже съездила однажды на лодке с сыном в разлив, но об этом в другой главе.
Проведав, что кто-то уже принёс первую ягоду, Вера Григорьевна, её подруги Анна Крыжонкина и Нюрка-глухая рано поутру отправлялись в лес. Уходили далеко, за несколько километров. Иногда немного плутали, но крестница Веры Григорьевны Неля – учительница географии, подарила ей компас. И после этого они, если теряли направление, то останавливались и Нюрка-глухая говорила:
- Ну-ко, Верка! Давай поглядим на механизьму!
Вера Григорьевна важно доставала искомый предмет, обёрнутый чистой тряпочкой, и в который уж раз объясняла бестолковой Нюрке, что это не «механизьма», а «конпас», пальцем показывая ей синюю и красную стрелки. Но глупая Нюрка плохо разбиралась в географии, лишь была твёрдо уверена в том, что «конпыс» этот не подведёт, и на дорогу Верка их обязательно выведет!
Тем временем старшая дочка Веры Григорьевны уехала в Печору. После отъезда Риммы у свекрови стала плохо двигаться шея – развилась невролгия. А так как в больнице она отродясь не бывала, невестка забегала к ней после работы и делала шейно-плечевой массаж. После первых же растираний, почувствовав улучшение, Вера Григорьевна хвалилась подругам:
- С невесткиного машшажу-то мне сразу полегшало!
Между тем две внучки Веры Григорьевны обе повыходили замуж. Старшая привезла с Севера мужа-красавца, и по всему чувствовалось, что парень свекрови понравился. Вторая внучка вышла замуж за внука её подруги Анны Крыжонкиной. Этого парня она тоже знала с детства. Когда своего избранника привезла её младшая внучка Лиза, по всему было видно, что Вера Григорьевна разочарована. При всей своей наивности она прекрасно разбиралась в людях и на вопрошающий взгляд невестки ответила:
- Что-то, девка, он мне не приглянулся!
Во второй половине восьмидесятых сын и невестка стали замечать, что Вера Григорьевна недомогает. Она ни на что не жаловалась, но стала быстро уставать, часто задрёмывала. Поинтересовавшись у золовок: - Что с матерью? – невестке спокойно объяснили, что это старость.
Переговорив дома с мужем, невестка обратилась к своей приятельнице – заведующей терапевтическим отделением и та, выслушав её, предложила:
- А давай-ка мы её поместим в больницу! Обследуем, поставим диагноз! Не волнуйся, подлечим! – и выписала Вере Григорьевне направление в стационар, которым сама же и руководила.
Невестка пришла к свекрови, всё ей объяснила, успокоила, что ничего страшного с нею не случится. Врачи обнаружат недуг, полечат её. Свекровь как-то сразу воспрянула духом, взяла направление, уверив сноху, что завтра и ляжет в больницу.
На следующий день, возвращаясь с работы, невестка увидела, что у свекрови горит свет. Вера Григорьевна сидела одна, была подавленной и на вопрос снохи: - Почему ты дома? – ответила: - А Римма сказала, чего уж теперь ложиться?
Долго в тот вечер молчал Сергей, да и жена его тоже.
В конце своего последнего лета Вера Григорьевна приехала с сыном на огород. Посидела на лавочке, подставляя своё лицо уже не жаркому в это время солнцу. Взяла лопату и немножко покопалась, а потом долго лежала в доме. Больше на любимом огороде она не была.
Поздней осенью старшая дочь Веры Григорьевны решила обменять свою двухкомнатную «хрущёвку» и квартиру матери на элитное жильё в «сталинском» доме. О такой квартире она мечтала всю жизнь и уже в середине декабря энергичная Римма была готова к переезду.
Понимая, что матери уже ничего не нужно, Сергей перевозить её не стал, лишь разобрал громоздкий шкаф.
Провожали Веру Григорьевну всем подъездом. На улицу вышли все соседи, кто был в это время дома. Жена Барабули, его-то уже не было на свете, уткнулась Вере Григорьевне в плечо и тихо плакала, да и остальные вытирали глаза.
А Вера Григорьевна, каждого погладив, говорила:
- Ну, чево вы, чево? Прощевайте, прощевайте! – и плакала сама.
Римма с удовольствием обустраивала своё новое жильё, а Вера Григорьевна лежала на своей родной оттоманке в самой большой комнате, где было тепло и светло!
Как-то в конце января Сергей зашёл проведать мать. Римма и её двоюродная сестра оклеивали обоями коридор как раз у двери в комнату, где лежала мать. Сергей разделся, прошёл к матери, поздоровался и сел на краешек оттоманки.
- Ну, как ты? – спросил сын.
Мать горестно на него посмотрела и впервые в жизни пожаловалась сыну на свою старшую дочь:
- Ох, Серёжка! Чего ж я с вами тогда не пошла? Ведь не я ей была нужна, а моя квартира!
В прихожей зашушукались, потом Римма демонстративно запела, а Неля прикрыла дверь.
- Не закрывай, Неля, дверь! Не надо! – сказал Сергей. Молчала Вера Григорьевна, молчал, опустив голову, и сын.
Но это был ещё не конец. А прелюдия была такова. Купив новую мебель и закончив ремонт, Римма собралась уезжать в Печору, там ещё находился её муж. Вот тут Вера Григорьевна не на шутку испугалась! Она боялась остаться одна! Она уже чувствовала, что конец близок и, став совсем немощной, не ждала помощи извне. В своей квартире она жила на первом этаже, дверь была всегда открыта. Возвращаясь с работы, заскакивали младшая дочка, невестка и сын. Там у неё были соседи, подруги. А здесь? Кто из её знакомых поднимется на высокий этаж и придёт её проведать в эту хорошо обставленную, но чужую ей квартиру? Она и переехала-то сюда только за тем, чтобы дочь, которую она всегда боготворила, последние дни её жизни провела бы с нею!
Поэтому-то и не стерпела в тот вечер мать. Когда Сергей, удручённый, ушёл домой, Римма, посчитав себя несправедливо обиженной, позвонила Лиле (той не оказалось дома), и другой двоюродной сестре с просьбой срочно придти к ней!
И Вера Григорьевна, стоя на коленях перед Риммой, в присутствии двух своих племянниц, плакала и просила у дочери прощения за то, что вынесла сор из избы, тем самым обидела её, Римму. Отпуская матери грехи, плакала Римма, плакали и двоюродные сёстры, жалея ту и другую.
Сергей об этом судилище узнал только через три года, проговорилась одна из сестёр. С тех пор надломилась его душа, что не может забыть он то предсмертное унижение матери!
В начале февраля свекровь умерла. Сыну позвонили в 11 часов вечера и уже через 20 минут Сергей с женой были у Риммы. Все сёстры сидели в прихожей. Увидев брата, заплакали; что-то рассказывая вошедшим, горевали!
Сергей одиноко стоял на кухне и смотрел в окно, а невестка, чтоб её никто не видел, нашла себе местечко в полутёмном маленьком коридорчике между прихожей и кухней.
Римма поведала о последних часах жизни матери, постепенно разговор переключился на похоронные хлопоты, а невестка сидела молча, лишь тихие слёзы непрерывно текли из её глаз. Она их беззвучно глотала, а они снова текли и текли.
Потом кто-то приезжал, уезжал. Послали за женщиной, чтобы обмыть покойницу, но та не пришла – стояла глубокая ночь. Золовки заохали, говоря, что родственникам по крови этим заниматься нельзя. Невестка последний раз сглотнула слёзы, вышла из уголка и просто сказала:
- Давайте я!
Она не только не занималась ничем подобным, она на выносы покойников никогда не ходила, и представить себе не могла – как следует выполнять этот ритуал?
Золовки застелили пол клеёнками, поставили горячую воду и вынесли тело Веры Григорьевны.
Невестка всё делала правильно! Она ничего не нарушила, совершая этот обряд.
Обмывая голову свекрови, воду из ковша она лила от себя, и волос ложился к волоску, а она в это время шептала:
- Ты уж прости меня, если что не так! Я же неумеха! – и невестке казалось, что свекровь её понимает.
Она не слышала, что за её спиной золовки, удивлённо качая головами, шептали друг другу:
- Ты погляди! Мать-то и руку ей дала, и повернулась сама!
Закончив обмывание и вытерев тело, из узелка, приготовленного матерью, невестка вынула сорочку и также легко надела её на свекровь. Протянув руку за одеждой, она замерла: в узелке лежал рябенький трикотажный костюм, какой Вера Григорьевна надевала по праздникам. Этот костюм когда-то подарила ей невестка.
С тех пор прошло десять лет. Каждую весну на могилу Веры Григорьевны невестка сажает простенькие, как в деревне, цветы: настурцию, бархатцы. Они цветут с июня и до морозов.
Возвращаясь в прошлое, Петровна испытывает чувство щемящей грусти, что время необратимо, и что в том времени была Вера Григорьевна – свекровь, которая четверть века серебряной нитью вышивала её судьбу!
2002 год.
часть вторая "А жизнь продолжается"