Ивану Сарскову, Максиму Громову
…Не убоишься ужасов в ночи,
Стрелы, летящей днем,
Язвы, ходящей во мраке,
Заразы, опустошающей в полночь…
Псалом 90
1.
Их было трое. Потом прибавился еще один. Но годы шли, и, в конце концов, их стало пятнадцать – воинов ли, узников, осужденных на казнь, счастливцев ли, а быть может, горстка имен, которая, как горстка пепла, осталась от большого костра. Я был среди них. Но, кажется, я был шестнадцатым, первым с конца. Почему? Да потому что с меня все это началось, и мною же, по сути дела, закончилось. Когда я уже отходил ко сну, почти каждый вечер, я задавался целью пересчитать их (пересчитать нас), окончательно, но веки смыкались прежде, чем я успевал вспомнить всех. Тут бы следовало привести «список кораблей», но это не хроника и не гробовая доска. Это записка самому себе, которые пишут, когда память становится ненадежна, а забот становится слишком много. Я ведь уже имел небольшой опыт написания таких записок, где было «сначала», а затем «потом», а после еще «потом», но листочек бумаги заканчивался, и приходилось ставить точку. Теперь же я хочу сперва поставить кляксу на пол-листа, а затем уже двигаться от события к событию. О, теперь я уже никогда не остановлюсь – одна только моя физическая кончина сможет оборвать это упоительное и бесполезное деяние. Собственно, тебя, друг, я и увековечил бы в каком-нибудь своем слове, но я не знаю и не хочу знать о дальнейшей судьбе всех своих слов.
Сейчас мне по долгу службы приходится иметь дело с людьми. Иногда это бывают маленькие дети, похожие на старух, с выцветшими глазами и неповоротливым языком, произносящим фразы с железнодорожного вокзала. Про то, что на какую-то станцию прибыл какой-то поезд, и стоянка его шесть минут. А иногда встречаются удивительные люди. Сегодня ко мне пожаловала Катенька с большими зрачками, за которой я давно уже люблю понаблюдать. Я не знаю, что она сделает в следующую секунду, но вся ее будущая судьба передо мной как на ладони. Мы вместе мыли окна, вернее, мыл я, а она подавала то влажную, то сухую тряпку, и разговаривали. История стелет пластами – известняка ли, человеческих ли действий, и я невольно начал повторять через двадцать лет те слова, которые слышал сам, в адрес этой Катеньки. Но вовремя осекся. И продолжали мы свою механическую работу молча, каждый погружен в свои воспоминания. А у нее их было больше, чем у меня – ведь я уже прыгнул через костер и слегка не долетел, а она в настоящее время находится в прыжке, если можно привести такое сравнение. Я путеводная звезда в ее глазах, но как мне хочется упасть на пол перед этим капризным ангелом и кричать о том, что я несчастен, несчастен, несчастен. Толкнуть бы ее поскорее в эту пропасть, чтобы она падала, еще не искушенная, и думала с восторгом, что летит в небо.
А вот я вспоминаю свой школьный коридор. Здание нашей школы было построено стандартной буквой «П», и блуждать по коридорам при такой простоте было не очень интересно. Но я умел и до сих пор умею. Ты рассказывал мне, что однажды, будучи уже сильно взрослым, зашел в школу, где проучился все десять лет, и гулял там. Так вот, я и до тебя часто проделывал такие операции. Ты говорил, что остался совершенно равнодушен, но и я не проливаю слез ностальгии. Мне просто некогда, потому что ниточка, на которой я держусь в этом вязком воздухе нереальности, весьма тонка, и может при любом неверном движении начать тянуться и в итоге лопнуть. А терять-то мне есть чего. То, что я теряю в такие моменты, называется у нас если не счастьем, то уж точно радостью. А глядя на тебя, я понимаю, как тяжело утратить ее навек. И теперь, видя перед собой снежное белое поле, я хочу, чтобы ты возник. Да, здесь и сейчас, передо мною, абсолютно живой и ощутимый – и чтобы ты двигался навстречу ко мне, а я постоял бы, развернулся и пошел прочь. Но ты иди за мной, иди, не останавливайся, по этим сугробам и павшим листьям. Мы идем в никуда, но мы идем, и картинка в калейдоскопе меняется. Это ли не цель?
Чтобы собирать вокруг себя людей, надо излучать. Неважно что – важно лишь, чтобы этой силы было достаточно как для притяжения, так и для отталкивания. Пусть мимо проходящие идут стороной, с завязанными глазами и заткнутыми ушами, но те, кто решится приблизиться, становятся обреченными. Итак, я имел способность излучать. Но при этом всегда ощущал свою и их обреченность, к которой никогда не испытывал страха или иных плохих чувств, а скорее, наоборот – стремился туда, и она, как крылья, несла меня на себе и мной руководила. Однако я имел глупость не просто ждать, когда на мой свет слетятся правильные мошки, а выбирать самому и своим перстом указывать, кому быть, а кому не быть. И если бы у этой истории был герой, он был бы, скорее всего, совершенно спонтанным, и страдал от этого, быть может, неимоверно. Но героя так и не случилось, хотя еще давным-давно водитель одного самосвала протянул мне бумажку, где было написано его Имя. Тогда я поверил ему и начал искать. «Природа в тот год вела себя аномально» - так начиналось бы мое жизнеописание, это я решил и знаю наверняка. Но вот что последовало бы за этим предложением, окутано в сплошную неизвестность, как и то, даст ли мне бог памяти все это восстановить или нет.
И если вначале было Слово, то это слово было Имя, и его я уже знал. Мало того, я знал Имя Антигероя, и вся история раскрывалась предо мною, как книга. Нет, я не читал ее, а писал. Просыпаясь по утрам в невыразимой тоске, я вставал и собирался по своим делам, но в то же время другая часть меня, напившись этой тоской, начинала вершить судьбы. Я весь был пропасть, я стоял на краю самого себя и звал. Но не на помощь, а за собой, вниз, и мне нужны были люди, держащиеся за руки, и держащие за руки меня – с обеих сторон, так, чтобы слева и справа были двое самых со мной нераздельных, самых мною обожествляемых. Герой и антигерой.
И вот я сам постепенно вхожу в свое повествование, а вернее, вливаюсь, так как влажность воздуха сегодня высока, мороза нет, под ногами слякоть, но снег сыплет крупный и к утру все застелет. Я спускаюсь по ступенькам лестницы, потом распахиваю дверь на улицу и внезапно осознаю свою смертность. Сердце начинает стучать скорее, и все мое существо наполняется энергией жизни. Хочется быть сразу повсюду. Проходящий мимо человек произносит в мой адрес какое-то длинное слово, которое я стараюсь запомнить, но так и не запоминаю, и в голове у меня остается только первый слог – «ло». С этим слогом я бегу по лужам искать. Как натасканная собака, я уже не первый год ищу, ищу – то нахожу, а то и нет. Но сегодня-то я обязан найти, потому что эта проклятая черная воронка готова засосать меня в любой момент (та, которую я смертностью назвал), и я вынужден спешить, бежать со всех ног. Образ человека, которого я пытаюсь найти, стоит перед моим внутренним зрением, и я силюсь как бы вызвать его в реальность, воплотить перед собой. Проговариваю его имя, и вот, наконец-то, нахожу лазейку – здание одного музея вырастает у меня на глазах. Дергаю ручку двери (как же она тяжело поддается), миную охранницу и бегу вперед по неосвещенному коридору. Вот, кажется, его дверь. Да, она. Восторженное предвкушение встречи нарастает у меня внутри, давит на все органы. Осторожно я приоткрываю дверь, заглядываю в кабинет и, видя, что он там, быстро захожу. Одними губами я шепчу его имя и знаю, что у меня в этот момент расширяются зрачки. Он поворачивается на стук захлопнувшейся за мной двери, и лицо его тут же принимает страдальческое выражение. Да он, кажется, тут не один – в другом конце комнаты сидит на круглом стуле неизвестная мне женщина. Она не смотрит в мою сторону, а просто молча сидит. Я подхожу к нему, даже, как мне кажется, подпрыгиваю одним прыжком, и обнимаю его за плечи. Чувство чего-то зыбкого, неуловимого, готового вот-вот раствориться, охватывает меня. Теперь из глаз моих льются слезы. Какая глубокая непобедимая печаль. Все в мире печаль, и глаза мои закрываются сами собой, чтобы удержать этот образ немного дольше. Когда я открываю их, то вижу перед своим носом серую шершавую поверхность стены. В детстве мне снились такие сны-трансформации, где один предмет мог запросто превратиться в другой, и цепочке этой не было конца и края.
Руками я ощупываю стену и понимаю, что она совершенно реальна. В следующий миг меня обдает с ног до головы холодом. Я вспоминаю, что сейчас зима, и понимаю, что слишком легко оделся. Оглядеться бы кругом, но я будто бы прирос руками к этой стене, и налитая тяжестью шея не хочет обернуться назад. И тут: цок-цок-цок… чьи-то каблучки застучали в мою сторону. В вязком киселе декабрьских сумерек звук их раздавался излишне гулко, будто бы даже с эхом. Здесь-то я и понял, что нахожусь не снаружи по отношению к стене, а внутри. Надо мной была крыша, да, я был внутри здания. Наконец, у меня хватило сил обернуться, и я увидел позади себя на расстоянии двух шагов незнакомую даму. Она остановилась. Я оторвал руки от этой стены и повернулся полностью к ней. Теперь я смутно помню ее облик, но тогда видел ее довольно ярко, и даже позволил себе пристально ее разглядеть - чувство смущения в тот момент покинуло меня. Могу сказать только, что выглядела она очень даже приятно, и мне сразу понравилась. У нее был добрый взгляд, который даже чем-то напомнил мне взгляд моей Вероники. Не сговариваясь, мы одновременно протянули друг другу руки. Я сжал ее теплую мягкую руку и почему-то почувствовал себя в безопасности. Казалось, ей можно доверять.
Не помню уже, как представился ей я, но она назвала себя Катериной. Спустя какое-то время мы уже сидели с ней на бетонном подоконнике, в пустом проеме незастекленного окна, и пили предложенный ею терпкий чай из термоса. Я все еще не мог понять, где нахожусь, но почему-то все никак не задавал ей этот вопрос. Она говорила те фразы, которые обычно и произносятся при первом знакомстве – о погоде, о политике и прочем. Я слушал в пол-уха, иногда отвечая ей в том же тоне, но сам при этом не отрывал от нее глаз. И вид ее, и голос действовали гипнотически. Я не заметил, как она взяла откуда-то фонарь и поставила его между нами. Потом только увидел, что стало не так темно. Сколько времени мы так просидели, до сих пор остается для меня вопросом, но внезапно я вспомнил, что меня ждут дома, а на дворе уже поздний вечер. «Милая Катерина», - сказал я, перебивая ее, - «Мне домой пора. Ждут меня». Но в свою очередь она не дала мне договорить и, посмотрев на меня лукаво-умоляющим взглядом, попросила еще на немного остаться. Я же не мог ей перечить. Она сняла с подоконника фонарь, переставила его на пол и сказала: «Смотри и повторяй за мной». Легким движением (ей не помешало даже длинное пальто) она забралась на подоконник, выпрямилась в полный рост, раскинула руки и прыгнула в проем. Я весь похолодел. Быстро забравшись следом за ней, я начал всматриваться во тьму, ища ее глазами. Этаж был невысокий. Она бы уже давно должна была приземлиться тем или иным способом, но внизу ее не было видно. «Уж не улетела ли?» - подумал я.
«Ну что же ты не повторяешь?» - раздался над ухом ее голос. Я начал лихорадочно оглядываться, но ее нигде поблизости не было. «Давай, прыгай следом», - говорила она своим мягким ласковым голосом. «Куда?» - спросил я в недоумении. «В окно!» - и засмеялась. Что странно, в тот момент все происходящее не казалось мне чем-то сверхъестественным, но все-таки прыгать было страшновато. Выдохнув (а я все еще стоял на подоконнике), я так же раскинул руки и, пытаясь вообразить, что сейчас полечу, сделал широкий шаг вперед. Нога моя наступила во что-то рыхлое и провалилась туда.
Это был сугроб. Я моментально потерял равновесие и рухнул. Оказалось довольно глубоко и неприятно холодно. Я огляделся. Кругом было белым-бело, ночное видение рассеялось, и передо мной стоял бесцветный и ослепительный зимний день. Первой мыслью моей было не «где я?», а «где Катерина?» Поняв, что все было сон, и мне больше никогда ее не увидеть, я затосковал. Боль в душе была острая, щемящая, и я даже не пытался сдержать слез. Выбравшись из сугроба и отряхнув с одежды снег, я побрел по улице, куда глаза глядят. Я шел и плакал. Такие слезы случались со мной нередко в моменты пробуждения, и долго продолжаться они не могли. Но если бы не эта тоска и не эти слезы, мне пришлось бы умереть раньше своего отмеренного срока, потому что только они дают надежду, которая позволяет жить в этом мире. Пройдя сколько-то метров, я начал потихоньку оглядываться по сторонам и увидел, что нахожусь на довольно узкой и прямой улочке, ведущей к какому-то тупику. Тупиком, кажется, была площадь. А на площади стоял храм с несколькими куполами. Освещение вокруг опять начало меняться, и полуденная яркость сменилась вечерней матовостью и голубизной. Я подумал, что надо двигаться по направлению к храму. Тут я услышал позади себя характерный звон и приближающийся стук колес. В следующую минуту слева от меня пронесся трамвай. Я успел заметить пассажиров, которые прижимались варежками и лицами к запотевшим окнам. Оба вагона были полны людьми. Трамвай дошел до площади и повернул направо, а я в этот момент обратил внимание на вывески по обеим сторонам улицы и на сами дома. Все они были двухэтажные, деревянные, а вывески были написаны краской на досках и прибиты над дверями маленьких магазинчиков. «Булочная», «Галантерея», «Обувь и стельки»… Но ни в одном окне не горел свет, да и прохожие на пути мне не встречались. Сколько я ни шел, храм, выбранный целью, никак ко мне не приближался. Наверное, я плохо оценил расстояние. Но издалека он казался внушительных размеров, несмотря на видимую игрушечность этого городка.
«Все слишком ощутимо. Так не бывает наяву», - помню свои мысли в тот момент, когда я остановился на пути перед очередной вывеской. Вероятно, она была свежеокрашенная, и резкий запах краски пробивал морозный воздух, ударяя в ноздри. Сам воздух был плотен из-за капелек замерзшей воды, двигающихся в нем. Я задрал голову вверх и увидел слабенькую неполную луну где-то сбоку на небосклоне. Голова закружилась, и все поплыло, вернее, даже не поплыло, а стало переворачиваться с ног на голову и смещаться по горизонтали и вертикали. Я уже осознавал себя стоящим по центру улицы меж двух трамвайных линий и чувствовал себя осью, вокруг которой крутилась вся панорама. Внезапно верчение остановилось, и мои глаза оказались устремлены прямо на храм. Тот приближался ко мне, будто его тянули на огромном невидимом тросе. Непонятный и нечаянный вопль вырвался из моей груди, в страхе я заслонил голову и глаза руками, а потом провалился в беспамятство.
2.
Очнись я где-нибудь в темнице, или в самолете, я бы не удивился. А уж очнуться в больничной палате лежащим на койке - дело вообще обыкновенное. «Невралгия» - отчетливо услышал и запомнил я слово. Туда-сюда сновали врачи, но ко мне не приближались. Над ухом гудела аппаратура. Я прекрасно все помнил и осознавал, но повернуться или хотя бы просто поднять голову было тяжело до невозможности. Ко мне подошел доктор и справился о моем самочувствии. Я ответил, что мне очень даже неплохо, и, по своим тогдашним ощущениям, сказал правду. Потом принесли капельницу и оставили меня с нею одного. Судя по всему, в палате я лежал один, либо все остальные крепко спали. Но не было слышно не то что храпа, а даже человеческого дыхания. Вену пощипывало, я смотрел в потолок и, наконец, услышал живой шорох справа от себя.
- Кажется, он спит.
- Нет, глаза открыты.
- Прысни на него водой из распылителя, пусть просыпается.
- Подожди. Он просто заторможенный.
Разговаривали двое. Голоса их были тихие и скрипящие, как у роботов в кино. Мне стало крайне любопытно, что это за люди, и я, собрав все силы, сумел немного повернуть голову вправо. Высоко под потолком раскачивались на тоненьких как проводочки конечностях два совершенно одинаковых существа. Их тела были прозрачны и настолько тонки, а рост так высок, что стоять прямо и не качаться они не могли. На месте голов у них было по стеклянной банке, или, если выразиться точнее, их головы напоминали формой и видом полулитровые банки. Глаз, носа и рта я не заприметил. Однако они чем-то разговаривали и, увидев, что я смотрю в их сторону, обрадовались и одновременно скрипуче засмеялись. «Вы анорексики?» - подумал я и тут же непроизвольно задал им этот вопрос.
- Да, мы анорексики. Теперь ты в наших рядах, - сказали они вместе своим ровным безэмоциональным голосом.
Мне не хотелось дальше вступать с ними в диалог, да и просто смотреть на них было довольно неприятно, хотя не страшно. Но я был чрезвычайно слаб и не мог отвернуться. Они нависали надо мной, и их головы-бутылки качались на высоких истонченных шеях. У меня появилась мысль заснуть, я закрыл глаза, но все равно продолжать видеть их сквозь веки. Но с закрытыми глазами я мог уже разглядеть всю палату. Я просто перемещал зрачок, и угол зрения менялся. Палата была тесная, в ряд стояли четыре койки. Я был крайний слева. А на самой дальней койке от меня лежала девушка, отвернувшись к стене. Ее смоляные длинные и густые волосы были в беспорядке разметаны по подушке. «Ирина!» - вскричал я во внезапный момент узнавания. Видимо, она спала, и я ее разбудил. Глубоко вздохнув и поворочавшись, она медленно перевернулась на другой бок и теперь смотрела на меня. Действительно, это была она – та, о которой я подумал. Я стал разглядывать ее лицо. Оно было розовое и слегка припухшее, словно заплаканное. Взгляд был тяжелый и неосмысленный. Она казалась старше на десяток лет, чем я ее помнил, хотя виделись мы в свой первый и последний раз не так давно. В глазах читалась изможденность и боль, которая тут же передалась мне. «Боже! Что с тобой?» - воскликнул я, - «Ответь!» Но она лежала, уставившись на меня почти не моргая, и молчала. Я легко поднялся, совершенно забыв про свою слабость и про анорексиков, подбежал к ней и присел на корточки возле ее койки. «Скажи хоть слово», - умолял я, тем временем взяв ее руку в свою. Рука была теплая и безвольная. Но она все молчала. И тут я понял, что она просто не может говорить – страдание бывает так сильно, что слова уже не ложатся на язык, и сами мысли будто отключаются и не образуют речь. Мне было нестерпимо ее жалко. Я встал на колени и уткнулся лицом ей в бок, закутанный в одеяло. Я понимал, что говорить что-либо бессмысленно, как бессмысленно и плакать. «Сейчас она умрет, и еще одним дорогим для меня человеком в этой жизни станет меньше», - думал я с несказанной горечью. «Пусть же ей хоть там станет лучше. Ведь не может быть, чтобы душа за такие мучения не была вознаграждена успокоением. Да, только покой – больше ничего не надо. Этого так мало, но это так недостижимо».
«Ирина, если ты попадешь в лучший мир…» - начал я говорить ей, но не досказал, потому что, подняв на нее глаза, увидел, что она уже лежит спокойная и бледная. Спустя минуту прибежали врачи и, сорвав с нее одеяло, начали проверять, работает ли сердце. Я стоял уже чуть поодаль, у окна, и никто не обращал на меня внимания. «Каталку сюда», - крикнул один из врачей в открытую дверь, и спустя несколько минут тело запеленали, погрузили и увезли прочь.
Сейчас я запер все окна и двери и остался один на один с собой в своем собственном доме. Я хотел найти уединения, но на деле будто бы попал в пустую матрешку. Ожидая увидеть внутри нее следующую, и еще следующую, я не увидел ничего, кроме голого нерасписанного дерева, и мне было темно, душно и пусто. На днях я осознал, что никого больше не люблю, и тебя, мой приятель, тоже. Но для того, чтобы творить танец, мне необходимо быть влюбленным, вот и все. А чтобы этот танец был вечным и непрерывным, ты должен быть ответно в меня влюблен. Теперь ничего этого нет, и по моей полупустой комнате гуляет сквозняк свободы. Я неприкаян в своих мыслях и чувствах, и мне легко. Но, в то же время, я не пойму, как такой грандиозный Завод, который мы построили, мог так скоропостижно превратиться в прах. Я отказываюсь это понимать, потому что это противоречит той надежде, что заставляет жить. Завод. Огромное чудище, темный извилистый лабиринт в тысячу цехов. Он все время был так далеко от меня, но теперь, после кончины, мне стоит выглянуть в окно, и я увижу его дымящиеся трубы. Он ждет меня, как верный пес, и я могу даже не торопиться и спокойно дочитать газету, попивая чай. Он все равно никуда не денется от меня, потому что наша зависимость обоюдна и бессмертна. Я подхожу к окну и пристально вглядываюсь в его темные очертания. Глаза начинают слезиться, но после я втягиваюсь в одну из его труб. Мы будто бы приближаемся друг к другу, а после сливаемся в одно.
Как так? Нелепое воспоминание детства, легчайший ветерок предостережения, дохнувший в окно, смогли построить в моем разуме целый миф. Был самый конец весны, каникулы уже начались, и мы, ребята, занимались тем, что играли в волейбол и втайне от родителей лазили через забор на территорию кирпичного завода. Нас разъедало не просто любопытство – все мы испытывали священный ужас приобщения к потустороннему, большому и опасному. Частично завод уже не работал, многие цеха стояли без дела, и когда мы проникали на запретную землю, лишь издали доносились приглушенные механические звуки производства. Мы же исследовали его заброшенную часть. Там были и небольшие пруды с мутной желтоватой водой, и пустые глубокие котлованы, и песчаные насыпи, и безвременно замороженные постройки самых разных назначений и видов. Это был целый мир, который совершенно не походил на тот, привычный, за забором. Нас тянуло туда, и чувство реальной опасности еще больше разжигало в нас этот интерес. Однажды я чуть было не свалился в квадратный проем, находившийся прямо в полу третьего этажа недостроенного цеха. Дыра эта располагалась прямо за поворотом коридора, по которому я бежал, играя с друзьями в прятки. Лишь в одном шаге от нее успел я затормозить. А за минуту до этого, поднимаясь по лестнице, я почувствовал легкий щекотный ветерок за своей спиной, который как бы предупреждал: «Не ходи туда! Там опасно!» Странно, что этого ветерка я испугался больше, чем внезапного прихода осознания своей близкой смерти в тот момент, когда я уже завис над этой дырой, готовый шагнуть в нее.
С тех пор прошло много лет, но Завод меня не оставил. Он будто бы еще прочнее врос корнями в мое подсознание, и его ростки все сильнее пробивались на поверхность. Однажды в задушевном разговоре с Катенькой я решил завести о нем речь, и был сильно удивлен ее реакцией. «А вы знаете, там есть такой страшный пруд, где что-то воет? Я этот пруд больше всего люблю и боюсь! К нему только подойдешь на берег – оно и завоет. Жутко!» И с восторгом на меня посмотрела. Я чуть было не воскликнул: «Откуда ты можешь знать об этом?», но вовремя прикусил язык. Катенька в голос засмеялась. «А пойдемте сейчас туда», - предложила она спустя миг уже серьезным голосом. Я бы показался ей трусом, если не согласился бы. Мы пробирались по сугробам в темноте, шли по стене, освещая себе путь тусклыми фонарями. Она вела меня. Честное слово, я пошел бы впереди, но ни в какую не мог вспомнить дорогу. «Вот!» - сказала она мне, и я увидел возле стены горку кирпичей, положенных так, что можно было подняться по ним и перелезть через забор. «Я первая, а ты за мной», - велела она, и я не смел ослушаться, - «И будь осторожен. Там собаки». Она перемахнула через забор и уже с той стороны окликнула меня. Я неуклюже последовал за ней. Там меня ждала Вероника, а Катеньки уже нигде не было.
Фонарь из моих рук сам собой куда-то делся, но освещение и без того было достаточно яркое. На Веронике была меховая, кажется, песцовая серая шапка, которая очень ей шла, и серое же пальто. Глаза были сильно подведены черным, что делало ее старше своих лет и похожей на цыганку. Сыпал блестящий мелкий снег. Она стояла и улыбалась мне. А кругом был спящий Завод, лишь в отдалении на проходной лаяли сторожевые собаки. «Я думал, он и в ночную смену работает», - сказал я. Она пожала плечами, и мы двинулись по узкой вытоптанной тропке вперед, к трехэтажному зданию. «Там есть дырка в стене – по ней можно пролезть в карцер, но надо быть осторожным, чтобы не наткнуться на бомжей». «Да знаю я про эту дырку. В том-то все и дело, что постоянно сыплется на голову, ни черта не видно в темноте, да еще и бомжатник этот». «Что поделаешь». «Да то и поделаешь, что лучше бы мы к часовне завернули, или на худой конец к танцплощадке. Там хоть светло». «Нет, не разговаривай». Мы спорили с Вероникой, но, тем не менее, неуклонно двигались к трехэтажке, куда она так стремилась. Фонарей на пути становилось все меньше, и я беспокоился. «Давай я пойду впереди», - сказал я, - «А то ты здесь ноги переломаешь». Она не стала спорить. Почти в кромешной темноте, на ощупь, мы нашли дверь, вернее, то, что от нее осталось. Где-то сверху зажегся яркий луч искусственного света и осветил помещение, куда мы попали. Здание было очень ветхое, кирпичное, и стены местами обрушились, образуя сквозные дыры. Мы стояли на металлическом навесе, а под нами был целый бассейн воды, в которой отражался луч мощного прожектора. Беззвучно капало с верхних этажей, так, что получались неширокие круги на воде. Дно в темноте было не разглядеть, но чувствовалось, что оно неглубокое. Мы постояли несколько минут и направились дальше, вскоре попав в пустую комнату с одним большим окном. Свет попадал и сюда. Я различал некоторые надписи на стенах, те, которые были покрупнее. Запомнилось, что прямо по центру одной из стен было жирно написано «Yellow submarine». Мне тут же вспомнился мотив припева известной английской песенки. Мы оглядели комнату и, не найдя ничего для себя интересного, решили подняться наверх. Внезапно я понял, что загадочным прожектором было не что иное, как огромная полная луна, глядящая с неба. «Слышишь, как воют собаки?» - спросил я Веронику. Но она уже стояла возле кирпичной стены и что-то выковыривала в ней ключом. «Что тут?» - поинтересовался я. «Да лазейку ищу», - отозвалась она, - «И не нахожу что-то». Внезапно сзади послышался шелест, и нас обдало ветром. Мы разом обернулись. По темной комнате плавно кружился черный силуэт. К моему облегчению это оказалось всего-навсего птицей, хотя и не маленькой – это стало ясно, когда она уселась на окно. «Откуда птица взялась среди ночи?» - было моей первой мыслью, когда отхлынул испуг. Тут я посмотрел на Веронику – она с ужасом в глазах вжалась в стену, которую только что ковыряла. «Нет!» - закричала она хриплым голосом, - «Нет!» И я не успел ничего сделать, как птица превратилась в огромного кота, который ощетинился и бросился с когтями на Веронику. Та кричала, а я пытался отодрать зверя от ее одежд. Мне с трудом это удалось, но как только кот оказался в моих руках, он переключил свою ярость с нее на меня и начал грызть зубами и царапаться. Я еле нащупал его горло и начал душить, понимая, что если не я, то он меня убьет. Наконец, кот начал сипеть, и я почувствовал, что он испускает дух. Глаза его напоследок сверкнули желтым, и тут он начал стремительно приобретать другую форму. Я ничего не успевал понять, как вдруг он превратился в голубя прямо в моих руках, в мертвого голубя. Я держал за горло труп голубя, стоя при этом в детской беседке на площадке своего двора.
3.
В этой главе я стану женщиной, которой предстоит сделать выбор. Женщиной, которая уже не так юна, как ей самой хотелось бы. Той, что в пятнадцать лет знала и могла больше, чем в двадцать пять. Той, которая живет во мне и сводит все дороги в одну, как это заложено в ее природе. Ее зовут Хаос, и она теперь - это я.
Вечно одержимая, я четверть века металась, как мышка, по своей клетушке, которая имела свойство расширяться и вновь сжиматься в моем сознании. Я искала своего освободителя, а встретила Tentator. Он выглядел грозно и внушал мне ужас, разговаривая тихим и холодным голосом. Когда он начинал говорить, ему невозможно было возражать, а когда он приказывал, ослушаться я боялась. Но этот страх имел место только наяву, а во снах же он превращался в щупленького писклявого мужичка, который, несмотря на свою норовистость, сам всего боялся. Я никак не могла сочетать в своем уме эти два разных образа одного человека. Ведь и меня при нем становилось тоже двое – когда Tentator был суровый и авторитарный, я сжималась в жалкий комок, не способный произнести слова, а когда же он менял личину, мне делалось смешно и жаль его самого. Я при этом оживала и становилась сама собой – той, которой была прежде, когда-то давно, и которую так старалась сберечь в себе.
Теплое и холодное. Светлое и темное. Даже если человек теряет разум, интуиция его продолжает работать и распознавать. Только вот вне разума ее слова нечем услышать. Сейчас во мне говорит Tentator, и мне, увы, не под силу заставить его замолчать. Он сидит во мне постоянно, принимая то одно, то другое обличие, и я крайне устаю от этого. Только ложась в кровать, я вздыхаю с облегчением, потому что знаю, что скоро усну и избавлюсь от него на время. В детстве я мучилась ночными кошмарами, но сейчас любой неприятный сон кажется мне гораздо светлее яви. Когда я погибну, я буду путешествовать по снам, и это будет мое посмертное существование. Бывают сны, из которых не хочется уходить, а бывает и напротив. Будут и те, и другие. Если собрать все сны в одно помещение, развесить по стенам и расставить по углам – получится один большой музей, Эрмитаж. Он и будет моим вечным домом и пристанищем.
Я с детства тосковала по Герою. Тоска эта была вначале неосознанной, смутной. Мне, как и многим, нравились герои книжек и фильмов, они поселялись в моих мечтах, пока я не встретила настоящую Героиню. Я шла однажды по улице своего родного города, это было позднее утро выходного дня. Навстречу мне двигались три женщины. Когда мы поравнялись, они преградили мне дорогу, и не давали пройти. Я смотрела на них снизу вверх и видела, что волосы одной из них – той, что по центру, были покрашены в огненно-рыжий цвет, а сама она была очень красива на мой вкус. Обе руки ее были плотно перебинтованы по самые локти. Она представилась мне Кетасой. Имена двух других я не запомнила, но разглядеть их успела. Одна была тоже хороша собой, но на Кетасу совсем не похожа. Вид ее был гораздо скромнее, цвета одежды и волос приглушеннее. А третья сильно напоминала внешностью цыганку. Они сказали мне, что они ведьмы, и еще что-то, но это я забыла. Потом я вернулась домой и села за фортепиано. Я услышала, как в дверь позвонили. Открыл кто-то из моих домашних. Меня позвали, и мне пришлось выйти в подъезд. Как только я вышла на лестничную клетку, освещенную солнцем, дверь моей квартиры захлопнулась за спиной. А передо мной стояли они, все трое. Кетаса положила свою перебинтованную руку мне на плечо и сказала своим сестрам: «Смотрите: это моя наследница. Куда пойду я, туда и она. Когда я умру, она продолжит мой путь». Она спустилась на пару ступенек вниз и сказала мне: «Идем за мной». Я замотала головой, сама пытаясь нащупать ручку двери и попасть обратно в квартиру. Дверь же оказалась наглухо заперта, как это часто бывает в таких снах. Цыганка подошла ко мне и сказала насмешливо: «Если ты откажешься за ней идти, мы размотаем бинты». Я молчала, не двигаясь с места. Тогда двое подошли к Кетасе, взяли ее руки и начали развязывать бинты. Страшная иссиня-бурая гниль показалась наружу, и до моих ноздрей донесся смрад разложения. «Я дотронусь до тебя, если ты не согласишься», - сказала Кетаса спокойно, глядя мне в глаза. Потеряв рассудок, в страхе я закричала, что согласна, и проснулась в поту.
После этого события моя жизнь потеряла свою былую безоблачность. Сон этот ознаменовал начало тяжелой душевной болезни. Врачи, кажется, не могли понять толком, что со мной происходит, и назначали мне подавляющие психику таблетки, от которых порой становилось еще хуже. Иногда у меня наступали краткие периоды улучшения, в которые я могла спокойно жить. Но после таких просветов мрак сгущался с каждым разом еще с большей силой. Бывало, я доходила до полного отчаяния – падала на кровать и кричала в подушку от ужаса и боли, раздиравших меня изнутри. Такие приступы могли случаться по несколько раз в сутки. Бывало, что я, впав в исступление рассудка, забивалась в темный угол, закрывала голову руками и сидела там. Часто эти два состояния сменяли друг друга поочередно. Много раз я хотела покончить с собой, но в последний момент останавливалась – не столько страх, сколько та самая надежда не давали мне сделать это. Что-то самое светлое, самое замечательное, хрупкое и невозможное всплывало в неясных образах передо мной. То, чего я никогда больше не увижу, если выберу смерть. Я не могла все это разбить и продолжала жить и мучиться. Но демонские прислужники, так желавшие казнить мою душу, не отступали, и однажды я перешла черту - спокойно и механично сделала петлю и повесилась. Вышло, что я осталась в живых. Тут-то мне и повстречался мой Герой.
Конечно, я назвала его тем именем, которое дал мне на бумажке водитель самосвала. Спустя недолгое время он стал моим Женихом. Вспоминая его, я вспоминаю улицы, улицы, улицы. Длинные проспекты и цветы, которых было много, и которым мы теряли счет. Мы сидели с ним, разговаривали, и я была счастлива. Больше ничего не было нужно. Долгожданный свет озарил мою душу – я впервые видела его воочию, и сама не могла в это поверить. Все кругом было необратимый торжествующий свет, растворяющий весь ужас и тоску. Я дождалась этого, хотя могла бы и не дожить совсем немного. Он, мой Жених, высек из глаз моих печаль, а из сердца тяжесть. Новая жизнь ждала меня, и я входила в нее без страха и сомнений.
Но дни радости были сочтены, и однажды, когда мой Жених попрощался со мной до завтра и ушел к себе домой, меня посетил Tentator. Я знала, что он явился с тем, чтобы меня напугать и смутить, и первый раз не поддалась. Во второй раз он привел с собой свою подругу Эстер, и они пригласили меня на званый вечер. Мы гуляли втроем по залам, смеялись и разговаривали, то и дело нам подносили шампанское. Tentator тогда был очень учтив с нами, дамами, и непрерывно делал нам по очереди комплименты. «Ты, Эстер, сегодня особенно красива, но при этом так грустна. Посмотри на Хаос – она надела свои ожерелья и не думает ни о чем мрачном, пьет и веселится». «А ты, Хаос, за словом в карман не полезешь, остроумия у тебя, как выясняется, не отнять. О, если бы вас двоих соединить в одно целое – какая бы получилась мечта!» Потом, когда мы выпили изрядно, Tentator начал признаваться нам в любви. Голос его сделался серьезен и тих, и он позвал нас обеих выйти на балкон. На улице уже было темно, но птицы в саду не смолкали, потому что в ту пору была весна. Кажется, Tentator всерьез волновался, глаза его горели, а голос слегка дрожал. Он взял в свои руки наши с Эстер и шепотом произнес: «Я люблю вас обеих и не знаю, какую выбрать. Лучше бы все это был сон, и я сейчас проснулся. Вы губите меня. Эстер холодная и колкая, как стекло – к ней не подступиться. Хаос горячая и живая. Решите же между собой, кому я нужнее. Если хоть одна из вас согласится со мной быть, я стану самым счастливым человеком на всей земле, знайте это». Он остался стоять на балконе, а мы с Эстер зашли обратно в душную залу, где нас закружили в танцах и развели другие кавалеры. Танцуя с одним, со вторым, с третьим, я думала – где же мой Жених? Тяжелое впечатление от слов Tentator не оставляло меня, и я тоже хотела поскорее проснуться и все забыть. Но это был не сон.
Уже под утро на ватных ногах я пришла к себе домой и завалилась в постель. Чувство омерзения и гадливости к Tentator смешивалось во мне с трепетной любовью к моему Жениху. Чтобы успокоиться, я гладила себя по руке и уговаривала, что все пройдет и будет хорошо. Вместе с восходом солнца ко мне пришел мой Жених. Он был так добр, так чист и светел, что буря в душе начала постепенно утихать. В то утро мы решили повенчаться.
Следующая встреча с Tentator произошла очень скоро. Совершенно случайно мы столкнулись с ним нос к носу на рынке, где я покупала овощи и фрукты. Так получилось, что он позвал меня после обеда погулять по парку, и я согласилась. Листья на деревьях только начали распускаться, и птичье пение не смолкало. Я радовалась расцвету весны, но присутствие мрачного и тяжелого рядом сдавливало сердце. Tentator говорил, что, хоть я и мила во всем, больше всех на свете он любит Эстер. И что ему нестерпимо грустно от того, что он проводит это счастливейшее время года в одиночестве, то есть без нее. Он водил меня взад-вперед по аллеям и вел сам с собою свои грустные беседы о Эстер, а я только изредка кивала. Мне хотелось одного – побыстрее избавиться и, наконец, повидаться со своим Женихом, с которым мы были уже несколько недель в вынужденной разлуке. Я знала, что только он способен меня спасти от этой беды.
Подходил к концу май, и у меня грянуло сезонное обострение болезни. В таком виде я не хотела показываться на глаза Жениху и страдала одна в своем доме. Ему я говорила, что у меня все хорошо и обещала скоро встретиться. Несомненно, он чувствовал по моему голосу, что не все в порядке, но не хотел меня тревожить и заставлять страдать еще сильнее. Даже на расстоянии я ощущала его сопереживание и поддержку, и это дало мне сил вскоре выбраться.
Но коварный Tentator теперь прокрался в мои сны и не давал мне покоя по ночам. Он постоянно сравнивал меня с Эстер и, видимо, хотел сотворить из меня ее копию. Он становился все мрачнее и деспотичнее, заставляя меня то садиться на голодную диету, чтобы похудеть до ее размера, то штудировать занудные книги, чтобы стать такой же начитанной, как она. Жених прекрасно видел, что меня что-то мучит и, думая, что не может помочь, несказанно печалился сам. Но все-таки он помогал мне – лишь в его присутствии уже прочно поселившийся во мне Tentator становился маленьким, жалким и писклявым, и я переставала перед ним робеть. Однако стоило Жениху покинуть меня на время, как Tentator набирал свою силу и приступал ко мне с новыми пытками.
Однажды я не выдержала и рассказала все Жениху. Это произошло после того, как Tentator впервые избил меня резиновой дубинкой. Хорошо, что он не имел возможности достать меня наяву, и эта отвратительная сцена случилась во сне. Но такие сны не давали мне возможности отдыхать, и я была изнурена до крайности. Жених выслушал меня и сказал, что теперь все наладится – хорошо, что я, наконец, открылась ему. Теперь мы твердо решили венчаться и выбрали подходящий день.
Это было светлое солнечное утро. Я была в сияющем, как снег, белом платье, а он был в таком же белом костюме. «Вот он – мой настоящий Герой, которого я так искала», - подумала я тогда, взглянув на него. Мне было хорошо и свободно, когда мы шли к церкви, и потом тоже. Я знала, что если плохое когда-нибудь и случится со мной, то я приму его без страха и не паду под его тяжестью, как было в тот раз. Да и что теперь могло быть для меня страшно? Все было пережито, прежняя я была похоронена, и от былой муки остались только смутные воспоминания и Tentator во снах.
Когда священник совершал обряд, я стояла вся в трепете. Вероятно, я была очень бледна, и кто-то из присутствующих протянул мне носовой платок, смоченный холодной водой, чтобы я не упала в обморок. Солнечный свет пробивался сквозь голубые витражи в стенах храма и становился зеленоватым. Я почему-то сфокусировала зрение на этом свете и смотрела в него безотрывно. Он заполнял собой все пахнущее ладаном пространство. А потом внезапно настала пульсирующая красными точками тьма, которая бывает при потере сознания. Оно отключилось у меня не полностью – я чувствовала, как меня поднимают чьи-то руки, много рук, и кладут на что-то жесткое. Шелест голосов послышался со всех сторон. Повеяло прохладой. Когда я открыла глаза, надо мной стояли люди. Священник обмахивал меня покрывалом. Все смотрели на меня с сочувствием. Поняв, что я смутила своим обмороком людей, я заулыбалась им и начала говорить, что уже полностью пришла в себя. Но они смотрели на меня как-то странно. Мне помогли сесть на скамью, на которой я до этого лежала. Голова еще немного кружилась. «Помогите ей оправиться, люди, а меня ждут там», - произнес священник и указал на стоящую поодаль пару в светлых одеждах. Я повернула голову и, о Боже, что я увидела! Это был мой Жених, и он держал за руку Эстер. В мою сторону они не смотрели. Священник подошел к ним и начал их венчать, а я встала со скамьи и медленно, как во сне, пошла к выходу. Там я облокотилась о стену храма, запрокинула голову в небо и простояла так неизвестно сколько времени.
Привел в чувство меня веселый шум толпы, выходящей из храма после венчания. Впереди всех шли мой Жених и Эстер. «Что ты делаешь?» - закричала я и простерла к нему руки, и только тогда он обратил на меня свой взгляд. «Объяснись с ней», - сказала ему Эстер, - «Так нехорошо». Тогда он подошел ко мне и тихо спокойно сказал, что вынужден был так поступить, потому что жизнь не предоставила ему выбора, что он желает мне всего самого наилучшего и хочет по-прежнему оставаться моим другом. На этом он попрощался со мной, и они начали удаляться. Я пошла за ними, и никто не обернулся на меня. «Это не он, это Tentator», - понимала я, - «Он забрал у меня Жениха».
Я дошла до церковных ворот, и тут меня окликнул человек, постригающий кусты. То ли это был садовник, то ли священник – я не разобрала. Но одет он был в длинное и черное. Я подошла к нему, и он заговорил первым.
«Я знаю, дочь, в какой ты сейчас скорби. Но мужайся – путь только начинается, и крест не бывает легким. Все, что заставляет тебя страдать – это твоя гордость. А гордость начинается там, где заканчивается любовь. В тебе нет любви, и потому ты несчастлива. Прости их искренне, и радость вернется». Тут я впервые подняла глаза на его лицо. Оно излучало спокойствие и благость. Я посмотрела на него с минуту, а потом повернулась и пошла домой.
Мне ничего уже не было понятно. Я вспомнила, как однажды во сне Tentator признался мне, что тянется ко мне из-за моего душевного хаоса. Это тогда показалось мне очень странным. «Больше всего я дорожу порядком своего мировоззрения. А ты же несешь в себе разрушительную силу. Мы все в глубине души хотим спрыгнуть с крыши высокого дома, когда подходим к краю, и ты для меня – такой прыжок. Но с другой стороны и ты никак не можешь сказать мне «прощай» из-за того, что чувствуешь мою внутреннюю гармонию, которой нет у тебя. Если ты сделаешь выбор в мою пользу, то сгноишь себя заживо, но если ты выберешь то, другое, никто не знает, что тебя будет впредь ожидать. И в том, и в другом случае настанет момент, когда ты горячо раскаешься, но выбор будет уже сделан». «А если я откажусь выбирать?» - задала я ему вопрос. «Тогда ты умрешь», - сказал он просто. Почему-то мне вспомнился этот разговор. Я дошла до дома, кое-как поднялась по лестнице на свой этаж, подошла к двери и вынула ключи, но открыть ее у меня уже не хватило сил. Я села прямо на пол, опершись спиной о дверь. В ушах стучало сердце, и почему-то пела песенка про желтую подводную лодку. «Боже мой», - вздохнула я, закрывая глаза. Передо мной из небытия возник Tentator и, смеясь, начал читать мне по списку мои «грехи». Их было великое множество. Когда он закончил, то сделал паузу, а после произнес: «Больше ты не нужна мне». И испарился туда же, откуда возник. Я уже смутно различала подъезд, в котором сидела, прислонившись к двери, а больше видела перед глазами образы своего далекого прошлого. Три ведьмы из детского сна манили меня за собой, стоя в ярком свете. Вот и не донесла твоего креста я, Кетаса. Потом промелькнули передо мной лица всех моих родных, затем какая-то солнечная лужайка, и постепенно все смылось в одно неясное пятно. Оно еще продержалось некоторое время перед моими глазами, а после угасло окончательно.
4.
Подъемники внутри стеклянного корпуса здания сновали вверх и вниз, грубые, тяжелые, но стремительные. Они перевозили людей на Завод и обратно, ни на минуту не прекращая свою работу. Грохот их был слышен с улицы, где мы стояли с Forestari, глядя то на здание, то на испещренный ямами ландшафт, простирающийся со всех сторон. Идти или не идти? Мы были уже полностью собраны и проснулись специально в шесть утра, чтобы успеть доехать и попасть к первой смене, но достигнув уже самой проходной, оба засомневались. У Forestari был за спиной большой тяжелый рюкзак, куда он сложил все необходимые вещи, а ноги его были обуты в солдатские сапоги на шнуровке. Я же был одет во все спортивное, и также нес сзади походный рюкзак со всем своим незатейливым барахлом. «Черт возьми! Может, повернем обратно?» - говорил взгляд моего спутника, когда я искоса посматривал на него. Он, думаю, читал в моих глазах то же самое. Но вот металлические двери разошлись, и внутрь посыпал народ, ожидающий вместе с нами. Я дернул Forestari за рукав, и мы вошли в числе последних. На проходной мы показали свои паспорта, раскрыли рюкзаки, в которые никто особо не стал заглядывать, и вызвали подъемник. С нами внутрь кабины зашла полная женщина с двумя авоськами картошки и всю дорогу ворчала, что от нас несет перегаром. Это была чистая ложь, но ни я, ни Forestari не решились ввязываться в склоку. Кабина тряслась ужасно. Стены ее были прозрачными, и по дороге мы имели возможность наблюдать Завод во всем его великолепии. Ведь нам надо было ехать до конечной – туда, где начиналась уже заброшенная его часть. Тетка высадилась вместе с нами, подхватила свои авоськи и, хмыкнув, направилась в сторону садоводства. Наверное, она ожидала, что мы поможем ей донести ношу, но не тут-то было. Она пошла прямо по обочине наезженной дороги, а мы повернули на узенькую тропку, как нам велела поступить карта местности. Идти пришлось довольно долго по грязи и колдобинам. Тропка все время петляла, разветвлялась, и Forestari то и дело сворачивал и разворачивал карту. Наконец, показались характерного вида строения. Мы прибавили шагу и утонули в еще большей булькающей грязи. Ходила легенда, что строительство этой части Завода заглохло по той причине, что строить начали на болоте. Вероятно, в этом была доля правды.
Здание, с которым мы поравнялись, было весьма необычной формы. Как дети любят рисовать солнышко, так и эта постройка имела цилиндрический центр, от которого расходились во все стороны лучи. Их было шесть. Одно крыло смотрело прямо на нас, то есть, если ориентироваться по компасу, на восток, и мы решили с него начать. Немного перекусив взятым Forestari батоном, так как успели проголодаться в дороге, мы приступили к вскрытию замка. Я был менее опытен в таких делах, и предоставил это дело ему. У него же имелась универсальная отмычка, уже не раз испробованная на всевозможных дверях. Замок легко поддался, и мы с замиранием сердца вошли внутрь. Перед нами простирался длинный узкий коридор со множеством окон. Пола как такового не было, внизу была та же грязь, смешанная с песком. Будто бы все еще сомневаясь, Forestari начал медленно продвигаться вперед, оглядываясь на меня. Моя же тревога к тому времени сошла на нет, и я шепотом поторопил его.
В конце коридора оказалась еще одна дверь, которую мы взломали тем же способом. А вот за ней нашему взору предстала картина поинтереснее: это была огромная круглая зала с большим числом мертвой заржавевшей техники. Когда мы все внимательно осмотрели, удовлетворив свое любопытство, то решили свериться с заготовленными мною зарисовками из сновидений. Оставалось большим вопросом, имеют ли они чего-либо общего с реальным Заводом, но ничем другим мы не располагали. Нам нужен был лаз под землю, находящийся в подвале одного из цехов, но какого именно, мы оба не знали. Отпирая дверь за дверью, мы рыскали по самым разным помещениям до того, как начало смеркаться, и устали смертельно. Уже не хотелось ни есть, ни пить. Мы присели на взятые с собой складные брезентовые стулья, и по очереди тупым взглядом продолжали рассматривать его карту и мои зарисовки.
Но тут раздался звук. Мы замерли и начали вслушиваться. Звук медленно приближался, и вскоре мы различили его интонации – какой-то человек пел высоким голосом песню и одновременно двигался в нашу сторону. Когда послышались шаги, раздающиеся эхом от бетонных стен, а голос стал совсем рядом, мне сделалось по-настоящему не по себе. Forestari смотрел на меня и, кажется, весь дрожал. Вскоре все стало ясно, да только не до конца: из-за поворота коридора к нам вышла молодая девушка, которая и напевала песенку. Увидев нас, она ничуть не удивилась, зато мы остолбенели от неожиданности. Словно сговорившись, мы с Forestari вскочили со своих стульев и быстрым движением выхватили из карманов по газовому баллончику. (Это было единственное оружие, пронесенное нами на Завод. Ну и дураками же мы выглядели в глазах этой девушки, как оказалось впоследствии). Наши с ней взгляды сошлись, и через несколько секунд я понял, что лицо мне знакомо. А еще через несколько узнал в ней Катерину.
«Не бабье это дело, по объектам шастать», - проворчал недовольно Forestari, когда мы выходили все втроем в ночь на свежий воздух, освещая себе путь фонарями. Но ему пришлось потерпеть, потому что Катерина заявила нам, что знает, где находится наш лаз, и нам оставалось только поверить ей на слово. И она не соврала – действительно, следуя за ней, мы пришли в тот самый цех, который мне снился. «Вот вам ваш люк, спускайтесь, если невтерпеж», - сказала она, зевая, - «А я переночую пока здесь». Она достала из своей маленькой сумочки огромное пушистое покрывало, расстелила его прямо на бетонном полу и улеглась сверху. Мы с Forestari в недоумении переглянулись, пожелали ей спокойной ночи, а сами полезли в люк. Спуск был очень узким и неудобным, подножки осыпались, и, так как я лез первым, все сыпалось мне на голову. «Эй, там! Осторожнее с населением!» - слабо донесся сверху голос, и мы поняли, что о нас беспокоится Катерина. Хорошо хоть, что спускаться пришлось не очень глубоко, и вскоре мы оказались там, где нам нужно. Удивительно, но пока все в точности совпадало с моими снами. Цех, куда мы попали, был освещен сверху луной, как в тот вечер с Вероникой, стены его были исписаны хронографическими надписями – кто и когда здесь был и кого любил. В воду капали редкие капли и оставляли круги. Щемящее чувство ностальгии охватило меня, и я неподвижно стоял над водой, вспоминая, пока меня не толкнул в бок Forestari. «Если все это тоже сон, то не буди меня», - сказал я ему, и он понял и отошел. «Все так как тогда, да только Вероники рядом нет», - думал я с горечью, - «И стоило сюда из-за этого так рваться?»
Мои печальные размышления прервал яркий свет фонаря, ударивший мне прямо в глаза. В пустом оконном проеме, прямо напротив меня, стояла человеческая фигура. В ответ я направил на нее свой фонарь, и чуть не оступился и не угодил в воду – это была Вероника. Я вскрикнул и, забыв про Forestari, хотел двинуться к ней. Но нас разделяла вода. Увидев, что кое-где из воды торчат металлические пластины, я начал осторожно переступать с одной на другую, и таким путем перебрался на тот берег. Вероника спрыгнула с окна. Мы обнялись. «Я здесь не одна», - она предупредила меня, - «Со мной Ирина и еще кое-кто». И добавила: «Вы обязательно друг другу понравитесь». Тут и я вспомнил, что тоже прибыл сюда не один и обернулся назад, но Forestari уже пробирался на наш берег.
Мы вышли на заснеженное и освещенное лунным сиянием поле. Нас было семеро – четыре девушки, знакомы из которых мне были только Вероника и Ирина, какой-то мальчик и я с Forestari. Мы брели по насту, но он не проваливался под тяжестью наших шагов. По дороге мы познакомились. Двух других девушек звали Хаос и Амалия, а имя парня я забыл, но оно показалось мне тоже очень необычным. Я не решался спросить, куда мы идем, но мне и без того в те минуты было хорошо – идти просто, безо всякой цели, куда глядят глаза, по необъятному миру с тихими людьми. «Сейчас зима, но скоро мы придем в лето», - тихо произнесла Хаос, и это была первая сказанная ею фраза. Чем больше я смотрел на Хаос, тем больше она казалась мне уже когда-то виденной. Чувство глубокого родства связывало меня с ней, но откуда оно идет, понять я пока не мог. Ирина и Вероника были моими ушедшими подругами, а Амалия казалась мне, напротив, чем-то далеким, как космос, и таким же ледяным. Парень не отпускал ее руки и, казалось, тоже весь замерзал от источаемого ею холода.
Светало, потом снова темнело, опять светало, а мы все шли. Снежная пустошь лежала по всем четырем сторонам от нас. Но, наконец, наст стал более хрупок и покрылся маленькими капельками воды, из-за облаков стало проглядывать солнце, и вскоре я заметил, что снега под ногами нет вовсе, а хлюпает слякоть, и через ворох прошлогодних листьев пробивается первая хилая трава.
Когда лето уже было в разгаре, мы подошли к воротам города и остановились. Нам нужно было выбрать, кто из нас пойдет первым на разведку, потому что место было для всех нас совершенно новым и неизвестным. Пока мы думали, сзади послышался стук каблучков, и я увидел, что к нам бежит радостная Катерина. Она обнялась с каждой из девушек и с парнем, и только после этого поздоровалась со мной и Forestari. «Я-то свободно туда пройду, а вот эти двое со своим багажом – не знаю», - сказала она и показала рукой на нас. Рюкзаки пришлось бросить у ворот.
Теперь нас было восемь, и мы шли по городу, который весь состоял, как оказалось, из небольшой часовни и разбитого вокруг нее рынка. «Сегодня просто не базарный день», - пояснила Катерина, которая, кажется, и тут все знала, - «Поэтому так мало людей кругом. Все там, за стеной, на Заводе прохлаждаются». Но все-таки мы нашли какую-то одиночную торговку, купили у нее местных радиоактивных помидоров и присели на ступенях часовни отдохнуть. Надо было еще разбить палатки и подготовить все ко сну, ведь уже вечерело.
Ночь здесь была северная, холодная и светлая. Мне не спалось, и я выбрался наружу подышать и побродить по ночному городу. Звуки и запахи Завода доносились и сюда, что было немудрено – ведь Завод окружал город со всех сторон. Помимо химии пахло весной, и ко всему этому примешивался запах гари. Ветер нес ее с востока. Я решил пойти посмотреть, что горит, и шел, пока не увидел на горизонте черный дым. Горела часовня, у которой мы перекусывали днем. Я решительно направился к ней. Видимо, загорелось совсем недавно. Пламя шло с колокольни, и я почему-то подумал, что это поджог, и что я еще могу успеть поймать виновных. Я беспрепятственно забежал внутрь, потому что дверей вовсе не было, и первым делом огляделся по сторонам. На кирпичных стенах не было ни одной фрески, пол был земляной, но под самым потолком первого этажа висела большая икона Спаса, одна единственная. В следующий миг произошло нечто поразительное – я упал на колени и начал неистово молиться перед ней, весь захлебываясь слезами. Пожар разгорался яростнее, все было в дыму, а я все никак не мог уйти и продолжал молиться, сам не понимая, что происходит со мной. Потом я видел со стороны, как я встал, выпрямился во весь рост и, защищая голову руками от падающих досок, продолжал стоять и смотреть. Мое сознание было отдельно от тела, и я никак не мог приказать ему покинуть это смертельно опасное место. Наконец, я увидел, как пламя объяло икону. Лик, изображенный на ней, на секунду вспыхнул во всей своей жуткой и непобедимой красоте, а в следующий миг вся икона с треском обрушилась на землю. Я выбежал из часовни, продолжая следить за собой со стороны.
Дальше все разворачивалось стремительно. Я добежал до своего палаточного городка, разбудил всех спящих, и все, бросив вещи, в чем были, бежали из города. По дороге от нас отстала Катерина, либо вообще не стала бежать с нами – этого я не заметил. Зато на каждом углу нам встречалось по часовому, и каждый часовой примыкал к нашему числу. До самого конца нашего пути было слышно, как позади трещит горящая часовня. «Вот и приехали», - выдохнул запыхавшийся Forestari, когда мы добежали до ворот города и минули их. Мы стояли на возвышении, и перед нашим взором вновь открывался бескрайний Завод. Я пересчитал всех стоящих – без Катерины вместе со мной нас было пятнадцать человек.
Уже давно я перестал понимать, где мы находимся, и какой идет год. Я потерял свои записные книжки, а карта наша истрепалась и пришла в негодность, ее пришлось оставить. С нами оставался только компас, который показывал не везде, и иногда появлялась Катерина, как рыба в воде чувствующая себя на этом Заводе. Только по ним и ориентировались.
Какая же радость охватила меня, когда я увидел знакомое место. Это было кажется утром, на рассвете. Мы вышли к пруду, который я сразу узнал – так часто он мне раньше снился. От воды шел пар, и можно было подумать, что вода кипит. На противоположном берегу рос жиденький лесок, из которого не доносилось ни одного звука. Тишина была полная.
Тут то ли с небес, то ли из-под воды, а, может быть, отовсюду сразу, донеслись воющие звуки, больше всего напоминающие сирену воздушной тревоги. Они не смолкали, и я увидел, как с противоположного берега в нашу сторону отчалила лодка. Весла гребли сами, в лодке не было ни одного живого существа. Она плыла медленно и беззвучно, но с каждой минутой приближалась, и тогда я понял, что настало время выбирать. Глазами я попрощался со всеми присутствовавшими, и когда лодка подплыла к берегу, шагнул в нее. Она закачалась. Спустя мгновение за мной прыгнул Forestari, и тогда она двинулась вплавь. Я взял в свои руки весла и начал сам грести к тому берегу. Forestari стоял, глядя на меня, и ничего не говорил, хотя губы его шевелились. Я понял – так он прощается со всеми. Тогда я обернулся и увидел, что все стоят и машут нам руками.
В следующий миг некто пробрался через шеренгу стоящих к самому берегу, и мне до сих пор кажется, что это был Tentator, хотя я не могу быть уверен. Все было слишком быстро – он протянул к нам руки, а потом неожиданно прыгнул в парную воду, и только круги образовались на этом месте. Потом я продолжил грести, а когда вновь обернулся, на берегу уже никого не было, только туман лежал широкой непроницаемой полосой.
(Написано Ханнесом Траутлофтом в начале декабря 2015 года в ответ на второе самоубийство его дочери Мелании Комельковой).