Шейха возвышалась над нами, как маяк над неспокойным морем. Свободная женщина монархического Востока легким движением левой руки сбросила хиджаб, аккуратно положила его на стекло гроба Алисы, расправив его так, чтобы на нем не осталось ни одной складки. Я увидел то, что у нее были, по странному совпадению, горячие зеленые глаза. Как у шайтана и у головы на люстре. Да и вся комната была зеленого и красного цвета. Мне хотелось спросить почему, но я сдержался, пытаясь разглядеть, движется ли рука Алисы под толстым стеклянным покровом, вздымается ли ее грудь. А может, это вообще манекен? Может, Чермизинова всегда была в сговоре с врагами? Поневоле мне подумалось, что мысли мои приняли какой-то коминтерновский оборот. «Американская капиталистка, шведский наркоман и примкнувшая к ним арабская узурпаторша». Принцесса откинула черные волосы, похожие цветом на мех нутрии (и отчасти текстурой из-за странной стрижки, сделанной каким-то модным паркимахером под Асму аль-Ассад) и прямо взглянула на меня.
- Show must go on. Мне очень жаль, наш русский друг. Ваша страна всегда помогала нашей, и даже «Шато Саид»… Ну… - Она, очевидно, замялась, не зная, как бы потактичнее сказать. -…Не возник бы без вашего участия.
Я улыбнулся. Осторожность, с которой она обошла программу международной конференции по борьбе с преступностью одним взмахом подноса с хрустальной верой в будущее российско-арабской дружбы, просто ужасала. Человек с такой выдержкой вполне мог бы положить на своего противника прозрачную крышку гроба и дать ему букетик в руки. Что она, очевидно, и сделала.
-Присоединяйтесь к нам, - указала на место подле себя Баллард. – Надеюсь, вам уже лучше?
-А при чем тут я? Я хотел бы, чтобы игра была отложена до более удобного случая. А вы нет? – Я занял оборонительную позицию, скрестив на груди руки в позе, выражающей самый решительный «но пасаран». К несчастью, в этот момент меня толкнул Алавердян, возвращавшийся из маленькой комнатки.
- Уфф, припозднился я что-то. Это для вас и вашей дамы, - вручил он мне небольшую брошь со скарабеем.
Мы все оцепенели. Хан-Назли шумно вздохнул. Казалось, его глаза прожигают дырки на нашем доблестном абсурдном друге.
- Так это купили ВЫ??? – громко вскричал он.
- Да остановитесь, чего кипятиться-то, - миролюбиво заметил Шнейдерман, останавливая его рукой, упершейся в неизвестно откуда взявшийся пояс традиционного, почему-то турецкого, костюма – вместе с красной феской Хан выглядел не пакистанцем, а младотурком.
- Я готов был заплатить за нее половину моего состояния. Это… это же принадлежит прабабушке моей жены.
- Ваша жена – египтянка? – настороженно спросил Алавердян. Пан, как я называл Шнейдермана, философски развел руками.
- Турчанка с египетскими корнями. А это… это раскопали в гробнице одной принцессы, младшей дочери Рамсеса II, если не ошибаюсь. И копали на деньги прапрадеда моей жены! – закричал Хан. Воистину, в ярости он казался прекрасным, как рай под тенью сабель.
- Может, лучше расскажете нам эту чудесную историю? – предложила Мариза, потягивая «Голубую лагуну». Пожалуй, во всей комнате это был единственный не красно-зелено-черный предмет. На дне бокала подозрительно посверкивало что-то белое в крапинку, похожее на маленькое перепелиное яйцо.
Я не мог отвести глаз от того, как медленно покачивалось это нечто, и постепенно перестал обращать внимание на шум и крики Хана по отношению к Алавердяну. Рядом со мной появилась Шейха со стаканом бренди.
- Не думайте ни о чем, просто выпейте.
Я машинально взял из холодных рук бокал и вдруг увидел то, что лежало в стакане Маризы. Это был глаз – обычный, белый, склизкий, не совсем круглой, скорее, эллиптической формы, несовершенной, как и любое живое творение, глаз серо-зеркальной застывшей поверхностью лежал и смотрел, если так можно выразиться, прямо на меня. Капля бренди на его поверхности образовывала крупную слезу.
- Да что это у вас? – ошарашенно дернулся я и выронил бокал.
Глаз опрокинулся вслед за мной, спланировал на стол, но, вместо того, чтобы весело и безмятежно поскакать по стеклянной поверхности стола-гроба, за которым нам всем предстояло играть в великих знатоков поэзии, пришпилился к крышке и растекся по нему. Я закричал.
- Не надо кричать, - ко мне неожиданно подошла актриса. – Это сахарная голова.
Я встал и, не веря своим собственным черным, как арабская ночь за окном, ж и в ы м глазам посмотрел, как мадемуазель вылила каплю бренди на глаз, который тотчас ее впитал.
- Видите? Это такой фокус.
-… Но вы не видели еще толком ничего, - сказал голос неизвестно откуда появившегося Ди. Рядом с ним с подносом, полным серебряных блюдец с недоумевающими глазами, появился Билли. – Смотрите.
Ди взял одну с-с-сахарную г-голову (мои зубы уже начали клацать), осторожно нажал на середину, и в самом ядре проступила скользкая, как лава, желейная масса цвета крови.
- Это джем. А если поднести вот сюда, - сказал добродушный Хозяин, - то будет еще интереснее.
И я увидел, как на моих гла… как прямо перед моим взором желейная масса начала стынуть и превращаться в мельчайшие осколки, острые, как коралловые зубы.
- Гроб работает как портативный холодильник, - пояснил Ди.
Бренди, которое я опрокинул по нелепой случайности на покрывало Шейхи над лицом моей несравненной напарницы, начало обрастать вокруг застывшей льдины гроба, как Большой Барьерный риф, образуя маленькие островки там, куда упала злосчастная капля. Воистину, одна понюшка табака убивает лошадь, а один глоток спиртного в этом благословенном заведении убивает здравый смысл.
- Если он портативный, значит, я могу забрать ее тело домой? – предположил я после недолгого молчания.
- Да, но не сейчас. Когда схлынут волны… - задумчиво произнес Ди.
… Вы ведь слышали историю Изабель Эберхардт? О нет, вы ничего не знаете об истории Изабель Эберхардт, нашей бедной русской девушки, тусовавшейся с ИГИЛ более ста лет тому назад.
Изабель была швецаркой по матери, русской по отцу, и, видимо, отцовская кровь, ядреная анархистская поповско-расстригина жидкость давала этой девушке такие широкие скулы. А материнская кровь давала ей светлые волосы и глаза, а также то неоспоримое преимущество европейцев – худосочность вплоть до вида одинокой колонны, устремляющейся в небо на пепелище античного мира. Сейчас вы можете наблюдать сие в Пальмире, а когда-то храмы, никем не посещаемые, там еще высились, а Изабель завороженно следила глазами за солнцем, ожесточенно в последний раз перед нырянием в глубину ночи подсвечивавшим ее колоннадного эллинистического близнеца. Она стояла на ветру и поправляла – да нет же, не вуаль европейскую и дамскую, не хиджаб мусульманский и гаремный, а гордую куфию пустынного воина, потому как и сама была воином, и пустыня слышала, как она, нараспев, по-арабски, читала:
Спешу, отбрасывая страх и не боясь беды,
через пустыню, где песок сметает все следы.
Меня верблюдица несет, проворна и крепка,
не зная отдыха и сна, не требуя воды.
И месяц вставал и золотил ее саблю, мерцающую вообще-то серебряным светом, но сейчас отражающую отблеск золотых волос и золотого сердца. Как у Алисы. И сидела она в кругу почтенных шейхов, и слушала мудрецов, и смотрела на дервишей. И воевала, какого черта, точнее, шайтана, воевала эта ожесточенная кровь, пока не взял ее в плен рыцарь пустыни, и не повалил ее на песок, и тонкое дыхание улетучилось, и стала она братом его ятагану, и было это все долго ли коротко, пока влага из пустыни не наполнила землю.
-Неожиданно, как сама любовь, - напомнила мне Шейха.
Воистину, да. И остановились они в хижине феллаха, и заночевали там. Моя речь удвоила свой темп, слушающие стали выжидать самого главного, заключительного аккорда. Вокруг была ночЬ, святая ночь моей родины. И хлынувший наружу поток развевал ее светлые волосы, и гроб распахнулся для нее в ту ночь, НОЧЬ ВЫБОРА, по здешнему календарю, да, светлые и полынные – нет, черные, водянисто-черные! – волосы, и капля предсмертного пота на ее лбу выросла до уровня микрокосма, и губы – ах, эти губы, которые я закрывал послушной велениям страсти рукой, закусывая черное покрывало жены благочестивой и верной, и глаза, серые, как… - ах, зеленые же, шайтаньи! А может, черные? Да не сердись же, я пошутил – сверкали в потоках ошалелого ливня, и морем пахло от ее последнего приюта, и болотом пахло от ошалелого ложа, и я вязну в болоте, боже, боже, услышь меня, о всесильный. И пламя прошло по моему позвоночнику, темно и гулко клацали мои кости о чужие, гораздо более тонкие костяшки, как выигрышные очки в домино, извещая о победе игрока, и тьма, благословенная тьма Востока над Ершалаимом и над нами с вами, накрыла землю и растворила. И во тьме блеснули мои глаза, как одинокий луч солнца блещет из-за туч. Одинокий, потому что никто не солнце. И нет правосудия для меня. /И никогда не было – для солнца./ И нет глаз ожесточеннее моих – нет, вовсе не таких круглых и изумленных, какие лежали на блюдечке, а… И заря проникла сквозь меня. Шторы были сорваны. Ночь светлела. Я лежал с Шейхой, и на моем плече алел знак Шарлеманя – крест, замкнутый между рогов оленя, слишком красиво очерченный, что бы быть реальной татуировкой. И Алиса была жива. И все, что было раньше, потонуло в колодце времени. И я взял волосы Шейхи, поцеловал их, отсекая ятаганом, и бросил их в лицо Ди.
Я входил в пору моего летнего цветения. Запах вокруг напомнил о морском рассвете, аромат ладана напомнил мне о моем происхождении. И меня, с воздушным сердцем, поцеловал ветер, донесший аромат сакуры откуда-то с нижних этажей.
Выигрыш. Nuff said.
Неожиданно в воздухе повеяло холодом. То ли оттого, что гроб наконец распахнулся, и Алиса вытряхивала со своих плеч остатки льда, подобно стриптизерше, бросая багровые конусы в толпу, то ли из-за взгляда Хана, злобно уставившегося на меня, измазанного помадой. Крест Шарлеманя нанесла Алиса. Возможно, скоро в королевской семье пустыни появятся другие светлые волосы и серые глаза, кто знает? Шейха отряхивалась. Без одежды она была похожа на валькирию.
- Читайте дальше, - непримиримо проговорил Ди.
Шейха открыла рот и попыталась что-то сказать. Знаком она подозвала Билли, тот метнулся за бумагой и подал ее прямо в эти беспомощные руки, похожие на сломанный вихрем тростник. Взяв со стола у Ди кисть с неожиданно и непонятно появившимися чернилами, она зло и размашисто начертала что-то по-арабски.
Хан перевел.
Она потеряла голос.
Утром мы ничего не услышали, хотя и было уже самое время, шесть часов. Но пол под нашими ногами плавно поехал вверх , что должно было означать, что мы перемещаемся на шестой этаж. Я благодарно пожал руки Алавердяну, стараясь не смотреть на Алису, сложившую свои мокрые холодные волосы на его плечи. Румянец играл на ее когда-то начавших синеть щеках. Шейха играла в моей команде. Листок с начертанными ею символами был прикреплен над входом на утопавший в золоте и оружии холодный этаж. Пейзаж за окном обозначил выросшие словно из-под земли горы. Когда мы поднялись, в кресле уже сидел Алавердян, а Баллард приготовилась читать отрывки из старых-престарых сентиментальных поэм. Вишневый дух окончательно выветрился из помещения.
- Что тогда прочитала Шейха? – спросил я Алису.
- Когда я вижу мост, который окружают тучи мошкары, под аркой неба, сделанный из глубоко лежащей ледяной корки, это означает, что ночь уже полностью прошла. Но угадал не ты. Угадала Баллард. Она поспорила с Ханом на твою привлекательность, как Ди поспорил с тобой на мою душу.
- Я выиграл? – улыбнулся я.
-Скоро узнаешь. Мертвой быть приятно. Я могу услышать шелест платья умершей Оно но Комати во вздохе Баллард. Пожалуйста, проиграй. Ради меня.
Она улыбнулась мне, и я успел заметить, какими неестественно белыми и печальными сделались ее округлые когда-то зубы. На пятом этаже невидимо запела зурна, а Мариза тщетно старалась отключить рингтон.