Идлен Никанорович Ухалкин, перекусив на завтрак парой варёных яиц всмятку и бутербродом с варёной колбасой, попивая зелёный чай из стакана в мельхиоровом подстаканнике, привычно устроился в видавшем виды кресле у выходящего во двор окна своей однокомнатной квартиры.
Несмотря на свой почтенный возраст (в этом году ему исполнялось восемьдесят девять лет), Идлен Никанорович сохранил трезвый ум и относительно здравую память. К букету старческих болезней он относился как к должному, не без доли иронии: «Это после сорока, если проснулся, и ничего не болит, значит, помер, а под девяносто – если хоть что-то с утра не болит, то оно за ночь успело отсохнуть». Худой, жилистый, с некогда широкой, а теперь ссутулившейся под грузом прожитых лет спиной, Идлен Никанорович, опираясь на искусной работы трость, сипя, словно дырявые кузнечные меха, раз в неделю выбирался в ближайший супермаркет за продуктами, устраивая разнос нерадивым продавцам и смерш… мерш… мер… чен-дай-зерам. «Тьфу! Слово-то какое поганое выдумали! – злился Ухалкин, отплёвываясь, как от чего-то мерзкого, попавшего в рот, - годков тридцать бы скинуть, по сопаткам так и дал бы, умникам, будьте покойны!». Вернувшись домой, Идлен Никанорович рассовывал продукты по полкам утробно гудящего холодильника, и спешил к окну, ставшем для него чем-то вроде боевого поста. Торопливо окинув двор хозяйским взором, сквозь окуляры протёртого до металла морского бинокля, и убедившись, что серьёзных изменений на контролируемой им территории не произошло, он кряхтя усаживался в кресло, и уже не спеша принимался разглядывать окна дома напротив. «Понасажали деревьев, никакого обзору нет! Хоть бы повырубали все, одна сырость от них!», - каждый раз сетовал Идлен Никанорович, натыкаясь взглядом на приближенную оптикой зелень, отчего, казалось, что её ветки нахально лезут прямо в окно.
С недавних пор в душе Ухалкина поселилась тревога. Природа её была ясна, но легче от этого не становилось. Городские власти, будь они неладны, затеяли расселение, и назвали его ещё одним гадким словом – реновация. «И где они их только откапывают! – сокрушался Идлен Никанорович, - неужто в русском языке слов понятных нет? Это они специально выдумывают, чтобы людей запутать, контры!». В целом, против переезда на другую, по заверению всё тех же властей, более благоустроенную квартиру, Ухалкин ничего не имел, его до желудочных колик пугало другое. «А ну, как поселят в вавилонову башню, да на самую верхотуру, как тогда за народцем приглядывать? Без надзору ведь останутся. Их там, в этом муравейнике, тьма тьмущая, на всех глаз не хватит, а от бинокля, коли наверх загонят, проку мало, тут телескоп в самый раз будет, а это дело затратное, - уныло размышлял Идлен Никанорович, оглядывая в оптику окна поднадзорного дома.
Если бы не эти опасения, Ухалкин с превеликим удовольствием перебрался бы в новое жильё. Его теперешняя квартира навзрыд требовала капитального ремонта. За всё время, что он здесь жил, Идлен Никанорович пару раз побелил потолки, раз покрасил, находившиеся сейчас в плачевном состоянии рассохшиеся щелястые полы, скрипящие при каждом шаге, да три раза переклеил обои. Ни желания, ни сил, ни средств на ремонт у него не было. Переехать в новую, что называется, с иголочки, квартиру было бы большой удачей. Ухалкин отроду не был сентиментальным, и с этим местом его, кроме прописки, ничего не связывало, трепетные воспоминания не бередили душу, а более чем скромная обстановка не превратила бы переезд в катастрофу вселенского масштаба.
Квартирку эту ему устроил отец, незадолго до того, как попал в опалу. Тогда Идлен, выслужив положенный срок надзирателем в одной из колымских ИТК, вернулся в Москву. За несколько лет до этого его мать умерла от болезни лёгких. Отец, погоревав приличествующее время, повторно женился. Молодая супруга родила ему двойняшек, и появление в доме бывшего вертухая, насквозь пропахшего лагерным духом, встретила в штыки. Вот отец, оберегая покой во вновь созданной семье, и сосватал ему квартиру в новостройке на Перовской улице, без малого, в часе езды от центра. Подобная ссылка любви к мачехе и братишке с сестрёнкой Идлену не прибавила, родственные связи с ними так и не наладились, а после смерти отца и вовсе оборвались.
По приезду, поболтавшись без дела пару месяцев, Идлен, не видя себя в другой профессии, устроился надзирателем в Бутырский следственный изолятор, в народе именуемый «Бутырка», где и проработал до пенсии. «Минималку» он выслужил ещё на Колыме, так что, в пятьдесят пять лет, теперь уже Идлен Никанорович, мог заслуженно предаваться радостям жизни. Оно бы ничего, но не мог он оставаться без дела, к которому за столько лет душой и телом прикипел. К власти над людьми, пусть и небольшой, как к чифирю привычка, скоро не отпускает. Пошёл Ухалкин вахтёром на фабрику. Ловил несунов, шмоная сумки и карманы потенциальных расхитителей социалистической собственности, строчил докладные на опоздавших и любителей пораньше сорваться с работы. Конечно, прав у вахтёра на порядок меньше, чем у надзирателя в тюрьме или лагере, но хоть что-то.
Ухалкину семьдесят пять стукнуло, когда его спровадили на давно заслуженный отдых. Помыкался Идлен Никанорович, помыкался, да и самолично взял на себя обязанности общественного надзирателя, присматривал за жильцами своего дома, и дома напротив, записывая в толстую тетрадку всё, что казалось ему важным, или подозрительным. Участковый, случайно узнав о его «хобби», случись чего, сразу к нему бежал. Старик раскрывал одну из тетрадок, коих у него скопилась целая кипа, и с точностью до минуты называл время: кто, когда входил (выходил), из какого подъезда, жилец, или посторонний, с наличием или отсутствием ручной клади.
Благодаря бдительности Идлена Никаноровича, по горячим следам полицией была задержана воровская артель, промышлявшая квартирными кражами. Начальник районного отдела, «за неоценимую помощь», лично вручил Ухалкину именные часы.
«Нужен, нужен он ещё власти, - поглядывал Идлен Никанорович на лежащие на подоконнике, рядом с тетрадью и гелиевой ручкой дарственные часы, - ну, а как порядок всерьёз надумают наводить, его записи, ох как, органам ещё пригодятся! Запрыгают тогда ловкачи, шкурники, тунеядцы и прочий вредный элемент, как вши на сковородке».
О том, как он, сын не последнего в Москве номенклатурного работника стал вертухаем, Ухалкин старался не вспоминать. Не без протекции отца, Идлен поступил в Высшую офицерскую школу МВД. Он и первого курса не отучился, как устроил с однокашниками пьяный дебош в ресторане. Всё бы обошлось, не пострадай в драке сын большой партийной шишки. Делу дали ход, и друзья Идлена в экстренном порядке отправились на Западную Украину, выкуривать из схронов бандеровских недобитков, а сам он, стараниями папаши, отбыл на Колыму младшим надзирателем, охладить юношеский задор, и набраться ума-разума. Жизнь дала трещину, в которую утекли и гарантированная карьера, под эгидой папеньки, и сытое будущее, и прочие, как говорят на зоне, ништяки.
У Идлена Никаноровича давление подскакивало, когда он, забывшись, начинал фантазировать, что было бы, если… Но никакого «если» для него не существовало, а в реалии имелись «хрущёба», неплохая, по нынешним временам, пенсия, которой всё равно едва хватало на лекарства и более, чем скромные, каждодневные потребности.
Семьёй Идлен Никанорович так и не обзавёлся, по причине его воспитанного на Колыме сурового характера. Немногочисленные женщины, попытавшиеся связать с ним свою судьбу, не выдерживали «лагерного» распорядка, и очень быстро исчезали, впопыхах оставляя после себя тапочки, предметы нижнего белья и разные никчёмные безделушки, которые Ухалкин уже на следующий день выносил вместе с мусором на помойку. То немногое, что удерживало его в этой жизни, были надежда, что скоро всё повернётся вспять, и он собственными глазами прочитает в газете расстрельные списки врагов народа, да неусыпный контроль за этим самым народом, в лице близких, и не очень, соседей.
К телевидению Идлен Никанорович с начала девяностых относился с большой опаской. Когда-то он имел возможность лично наблюдать, как за тысячную долю того, что говорили и показывали по телевизору, людей превращали в лагерную пыль. После просмотра «культового» телесериала «Бригада», он чуть умом не тронулся от негодования: «Какая такая бригада?! Кодла бандитская! Да в его время вся эта шайка у стены кирпич бы нюхала, а их чуть ли не героями выставляют!». Передачи же со всякого рода политологами и экономистами вызывали у Ухалкина приступы изжоги, а развлекательные шоу с певичками в дезабилье вводили его в состояние исступления. «На сотый километр, б…ей! - стучал он тростью по полу, - чтобы духу их в Москве не было!». Ограничившись просмотром новостей и доперестроечных фильмов, всё остальное время, за исключением краткого стариковского сна, Идлен Никанорович проводил «на посту», вооружившись биноклем.
Судя о людях категориями шестидесятых-семидесятых годов, он считал их развязными и неряшливыми, не допуская даже мысли, что рваные джинсы это мода, а не наплевательское отношение к своему внешнему виду. «Срам-то какой! В лагере шныри приличней одевались, - горестно качал головой Идлен Никанорович, - распустили народ, демократы хреновы». Изобилие частных автомобилей во дворе его раздражало, раздражали галдящие на игровой площадки дети и их не отрывающие от уха коробочки телефонов мамаши. Раздражало всё...
Нежелание видеть позитива в окружающем его мире, плохо сказывалось на его и без того, далеко не богатырском здоровье. Одиночество Ухалкина не тяготило, по сути, он всю жизнь прожил одиночкой. Подспудно его мучили, неспособность найти хоть какую-то отдушину в своём ограниченном, словно колючей проволокой, затхлом мирке, и пещерная мизантропия, скорее приобретённая в общении с уголовниками, нежели врождённая. Странно, что такое неприятие жизни не помешало ему дотянуть до столь преклонных лет.
В одну из нередких бессонных ночей, Идлен Никанорович, как обычно, дежурил у окна. В едва теплящемся свете фонаря он заметил тёмные силуэты, копошащиеся возле одной из припаркованных у кромки тротуара машин. «Не иначе, колёса воруют»,-подумал Ухалкин, и высунувшись из окна, напрягая голос, крикнул:
- А ну, прекратить! Я сейчас полицию… - закончить фразу старик не смог. От напряжения в груди у него будто что-то оборвалось, и он замертво повалился на пол.
Кроме работников кладбища, в последний путь Идлена Никаноровича провожали мужчина и женщина, обоим заметно за пятьдесят, удивительно похожих друг на друга, и чем-то неуловимо напоминающих покойного, в их возрасте.