Если бы на собеседовании у Оксаны Косаткиной спросили, за что она любит свою работу, она смутилась бы. «Просто люблю, и всё», – ответила бы девушка.
К счастью, никто её об этом не спрашивал: Оксана работу не искала и не посещала собеседований.
Косаткина ставила отметки в командировочных удостоверениях. С утра до вечера: прибыл-убыл, дата, фамилия, подпись, печать. Без конца и без края было работы, море разливанное, безбрежное: в институт, где работала Оксана, съезжались сотни и тысячи людей. На конференции, семинары, на курсы повышения квалификации, да бог весть зачем ещё.
Порой командированных было так много, что Оксана не успевала заглядывать в их лица. Большие пальцы мелькали перед ней – женские и мужские, нервически обкусанные и заботливо ухоженные, с приклеенным кричаще-ярким ногтем или с траурной каймой, хрящеватые, утонченные, по-крестьянски кряжистые, смуглые, бескровные. Тысячи разных пальцев.
Человек нуждается в боге. Так ему удается сохранять иллюзию, что у его ничтожного быстротечного существования есть свидетель. Без свидетеля трудно, почти невозможно ощущать себя живым и настоящим.
Если бы Оксана Косаткина взыскующе спросила себя, за что она любит свою работу, из глубины ее природы всплыл бы странный и единственно возможный ответ.
Свидетельствуя о том, что посетитель сейчас находится именно здесь, Оксана возвышалась до природы бога.
Если бы Оксана узнала правду, она вряд ли поверила бы. Сама она в свидетеле не нуждалась.
Сначала методистка сама приносила Косаткиной стопки командировочных удостоверений – сразу на весь поток – но Оксана заупрямилась, и приезжие стали приходить к ней сами.
Её миниатюрные пальцы, обтянутые, словно рисовой бумагой, тонкой сухой кожей, сжимая ручку, торопились нацарапать на документе даты, и в конце трепетно выводили подпись – стремительную дугу: абрис кита с округлым плавником и неожиданно обрывающийся раздвоенный хвост.
– Косаткина? – спрашивал то один, то другой посетитель, прочитав её фамилию.
– У меня есть знакомая с такой фамилией, только она Касаткина, – посетитель, произнося первый слог фамилии, широко открывал рот.
– А я Косаткина, – Оксана шутливо складывала губы трубочкой, скашивала к носу глаза и становилась похожа на аквариумных рыбок, скучаюших в маленьком аквариуме в углу кабинета.
Рыбок кормила Оксана сама. Начальник покупал корм, а Оксана сыпала золотым питомцам крохотные крупицы и следила, как, выписывая затейливые узоры, рыбки устремлялись к пище. Спокойная вода слегка колыхалась от их движений, трепетали водоросли на дне аквариума. Оксана глядела сквозь воду сосредоточенно и безмолвно.
Мелькали перед её глазами лица и пальцы, плыли за окном тяжелые зимние тучи, сменялись летящими весенними облаками. Облака рассеивались, освобождая лету ослепительно синее небо. Осенью северный ветер укрывал его серым бабушкиным платком.
Каждое утро Оксана заглядывала в кабинет к забывчивой методистке и передвигала бегунок на календаре. Она знала, что прошлое – зыбучие пески, дремучая топь; стоит хоть на один-единственный день отстать от настоящего, и трясина минувшего поглотит тебя. Нельзя поддаваться прошлому. Иначе никогда не наступит будущее.
Каждый вечер, когда Оксана ложилась спать, прохладные пальцы Морфея касались её век. Сны её пахли терпко и солоновато, словно море.
– Оксана, тебя вызывает начальник, – заглянула в дверь методистка.
Косаткину начальник вызвал впервые за двенадцать лет.
– Оксана Олеговна! Вы только не расстраивайтесь. – У начальника был печальный дельфиний взгляд. – Слышали, командировочные удостоверения с нового года отменяют?
Оксана не отрываясь смотрела в окно: прощально колыхались последние кленовые листья на опустелом дереве.
– Но мы вас, Оксана Олеговна, никуда не отпустим, – горячо пообещал начальник. – Мы уже давно не можем найти архивариуса. К тому же наш институт только что присоединил одну контору, их архив уже привезли, там тьма работы! Куча необработанных личных дел.
– У меня аллергия на прошлое, – бесцветно произнесла Оксана, глядя, как ветер срывает предпоследний кленовый лист.
– На новой должности у вас будет выше зарплата, – умолял начальник.
– Я ведь не отказываюсь, – Оксана отвела взгляд от окна и посмотрела в глаза начальнику.
Оксана быстро наловчилась составлять описи, нумеровать листы и переплетать папки с личными делами уволенных сотрудников. Девушка бы справлялась с этой монотонной работой еще скорее, но она внимательно читала каждое дело. Вглядывалась в фотографии, будто пыталась что-то узнать о человеке. Читала анкеты. Сравнивала фото с почерком. Почерк рассказывал о человеке гораздо больше, чем скупые даты трудовой биографии. Вот летит над строкой капризный дамский почерк, принадлежащий широкоскулому мужчине с лицом степняка. А вот убористым бисером букв, крохотных, как пшено, усыпана анкета женщины с одутловатым лицом и могучей шеей.
В архиве Оксану окружали люди, закодированные в текст. Наверняка они еще существовали, где-то работали и даже ходили в театр, но Касаткиной все они казались добычей безжалостного прошлого. Теперь она была свидетелем разве что груды пухлых скоросшивателей и переплетчика, похожего на изощренное орудие пыток.
Рисовая бумага, которой были обтянуты костяшки Оксаниных пальцев, пожелтела. Слезились глаза и чесались руки. От вездесущей бумажной пыли, от колючих букв и безголосых слов.
Звук Щ Оксана воспринимала тактильно. Всем телом. Звук Щ, ощетиниваясь щеткой, щекотал горло, щипал глаза. Странное ощущение шевелилось под ребрами, словно обжигая бронхи крохотными щупальцами.
Щука Татьяна Евсеевна. Оксана открыла личное дело роднофамилицы. Роднофамилицы – потому что фамилия женщины, как и Оксанина, топорщила плавники и размахивала хвостом. Водоплавающая фамилия.
Лицо женщины ничуть не смахивало на щучье. Полноватое усталое лицо, плавные черты, мягкие тени под глазами. Выдавала подпись: щерилась плавником острая Щ.
Оксана пролистала личное дело, собираясь приступить к описи, и наткнулась на акт о несчастном случае. Нечастый документ в личных делах. Прочитала. Щука скончалась на работе в возрасте сорока четырех лет.
Скупой документ не раскрывал подробностей. Как это было? Щука работала преподавателем. Может быть, приступ настиг ее, когда она читала лекцию? Какие слова она произнесла последними? О чём она пожалела за миг до того, как настала пустота?
Оксана вглядывалась в фотографию, но та хранила молчание.
Девушка пронумеровала листы и села за переплетчик.
Человек нуждается в боге. Так ему удается сохранять иллюзию, что после смерти он навеки останется в памяти Сущего, который пребудет.
Не было больше аквариума – начальник давно увез его домой. И окна в кабинете Косаткиной не было. Не было неба. Неизменно ярко горели лампы дневного света – в летний полдень и зимними вечерами. Один за другим заполнялись металлические стеллажи.
У методистки в кабинете больше не было настенного календаря. Настоящее стало туманным и зыбким. Оксана перестала выходить из своего кабинета.
Оксана уничтожала документы, изжившие своё, когда в кабинет вошел мужчина.
– Отметите мне командировку? – замявшись, попросил он.
– Их же отменили, – нахмурилась Оксана.
– У нас в организации не отменили, – улыбнулся посетитель. – Руководство нам не доверяет.
Он протянул ей командировочное удостоверение. Перламутровой чешуёй блеснул ноготь большого пальца. Оксана достала из нижнего ящика позабытую печать. Вывела на документе двух стремительных китов. Поставила штамп – бледно-голубой, еле заметный.
Мужчина поднес документ к глазам: не слишком ли бледный оттиск?
– А я вас помню, – удивленно заметил он. – Я был у вас десять лет назад. Только вы работали этажом выше. Я больше ни у кого не видел такой необычной подписи. Почему кит?
– Из-за фамилии, конечно, – объяснила Оксана, сама еще не зная, что солгала.
После его ухода Оксана долго сидела не шевелясь. Неожиданно поднялась, едва не опрокинув стул, вышла из кабинета. Стремительно прошагала по долгому, как жизнь, коридору: мимо лифта, лестницы, мимо охраны, к выходу. Толкнула решительно стеклянную дверь. Солёная волна бережно подхватила её. Оксана махнула хвостом и, извиваясь, поплыла сквозь синюю толщу воды ввысь, где таяло и дрожало слепящее солнце будущего.