Абсорбцией в Израиле называют длительный процесс освоения, привыкания репатрианта к жизни в новой для него среде, адаптацию к жизни в еврейской стране.
Не сумев после отъезда из центра страны найти работу в прессе, я попробовал зарабатывать как свободный журналист, «фрилансер», посылая свои тексты в различные газеты страны. В некоторых изданиях их стали помещать, однако оплата была тощая, заработок – несерьёзный. И всё-таки я реализовал несколько своих опусов в тель-авивских «Новостях недели», платили копеечный гонорар и в «половом» (распространяемом бесплатно, с магазинного пола!) «Иерусалимском еженедельнике». Я стал посылать в редакции этих газет отрывки из своих воспоминаний, где запечатлены характерные эпизоды советского быта.
Например, в столичном «еженедельнике» был впервые напечатан мой очерк «Заговор перфектистов» – правдивый рассказ о том, как целый штат харьковской эмгэбухи занялся было расследованием стихийной литературной игры подростков-старшеклассников, выпустивших в одном экземпляре свой (преимущественно юмористический) рукописный самодеятельный журнал «Кактус»… Даже здесь, в эмиграции, мне ещё было невдомёк, что мы играли тогда в прятки, в лучшем случае, с неволей, тюрягой, лагерем, а в конечном счёте – со смертью... Вскоре этот же очерк, чуть-чуть доведённый до лучшей кондиции, был вторично опубликован в журнале «22».
Для «Новостей недели» я написал специально статью под заголовком по строке из сатирической и очень ядовитой песенки: «Израильская военщина известна всему свету…» В этой песенке – фельетоне А. Галича от лица «дежурного» передовика – «пролетария» рассказано, как ему случайно, по ошибке обкомовского референта-«порученца», подсунули для выступления на митинге текст выступления, предназначенного для женщины: «Израильская военщина известна всему свету, как мать, говорю, и как женщина, я требую их к ответу!» В своём мемуарном наброске, отправленном в газету, я вспоминал, как перед одним из заводских митингов 1967 года «против израильской агрессии» мне и ещё двум пишущим евреям на нашем большом заводе было поручено готовить речи выступающих с «решительными протестами» против «израильских ястребов»,– люди , для выступлений которых предназначены были наши тексты, ещё ничего не знали…
Одним из приложений к «НН» заведовал Владимир Добин, работавший на одном из московских заводов (как и я - в Харькове) корреспондентом многотиражки. Его впечатлила моя откровенность (которую я сам в заслугу себе не ставлю, обязавшись перед собственной совестью писать в своих воспоминаниях «правду, всю правду и только правду»). Может быть, благодаря этому он и впредь давал зелёную улицу моим материалам. Так я вскоре осуществил свой давний замысел: рассказать выходцам из СССР об одном из редких талантов русской поэзии середины и второй половины ХХ века, с которым меня свела судьба – о друге нашей семьи Борисе Чичибабине.
Мои попытки сделать это в нашем «Спутнике» натолкнулись на противодействие. Миша Вайскопф сказал мне о Борисе с некоторым даже презрением: «Он Ленина хвалил!» Вообще-то сказал правду: Борис, сын своего века, разделял и заблуждения, и увлечения своих современников и сограждан. Но, наряду с этим, создал целый мир яркой, ни на чью не похожей, оригинальной и смелой собственной поэзии.
Буквально те же резоны, что и Вайскопф, высказал мне известный Михаил Гробман от лица редакции часто менявшего названия еженедельника, где главным редактором была Врубель-Голубкина (его, Гробмана, жена). Позвонив мне домой по телефону, Гробман начал во здравие, расхвалив мою статью, но тут же провозгласил ей смертный приговор, припечатав: «Публиковать не будем: он (Чичибабин) Ленина хвалил…»
Приговор совершенно вне искусства и культуры, чисто политиканский. Что делать? Ленина хвалил и Маяковский, да и мало ли кто ещё… Если хвалил талантливо и ярко, то честь и слава… не Ленину, а поэту. Так я и сейчас считаю.
К счастью, в лице Добина (который и сам был поэт, в Израиле замеченный и признанный), я нашёл единомышленника: он напечатал занявшую в газете целый разворот мою статью «Русский сон поэта» – о жизни и творчестве Бориса, ставшую основой одной из глав моей будущей, после смерти Бориса написанной мемуарно-биографической книги «О Борисе Чичибабине и его времени. Строчки из жизни» (Харьков, Фолио, 2004, 216 с.) Борис успел эту статью прочесть и в письме меня за неё поблагодарил, что я и сейчас считаю высокой честью.
Кажется, здесь я ещё ничего не написал о двух наших встречах в Израиле с ним и с Лилей, его женой, которой суждена была вскоре печальная доля стать вдовою поэта. Борис не мог прочесть мою книгу о нём, написанную после его смерти. Но в принципе самое главное в моих оценках его как личности и поэта содержалось в той статье, которую он одобрил, – во всяком случае, не оспорил. А вот Лиля буквально возненавидела поначалу текст книги. Не предъявив мне по существу ни одного возражения, она упрямо твердила, что в моём освещении «это не он, не Борис»… Я также получил ужасно обидное письмо от родной (единоутробной) сестры Бориса – Лиды Полушиной (в замужестве Гревизирской), в котором даже прозвучали ненавистные Борису юдофобские нотки: будто бы я, в своём изложении, сделал из её брата чуть ли не еврея … Вздор, конечно. Я лишь цитировал и комментировал его собственные стихи, полные симпатии и сочувствия евреям, и его собственное признание: «Не родись я Русью, не зовись я Борькой…» (и т.д.) –« …я б хотел быть сыном матери-еврейки». Так ведь это – его желание, – не моё, и я именно и ценю такое редчайшее, единственное в мировой литературе выражение сыновних чувств «чужака» к нашему народу.
Удивительно, однако сама Лида, по рассказу моей сестры, ей призналась, что письмо было ею написано под влиянием Лили … Лидия Алексеевна через Марлену просила у меня прощения за своё письмо и была очень довольна, узнав, что я её просьбу принял…
Я и сейчас не нахожу объяснения такой ожесточённости Лили против моего текста. Однако редактор книги, мой собственный родной племянник Женя, СЕМЬ ЛЕТ не решался пустить в производство набранный и свёрстанный текст. И я его понимаю: с высокоталантливой подачи Бориса, образ женщины, ставшей его третьей женой (а потом и его единственной вдовой, т. к. предшествующие жёны вдовами не бывают!) превратился в символ, разрушить который было бы, в глазах всего литературного русского мира, вскоре после похорон поэта недопустимым посягательством на светлый образ, созданный поэтом. Не кто-нибудь, а САМ Лев Аннинский, кажется, назвал её даже его Лаурой… Сразу после смерти Бориса, в самый пик связанной с этим безысходности чувства утраты (впрочем, никак нельзя отрицать огромной роли этой женщины и великого чувства к ней в жизни Чичибабина) её слово в суждениях о его творчестве значило очень много.
Вот почему мой племянник, зная её решительное нерасположение к моей книге, или, скажем точнее, расположенность против неё, не осмеливался запустить книгу в производство. Пока её не прочла подружка моего детства и юности – Рена Муха, приезжавшая из Израиля в Харьков вместе с мужем Вадиком Ткаченко проведать сына. Она читала книжку ночью и плакала, а, узнав о причине её (книжки) «ареста», поговорила по душам с Лилей, убедив её, что книга будет способствовать популярности и славе поэта. Такова история, мне известная. Лиля, с которой мы потом общались, мне говорит, что вовсе она не мешала выходу книги в свет… Но тогда кто же и что же так сильно и надолго задержало её издание?! Её редактору, моему племяннику, книга нравилась, я принял все его замечания, согласился с его вариантом названия (по правде, очень блеклым) – зачем бы ему так долго её мурыжить, не подписывая «к печати и в свет!?
Взаимоотношения Бориса Алексеевича Чичибабина с еврейско-русской интеллигенцией, с сионистской идеей, с Израилем и евреями вообще заслуживают особого и долгого разговора. Здесь скажу одно: имя Бориса Чичибабина недаром занесено на стелу, поставленную в маленьком городке срединного Израиля – Бней-Аише, в числе девяти имён писателей, композиторов и других выдающихся, ныне уже покойных, людей-неевреев, боровшихся против антисемитизма. Вот полный список этих имён: ВИКТОР НЕКРАСОВ, ОСКАР ШИНДЛЕР, ЭМИЛЬ ЗОЛЯ, ВЛАДИМР КОРОЛЕНКО, БОРИС ЧИЧИБАБИН, АНАТОЛИЙ КУЗНЕЦ0В, РАУЛЬ ВАЛЛЕНБЕРГ, ДМИТРИЙ ШОСТАКОВИЧ, АНДРЕЙ САХАРОВ. Список явно неполон (нет, например, Е. А. Евтушенко, потому что он тогда был жив), но не о том сейчас речь – не о полноте списка, а о широкой известности филосемитских взглядов Бориса в еврейской среде и о симпатии, благодарных чувств к нему со стороны нашего народа.
В Израиле мы с Борисом встречались в оба его приезда в страну: летом 1992-го , когда он приехал в составе большой делегации только лишь недавно получившей независимость Украины на Форум еврейско-украинских связей, организованный председателем общества таких связей в нашей стране – Яковом Сусленским и его активистами, а потом – через два с лишним года – на одном из мероприятий международного конгресса антифашистских сил, на котором Борис также был в составе украинской делегации. В его первый приезд я был в числе небольшой группы старых друзей, о которых он написал в стихах: «Видимо, пристало мне, при таком варьянте, пить с друзьями старыми бренди на веранде» (это было в квартире Саши Верника в иерусалимском квартале Гило, где присутствовали также, кроме хозяев и четы Чичибабиных, Михаил Копелиович, Ира Милославская, Лёня Каган и его жена Ира Лифшц, автор этих строк и, возможно ещё кто-то, мною забытый… А в октябре 94-го мы сидели рядом в зале одного из мероприятий упомянутого конгресса, и я тогда сфотографировал Бориса (к сожалению, не слишком чётко и ярко) как сидящего в зрительском ряду, так и выступающего со сцены – в частности, он читал «Крымские прогулки», а в зале присутствовал как один из участников Конгресса – лидер крымских татар Мустафа Джемилёв. Жить Борису оставалось тогда что-то чуть больше полутора месяцев, но никто об этом ещё не знал.
Теперь несколько слов о том, как началось моё сотрудничество с редакцией журнала «22» и как я на срок более четверти века стал обозревателем буквально каждого его номера в израильской периодике. Напомню читателю: с членом редколлегии Нелей (по псевдониму теперь Ниной) Воронель мы встретились в один из первых дней вскоре по приезде нашей семьи в страну. Однако продолжения эта встреча долго не имела, хотя Неля одобрила и взяла для опубликования целый список моих стихов.
Несмотря на то, что она мне не звонила, да вряд ли и обо мне вспоминала, я числил это издание в кругу возможных своих «трибун» для публикаций. Послал туда текст уже опубликованного в «Иерусалимском («половом!..») еженедельнике» очерка «Заговор перфектистов», но в ответ – ни гугу… Однако я уже знал (из предупреждений самого журнала и других СМИ не только в Израиле), что редакции в переписку по поводу присланных материалов не вступают. Но тут неожиданно о журнале как о месте, где можно публиковаться, мне напомнил, и очень настоятельно, один новый знакомый.
Я вдруг получил (как один из авторов газеты «Новости недели») письмо от недавней харьковчанки, а теперь жительницы Иерусвлима, по имени Маргарита, личное письмо, автор которого мне отрекомендовалась как одна из учениц известного харьковского учителя истории Григория Марковича Донского. Я знал о нём ещё из рассказов своего слепого патрона – Марка Спектора, у которого в 1951 – 1953 годах я работал на дому как его чтец-секретарь, а вне дома нередко и как поводырь. Мара, с которым я близко и дружески сошёлся, мне много рассказывал об этом своём согруппнике по университетскому истфаку, тот также был инвалидом Отечественной, но – зрячим…
Через много лет моя сестра Марлена сдружилась с ним, отдыхая в одном из украинских сёл вместе с мужем и детьми, и он сыграл огромную роль в судьбе обоих их детей, посоветовав перевести сына из обычной школы в организованную тогда 27-ю физико-математическую. В этой школе под руководством её директора – учителя математики Ивана Бульбы была создана вдохновенная соревновательная обстановка культа учёбы, и подросток «заболел» науками, став «неисправимым отличником». Вскоре они отдали туда же подросшую дочь. В результате оба в жизни сделались отличными специалистами. Правда, в сыне потом возобладали «мамины гены», и он круто сменил профессию программиста на судьбу правозащитника, однако и в этой области преуспел. Но речь не о нём. Бывшая школьная ученица Григория Марковича, напоминая о нём как о лауреате государственной премии СССР за написанный в соавторстве с Е.В.Агибаловой учебник истории средних веков для 6 класса, а также о перипетиях его еврейской судьбы, просила меня рассказать о нём израильским читателям и прислала мне кучу его писем к ней и её мужу, а также и другие материалы.
(Имена этой женщины, Маргариты, и её мужа Марка Лоткина (они оба – музыканты) я уже называл, рассказывая о пребывании моей сестры с мужем в Израиле, а именно – в Иерусалиме: Марк – один из тех, кто не пожалел личного времени, «катая» гостей по нашей столице).
Мне довелось в Харькове познакомиться с Григорием Марковичем Донским и даже побывать в его доме, меня также тронула просьба его ученицы, заинтересовали его письма, особенности личности и биографии, и результатом стал очерк «Евреев из истории исключить», в основу которого положен подлинный казус: из написанного в итоге «перестройки» Донским нового варианта учебника по истории средних веков властные лица новой, независимой Украины вовсе убрали главы о евреях средневековых городов…
Статья вышла в газете, и буквально в следующем же номере был напечатан отклик на неё одного из читателей, жившего теперь в Тель-Авиве бывшего профессора Тверского (Россия) университета, медиевиста-балканиста Марэна Фрейденберга. Его имя мне было хорошо известно по его частым выступлениям в передачах русскоязычного радио РЭКА.
Вскоре Марэн Михайлович позвонил мне домой и предложил соавторство и сотрудничество. Он лично знал и очень уважал Григория Марковича. «Давайте вместе напишем о нём для учёных записок «Швут» (Возвращение) Института Диаспоры Тель-Авивского университета, в котором я сотрудничаю», сказал он.
Конечно, меня предложение заинтересовало, и я отправился в Тель-Авив. Я тогда ещё был, как теперь понимаю, молод и лёгок на подъём, дорога, занимавшая в оба конца не менее трёх-четырёх часов, мне ещё была нипочём, мне удалось довольно быстро отыскать дом, где снимали квартиру профессор с женой, и, выйдя на балкон, он (как мне подумалось, с некоторой даже бравадой) показал мне вниз, на тротуар под балконом: «Здесь по вечерам собираются тель-авивские проститутки…» Бойкое место,чуть ли не предмет гордости специалиста по истории Средневековья!
Вначале профессор развернул передо мною весьма широкий план публикации, которая, по его мысли, должна была занять значительную часть очередного тома сборника «Швут». С течением времени план, однако, скукоживался, и, наконец, вышла хотя и заметная, но не очень объёмная статья, которую, однако, надо было перевести на английский язык.
Наш сын ещё задолго до выезда в Израиль профессионализировался как переводчик, 8 лет проработал в этом качестве в НИИ и , что называется, приобрёл квалификацию. В Израиле, окончив несколько различных курсов, он ни по одной из освоенных профессий устроиться на работу не сумел и вынужден был браться за грубый физический труд: то подсобника в прачечной, то тестомеса, то изготовителя творога… У меня мелькнула надежда вернуть его на прежнюю стезю, и я попросил его перевести нашу статью на английский. Он выполнил просьбу.
Однако, по свидетельству профессора, один вид английского перевода вызвал в редакции сборника смятение и переполох. И не потому чтобы перевод был нехорош – нет, его никто и не читал. Но дело в том, что для редакции переводы на английский выполнял «свой человек», – и наш английский текст вернули, а перевод заново выполнил этот «свой».
Там был и ещё один запомнившийся мне характерный эпизод. В тексте нашей статьи (кажется, в письме Г.Донского) цитировалось высказывание английского классика Соммерсета Моэма. Цитировалось – по-русски. Но по правилам научного издания ссылка должна даваться на английский оригинал, а я не знаю, где его найти… Совершенно не помню, кто подсказал мне, что специалистом по творчеству Моэма является вдова известного московского литератора, друга Ю. Даниэля – Анатолия Якобсона, погибшего в Израиле. Я каким-то образом добыл номер телефона этой женщины, обратился к ней и – о, чудо! – на другой же день получил ссылку на книгу, её английское название и номер страницы…
Это, впрочем, лишь часть моего «романа» с олимовским историком. Но, наряду с нашей совместной работой вокруг биографии и деятельности Г.Донского, он был автором выходивших в Израиле книг. По-видимому, моя литературная, газетная писанина пришлась Марэну Михайловичу по душе, и он стал просить меня отрецензировать его книги и направить рецензии в журнал «22». Мои возражения и доводы (я честно ему говорил, что ни историком, ни критиком не являюсь) никакого действия не возымели, а попробовать свои силы в жанре рецензии мне хотелось, и я рискнул. Так, наряду с очерком о перфектистах, появились мои «исторические» рецензии.
Но и не только они. Вскоре после смерти Чичибабина в Харькове вышли, одна за другой, две книги, относящиеся к поэту и его творчеству. Одна из них: «Борис Чичибабин. В статьях и воспоминаниях». Это сборник посвящённых творчеству Бориса статей и мемуары о нём разных авторов. Таким текстам предпослана обширная подборка стихотворений самого поэта. Вторая книга – «Борис Чичибабин в стихах и прозе». Это просто его избранные сочинения, и, притом, отобранные самим автором ещё до его кончины. Книги одинаково оформлены и, при однотипных названиях, получили в литературном обиходе ошибочное название «двухтомника». В то же время, при очевидном старании составителей, в обеих (особенно в первой) допущены серьёзные, а в отдельных случаях вульгарные, просчёты. Так, помещённые в книге и относящиеся к истории семьи Бориса якобы «русские переводы» официальных документов, оригиналы которых изложены на украинском языке, на самом деле представляют собой невежественные, местами просто бессмысленные «кальки»… Вместе с тем, немало интересных и по-настоящему новых сведений, дающих представление об истоках своеобразного чичибабинского таланта. Я написал большую рецензию, которая была в журнале опубликована.
После смерти Бориса, как это, к горькому осознанию истины, и бывает нередко, интерес к его наследию, в том числе и в Израиле, обострился. И я принял участие, а в некоторых случаях стал инициатором посмертных вечеров в его честь – сначала в Хайфе, а потом, в июне 1995 г., и в Иерусалиме. Но ещё перед хайфским своим выступлением вторично отправил в редакцию «22» свой очерк «Заговор перфектистов». Напомню: он уже был однажды опубликован, – в маленькой газетке «Иерусалимский еженедельник», однако содержание его, как и сейчас считаю, заслуживало более широкой аудитории, и я послал эту газетку Воронелям.
Как раз с 1994 года Саша Воронель стал главным редактором журнала, сменив на этом посту Рафаила Нудельмана. Мне, однако, не было известно, что чуть ли не половину материалов одного из выпусков редакция планирует посвятить материалам о Харькове. Думаю, что здесь во многом сказалось харьковское происхождение «заступившей на царство» в журнале четы. Случайно мой материал, тоже харьковский, «пришёлся в масть», плюс к тому ещё и отчасти перекликался с историей юного Воронеля, который, будучи старшеклассником, организовал подпольный кружок, выпускал листовки и за это даже попал в колонию для несовершеннолетних правонарушителей. Так или иначе, Саша позвонил мне домой, стал говорить, что «теперь, после того как я (будто бы) переделал материал, он ему понравился… Я материала не переделывал, но спорить не стал. Очерк был напечатан (правда, теперь я всё-таки чуть отредактировал его) и занял своё место в «харьковской» тематике номера. В Хайфе я познакомился с другом моих друзей, описанных в очерке, Толей Шехтманом, с которым там знаком не был. Он теперь, при знакомстве, принялся меня обцеловывать – в благодарность за этот мой опус…
Увы, недавно Толя после тяжёлой, безжалостной болезни покинул этот мир…
Из Харькова от сестры после смерти Бориса шли растерянные письма, она писала: «я как-то не могу себе представить, что вот, я всё ещё живу, а его нет...» И я весной 1995-го отправился в Харьков , где пробыл три недели.
Через несколько лет мне повезло на знакомство с оригинальнейшим человеком – одним из «отцов-основателей» кибуцного движения в Израиле и в то же время старейшим переводчиком на иврит с русского и с идиша, младшим из трёх братьев прославленной в ивритоязычном мире фамилии Эвен-Шошан – Шломо Эвен-Шошаном, родившимся в 1910 году в Минске. К моменту нашего знакомства ему исполнилось 88 лет, и незадолго перед тем он, познакомившись с творчеством Бориса, стал переводить его стихи и в конечном счёте выпустил небольшую – десятка три стихотворений – книжечку стихов Бориса в своём переводе на иврит. Это, однако, лишь малая часть творческого багажа переводчика, он сделал достоянием ивритоязычных читателей произведения десятков русских писателей (в основном, советского периода, но, к чести переводчика, удивительно добросовестно отобранных, среди авторов нет ни одного грубого приспособленца, реакционера (каких, говоря откровенно, в советской литературе было немало)… Среди переведённых Шлёмой (назовём его так «на русский лад») – «Бабий яр» Евтушенко, одноименный роман-документ Анатолия Кузнецова (во всех вышедших редакциях, от усечённой и искажённой советской до подлинной, авторской, изданной Кузнецовым после его бегства в Лондон в 1969 году). С любезного разрешения переводчика я в нескольких статьях описал его «русский архив», состоявший из множества писем к нему русских писателей (К. Симонова, А. Бека, В.Некрасова, Б.Ахмадулиной, Ю.Казакова, В. Тендрякова, Ф. Вигдоровой и многих других), а также подготовил публикацию наиболее объёмных и многочисленных в коллекции писем из Тулы, а потом из Лондона, к переводчику от Анатолия Кузнецова, представляющих собою по своему содержанию всю драматичную историю создания и издания его «Главной Книги» - романа-документа «Бабий яр». Зту публикацию, в сопровождении необходимых комментариев и сопроводительной моей статьи, опубликовала редколлегия журнала «22», возглавлявшаяся с 1994 года профессором Тель-Авивского университета, физиком и публицистом Александром Воронелем. Там помещено 19 писем (некоторые – в сокращении). Впоследствии в новом сетевом русском литературно-публицистическом журнале «Тредиаковский» были представлены тексты (на этот раз – полные, без купюр) тех же 19-ти писем, плюс «письмо 20-е», найденное нами в бумагах Шломо после его смерти в 2004 году, а также неизвестное русскому читателю предисловие автора к израильскому переводу полного текста его романа, вышедшего почти одновременно с русским оригиналом в 1970 году, в обратном переводе с печатного текста (поскольку русский оригинал обнаружить не удалось). Перевод был, по моей просьбе, выполнен моей старшей внучкой, владеющей ивритом и русским как родными языками и ставшей профессиональной переводчицей с иврита и на иврит.
Рассказывая столь подробно о своей журналистской и литературоведческой работе, прошу читателя понять, что ни в коей мере ею не хвастаюсь, но хочу подчеркнуть: она стала возможна после целой жизни прозябания в советских условиях на самых низовых областях журналистики – в её фабрично-заводском звене, где я писал, в лучшем случае, о «трудовых подвигах» и процентах выработки, не помышляя о темах большой литературы или литературоведения. Везде, где я работал после возвращения из армии (даже в противотуберкулёзном детском санатории (куда пришёл на место своей, гораздо более яркой и удачливой на этом поприще сестры) мною в целом были довольны, на иных местах – очень довольны, но нигде и ниоткуда у меня не было возможности шагнуть хоть на ступеньку выше, охватить пространство хоть на чуточку шире. В двух случаях мне, казалось, представлялась возможность «продвинуться»: когда, по личной рекомендации коллеги, в горкоме партии рассматривалась моя кандидатура на пост редактора многотиражки ХЭМЗа (одного из значительных харьковских предприятий) и, во второй раз, - при рассмотрении моей кандидатуры на вакансию литсотрудника в редакции областной газеты. И в обоих случаях дело срывалось не по моей вине… Лишь вырвавшись за пределы советского псевдосоциалистического мира, я смог заняться тем, что меня, действительно, интересует.