20 декабря. 2018 год. Евпатория. День. « Если любовь – это прежде всего преданность другому и полная поддержка, то влюбленность – это ступень, перейти которую значит доказать преданность в чувствах самому себе. Лестницы окружают нас всю жизнь, куда мы не направились, на чтобы мы не засмотрелись, до всего следует дотянуться рукой. И когда новый путь открыт, все старое стирается из глаз, мы отчетливо устремлены только вперед. Мы не ведаем ни о чем, мы лишь видим тот золотой купол, дойти до которого цель каждого. Это поднебесье, к которому стремится человек может занять, как и половину сердца, так и все его пространство целиком, а иногда даже по пути к нему, с легкостью люди заблуждаются. Именно поэтому, когда влюбленность только на подступе к нам, уже присела оконце душе, мы можем как и растеряться, заперев все рамы, как и приветливого улыбнуться. Здесь выбор уже зависит от натуры человека, от его намерений. И если быть твердыми философами, то непременно возникнет вопрос: « а зачем влюбляться?» Кто-то скажет, что это необходимо, ибо, не выбрав себе золотой купол вообще не станется цели, чтобы жить и творить. А если влюбляется тот, кто сам того не ведал и никак не желал он вступать на новую лестницу? Если все это вторглась в его жизни за одну к примеру одну? Станет ли такой человек убегать от себя и от своего счастья? А тут возникает еще один вопрос, столько ли счастья принесет данное чувство, а сколько горе и боли? Ступени, ведущие к куполу, подобны любому выбору, в самой обыкновенной деятельности. К примеру, если мы желаем добраться до какого-то места, то мы можем, выбрать, как и короткий путь, в теплом автобусе с плотными стеклами, так же можно совершить и пешеходную прогулку с долей неудобств, позабыв дома теплые варежки. Мы выбираем всегда, и точно так же выбор этот в силах поменять. Выйдя на улицу, подойдя к остановке, мы либо пройдем ее, либо остановимся и станем ждать. Но, если дело обращено к любви, то тут нельзя сначала полюбить, а потом на половине остановится, и повернут назад. Но как проверить, настоящее ли то чувство или глупое предощущение, от которого нельзя ожидать ничего хорошего?» - мы часто спрашивали себя о наших действиях, не осуждая других, мы капались в себе. И с каждым разом мы вырывали яму все глубже и глубже, потому что никак не могли убедиться в правильности поступков. А чтобы было, если бы мы все-таки убедились в том, что повстречали тех, кого следовало, в том, что случайно забрели за «красную строку полей», не подразумевая и предполагая подобного? Ничего. Верно, что ничего. От этого бы Земля не поменяла своей оси, она бы не решила улететь к другому солнцу. По той причине, что другого бы такого, она точно не шла. Смысл в том, что не следует бродить в темных закоулках своих мыслей, поступков, которые уже совершенны. Ведь Земной шар мог избрать себе и другого спутника, а не холодную, и с виду не привлекающую, если смотреть из космоса, луну. Но планета избрала именно ее, и они неразлучны, так же, как и все, что совершили мы, о чем узнали, и с чем нам придется жить.
В последнее время, точнее после всего приснившегося, Антон не узнавал себя. Он непреклонно думал о ней, вовсе не о своей сестре, а о той, которую повстречал в прошлом. Она занимала не часть его сознания, а все девяносто процентов, когда другие десяти были заняты всем сном в целом. Она не то чтобы перестала быть ему интересной, после объявленной ему тайны он провалился в себя. Он обратился не к окружению, не начал трести их за куртки и воротники, не прижимал их к стенке взглядом, а почему-то искал продолжения ответов в себе. А зря, сколько бы он не томил себя, он бы все равно к истине в таком виде, в каком она была. С утра не спустился на завтрак, не смог увидеть Аринку. Теперь он вообще не представлял, как посмотрит в глаза той, которая связалась с…А с кем? С таким же человеком, как и он, с изумительными голубыми глазами, без них она не представляла своей жизни, как Антон без нее. И сколько бы они не противоречили себе, они бы все равно не пришли к единому мнению. Нет, разумеется, Антон был умнее, чем наша Аида Михайловна, чем торопливый Изондий Павлович. Он не собирался открывать занавес, когда актеры были не готовы. Нет, он бы не открыл его вообще, если бы не Созерцательница двух чувств. Понимая, что Привязанность как-то сильно связана с Алексеем, Аринкой и даже Татьяной, у него пропадало всякое желание высказывать свои мысли по поводу этой проблемы. Хотя слово проблема тут было не к месту, как и его вязанный, синий свитер вместе накинутой куртки и шарфа, которого бы не мешало повязать на открытое горло. Он не знал, как точно называл их, правда. Да, правда у него не была! Он может и не знал, как они пришли к подобному, почему Прив доверилась ему. На все он стал искать какое-то объяснение, сотню обстоятельств. Пытался Антон и уверить себя в том, что не стоит ему вообще вмешиваться в это дело. Но тут в его сознание что-то екнуло, переломилась попавшаяся шишка под ногами и он вскрикнул внутри себя: « Но она же моя сестра, как может она обременять себя им?». Было обидно ему самому, что как он пытался увидеть плюсов в Алексее, как не присматривался к нему, все находил в нем одно отрицательное. То неприветливое лицо, то грубое отношение с Аринкой, а то и вовсе этот страшный его порок, сводивший Антона с ума, все это гуляло вместе с юношей по лесной чаще…
Голые, кривые деревья врезались в него, они росли так плотно друг к другу, что то и делали, как нарочно пытались забраться ему в глаза. На ветвях уже нельзя было разглядеть тоненьких листочков, последний оторвался вчера при метели, итак укромно лежал в теплом местечке, куда не проникал ветер между двумя сложенными палками. Запорошённые снегом, они хрустели, так звонко и так сочно, когда по ним-кто-то проходил, что маленькие, рыжие бельчатки с удовольствие и восторгом высовывали свои черненькие носики из дупла. Они слушали, как тихо и томно трещали старые дубы, росшие по другую сторону. А здесь, куда забрел Антон, кроме заснеженной дороги и черных, угрюмых веток ничего не попадалось. А где он было? Скорее это территория уже не принадлежала лесной, прогулочной зоне, а больше походила на одинокую, заброшенную территорию, которая могла вывести туда, куда бы вы сами никогда не дошли. Если в парке, оканчивающимся толстыми, положенными в воду плитами, он мог найти парочку гуляющих людей, то тут кроме кукушек и шорохов никто не обмолвился словечком. А Антон и не замечал, как дошел сюда, на черные его упругие волос, откуда-то упали снежинки и теперь снег медленно таял на его макушке. Но он не чувствовал и этого, и того, что ноги его в черных ботинках слегка промокли в снегу, а впереди не виднелось и море. Чаща дремала и отказывала ему во всяких удобных дорогах, пока не показалась тропка, почему-то она была голой, коричневой землей, по бокам от которой валялись древесные опилки. Мы не могли знать, как и он сам. Что привело его сюда? Стремление к отчужденности, или что-то большее, может поиски в себе? Ведь он заглядывал в себя, как в зеркало. Словно искал там отражение своей сестры, ведь считал точно, что с Аринкой они связаны неразрывно, как и мысли их, как две сросшиеся тонкие березки, против которых был когда-то весь мир. Да, если обратиться к истории их жизни, то она совершенно разная и не похожая друг на друга. Он был сыном брата отца Аринки, которого девушка так любила, и как помним, когда-то призналась ему про Лешу, а вот ему, ему то она почему не призналась? Почему так холодно, хотя до этого ему показалось, тепло обрушилась на шею с обнимниями? Нет. Она четко лгала ему, она играла. Она превратилась в совершенно другую девочку, она больше не носит два черных хвостика, ее почти сложно вынудить и поймать на улыбке. Она и не дарит ее никому, она живет с ним, с Алексеем и каждый день она живет, как последний. А вдруг она существует? У нее ведь даже и хобби и никого не так, кроме как любить. Но Антон уже сомневася насчет всех увлечений на свете, повстречав ту, которая не оставляла его разум, и к кому тянуло его магнитом, он совершенно позабыл и о новом проекте, который обещал доделать в институте, он позабыл, что есть другая страна, из которой он приехал. Оторвавшись от привычного ритма жизни, он не завис в воздухе, а нашел то, что очаровало его и в тоже время повергло в шок. И он осознал, что если сейчас, прямо сейчас не увидит Созерцательницу двух чувств, то непременно запутается в этом клубке событий, и его будут протыкать спицами заядлые вязальщики много и много раз по одному и тому же месту.
Наклонив голову к себе под ноги, он не сразу нашелся, что вышел из чащи и попал на какой-то резко обрывающийся пригорок, с которого он бы легко слетел кубарем, если бы внимание его не привлекли толстые, торчащие из земли корни дуба. Тяжелое дыхание старого дерева прервало все его мысли, ствол хрустел внутри, будто кто-то пытался вылезти из него и увидеть мир. Но Антон непременно бы запретил ему это делать, он бы, конечно, не спрятался, но с удовольствием бы посмотрел на все со стороны, если бы не Арина. Он не мог оставить ее с подобным человек, в коварной и жуткой ситуации, а если и она тоже, как Алексей, если их связывают не чувства, а холодное стекло и острые, нестерильные иглы… Антон замер, положив правую руку на холодную кору дуба, вознес глаза к небу и увидел, как плыли эти беззаботные облака, рассекая небесную лазурь. Но постепенно облака эти сталкивались с тучами, толстыми и хитрыми, нападающими на них, как воины с кинжалами, они навсегда уничтожали приятные на цвет пуховые одеяльца. Сразу как-то потемнело, Антон вдруг взглянул чуть ниже себя, перевел взгляд с пригорка, и увидел он вовсе не торчащие черные кресты из-под земли. А аккуратные, высеченные из белого гранита, дорогие памятники, очищенные от снега ветром, вечно оберегающим из другом. Каждая могила, обнесенная невысоким черным заборчиком была ухожена, у одной стояли, с наклонившимися головами искусственные красные гвоздики, с другого участка с холодного пола ввысь поднимались лепестки черной свежей розы, как мгновенно они почему-то полетели в сторону Антона. Коснулись его щек, он поморщился и принялся оглядываться дальше. Место это спало, спали и лесные обитатели, и те, кто покинули этот мир, и волны как-то бесшумно прибывали к берегу. И тут он увидел девушку, стоящую у самой крайней могилы со скромной плитой и гравированным на ней длинным именем, она стояла, сгорбившись, в темном, фиолетовом пальто на распашку, на шее ее был обвязан шелковый, французский платок из очень известной, популярной коллекции. На нем какие-то греческие кувшины сместились вместе с пастельного цвета антилопами и укрывали беленькое, худенькое горлышко незнакомки. Антон не двигался, наблюдая за девушкой в профиль, он не видел ее волос, так как они были убраны в пальто, как вдруг одна прядь нарочно выскользнула и завилась на ветру. Силуэт стоял, невольно рассуждая о чем-то, и стоял так, как будто уже множество, раз бывал здесь. Аккуратные, черненькие реснички моргали не часто, значит, слез на глазах не было. Она говорила молча, эта странненькая… наша Привязанность. Он узнал ее на пятую секунду, его осенило, на тело его запрыгнули муражки, и он, не желая ловить ни одной, тотчас принялся спускаться вниз по заснеженному, с препятствиями склону.
Привязанность не сразу разглядела его, пока он не остановился в пяти от нее шагах. И впервые нерешительность выступила на его румяных, красных щеках. Она обернулась к нему, и тот час вина блеснула в ее глазах, она твердо сжимала в ладонях оставшиеся у нее и еще не положенные на другую могилу черные розы, шипы так и упивались в ее нежные пальчики. Но она терпела это неприятное ощущение, сама того не подразумевая. Лишившись в один миг всех чувств, которых она испытывала раньше, она опустила провинившиеся глаза, как Антон неожиданно быстро подошел к ней, аккуратно он раскрыл ее пальцы, и вытащил с трудом эти несчастные, сжатые розы, с которых на ботинки его посыпались сухие лепестки.
- Что ты делаешь, о чем ты ведаешь? Ведь это больно протыкать себя шипами, ты лучше мне скажи, скажи так тихо, что же будет с нами? – не бросив цветы, он взял их в левую руку, как лишнюю деталь. Она тот час очнулась, как после гипноза, взглянула на порезанный проткнутый шипами в двух местах указательный палец, как тот час прислонила его к своим губам, из-под низа смотря на серьезного Антона, продолжавшего говорить, - Тебя увидев вон с того пригорка, я вдруг подумал, хорошо бы было тебе на плечи накинуть шубку из норки и хорошо бы нам с тобой в веселье беззаботном скатиться с горки. Но вот печаль, во сне вчера я будто бы упал. Ты знаешь, вижу по твоим глазам, что ты с легкостью путешествуешь по снам. Тогда мне нечего скрывать, но очень странно вспоминать. Я ожидал всего, чего угодно, что нынче в этом мире модно. Тогда еще впервые повидав сестру, не захотел я есть икру. Во мне что-то перернулось, вот сердце екнуло и так согнулось! Я день и ночь перед глазами вижу тайну, и лишь во сне та сна явна! Конечно, мне ее открыла ты, суждения мои сейчас уж будут так круты. Я долго думал ну, причем тут театра зал, который был так мало. И почему меня ты приняла за незнакомого тогдашне человека, хотя не жившего никогда в том веке. Я помню, как была одета, что на дворе стояло лето. И твой герой, ты всюду шла по его следам, ты упустить его боялась, передо мной в словах ты потому и мялась…
Антон не успел договорить, как маленькая ручка Привязанности, та самая уколотая розой прильнула к его вспыхнувшим губам. Она отрицательно и медленно покачала головой, он прочел в ней беспокойство, как он сказал, взяв у него цветы обратно, и прижав их к груди, засмотрелась на них:
- Ну, аккуратней будь, а то поймешь головки, цветы же – не одежда, не получат те обновки! Смотри, как помял ты бедненький цветок, его сейчас только выбросить в речки сток. Ах, ладно, стало мне от слов твоих прохладно.
- Да, объясни же, наконец, чтоб по глазам читать - я не настолько чтец! – Антон не выдержал и на этот раз, вырвав у нее несчастные розы, кинул их прямо в море, за ее спину. Не успел он, и произнести дальше, как Созерцательница двух чувств обратилась назад, наклонилась, с трепетом стала собирать мокрые цветы, она долго не поворачивалась, но когда повернулась, опустив цветы, уже серьезно и по-взрослому заговорила:
- А что тебе мне рассказать, когда во сне успела я тебе все показать? Ты видел сцену, как моря сегодняшнего пену. И видел, в каком я нахожусь всю жизнь коварном плене. Не та красотка я, что из твоей мечты, или так мечтал не ты? Все мысли твои знаю наизусть, ну и пусть. Мне так приятно знать и в то же время страшно, что ты меня вдруг полюбил с той самой первой встречи, и образ мой ты видишь уж который вечер. Все это так опасно! И вовсе не прекрасно. Да, да, повенчаны с холодным те стеклом, хотела рассказать тебе потом. Твоя сестра так любит Лешу, что вместе с ним психологически все тащит эту ношу. Не думай ты, я не разрешу, что та с ним вместе балуется так от скуки, ну посмотри хотя бы на ее ты руки! Они попали во весь водоворот из-за ошибки, они заплыли не в ту гавань, как какие-нибудь рыбки. А если так, то нам запрещено об этом молвить слово. Но вот, теперь все это для тебя не ново.
- Но, кого, кого боятся ваши души? Неужели нас могут слышать злые уши? – Антон отвернулся от нее, заходил вокруг своей оси, как она, прильнув к нему, остановила его, коснувшись твердых плеч и взглянула в эти глаза, в такие же, как у Аринки:
- Конечно. Каждый шёпот твой услышан, и каждое твое предположенье. Я ж не случайно к тебе тогда с небес спустилась, и как ангел или демон, перед тобой явилась?
- Ты ангел! - он воскликнул, не сводя с нее взгляда, - Кем же можешь быть еще? Подумаешь, к такому тебя приставило существованье, но это лучше чем бродить в изгнанье! А честно, мне и все равно, в какое утром смотришься окно. Я, правда, полюбил тебя еще тогда, когда стояла в ресторане, а я беседовал с Таней. С тех самых пор я все в себе копаю яму, и выбиваю в душе своей все рамы…
- Не следует! Не думай ты про это, представь, что этого всего и нету! – Привязанность мягко проговорила это, и едва не поцеловала его в щеку, но он увернулся и зло проговорил, скорее возмущенно:
- Да, как же нету! Ему же надо чем-нибудь помочь, а что же будет, когда настанет ночь? Так вот, вот почему он резок был и груб, и проявленная на лице его сухость губ… - Антон развернулся лицом к кладбищу, но точно пораженный, проговорил уже более стихшим голосом, - Прив! А почему ты здесь?
Медленно она обошла его сзади, взяла за правую руку, положила голову на его плечо, и, улыбнувшись как-то рассеяно, проговорила:
- Я навещаю здесь все тех, кто за правду боролся и на смерть свою напоролся. Ты думаешь, что ты один не боишься обойти сотни, две сотни льдин? Не считай, что в этом мире мало умных людей, от этого планета наша становится пустей. Вот например, любила и люблю я очень нашу Иду, наверное на нас она все еще держит обиду. Она приехала сюда к тому, кого любила, но по случайности наткнулась на Лешку, и подкосилась ее на ступенях ее ножка. В одну из ночей ее не стало, и небо будто бы упало. Она и не хотела умирать, ни с ним страдать. Но чувства не позволили ей что-то предпринять. Вон видишь левый ряд? На ней в гробу красивый, беленький наряд. – на этом Привязанность повела Антона за собой по мокрой, черной и липкой Земле, прилипающей к подошвам их обуви. Они прошли памятника три, и замерли у покрашенный, в свежей бардовый цвет калитки.
Антон крепко сжимал руку Привязанности, и все пораженнее и страшнее он поглядывал на нее, слушая самый грустный в мире рассказ. Он верил ей, и уставал от всего услышанного. Ему, правда, хотелось послушать ее совета и забыться, но не тут-то было. Она продолжила:
- А за твой спиной еще один учитель, во всех грехах он Господа внезапный обвинитель. Он быстро все решил, и от того недолго был. Он в телефоне нажимал на кнопки, за ним шагала Правда с луком по одной с ним тропке. Аринка так его спасти желала, но вышло так, на льду она упала. А Правда отпустила меткую стрелу, сложила и натянутый свой лук, и замкнула последней жертвой свой отчаянный круг. Но есть одна, кого они заставили молчать, и на подушку дни и ночь рыдать. Она же мать его, мать Алексея! Ты все еще хочешь помочь? Тогда быстрее? – она спросила этой с долей иронии, и в то же время с грустью в глазах. А потом рассмеялась, развернула к себе каменного Антона и проговорила, - Но если ты будешь послушен, и не скушен, и ничего не станешь говорить, они оставят тебя жить. Ну вот, окончен мой рассказ, я думаю, не требуется пересказ! Какой же пробил час? – она оглянулась, словно в поисках часов.
Но ни одного циферблата не могло висеть на деревянной коре, и она по привычке перевела взгляд на его сосредоточенный вид. Так быстро и так коротко она рассказала ему все, и от этого в голове его проснулось еще больше вопросов, он не узнал деталей, наслышан был о каких-то людях, которые приоткрыли сундук событий, на который даже засматриваться не стоило. И тут он понял, что ведь он тоже засматривается, нет, он смотрит в открытую, не смотря на сковывающий его холод и весь ужас, проявившейся на его лице. Но почему оторваться он все равно не мог, да и как было поверить, что это милейшее и очаровательное существо, стоявшее напротив него приходя к людям, наносит им непоколебимый вред? Разве она могла своими хрупкими ручками касаться чьей-то души и уничтожать ее, топить ее так глубоко, что брызги от сопротивляющихся движений летели ей в глаза. И в глазах этих кроме стыда, в них не было больше ничего плохого, то самого, о чем бы сказал другой. А если это влюбленность? Да, если он стал слеп и потому не в силах разобрать ее настоящую натуру? Вдруг она предстала перед ним в маске отчаянья, и хочет, чтобы ее пожалели? Все чушь! Все чудовищно! Привязанность никогда бы не подумала о подобном, она замерла, и тут уже смело так, упорно взглянула на его переносицу, глаз еще не смела дойти, остановилась на румяных щеках и проговорила:
- А в следующую нашу встречу услышишь ты былое от моей речи! Если еще придешь, и страх с собою сейчас вот унесешь, то я тебе все о себе поведаю с реальным очертаньем, со всем томимым знаньем. Пообещай мне сразу, что тебя мне ждать, а не напрасно уповать! В противном случае скажи мне сразу, ведь я не камень, что сиять всю вечность, как дано прекрасному топазу. Ну же, смелее! А…Нет постой, я главного спросить забыла! Тогда во сне кроме меня, поэта, еще ль ты видел того, кто мог отдать тебе привета? Поверь мне, если видел кто еще тебя в странном мире, то нам с тобой не танцевать на пире. У притворных фразах таится зло, и оно меня уже волокло. Они пойдут и на любой шантаж, их работы ты не представляешь стаж. Это еще те умельцы, произошедшие от древних кельцев. Но ты не думай, я не с ними…- она вновь оборвала свои предложения, заметив, как постепенно выражение его менялось, как он стал чем-то обременён, черные его брови сдвинулись, и она стала ожидать самого плохого, как обошел ее, снова развернул к себе и так добродушно соврал:
- Нет, милая, я никого не застал в том месте, когда с тобою мы стояли вместе! Лишь помню прикосновение твоих глаз, и твой молчаливый указ. Ты манила идти за тобой, и не смог сразиться с внутренней борьбой. Тебя я не оставлю… - чем увереннее он говорил, тем больше он сам верил в то, что хорошо складывалось из его уст. А может сну и не следовало придавать такого влиятельного значения? Ему вдруг стало так приятно от обыкновенного ее взгляда, от того, что на него вновь смотрели и им восхищались. Но в то же время, что-то другое, то настоящее, что нельзя замазать и тремя слоями темной краски стало пугать его и тревожить. И Антон разрывался между ее украдкой улыбкой. Но понимал, что нельзя ей говорить о том, как над ним смеялся под стеклянным дождем… Он! Антон на миг взглянул на пригорок, и сердце его екнуло, улыбка Привязанности, уголки ее губ больше не успокаивали его. Ведь он увидел того самого человека в черном плаще, в высоких с резцами сапогах, которыми обычно били по лошадями, чтобы они быстрее скакали. Он напомнил ему всадника из какой-то старой сказки, лицо его он видел смутно, а вот фигуру разглядел прекрасно. Все та же напыщенная, насмешливая, руки он сложил крестом у живота и не сходя с места было снял с головы серую шляпу со страусиным почему-т крылом, воткнутом в обвязанную лету вокруг головного убора. Антон будто перестал слышать весь мир, он отошел от Привязанности, уже не замечая ее растерянного вида. Он словно оглох и ринулся в горку так, что споткнулся при первой же попытке, толстыми ладонями он уперся в землю, они тот час почернели, так как глина была мокрой и прилипала еще и к рукам. Но, не смотря на это, он заметил, что Пристрастие быстрым шагом уходил в чащу, Антон, пересилив себя, не оглядываясь, но припоминая взгляд Созерцательницы двух чувств, поднялся и уже немного хромая принялся бежать за незнакомцем.
Фигура Пристрастия странным образом ускользала от него, когда оказывалась в трех шагах. Антон вообразил было, что тот хотел поговорить с ним или избавится от него, как ему пыталась намекнуть подруга. Но Пристрастие обходил разговор стороной, он вывел его на вполне себе дорожку без сучков и прочих попадавшихся под ноги камней и тут направился в кусты, росшие с левой стороны, за которыми виднелось круглое здание з закрытыми на ржавые замки дверями. Он остановился у ее голубых стен с облезающей краской, Антон тут же оглянулся на построение крыши, на ее проектировку, и как будущий архитектор, стал присматриваться, но совсем сбился с цели. Когда он пришел в себя, то Пристрастия уже не было, и он остался по середине леса у задней части круглого корпуса. Он не сразу подошел ближе, пока не разглядел, как за черными кустами, с плотно прижатыми друг другу ветвями, какие-то два силуэта сидели на скамейке. Подойдя ближе и прислонившись левой рукой к стенке, он осторожно поднял глаза.
В десяти от него шагах он нашел тех, кого совершенно не предполагал увидеть. На беленькой скамейке, с которой свисал постеленный, шерстяной плед коричневого цвета, сидела его сестра в беленьком, утепленном кардигане, что едва прикрывал ее черные джинсы, она сидела то с зажмуренными глазами, то оглядывала все вокруг. Ветер не трепал ее волос, так как те были сложены в не простой, черный пучок сзади, и только несколько прядей непослушно щекотали ей уши. А рядом с ней, на ее ногах лежала русоволосая голова Алексея, нашего героя с мечтательным, не пустым вовсе взглядом, а задумчивым. Аринка периодически укрывала его еще одним, елового цвета пледом, но он то сбрасывал его, цепляясь за кончики его пальцев, то натягивал на себя. Он лежал на спине, периодически поглядывая на нее, потом на высокое, серое небо, которое никак не давало им солнечных лучей. Но от этого лица их не были пасмурными, глядя друг на друга они цвели, а отворачиваясь, уходили в молчаливые размышления. Они выбрали удобное и тихое местечко, со всех сторон закрытое снежными осинами, одним старым дубом, с как раз этим самым зданием, со стороны которого за ними наблюдал Антон.
Прошло минуты две и в трех шагах от Аринки к оторванному, желтому листику, лежавшему на снегу присела ни к то иная, как кукушка. Лесная обитательница с черными мелкими глазками стала клевать его неудобным клювом, не понятно, зачем было он ей понадобился, но она упорно пыталась прихватить его, даже начала бить по ним своими серыми, в крапинку крыльями. Аринку, тот час потрясла Лешку за правое запястье, он лениво разверну голову в сторону птицы, а черноволосая девушка проговорила:
- Кукушка, кукушка, сколько нам лет осталось жить и по течению жизни плыть? Ответь же пташка малая, смеясь одновременно, да ругая, а я тебе за это подам листок, как мне когда-то принц оброненный платок.
Лешка вдруг засмеялся, улыбнулся, глядя на свою глупую, легковерную и, казалось, маленькую девочку, верующую в то, что птицы могут понимать человеческий язык. Но Аринка серьезно сошла со скамейки, тихо спустилась на корточки так, что концы ее кардигана стали волочиться по снегу.
- Да это же всего лишь птица, она не различает где Россия, а где Ницца, и где какие лица. – обронил Алексей и положив обе руки у груди, принялся лежать только уже на жесткой поверхности, а не на ее теплых ногах. Но через секунды свои слова ему пришлось взять обратно, и он счастливо удивился, когда птица, повертев головой, сошла лапами с листа, и Аринка аккуратно взяв его, преподнесла его прямо к клюву. Резвая кукушка мгновенно вырвала его из рук девушку и спорхнула пестрыми крыльями ввысь.
Аринка, вернувшись на скамейку, приняла прежню позу, и услышали они ее голос. Голос этой самой, не обманувшей их птицы. Лешка вдруг взял ее за кончики пальцев, а Аринка снова закрыла глаза, и шёпотом стала считать года, она не сбивалась, и улыбалась все шире и искренней, а потом сбилась, когда дошла где-то до пятидесяти и засмеялась еще больше.
- И не думай, что она нам солгала, ведь она для вранья еще так мала, - она сказала она, смотря с верху вниз на его воодушевленные, уже без грусти голубые, с небесной лазурью глаза, - Не холодно? – спросила она уже третий раз за прогулку так мягко, так заботливо, что, не удержавшись, Лешка, приподняв слегка голову, пожелал коснуться ее теплым, румяных губ.
Сначала пряди ее волос коснулись его ушей, затем эти счастливые глаза цвета древесной коры нависли над его, а потом уже дело было не до секунд. Теплые прикосновения посыпались одни за другими, медленно стали падать и мягкие снежинки, которым никак не удавалось присесть и растаять на их губах. А они так хотели, так спешили, но приземлялись все мимо и мимо, хотя некоторые из них больше присаживались на открывшийся сам по себе рот Антона, который внезапно опомнился, и пораженный подобным зрелищем побрел назад, туда, куда не зная. Но вот послышался шум дорог, и почти стала виднеться черный забор, а в глазах его все еще виднелось это ужасное зрелище. Его сестра любила обреченного человека, его сестра, никто иная! И как он не пытался себя убедить, он не мог с этим смириться.
Конечно, они не видели его, не разбирали и шум дорог, и только тогда прекратили наслаждаться поцелуями друг друга, когда ощутили, что ладони их замерзли, и стало ветрено. Но это было не скоро, и пока кукушка, присевшая на одну из веток все продолжала глядеть за теми, кому предсказала долгую жизнь. И в этом она не ошибиться…
« Чтобы убедиться в истине своих чувств, следует лицом к лицу столкнуться с трудностями, со страхом, выступившим на пути. И тогда, если вы решите убежать, скрыться по дальше, то Влюбленность в вас погаснет, та искра, которой вы не дали зажечься. От нее не останется ни следа, но если вы не испугаете и примите душу другого человека, то разгорится огонь, самый яркий огонь на свете, потушить который уже станет невозможно. Но, а как же быть, если разобравшись в себе, мы не можем утешиться по поводу родственной души, и никак не хотим принимать ее выбор? Тут уже не поможет свой взгляд на подобную ситуацию. А что же тогда?»
***
20 декабря. 2018 год. Москва. Поселок Бристоль. Дом матери Алексея. Утро. « Мы способны полюбить даже врага, страх в собственных глазах, испуг, напавший на нас и съедающий постепенно. Человек – это тот, кто привыкает ко всему. Его можно научить говорить, а можно закрыть в одной комнате с немыми людьми и он научится молчать так непревзойденно, что вам и не снилось подобное. Он будет общаться звуками и жить в той среде, которую ему дали. А что если меняется обстановка вокруг какого-нибудь человека, если весь его мир приобретает другие оттенк?. Не то чтобы он приобретает новый характер, хотя в нем и появляются новые черты, такие как сдержанность и стремление побороть ситуацию. Но каждый борется с ситуацией по разному: один принимает ее, может и смириться с новыми условиями жизни, другой – бунтарь и сметет все на своем пути, чтобы вернуться в привычный круг. Но можно ли стать русалкой, если в вас поместили в воду, отобрав все представленные ранне возможности для существования на земле? Не подумав, вы начнете отрицать, что якобы невозможно. Но нас интересует душа и ее пространственные превращения. Рассмотрим ситуацию, в которой душу с телом внезапно выбросили в море, и вот теперь ее домом стало убежище в цветных кораллах, а страхом - невод какого-нибудь рыбака. Один из людей станет всячески пытаться выплыть на берег, будет цепляться когтями за песок, а то наоборот станет возвращать его в море. Станут бушевать крупные волны и не позволять человеку вынырнуть, но всеми силами он будет противостоять Судьбе, и томить корабли начнет, пытаясь взобраться на них, и теряя дыхание, ему все равно будет, главное вернуться к привычному устою. Пойдет и на крайний шаг, чтобы в последний раз увидеть солнце броситься в сети рыбака. Солнце он увидит, конечно, а может и дождь, попрощается с морским прибоем и умрет, как самая маленькая и не заметная рыбка! Другой же приглядеться ко всему, некие дни повыдергивает от бессилья все водоросли в море, но повыдергивает он сугубо потому, что бессилье сковывать его начнет, а не, потому что зло и месть в нем зародиться! Люди всегда делились на тех, кто обессилены, и на тех, кто озлобленны. В этом и состояла разница их отношений к происходящему. В случае со вторым вариантом, он вдруг полюбит и море, которое не вызывало у него ничего, кроме отвращения и пройдет у него морская болезнь, и морская капуста вдруг станет вкусной и рыбы превратятся в заядлых подруг. Но почему же так выходит? Неужели бессилье вырабатывает в человеке некий «иммунитет» на обстоятельства, не угодные его сердцу? Так ли, что бессилье вовсе не плохая черта характера, и хуже, когда ее совсем нет и все действия какого-то лица перерастают в месть и вечную борьбу. Нередко в борьбу с самим собой!» - в бессилье прибывал не каждый из нас, а кто и прибывал то, тот был Доверие. Он яркий пример той натуры, которая не стала мстить за удержание своей дочери в неволе, за то, что ему не рассказали о ней, а наоборот влюбился в собственного врага. Но в той ситуации, он не знал о том, к чему может привести его глубокая симпатия, переросшая в огромное и тяжелое чувство. Не смотря на то, что характер его был скрыт в собственном имени, он право отличался той добротой, не способностью злиться на кого-то, он быстро привыкал к новым обстоятельствам. И вот уже, которую неделю был не разлучен со своей Темной Госпожой. На счастье он видел в ней тьмы намного меньше, чем света. И хотя она являлась вечным притворщиком зла, его справедливой, а иногда и не очень королевой, он воспринимал ее, как самое прекрасное, что есть на свете. Он и не помнил, если спросить у него, как от ненависти, к той которая годы удерживала его в плену, он нашел в ней совсем не плохого человека, именно человека, с которым, будь он жителем земли, не отказался бы и создать семью. Вы спросите, к чему мы о нем? Пойдем ли о нем речь? Нет, еще заведомо рано. Мы скажем, что на Земле, среди наших знакомых была одна такая душа, которая полностью перекликалась с Доверием. Они и мыслили одинаково, ни разу не встречая друг друга в Московских переулках, не видя совершенно разных очертаний лиц друг друга: мужских и женских. Они бы и не могли никогда познакомиться, потому и не предполагали о существовании своих точных внутренних отражений. Не исключено, конечно, что смотря в зеркала, она задумывались о том, если такие, кто похож на их странные натуры, заключающее в себе не противоборство с ситуацией, а смирение с ней. Но больше всего они удивлялись тому, что то плохое, что приходило к ним, включалось в их жизнь так внезапно, постепенно становилось им симпатично. Да, мы говорим о матери Алексея, той элегантной женщине – недотроге, очутившейся в оковах Правды. Но только вот оковы эти ей носить было совсем не в тягость.
Эльвиру Николаевну, если кто и позабыл, то только не сын, и только не Правда. Она была не разлучная с ней, как камыши в проточной воде, как луч солнца, оставленный на пыльной полке. Она приходила к ней всегда с длинной сигарой, в высоких рыжих сапогах, усаживаясь на кожаное кресло, она пускала в лицо ей белые кольца, и табачный дым постепенно проникал в слабые легкие. Но от того Эльвира Николавна вовсе не сторонилась ее, не запиралась в комнатах, не билась головой об стену и вовсе не считала ее за видение, на стала принимать ее за друга, за ту, которая поможет разобраться с проектами, и предложит такое оформление заказа, которое не снилось ни одному из бездарных работников матери Алексея. Да, она стала полагать, что у всех ее сотрудников дурновкусие, причем развито оно с рождения. Ведь, все что они предлагали ее, все шкафы и узоры на них, абсолютно все отличалось какой-то фирменной безвкусицей, яркой безвкусицей. И она отодвигала все проекты в мусорную корзину, комкала бумаги, но не топтала их кончиками каблучков, а нежно складывала, и в лице ее читалось что-то на подобие: «Вы никогда не предложите мне настоящей красоты. Но я сама ее найду!» И она находила ее вечерами, когда уже давно перестала быть гостей различных, модных показов, она сторонилась шумных компаний, избегала мужчин, она проводила эти вечера с ней, с рыжеволосой интриганкой, часто поившей ее бокалами красного вина. Но не от того Эльвира Николаевна резко поменяла свое отношение к Правде, не от того перестала считать себя ее пленницей, сидевшей в темнице бурных и холодных обстоятельств! Она полюбила ее как ту, которая одна из первых захотела выслушать ее, все ее тяготы и философские мысли, которые она до этого рассказывала фотографии сына! Пышные увеселения мгновенно скрылись из ее вечерних планов, она усаживалась в пышной гостиной на беленький диван, накрыла обнаженные ноги шелковых пледом и ждала ее прихода. Так было и вчера, когда приготовив салат из круглых шариков мацареллы на своей, богатой с белой плиткой кухней, она уселась на кончик дивана и пустынно смотря в стену, ждала ее. В этом огромном доме, стоявшем не далеко от Москвы, она жила который год, проводила здесь уже третью, но не грустную, зиму, выходила на веранду, берущую начало из кухни, плавно переходившей в гостиную, выходила она бывало в одном шелковом халате, и прислушивалась к каждому звуку. Она не тосковала она в трехэтажном особняке именно потому, что новая гостья занимала ее не то шахматами, то обвисая на ее шее смешила ее всем тем, чем могла. Правда совсем мало рассказывала о себе, не от того, что ей было запрещено, а от того что не хотела напомнить Эльвире Николаевна о сыне. Ведь не смотря на их долгие разговоры, перед сном мать Лешки все равно прислоняла к губам бирюзовую рамку с его фотографией, на которой он был еще мальчик лет десяти в белой рубашечке, с руками выставленными вперед. Этот снимок она никогда не показывала Правде, но и та не присматривалась в него, прекрасно понимая, что лучше не поднимать подобию тему. Хотя, признаться, ей хотелось услышать что-нибудь из жизни нашего Лешки, понять наконец, почему мать так далеко отправила его учиться и почему всегда не проявляла к нему особой любви, а таила ее внутри. Со временем Правда поняла, что характер Эльвиры не постичь даже ей, она менялась настолько быстро, что стоило Правде отломить кусочек горького шоколада от вытянутой плитки и угостить ею свою собеседницу, как та уже передумала, и просила было рассказать ей что-нибудь о тех, кого она никогда не знала. И тогда Правде приходилось исправлять каждую концовку своего рассказа, в котором она вовсе не убивала свою жертву, а прощалась с ней, любезничала и так же кокетничала. Поначалу ей становилось тошно от придуманного вранья, она не верила себе, от того смущалась, рыжие, свисавшие пряди благо загораживали ее покрасневшие щеки, а то было ей никак не укрыться от стыда. Но проходили и дни, и чем больше историй с изменённым завершением она поведала Эльвире Николаевне, тем больше они нравились ей самой. Не то, чтобы она убеждала себя в этом, она находила, что в таком финале было бы гораздо разумнее поступить так с теми людьми, которых упекла в психиатрическую лечебницу и теперь на веке они были повенчаны с ее страшной, злобной улыбкой. Она думала, что подобное произойдет и с матерью Лешки, чему она особо не препятствовала, и даже всячески подталкивала к этому, появляясь практически везде, куда мы не вступила женщина. Но вот парадокс, с каждым ее появлением мать Лешки почему-то улыбалась, позже она уже рассказала ей о том, как обстоит ее работа, в каком доме она живет, и даже ужин она стала мастерить не только для себя. Глядя на нее, и Правда стала улыбаться как-то иначе, уже не видно было того умышленного оскала дьявола, она словно вступила на путь исцеления, иногда даже смеялась уже с нотками первой, появляющейся искренности. О сарказме она и не думала, лишь иногда, появляясь в обществе Черной Подруге ей приходилось играть свою прежнюю роль, но она стала ей противна.
… Раннее утро в Москве многим отличалось от утра в Евпатории, солнце ярко брызнуло на пышную, двуспальную кровать Эльвиры Николаевн, спавшую в шелковой ночной рубашке под итальянским одеялом, которое лично было завезено для нее из заморской страны. Она спала так тихо, так сладко раскинув руки в обе стороны, спала на правом боку, белые ее пряди коротких волос за ночь ничуть не разлохматились. Даже в этом она была настоящей интеллигенцией, над которой так громко посмеивался Лешка, помимо всего прочего спала она в белых, чистых носочках, на проглаженной отменно простыни без единой вмятины. Даже воздух вокруг нее был какой-то свежий, словно она привезла его из другого мира, неизвестного нам мира. В нем бы она желала остаться, навсегда поселилась бы в каком-нибудь тихом уголке там, где бы ее никто не нашел ни злой враг, которого она с легкостью сделала своим другом. Ни доля других обстоятельств, ни ее работа, благодаря которой ей приходило поить свое сердце кофеином, она употребляла в день около пяти кружек, а иногда и не, потому что ей некогда было придаваться сну, а потому что она боялась спать. Она, честно сказать, и нам нечего это скрывать это от читателя находилась не в ладу со своей совестью, быть с ней в дружеских отношения для нее было известно. Она терзала ее каждую ночь, если та засыпала одной, если левый бок подушки уходил под наклон, а голова ее вечно соскакивала, то все в ее сознание переворачивалось и выдавала множество страшных картинок. Все они нелепые и бессмысленные управляли ее действиями во снах, не то она стояла по середине горы, и на нее на санках ехал маленький сын, но она никак не могла поймать его и он скатывался очень и очень долго, пока не падал в бездну, не то она отводила шестилетнего Лешку в школу, и долго-долго ждала ее домой, но всякий раз к ней выходила учительница с седыми волосами и шептала: « У вас нет сына. Вы оставили его». Конечно, просыпаясь и выходя из сна, она не кричала, а мертво глядела на богатое убранство, широко расставленную мебель, которую я так хотелось разбить. И чтобы подобных сновидений избежать, по обыкновению Правда клала к себе на руки ее нетяжелую голову и что-то по долгу рассказывала, что-то красивое цветочное, то чего так интересовало ее совесть, и та не напоминала о себе.
Но в это утро Правда вместо того, чтобы дремать вместе с Эльвирой Николаевной, сидела на краю кровати, аккуратно она и нервно она сложила свои ножки в высоких сапогах на правый угол, и лишь мыски ее упрямо смотрели в сторону матери Лешку. Правда не то теребила кончик пухового одеяла, не то гладила по щекам спавшую Эльвиру, но все это время она прятала свои глаза, добрые глаза, полные появившегося сожаления. Увидев бы ее взгляд Черная Подруга, точно бы та решила, что Открывательница тайных домыслов больна, больна симпатией и проявлением чувств. Правду действительно знобило, во всем ее теле пробегала колкость, словно кто-то оттопыривая ее кожу на раскрытых руках, тыкал в нее мелкими иголками такими, какие обычно бывают на кончиках шприцов. От того она и морщилась и даже сопела носом, она все желала что-то сказать, приподнимала голову и замирала. Взгляд ее был обращен на так же спавшую еще тихо Эльвиру, ручки свои она сложила вдоль тела, и открытое ее лицо слегка прикрывал объёмный пододеяльник, но Правда, чтобы он не мешал, в один из мгновений тихо пригладила его и не переставая, наслаждалась так бесстыдно очаровательным, ровным носиком своей жертвы. Но бросьте, она давно перестала относиться к ней, как относилась к ней раньше, она боялась за нее, как за маленького ребенка, которого у нее никогда не было. Ведь дети всегда врут не серьезно, потому и не становятся ее пленниками. Правда размышляла еще и том, что она полюбила ее в прямом смысле слова, полюбила это воздушное дыхание, приподнимающуюся грудь в ситцевой рубашке, кулончик на шее из чистого серебра, но ей было не страшно, не стыдно, а вероятнее всего обидно. Обидно за то, что так не может быть, что ей не ведомо любить и быть любимой. Но пока ее Эльвира Николаевна не проснулась, она спокойно начала, с болью в голосе, и голос ее ломался, никак не желая подчиняться своей хозяйке, но она обидела его, что надо сказать то, что постоянно бьется в ней:
- Пора уйти, пора проститься, и может быть начать поститься! Вы знаете, что стали пленницей моей, и это мне видней. Но нет, я полюбила вас, никто иной не обращался с вами так, и я спрошу: как мы с вами жили, как? В нас зародилось огненное пламя, но и душа борется с нами. На вас смотрю и помышляю, как я другим взгляну в глаза, ко мне пристанет прежняя стезя! А я вот, больше я и не желаю вернуться к старому труду, я лучше и от Госпожи своей уйду. За все то время, что с тобой, я знаю точно, стала я другой! Мне милы и твои соседи, и готова выступить в беседе. Нет, не желаю оскорблять или кого карать. Я лучше спрячу лук и стрелы, и покорю пролив я Дарданеллы. Насытили мне прежние просторы, и даже я готова выйти в горы. Но так мне больно говорить, что мне сегодня сообщили: и все во мне они разбили! Мне приказала Госпожа вернуться во дворец, и я подумала: конец! Конец всем нашим вечерам, когда истории все сочиняя, касалась я твоей щеки, по ней плыла, как по течению реки. Вот, кто услышит, тот решит, что будто я сошла с ума и скажет: ну на кой тебе сдалась любовь, кума? Но я же в сердце обнаружила крутые повороты, и стала сочинять и новы ноты. Нашла в себе я музыкальну тягу, только вот с тобою лягу….
На этом она не договорила, только вот увидев, как Эльвира Николаевна перекинула руку на другой бок, тот час вскочила, оттопырила пальцы, коснулась своей груди, запахнутой в меховой, рыжий полушубок и направилась быстро к выходу. В дверном проеме, перед черной лестницей, ведущей с третьего этажа, она остановилась и, посмотрев куда-то в пол, добавила:
- Я подарила вам все то, что в душе моей лежало, и что все всегда топтали. Но больше никому я не позволю замарать меня в грязи, и выбьюсь я еще в князьи. Прощайте, милая Эльвира. Эльвирочка моя!
Через секунду она обернулась и уже не видела ничего, никак ноги ее грубо и спешно спускались, ни то, как рама на втором этаже в гостиной распахнулась и снег заметал в комнаты, она слышала биение собственного сердце и чувствовало то, что ей было так незнакома. Что это было? Миллионер маленьких иголок впились ей в горло, прежде чем ком, словно сплетенный из ниток-для вязания образовался в ее трахее и застрял. Она никак не могла протолкнуть его внутрь или наружу, оттого ее сковало даже легкие. Но она не привыкла останавливаться или того хуже передумывать, она никогда не совершала подобного, шла на преступление с прямой осанкой, уходила от него, целуя конец стрелы, а являлась на суд с суровостью в едва не плакавших сейчас глазах. Да, что-то мокрое медленно потекло с ее нижней ресницы, и как попало в рот, то тут же она ощутила соленую каплю и вот побежала бегом прямо к выходу к белеющей двери, находившейся от нее в трех шагах и замерла. Куда она торопилась? Зачем она убегала от собственного счастья и позора? Пускай, пускай на нее обрушится тысяча осуждений и каждый станет тыкать в нее пальцем, смеяться, как когда-то она сама смеялась на другими. А сейчас ей было горько, словно она унизила саму себя, наплевала на собственные чувства, помахав им рукой, и в то же время она задела еще и ее, эту женщину, его мать, у которой она осталась единственный, за кого та держалась. Она представила себе лицо Эльвиры Николаевны, их первую встречу, собственную вспомнила жестокость и сарказм, как голос за ее спиной произнес так нерешительно:
- Решила бросить меня…
Барабанная дробь была отбита душевным бубном Открывательницы тайных домыслов, дверь распахнулась и глухой ветер подул прямо на нее, резко отвернувшуюся и посмотревшую назад в первый раз в жизни. Она вдруг поняла, как это оглядываться, как это начать думать, а не поспешно делать выводы и как же это….прекрасно! Необычно! И правильно, перед ней еще не сошла с последней ступени Эльвира Николаевна в белоснежной ночной рубашке. А на плечах ее был накинут тот самый шелковый халат с резным вырезом. И в этот миг Правда вообразила себе, как будут обстоять дела, как будет течь ее жизнь, когда больше никто не одарит ее настолько волшебным взглядом, жаждущим и желающим что-то услышать. Ведь от нее никто никогда ничего не ожидал, кто-то приказывал ей, другие боялись, пряталась от нее не только в сознании, но и на яву. Ее боялись, и когда ее полюбили, то ей показалось, что так должно быть всегда! Иначе не может быть, иначе ее ждет пустота и полное разочарование во всем, что она успела прибрести, на что обрушила свои чувства, свое живое сердце. И сейчас сердце ей не лгало, оно выбрало новый ритм, следовать за которым было необходимо. И ей стало страшно от того, что все это она могла потерять на секунду раньше выйдя из дома, шагая по мокрой, расчищенной дороге, она могла просто идти, но куда? Куда бы она не нашла в ближайшее время, она везде натыкалась на себя, на то, что случится с ней, будь она выберет другое. Да, она не привыкла выбирать, она не знала этого слова, слова « Выбор», потому что с детства ее учили одному: не любить, а уничтожать! Не призывать, а отталкивать! Следовать не своим убеждениям и не слышать себя, а слышать лишь властный голос. Нельзя сказать, что она уставала от этого, что ей хотелось бросится вниз с обрыва, разбиться о камни и прибывать нигде за то, что уничтожила собственную душу. Конечно, она бы и убила ее, свой светящийся шарик, если бы свет с черного не поменялся на золотой, если бы глаза ее не открылись.
Эльвира Николаевна странно, но чувствовала подобное. Она осознавала, что если бы не проснулась от слов Открывательницы тайных домыслов, что если бы ней пустилась за ней в сокровенную секунду, то стало бы не нужно все на этом свете, ни одна секунда, ни один глоток воздуха. Потому что дышать без последней своей собеседницы, без той, которую она полюбила, она так же не могла. Может в этом и состоит слабость человека, от которой нельзя укрыться, которую нельзя отбросить, но на то мы и есть живые существа, на то мать Алексея и продолжила, только вот на губах ее почему-то застыла растерянная улыбка:
- Ах, слышишь ты, как снег бушует за окном, я не дочитала вчера второй том. Одну книгу мне советом ты положила на полку, и что же в этом толку? Я страницы ее вместо того чтобы читать и внимать, я решила их целовать. Нет, нет ничего постыдно в этом, что тебя я кормлю обедом, что с тобою повенчаны мою душою, я тебе все двери открою. Потому что что-то в сердце мое залетело, и забилось оно звонко крылом, не желаю ничто оставлять на потом. Не считай, что меня ты любишь одна, во мне тоже сама с собой ведется война. Что на общество, что нам людская молва, и все пустые, без доли правды слова? И к тому же ты никому не доступна, для вас как размытое пространство, ты мутно. Но для меня ты стала последним приютом, одарившим меня уютом. Я бы разбилась, я бы упала с балкона, перед этим откупорив бутылочку рома! Сладкую встретила б смерть…
- Нет, нет. Замолчите сейчас же…-Правда не дала ей договорить, желала сдвинуться с места, но словно приклеенная к полу, вытянула лишь руки, и тут же померкло в ней все, все мечты и беседы, все то, что они создали вместе, - Я бы тогда за вами в след! Да, мне уже много лет. К тому же за мое существованья я ничего и не нашла, ни гранитной плиты, за которой бы спряталась от Госпожи, ни золотого скифа, которого бы случайно вынесло на рифы, и тут ты, ты! – она произнесла ее имя местоимением так звонко, так выдающе звонко, словно это было последнее слово, которое ей позволили обронить перед казнью.
- Ну, тогда, зачем же решила оставить меня? – отрицательно мотая головой, Эльвира Николаевна с заплаканными глазами медленно подходила к ней, и когда осталось шагов пять, она коснулась кончиков ее пальцев щекой, затем коснулась всей вытянутой левой ладони, и зажмурилась от удовольствия, как кошка, которой хозяин так редко чесал за ушком. Этих прикосновений не выдержала и Правда, она вдруг прочувствовала свои пальцы, которые онемели на несколько секунд, и согнув руку, бросилась к ней на шею:
- Не знаю, я ничего не предполагаю! Лишь хотела, чтобы ты отправилась к сыну, но не чтобы винила в употреблении морфина. Чтобы его повстречать на последок, или чтобы, напротив, с ним помериться, да, да…ты стала мне как сестрица! Что-то случится скоро, на жизнь его посмотрят с добрым иль злым укором. Но ты спеши, тебе надо идти, лети, лети! Может еще застанешь…
На этом Открывательница тайных домыслов замолчала, впилась носом в макушку ее белоснежной, хорошо прокрашенной головы, она прислушалась к ее частому, прерывистому дыханию, и поняла, что ее по собственному желанию обнимают первый раз в жизни, обнимает женщина, которую она так любит, так любит, в чем ей страшно себе признаться. Сначала она хотела прекратить это, оттолкнуть от себя. Но разве могла она? Она уже перестала быть той Правдой- убийцей, разрушительницей судеб, разрывающей тайны, она стала влюбленной, слегка лишившейся рассудка, как услышала:
- Я не поеду, пока что не увижу знамени победы! А я если он умрет, я вечно в этом доме схоронюсь, вон слышишь, кот соседкий, как орет… Я так же буду, виснув у тебя на шее, и скоротечно так седея. Ну а пока, останься, мой это приказ, тебе благой наказ! Я человек, и я тебя прошу, прошу! – Эльвира Николаевна обхватили руками ее спину, ее затылок, казалось, они падали в пропасть, и она, стараясь не сорваться, держалась всеми силами. Но Правду у нее никто не отбирал, за дверью никто не стоял.
Свидетелем этой сцены ни стали никто, кроме стен, они умиротворённо вздохнули, даже обрадовались. А спустя минуты, оторвавшись друг от друга, и мать Алексея и Правда с еще более разлохмаченными головами, которые у них были, с диким ужасом взглянули друг на друга, затем улыбнулись и обнялись снова, как самое противоречивое в мире единое целое, как две части расколотого сосуда, они склеивались друг с другом. Больше они не боялись ни тишины, ни студеной зимы, ни беды, боялись только остаться друг без друга…
20 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Вечер. Но мы знали и того, кто ничего никогда не боялся, не смотрел на жизнь с каким-то злым укором, и не воспринимал ее до конца, не считал ее бесценным, небесным даром. Скорее он считал, что все, что с ним происходило, было какой-то странной игрой, которая рано или поздно должна была кончиться. Но этот конец ни в коем случае не пугал его, словно он прожил уже сотню подобных финалов и научился так относится к ситуации, как не мог никто из нас. Ах, поучится нам бы у него, если это правильно. Хотя здесь нельзя дать однозначную оценку его действиям, выступить полностью за или против них. Он один никогда не метался между тем, чего чувствовал, и что его ждал. Он знал любую конечную строчку, уже предполагая ее он упускал пронзенные красными линиями глаза. И опускал он их покорно, будто ждал то, с чем уже справился или с чем справится нельзя. Каждый день на черноволосую девушку был обращен это взгляд снизу, взгляд который не стыдился своей учести, не желал ее избежать, а полностью ее принимал. Где он научился этому, наш Алексей, наш русоволосый юноша, который мог часами простаивать у закрытой балконной двери, глядя на то, как за пределами его комнаты бушевала метель. Она рвалась и стонала, она кричала ему: « Опомнись. Сделай хоть что-нибудь». И он слышал ее, колыбельную этой старой, ворчливой и наедающей ему старушки-зимы, не отмахивался он от ее слов, а оценивал, не примерял, а как забытый всеми и отвергнутый гений. Нет, наш Алексей в этой жизни был лишь Алексеем, этим неразборчивым, неуверенным в себе, и жутко обидчивым, порой ревнивым с новым, приобретенном характером. Он не узнавал себя почти всегда, и не признавал в минуты отчаянья, когда потребность брала над ним вверх, он со жгучей печалью принимал ее, уже не пытаясь бороться. Не то, чтобы он устал это делать, скорее ему стало легче просто смотреть на все вокруг, снимать очки с черной оправой, давившей на переносицу, и облокотившись левой рукой на стол, сжимать в кулаке непрочитанное письмо. А письмо он сжимал это всегда, практически всегда после инъекции морфина, на него находил приступ философских мыслей, размышлений, которые странным образом складывались у него в голове. Они залетали без проса, видела его ослабленное мышечное состояние, и велись на эйфорию. А кто же на нее не поведется? И он любил эти мысли, полюбил их, как что-то прекрасное, что открывало в нем нового мыслителя, такого, каким он себя не знал. И это не внушало в него страх, что скоро мысли кончаться, и руки пронзенные холодом, вновь потянуться туда, куда им тянуться не следует. Он знал, что придет она, завернёт рукав его рубашки, маленькая, крошечная слезинка скатится с ее милых глаз, затем она разозлиться, и холодная иголка вонзится в исколотую вену. Вот придет и снова – эта самая мысль, связанная с муками внутреннего сознания. Да, любовь отобрать у него было невозможно, ведь он, как и в этот день, рассматривал со всех сторон, беленький, ровненький конвертик, на котором красовалось имя его матери. Он читал его только с внешней стороны, открывать не решался, только иногда его вытянутый указательный палец касался клейкой стороны, и конверт сам тянутся отклеиться, но он тот час клал его, клал, но не забывал!
Сейчас же, когда пурга успокоилась, что и было присуще ей в южном городе, белая дымка оседлала город, подобралась и к периллам балкона. Глядя на них, Лешка вспоминал, как когда-то с них чуть не обронил свою Аринку, свою уставшую, бедную девушку, поившую себя крепким чаем, единственной успокоением которой являлся он сам. Да, часто она убегала от него, желала скрыться там, где ничто не напомнит о нем, но потом понимала, что нет такого места, его еще не придумала, она не изобрела. То же дело обстояла и с конвертом, не то чтобы он боялся прочитать написанное матерью, скорее он боялся слабости, своей душевной слабости. Он уже не смотрел на все окружающее, как юноша в расцвете сил, уверенно учившийся на медика. Да и профессия эта, от мыслей про которую его тянуло спать, не внушала в него интерес, скорее полное противоречие тому, что пойдя по этому пути дальше, ему придется множества раз в день видеть людей таких же, как он сам с этими же руками, и с похожими проблемами. И каждый раз, наталкиваясь на подобные рассуждения, он все больше и больше мечтал не жить, не поменять призвание, а, наверное найти его, прост найти, как нашла его мать, Эльвира Николаевна, полностью отдавшаяся мебельной фирме, заработавшая себе на «золотые» буханки хлеба. А он? А он только и стоял, вспоминая, как расстался с ней, как обвинил ее в том, что она сбежала. Хотя, таким счетом, он не желал помощи ни от кого, даже от нее! Но сейчас, все не выпуская из рук письмо, он вдруг понял, что с удовольствием рассказал бы ей обо всем, уткнулся бы в ее плечо и заплакал, не боясь этих слез...Скажем, что э то самое письмо он тщательно хранил уже четвертый день, клал его на одну из страниц справочника, и ночами, если не спалось, то доставал и глядел на то, что сейчас, да сейчас он открыл его. Переведя взгляд с медленно падающих снежинок, он надорвал конверт, незаметно для себя присел на придвинутый к столу стул, растопырил в обе стороны длинные, худые локти в голубой рубашке и принялся читать. Перед эти этим надвинув на глаза очки, в которых мир приобрел прежние бессмысленные детали и фигуры, он сосредоточился, с хмурился и стал вникать в подчерк матери.
За этим занятием его через минуты застала вошедшая Аринка, несшая в руках пару аппетитных, румяных булочек с джемом. Она, махнув черным хвостом, коснулась им двери, закрыла ее ногой и тут остановилась, опустила тарелку к животу и глаза ее тот час поникли. Она словно догадалась, что он читал, ведь ничто боле не могло заставить его сожалеть, на полу она заметила обрывки от конверта, у ног его валились мелкие, накрошенные белые бумажки. По привычке она хотела поднять их, пожалеть его, как вдруг поняла, что решительно не может сдвинуться с места. Она видела его приподнявшимся, преподнёсшим исписанное черной пастой письмо к лицу, и то, как через секунды он бережно положил его, и закрыл лицо обеими руками, лицо которое не желало никому показывать слез. А он, и не слышал, как она вошла, как сделала шаг и беспрекословно молчала. Они молчали вместе, и им не следовало что-то говорить, она знала, что в последние время ему было не до объятий, а ей вдруг стало непонятно, непонятно зачем она застыла в дверях, почему не откусила ту корочку от запеченной булочки, которую так мечтала съесть. Все это было непонятно, но одно она могла разобрать точно, она видела эти сожаления, томящие ее Алексея, видела и от того ей стало еще больше жалко и его и себя…
« Бессилье не то чувство, которое следует презирать и уничтожать в себе. За него стоит держаться, как за последнюю каплю терпения. Ведь не исключено, что она выведет вас на верный путь, научит не противостоять ситуации, а разглядеть в ней то, о чем никто бы не догадался. Если уж вам не убежать от него, то научитесь искать положительные черты в том, что вам приходится терпеть. Как мать Алексея полюбила правду от безысходности, так Алексей полюбил те пришедшие мысли и впервые задумался о родной душе… Только стоит присмотреться к нему, не винить в том, что бессилье пришло, не винить!