...закончив съемку театрального здания, на портике которого разевали рты многочисленные змеи, Заскребыш посидела в кафе и отправилась в храм, который находился через дорогу. Она только что рассказывала оператору свои соображения о том, как ее герой выкручивался, скрывая физический недостаток. "Ему помогали высокие сапоги. К тому же операторы старались не снимать его ниже колен". Даже более того, он недостаток превращал в изюминку, когда пел. Он так держал на сцене за шнур микрофон, словно играл на саксофоне. Этим впечатлением поделилась с Заскребышем одна актриса.
Перед входом в храм Заскребыш очнулась от своих мыслей оттого, что услышала очень громкую музыку. Трудно было сказать из каких колонок она неслась сюда с улицы. Окна в храме были распахнуты настеж, везде стояли букеты самых разнообразных роз и было странно слышать, как в храме разносятся звуки саксофона. "Мир, в котором нет тебя" - песня из репертуара семидесятых. Заскребышу показалось это забавным совпадением. Затем она засмотрелась на одну икону, где говорилось вопреки всему не о скорби, а о радости, которую несет с собою Божия Матерь. Богородица была вся из золота, кроме лика Ее и Младенца. Икона почти была неприметна в углу, где рядом с ней стоял длинный ящик с замком для сидения, а за ящиком складировалась свернутая ковровая дорожка.
Заскребыш присмотрелась и различила на иконе солнце и луну, а в нижнем правом углу треугольник с глазом, который считается масонским.
Она хотела попросить священника объяснить ей, что все это значит, но началась служба и священник стал перечислять всех начертанных на бумажках, за которые заплатили люди, чтобы Бог помянул их в Царстве Небесном.
Саксофон, однако, не унимался и звучало на весь храм "...нельзя вернуть любовь и жизнь, но я артист, я - повторю..."
Заскребыш спросила женщину откуда несется музыка.
- Это какой-то мужчина играет на площади.
Тогда Заскребыш вышла в церковный парк, села на залитую солнцем, лавку и обернулась. Вокруг цвели петербургские розы величиной с порядочные южные цветы. Хм, это в конце сентября. Даже закралось сомнение, но она отогнала от себя крамольную мысль : уж не ее ли поджидали так долго тут эти розы. Впрочем, что розы. В этом году осенью весна решила взять карт бланш и, словно неудовлетворенная прежним союзом, женщина, решила как в омут головой отлюбить на всю ивановскую, вопреки всему начать все сначала. Вдоль железнодорожного полотна на подъезде к Петербургу цвели одуванчики.
Заскребыша осенило: "Господи, Боже!Какая же я дура" Зачем весь день нужно было таскать оператора по кладбищу. Король нагов не оставляет на Земле своих грешных костей. То, что ее еврей, заключенный в рамки утилитарного комсоцъялизма, прошедший все этапы от насильного насаждения, агонии, гнинения до полного вырождения звериных идей - не оставит после себя никакой дутой заразы, никакой слизи, червей и опарышей, а поверх смердящей гнили пафосной бездарной каменюки, к которой никто из живых не приходит, как не приходили к больному и умирающему при жизни, ничего смертного материального, словно индус с другого конца планеты - заставило ее изумиться.
Неужели он все понял раньше нее. Понял еще до войны и удостоверился после.
Прозревал мудрость среди всех тех, прочих. Как будто этого не может быть.
Но тогда, в те времена он был бы еще более тотально и окончательно одинок. Не с этим ли связан в дурку истерзанный авторитет. Наутро он очухивался и обходил театры Ленинграда просить прощения, стал притчей во языцех и актеры смеялись между собой и понимали, что накануне было, если под глазом он замазывает перед спектаклем синяк.
Такой вот грехоподобный запойный скандалист и больной пьянчуга принял решение не оставлять в этом мире после себя ничего, кроме накоплений души и духа? И понял, что творчество на самом деле это та же живая религия, которую искала Заскребыш, через которую требуется говорить без конца, пока ты тут существуешь.
Бог творец и без Его работы здесь бы ничего не было. И тебя.
И стройный, высокий молодой человек с изящным профилем, словно выточенным из камеи, который подметил и выразил оператор и которым Заскребыш залюбовалась сама; неповторимые обертона прекрасного мужского голоса; глаза, в которые если погрузиться - то упьешься и утонешь, захлебнешься смехом и страданием; утонченный сарказм и такая ей сродственная, странная красота. Ум, талант, харизма и то, что он ушел интуицией от других далеко вперед - все это вместе взятое и многое другое, его ошибки и падения, его этические преступления и детский стыд, его извечное стремление собирать и хранить достижения творческой мысли, беспечное невежество, вредоносное обращение с собственным телом и неизживное желание жить на краю могилы - неужели или многое из того, что составляло его личность, этот странный, пластичный артист, шлифованная драгоценность не из своего времени решил передать ей. Да нет, букой он совсем не был. Пользовал женщин лукавый, обаятельный и умный хохмач, но ему интересно, а им поделом: сами мухи на мед, валились пред ним как бревна на пол.
Кстати сказать, на стороне стол никогда для него не пустовал. В ресторанах он был при блате и держали открытыми счет. А уж какая из домашнего очага ему поступала кухня - того Заскребыш, конечно, не знала. Только предполагала, что тут полный швах, иначе мучительная болезнь, которая высосала его силы, не сожрала бы его тогда, когда сожрала.
Милый мой, милый король человеческих нагов. Тебе не нужны каменюки на могиле, оттого и не нашла Заскребыш твой прах. Ты себя сжег. Сначала при жизни, так кому нужно после смерти возиться с телом. Горстка праха торчала в одной стене, потом ее перезахоронили родные.
Похоронные адреса твоих поминальных дорог тасованы - перетасованы и лишь Заскребыш бредет по ним зачем-то сейчас, ошивается по набережным, закрытым, серым, испохабленным грязнулями и засранцами дворам и людям, напоминая им о тебе; шкрябает стены, покинутых тобою, домов, словно собирается отрыть мумию архитектора египетского или откорябать в песках доисторическую керамику, в которой, кстати, жили тоже люди; ища обрывки яркого, элегантного и умного таланта, который она чувствует шкурой, вернее - надумывает, потому что знает через века.
Он остался где-то во Франции что ли, или Японии. Далеко, далеко, далеко. Но она все равно его помнит. Он ей родня, потому что рассказчик историй. Так что бреди в пространстве между настоящим и прошлым, пытаясь прочесть хоть что -нибудь на столбах среди старых объявлений, где все залеплено уже другими замызганными бумажками; преследуй, как надоедливая поклонница и волнуйся до сердечного стука грохотом в колокол, потирай ручки от предвкушения, что ошиваешься у подъезда, клянча автографа, чтобы проползти в личную жизнь, протеки в служебную дверь или просочись через окно в театральном туалете. Все это возможно на самом деле, ибо это магия времени, если постараться слепить обрывки, откопать хотя бы один столбик телефонных номеров среди дырявой трухлявой сепии.
"Травка зеленеет, солнышко блестит" - Заскребыш вспомнила свою первую постановку, которую она сделала в четвертом классе. Режиссером и актрисой должна быть она - все одноклассницы сошлись на этом мнении, хотя на главную роль претендовала круглая отличница. Но отличница была по структуре математичка и как потом выяснилось, втихаря завидовала гуманитарию Заскребышу, которую, не читающие книг, одноклассники, подставляли специально, чтобы их не спрашивали и диспут с учительницей продлился на весь урок. Первую режиссуру и актерское мастерство продемонстрировали после урока и это зачлось за внеучебную работу классному руководителю.
Заскребыш подставила солнцу лицо. Саксофон стих и место невидимого музыканта вскоре заняла курящая пара, играющая на барабанах, но эта музыка не разносилась так далеко и, конечно, в храме была совсем не слышна.
неокончено