Есть у святых отцов термин «невменяемость». Это не то же самое, что невменяемость медицинская или юридическая. У отцов он означает состояние, в котором человек не вменяет себя быть чем-либо особенным или выдающимся.
«Прежде всего не вменяй себе ничего: из невменяемости рождается смирение (прп. Антоний Великий). Невменяемость, по учению Отцов, состоит в том, чтобы не признавать себя имеющим какую-либо добродетель и какое-либо достоинство...»(1)
Отчего так? Когда человек присваивает себе то, чем владел вместе с Богом, как некогда – первозданный рай, Господь, поскольку кроток, отступает. Но Он свидетельствовал: «без Меня не можете делать ничего»(2). Так где же был рай первозданный?
И наоборот, не делающий себя великим становится малым подобно кринам сельным и птицам небесным, ведь это – во всём, каждый день, – удивительно! – обыденность расцветает! «Вечное – в мгновениях. Вечное именно – не века, не времена, не общее, а “сейчас”. Их и записывай, – как самое важное, что вообще увидел в жизни. Почему это важно, как “студента арестовали” и “что он думал, когда его вели в полицию”. Таких павлиньих перьев – сколько угодно. Но Пучку одному пришло на ум надписывать “поспешно” на письмах, идущих к знаменитой “Гузарчик”. И это, – потому что “единственно”, – достойно книги и печати. Это – прекрасная жизнь, во всём её божественном величии. А то – сор. И я сор – пропускаю, а величие записываю»(3).
В этом мелком великом столько жизни! И это, думаю, общеизвестно. Но стоит увидеть это на самом деле, как общеизвестность вся исчезает. Здесь каждый жест и черта – новые и особенные. У митрополита Вениамина (Федченкова) есть рассказ об одной женщине, говорившей о себе, что она – церковная пыль(4). Но всё дело-то в том, что она это не только говорила! Это как исповедание, открытие... Увидел бы такого человека – кажется, подбежал бы и обнял, ну хотя бы сердцем. Ведь Царствие Божие мило и драгоценно, так и в дневниках преподобного Силуана пишется(5).
Минуя большие волны и даже паря над высоким, маленький человек всё равно подробен, поскольку в них, в деталях, есть пространство тайны, каждая из них – ступенька, истёртая их ногами, или нишка в стене, где стоял светильник и её касалась рука тысячи раз... Мы бредём в ней, нашей жизни, скрываясь в себе, за событиями, как человек на ветру пытается в рукаве укрыть огонь свечи. Кто о нас знает, кто же заметил нас? И оказывается, есть. И мы Его слышим.
«Проволочимся как-нибудь во время этой краткой земной жизни – лишь бы Бог принял нас в вечные кровы»(6). Так и представляется, что сказано это с улыбкой. А о блаженном Василии Кадомском словами окружающих говорится: «жизнь промаячил»... Он всякого человека уважительно именовал «мата»... То есть матерь, мама. О, молчание Христово!
Написано: «...подражай Христову молчанию...»(7) Но когда Он молчал? Тогда ли лишь только, когда стоял перед первосвященником или Пилатом, или когда Он «прошед посреде их, идяше»?(8) Но не всегда ли это было, что Он молчал? Говоря, открываясь, разве Он говорил всё?.. Да. Говорил. Но в том-то и дело, что сказаться Ему до конца возможно ли? Здесь иная окончательность, как в любви: «Отче праведный!.. и мир Тебя не познал; а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня. Я открыл им имя Твоё и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них»(9). Вот это и известно: Отец послал Сына в мир, чтобы Он за него умер.
Митрополит Антоний Сурожский, рассказывая об одной старушке, всю свою жизнь обращавшейся к Богу и никогда не слышавшей от Него ответа, искавшей разрешение этого вопроса у многих священников, богословов и прочих людей, употребил выражение или мысль «молчать перед Богом» так: «если вы всё время что-то Ему говорите, когда же Ему вставить хоть слово?» И это молчание родственно молчанию Христову, потому что оно – слушание.
А «безмолвствующему как-то не свойственно многословие и в самом молитвенном правиле... От вечности Бог довольствовался единым Своим Словом!..»(10) Конечно, это не значит ничего не говорить, это означает – говорить так, как бы ты молчал: «в письмах ваших ко мне не будьте умны, красноречивы, сведущи в Писании. Будьте буи! из премудрой сделайтесь буйною, чтобы стяжать истинную премудрость – смиренномудрие...»(11)
Как суммировать это? «Среди множества молв стяжи безмолвную мысль, что преславно»(12).
И тогда «тот, кто способен понять невысказанное в словах, умеет говорить без слов»(13).
Если есть возможность молчать (не говорить наставлений, не давать советов), то нужно её использовать – хранитель тайны беспокоится о ней: «как в бане часто отворяемые двери скоро выпускают жар вон, так и душа, если желает часто говорить, то хотя бы говорила и доброе, теряет собственную теплоту чрез дверь язычную. Хорошо благовременное молчание – оно не что иное есть, как мать мудрейших мыслей»(14). И ещё: «мы учились запирать не деревянную дверь, а более дверь языка»(15). Наш язык – это наши поступки, напитанные чувством и мыслью.
«Дороже всех те добрые поступки, которые остались тайными. Когда я встречаю такие истории, ...я ими любуюсь; но в конце концов они были не вовсе тайными, коль скоро стали известны, и хотя их скрывали изо всех сил, то крошечное упущение, из-за которого о них узнали, всё портит, ибо самое прекрасное – как раз в желании их скрыть»(16).
И это есть кротость и поэзия. Самое прекрасное в ней – в желании скрыть... Чем сильнее и искренней это желание, тем ближе человек к Царствию, тем ближе его голос к поэзии.
И это уединение – истинно, поскольку всегда – относительно. И не только потому, что даже преподобная Мария, совершенная в уединении, когда нашёл её авва Зосима, почти тотчас же спросила о Церкви, о мире, о людях, но потому, что относительность его в том, что оно всегда отношение, отсылка, возведение и перенос.
Даже если будем очень жаждать и очень искать, не найдём только общении того, чего действительно жаждем; оно – за общением, сквозь него проступает, словно диковинный зверь посреди деревьев или птица колибри, подобная ветру, цветочной пыльце или падающему листку, чешуйчатой океанской ряби.
Уединение достигается через молчание среди людей. Что это означает? Говоря, приноси, как в ладонях, молчание. Не так, чтобы заставить молчать, а так, чтобы молчанье само – говорило.
Питомец такой пустыни, подобно оранжерейному растению, непрочен. И совершенное уединение в глубинах оранжереи доступно лишь там, где сошла на землю роса Духа(17). «Претерпим тягость уединения» в одиночестве и молчании среди людей(18), ведь это и есть – жажда. Это то самое странничество, в котором бывши, некто выдохнул: «за бегущим и я бежал, за убегающим и я гнался, как за зайцем – собака»(19).
Это странничество, по образу Странника(20), непрестанно и непостижимо посещающего тех, кто стоит на камне(21), нищих повсюду, подлинно нищих: «Нестяжание, – то же, что и умерщвление ко всему, – содержать в свободе ум от всего земного, а молчание, обратившееся в навык, даёт ему всю свободу непрестанно глядеть в сердце»(22). И тогда земное, изменяясь, приоткрывается тем, кто скрылся.
«Скрыться надо молчанием. Скрыться не только от людей, – если можно, и от себя»(23).
Чем больше я сказал внешних (и мысленных) слов, тем меньше могу произнести живого слова. Молчание – великое торжество и таинство, словно бы ликующий пир, там, где пиры и ликования всегда безмолвны... Со странной и странственной радостью смотрю из недр его... О, несчастье людей, жизнь которых – слова! О, несчастье моё, когда забываю об этом! Счастливый, безмолвный, радостный мир! Когда молчишь о нём, он с тобой, когда говоришь о нём, оставляя его свободным, так, что он словно бы не с тобой, он молчит, улыбаясь, вместе с тобою. Укрой его, сомкни уста, он не твой! Если присвоишь его, минует тебя! Говори о нём, он поёт, он источник песни, говори, словно бы не говорил: если захочет кто взять его – возьмёт, и мир умножится, но и тогда, именно тогда, пройди незаметно, стой придорожным деревом, будь лёгким в его ветвях, уйди, не меняй радость на землю, пой с дождевыми струями, с морскою волною, ибо радость горька, но не так, как земля, она солона, как дождь, проста, свободна...
Хотелось бы произнести о ком-нибудь как о ком-то: «И с гениальной простотою он сказал то же самое»...(24) Может ли это быть? Думаю, да. Но отчего же тогда слово бывает новым, даже если оно произносит то же самое, а это возможно или при случайном совпадении, или именно при произнесении того же самого.
Но что есть такое это «то же самое»? «Стоит нам повернуться – и мы тут же причиним кому-нибудь вред, стоит нам пошевелиться – и кому-то станет из-за нас плохо. Мудрый как бы робко берётся за дело – и каждый раз добивается успеха»(25).
...Стихи же можно писать лишь редко и нехотя,
под невыносимым нажимом и только с надеждой,
что мы не злых, а добрых духов медиум(26).
И это только и позволяет поэту пройти незаметно, и таков для него характер сокрытия... Тогда кто же пройдёт заметно, если незаметен будет поэт, человек или всё живое? Когда всё это оживёт и станет вдруг незаметным, Кто же пройдёт, как некогда ходил после полудня, во время прохлады дня(27), Кто пройдёт, всегда недвижим и вместе всегда подвижен?
«Настоящая поэзия антибиографична. Родина поэта – его стихотворение; от стихотворения к стихотворению она меняется. Расстояния всё те же, вечные: бесконечные, как то мировое пространство, в котором каждое стихотворение стремится утвердить себя в качестве – пусть крошечного – небесного светила. Они бесконечны и как расстояния между его Я и его Ты: с обеих сторон, от обоих полюсов возводятся мосты, а в середине, на полпути, там, где должна быть несущая мостовая опора, сверху или снизу, – там место стихотворения»(28).
Это – нечто невозможное, даже невообразимое, да. Но есть же, в конце концов, птицы, бегающие по земле почти что быстрее всех, какие-нибудь млекопитающие, живущие под водой, наконец, летучие рыбы... Да, есть. И именно потому они и чудны, что это – странно, страннически непостижимо, невместно.
«Эмили Дикинсон писала, что мысль о публикации “ей чужда, как небосвод – плавнику рыбы”»(29). Может быть, тогда и рождается нечто важнейшее в поэзии (и жизни), если не вся она целиком? Писать «ни для кого»... Жить «ни для чего»...
...The smallest Housewife in the grass,
Yet take her from the Lawn
And somebody has lost the face
That made Existence – Home!(30)
Умереть, раствориться, «потерять лицо», исчезнуть в жизни, быть погребённым в ней... И это, она говорит, – бытие, экзистенция! Кто же есть это «ни для кого», «ни для чего»?
Стоять в тени
шрама воздушной раны.
Ни – для – кого – ничего – не – ради – стоять.
Неузнанным,
ради тебя
одного.
Со всем, что сумеет вместить это
и без
слов(31).
И ещё позвольте мне привести одно стихотворение.
Я знать хочу – пошёл бы ты со мной
на не-прогулку, на не-тары-бары,
могу ли я рассчитывать на не-
коммуникабельность, на то, чтоб с кем-то
отправиться взглянуть на чистый воздух,
на каждодневный полосатый свет
волны или на что-нибудь земное,
чтоб не обмениваться чепухой
и не совать под нос товар грошовый,
подобно мореходам, на стекляшки
выменивавшим тишину колоний.
Я за твоё молчанье заплачУ.
Верней, плачУ молчаньем за молчанье,
с условием – не понимать друг друга(32).
Что означает здесь «не понимать друг друга»? Мне кажется, это значит не влезать друг другу в душу, это благоговение друг перед другом, осторожность, признание своего неведения, вменение себя ни во что вблизи друг друга... Быть рядом, пройти незаметно друг для друга. Лучший друг – тот, который может быть незамеченным, с кем можно вместе молчать. Не всегда, разумеется, не навсегда.
Потому что есть время слушания, и есть время, когда услышишь – а слово это звучит не только чьём-нибудь тонком слухе, оно неизбежно тогда звучит во всём. «Радоваться без повода и знать без умысла – вот подлинная радость и подлинное знание»(33).
И это есть вкус и любовь к жизни – приносить ей то, чего сам жаждешь, искать в ней самой то, чего жаждет она. Это, можно сказать, мастерство: «Он достиг полюса высочайшего мастерства; но из упрямой скромности великого мастера, который всегда держится в тени, он не захотел установить там свой флаг»(34).
В такой момент, когда мир словно бы на цыпочках смотрит в этот уходящий, ускользающий свет, многое меняется. Деревья, будто морские валуны и скалы, при приливе погружающиеся в море, уходят в темноту, свет лишь в верху, отражаясь в небе, на облаках...
(1) Свт. Игнатий Брянчанинов, Отечник, Повести из жития старцев, преимущественно египетских, 82
(2) Ин. 15, 5.
(3) В.В. Розанов, Перед Сахарной. Пучок – семейное прозвище его дочери Надежды, это её детские письма к подруге.
(4) Из записок епископа. Хорошие люди.
(5) Из Слова о молитве: «...Сроднил нас Господь Духом Святым. Мил сердцу Господь, – наша радость и веселие, и крепкое упование...»
(6) Свт. Игнатий Ставропольский, Письмо 67.
(7) Свт. Игнатий Ставропольский, Письмо 73.
(8) Лк. 4, 30.
(9) Ин. 17, 25-26.
(10) Свт. Игнатий Ставропольский, Письмо 77.
(11) Там же.
(12) Лествица, цитата у Свт. Игнатий Ставропольский, Письмо 91.
(13) Ле-Цзы, гл. VIII.
(14) Систематический патерик, гл. II, 12. Авва Диадох.
(15) Алфавитный патерик, Пимен 58.
(16) Паскаль Блез, Мысли. Раздел второй, Серия XXV, 643.
(17) Свт. Игнатий Ставропольский, Письмо 156.
(18) Свт. Игнатий Ставропольский, Письмо 157.
(19) Прп. Симеон Нов. Богослов, Гимн 22.
(20) Свт. Игнатий Ставропольский, Странник.
(21) На стражи моей стану, и взыду на камень, и посмотрю еже ведети, что возглаголет во мне и что отвещаю на обличение мое, Авв. 2, 1.
(22) Свт. Игнатий Ставропольский, Письмо 158.
(23) Там же.
(24) Например, Борхес, «Пьер Менар – автор Дон Кихота».
(25) Чжуан-цзы, Разное, гл. XXVI.
(26) Ч. Милош, Ars poetica?
(27) Быт. 3, 8.
(28) Пауль Целан, цитата у А.Нестерова, Мосты Пауля Целана.
(29) Цитата в Википедии.
(30) Э. Дикинсон, 154.
(31) П. Целан, пер. О. Седаковой.
(32) Пабло Неруда.
(33) Ле-Цзы, гл. IV.
(34) В. Беньямин, Краткая история фотографии (слова об Эжене Атже, одном из её родоначальников).