Был такой же октябрь…
В памяти всплывает: родная Первая школа на улице Первомайской; я сижу за второй партой в первом ряду и, как все, слушаю тихий, хорошо поставленный голос своей первой учительницы.
Ласточки пропали,
А вчера зарёй
Всё грачи летали
Да, как сеть, мелькали
Вон над той горой,
– декламирует пожилая, но всё ещё стройная женщина среднего роста в зелёной вязаной кофте. Её седые короткие волосы, заколотые большим гребнем, подчёркивают благородство красивого, чистого лица в мелких морщинах, особенно густо собранных в уголках серых глаз. Роговые очки с толстыми стёклами она держит в отставленной руке, вторая рука с маленькой книжонкой, почти брошюрой, опущена – ей ни к чему заглядывать в текст.
Татьяна Матвеевна по возрасту давно уже на пенсии, но каждый раз, выпустив очередной свой четвёртый класс, посомневавшись, проведя не одну бессонную и одинокую ночь в крепких раздумьях, снова берёт первоклашек – к огромной радости их родителей, многие из которых сами её бывшие ученики.
С вечера всё спится,
На дворе темно.
Лист сухой валится,
Ночью ветер злится
Да стучит в окно.
Лучше б снег да вьюгу
Встретить грудью рад!
Словно как с испугу
Раскричавшись, к югу
Журавли летят.
Стихотворение навевает грусть. Я поворачиваю голову и гляжу в окно. Большие окна нашего класса на втором этаже выходят на юг, сейчас в них с безоблачного голубого небосвода ласково смотрит осеннее солнце; через прозрачное стёкло вижу, как на усеянный жёлтой листвой газон медленно планирует очередной кленовый лист и бесшумно укладывается в общий узор сказочного ковра.
Выйдешь — поневоле
Тяжело — хоть плачь!
Смотришь — через поле
Перекати-поле
Прыгает, как мяч.
Последняя картинка, к счастью, не соответствует тому, что я вижу на улице.
Когда прозвенел звонок на перемену, и второклассники напряглись в ожидании разрешения бежать на перемену, учительница объявила вдруг, что следующий урок, природоведение – последний по расписанию, они проведут на природе.
Радостно гомоня, мы собрали портфели и ранцы, оделись в осенние, не блестевшие новизной пальто (куртки тогда ещё не были в ходу) и высыпали на школьный двор. Выстроив нас в колонну по два, Татьяна Матвеевна, в осеннем пальто, тоже уже не первозданного цвета, повела лопоухих и курносых в направлении райкомовского сада, который был ближе, чем городской, главный. Райкомовский был запущенней – вокруг него даже не было ограды, – и таинственней. Именно сад – тогда, в шестидесятых, современное слово «парк» не употреблялось. Как в хорошо известном романсе Матвея Блантера на стихи Алексея Фатьянова:
«В городском саду играет духовой оркестр»…
В саду.
Нестройной гурьбой мы шли меж тополями и клёнами, утопая по щиколотку в чуть влажноватых снизу толстым слоем нападавших листьях. Татьяна Матвеевна говорила о красоте осени, поднимала лист один красивее другого и обращала наше внимание на богатство и буйство их расцветки. Девчонки составляли букеты и несли их улыбающейся Татьяне Матвеевне. Мы видели и чувствовали, как она радуется окружающему пейзажу, который на наш детский, максималистский взгляд выглядел бедно и нище. В угоду любимой учительнице мы бегали, распинывая ржавые листья и обнажая чёрную влажную землю, а Татьяна Матвеевна смотрела как бы сквозь происходящее и тихо улыбалась.
Мы разогрелись от беготни и вспотели. Пальто у всех были расстёгнуты, а кепки, шапочки и платки распиханы по карманам. С неба сквозь ставшую прозрачной крону деревьев светило уже не так ярко солнце бабьего лета; на лица нам садилась потревоженная паутина, вызывая визг у девчонок. Мы были почти счастливы. И всё же…
И всё же в глубине души мы не могли до конца разделить счастья взрослого, – пожилого человека. Нам нужно было нечто больше: больше красок! Больше тепла! Мы уже тосковали о закончившемся так быстро лете. С его жарой, речкой и огородами и счастливым бездельем…
Это теперь:
«Унылая пора! Очей очарованье!»
И конечно: Пушкин, Тютчев, Фет. Есенин, Заболоцкий...