Наверное, такое случается с каждым и мне просто кажется, что люди любят доверять мне свои истории. Но происходит со мной подобное довольно часто, - в троллейбусах, на остановках, в скверах, - когда незнакомые вдруг подсаживаются и начинают рассказывать о себе. А, может, улавливают некие флюиды, исходящие от меня? Ведь и впрямь мне интересно слушать, чтобы потом вплести откровения в свои писания... и этот рассказ соткался после случайной встречи с коллегой.
Да, этот перекресток слишком шумный. Снующие машины, толпы пешеходов, методично собирающихся в ожидании зелёного огонька светофора, чтобы спешно перейти на другую сторону и влиться в услужливо открывающиеся двери торгового центра… Конечно, стоять бы этому памятнику не здесь, ведь вся поэзия Тютчева* потаённая, тихая, задумчивая, а тут… Впрочем, есть, есть что-то в этом «стоянии» питомца Эвтерпы именно на росстани. Вот же, в длинной накидке стоит Фёдор Иванович, гордо вскинув красивую голову и глядит не на торговый центр, а выше, в небо, не замечая всей этой суеты и всем своим видом словно подсказывая истинную радость жизни, а не ту, которую пытаемся найти в приобретениях-мелочах, и уже кажется, что вот-вот услышу: «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои. Пускай в душевной глубине встают и заходят…» Ой, кажется, Антон идёт…. Но он же не прихрамывал, а этот… Да, он. Окликнуть? А, впрочем, уже сам… Привет и тебе! Давно мы не… Лет десять как?.. Да я – ничего, понемногу, а ты как?.. (Спросить, почему прихрамывает? Нет, пожалуй, не буду. Сам расскажет, если захочет.)
Он всегда был словно до краёв наполненный сосуд, из которого вот-вот готово выплеснуться содержимое. И даже в глазах всегда светилось: хочешь, расскажу!.. ну да, прямо сейчас… только слушай! И это меня даже смущало, - меня, которая с опаской и осторожностью выпускала то, что нужно было сказать. Ну как же, ведь во мне с давних пор рефреном звучали строки поэта: «Лишь жить в себе самом умей. Есть целый мир в душе твоей таинственно-волшебных дум; их оглушит наружный шум, дневные разгонят лучи, внимай их пенью и молчи!»
И вот мы сидим на длинной скамье, перед которой - клумба с каймой красных цветов опоясывающих памятник, и Антон молчит. О чем думает? Да и вообще, каким-то другим он стал, по глазам заметно… вроде бы улыбаются, но на донышке грусть затаилась. Что-то с ним произошло. Спросить? Нет, неудобно. Может, сам расскажет? И, чтобы заполнить паузу, киваю на памятник:
- Как ты думаешь, на этом ли месте стоит Федор Иванович?
- А-а, - усмехнулся, - памятникам все равно, где стоять.
- Да памяткам-то всё равно, а вот тем, кто приходит к ним, чтобы…
- Чтобы что? – прерывает, усмехнувшись.
- А чтобы вспомнить того, кто был не этим памятником, а человеком, оставившим мудрые слова: «Лишь жить в себе самом умей…»
Антон встал… нет, не встал, а подхватился, сделал несколько шагов вправо, влево, остановился напротив, присел:
- Да понимаешь… - Помолчал. - Я до некоторых пор жил совсем по-другому. Каждому был открыт, к каждому тянулся, а потом… - Посмотрел на памятник: - А потом, после одного случая… Как там у поэта? Лишь в себе жить умей?
- Почти так, - улыбнулась.
- Вот и я… теперь… в себе… почти…
И жестом пригласил меня встать, пройти в скверик, что раскинулся за спиной Тютчева.
А скверик этот небольшой, - дорожка, пересекающая его с выходом на параллельную улицу, да еще одна, на которую можно свернуть, чтобы прогуливаться кругами. Какое-то время идём молча, и я на этот раз не спешу заполнить паузу, а жду, что Антон будет рассказывать «как он дошел до жизни такой». Но будет ли?
- Уютный сквер, - слышу вместо ожидаемого. – Кружить бы в нём да кружить, но через полчаса на работу надо…
- Да, уютный… - соглашаюсь и снова замолкаю… в ожидании.
И он словно догадывается:
- Так вот… Хочешь, наверное, узнать почему я теперь только – в себе?
Я лишь улыбнулась, чтобы не выдать себя и даже чуть замаскировалась фразой:
- Смотри, Антон, какая удивительно стройная липа, и уже желтеет. Ведь еще рано ей…
Но он словно не услышал:
- Так вот, - повторил, не получив ответа, - я всё же расскажу тебе…
- Я вся – внимание, - взглянула и снова улыбнулась.
- Был у меня друг. – Умолк, сделал несколько шагов. – Ах, какой же друг!.. – И, не найдя еще слов о нём, снова замолчал. – Но ладно, не буду о нём, а о себе… Ведь ты знаешь меня, я перед всеми был нараспашку, а уж перед ним-то…
И махнул рукой, чуть не задев паренька, как раз проходившего мимо в компании громко смеющихся и выкрикивающих ругательства приятелей. Но вот Антон остановился, проводил их взглядом и я, прочтя в его глазах что-то вроде осуждения, тихо сказала:
- Да не обращай на них внимания, может, они просто бравируют, а сами неплохие ребята.
- Да я и не осуждаю, - вынул пачку сигарет, зажигалку, мелькнуло маленькое пламя, секунду-другую он смотрел на него, закурил: – Но они-то и напомнили мне о тех, которым я раскрывал свою душу, а теперь думаю: зря это делал! Наверное, потом они обо мне… как о дурачке…
Затянулся, помрачнел, и мне захотелось успокоить его:
- Антон, да не оглядывайся на то, что было. Зачем? Что было, то сплыло.
- Нет, не всё… сплыло. О таких… - махнул рукой вослед прошедшим парням, - сплыло, а вот о Саньке…
- Так вы с ним расстались потому, что ты был не слишком откровенен… - почему-то решила, но Антон прервал меня:
- Да нет, мы всё еще дружим… встречаемся, но каждый раз…- Помолчал, затянулся еще раз: - Каждый раз во мне словно что-то замолкает, затухает, и я начинаю фильтровать то, что ему говорю, а разве это похоже на дружбу?
Мы молча прошли пол круга и было похоже, что Антон не хочет продолжать начатое. Жаль. А подтолкнуть не решалась. Подожду. Ведь моё молчание тоже говорит, и он…
- А получилось с Саньком так, - опять заговорил: – Росли в одном дворе, ходили в одну школу, класс и странное дело! Почему-то ребятам он не нравился, подшучивали над ним, задирались, а иногда даже и в драку лезли, поэтому мне приходилось его защищать. Ну, а потом я поступил в Университет, он – в строительный институт, закончили, я довольно быстро устроился на работу, а он…
Антон остановился возле скамейки, жестом пригласил присесть.
Странное со мной иногда происходит: хочу, очень хочу слушать человека, но вдруг прерываю… Зачем? И спрашиваю себя каждый раз, - ведь ты же хотела слушать, а сама… И каждый раз выныривают разные ответы, вот и при той встрече… Но, делая вид что, мол, хотя мне и не очень интересен рассказ, но ладно, давай – дальше… я этим как бы подталкиваю своего собеседника к продолжению. Поймался тогда и Антон на мой «крючок».
Присели. Помолчали. Сидящая на соседней скамейке старушка сыпанула подлетевшим голубям горсть пшена, те торопливо стали клевать, к ним тут же с куста спорхнуло несколько воробьёв, но, клюнув раз-другой, то и дело пугливо возвращалась назад.
- Жадные птицы, - кивнул Антон на голубей. - Ну пусть бы и воробьи клевали! Так нет, прогоняют их… более слабых.
- Так ведь не только голуби так… - попыталась защитить птиц, - бывает, что и люди…
- Вот-вот, и люди – тоже.
…И всё же Антон очень изменился. Куда девалась его открытость, что послужило? Ведь когда работал у нас корреспондентом… Да-а, жизнь изменяет нас, вот и его… И лучше ли стал? А, впрочем, не это интересно, а то, что еще расскажет. Ведь расскажет?
- Ну, слушай дальше, - Услышал мой вопрос? - Я-то устроился на работу, и неплохо зарабатывал, а он… Куда бы его не брали, ни-и где не удерживался! Ну, естественно и денег никогда не было. И приходилось мне… куда бы не шли, за него платить. Да и не только за развлечения, а частенько и продукты ему покупал. Правда, он иногда вроде как извинялся, но я всегда повторял: «Ладно, Санёк, забудь». И опекать его стало для меня привычным… как будто, так и надо, и нет в этом ничего удивительного.
- Странно… - тихо вырвалось у меня.
- Может и странно, - выпрямился, откинулся на спинку скамейки. – Но понимаешь, в чём дело… Правда, это совсем недавно понял…
И замолчал. Но что понял? Наверное, и сейчас еще додумывает то, о чем хочет сказать.
- А понял вот что, - повернулся ко мне, взглянул: - Мне надо, надо было вот так… еще с детства защищать Саньку. – Вынул из кармана пачку сигарет, но… - И даже тогда, когда получал от него что-то вроде затрещин… нет, не затрещин, а небольших предательств, то опять только и говорил: «Ладно, Санёк, забудь». – Сжал пачку в кулаке: - И понимаешь, наверное, потому так говорил, что и сам хотел забыть. Да потом я вроде как сильнее себя чувствовал рядом с ним, и это не только придавало мне уверенности, но и наращивало мои нравственные «мускулы». Да-да, именно так!
И он даже встал, будто эта мысль пришла ему только сейчас.
- Так бывает, - почему-то тихо сказала я, словно только себе.
Но Антон не услышал… а, может, услышал, но сел и заговорил взволнованно:
- Знаешь, я люблю наблюдать за людьми, и скажу тебе, что часто человеку бывает безразлично, что другому больно от сказанного или сделанного им. Водилось такое же и за Санькой, но это я потом понял, а тогда был уверен… или хотел верить, что моя открытость, искренность и сострадание к нему есть верный способ завоевать его душу.
И снова мы шли по кругу в этом уютном сквере, распугивая голубей, всё еще выискивающих крупинки неожиданного прикорма, но Антон, глядя под ноги, молчал и будто не замечал «жадных» птиц, но когда свернули к липам, чтобы начать очередной круг, вдруг услышала:
- И почему удар в спину наносят те, кого защищаешь грудью? - От такого неожиданного вопроса я даже чуть вздрогнула. Но что ответить? Да и ждёт ли ответа? - А удар от Саньки был таким. Как-то поехал я в командировку и наша машина… В общем, попал я в больницу с двойным переломом ноги, а Санёк… А Санёк пришел ко мне в больницу только два раза. - Антон отвернулся и мне показалось, что прячет боль, которая, вспыхнула с прежней силой: – За два с половиной месяца только два раза! А ведь я так его ждал! - Остановился, помолчал: – Ну, а потом… - Снова пошли: - Потом пришлось на время уйти с работы. Безденежье. Одиночество. Депрессия, а мой друг… Он вообще перестал заходить. – И вдруг Антон улыбнулся широко, как в бывшие времена: - Но как видишь, выкарабкался, снова работаю даже в двух местах… - И рассмеялся: - И снова покупаю Саньке продукты, вожу в кино…
Я округлила глаза:
- Антон, ну ты даёшь! Ведь слабый человек… Мне в детстве брат как-то сказал: «Запомни, слабый человек обязательно тебя предаст!» И я помнила об этом всю жизнь, и всю жизнь…
- Сторонилась их?
- Да нет, не сторонилась и даже защищала, но близко не подпускала и была с ними начеку, а ты принял…
- Нет, это ты прими… - прервал, усмехнувшись: - Прими… если, конечно, захочешь, мою выношенную доморощенную философию. А она такая. – Подошёл к скамейке, присел, взглянул на погасшую сигарету, бросил её в урну. - Мы сами виноваты в том, что возлагаем на человека свои ожидания, которые он не в силах оправдать, поэтому и Санькин проступок воспринял как зло, как предательство. И это жило во мне, принося душевную боль до-олго, делая более закрытым, неискренним. Ведь предательство ближнего убивает медленно, очень медленно и… как бы сдирая кожу. А как жить без неё? Скажи, как?
И взглянул… вернее, посмотрел на меня так, что моё сердце сжалось. Но что надо было ответить? Ведь что не сказала бы, всё было ложью, ибо такого, как с Антоном, со мной не случалось. И всё же, чтобы хоть чем-то смягчить его сиюминутную боль, улыбнулась как могла светлее:
- Антон, а, может, поступок твоего Саньки был случаен?
- Нет! Я и об этом думал. Случайно не предают. Но можно, можно убедить себя в этом и назвать это просто глупостью, легкомыслием и… - Встал, взглянул на часы: - О, уже третий час? Пора мне…
- И этим, - подхватила, незаконченное им, - изменить себе, да?
- Зачем же? Я не изменил себе. Правда, стал закрытие, стал меньше доверяться людям…
Я улыбнулась:
- Ну вот, я как раз – об этом.
Улыбнулся и он:
- И всё же скажу тебе на прощанье вот что: да, я назвал для себя поступок Саньки легкомыслием. И простил. И тем самым снял со своей души тяжесть. Ведь тяжесть разрушительна прежде всего для меня. Да к тому же… - Снова взглянул на часы: - Знаешь, есть такая поговорка: «Предают только свои». Вот я и поверил ей. А еще… Как сказал кто-то из великих: «Предатели предают прежде всего себя», а я еще и добавлю: так зачем же проступком Саньки я стану предавать себя, меняя уже приобретённое? Нет, пусть он… - усмехнулся: - если, конечно, осознает, и тогда, может быть, моё прощение что-то изменит к лучшему и в нём. Не так ли?
И снова я – у любимого поэта. И снова отыскиваю в своей памяти его строки: «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймёт ли он, чем ты живёшь?..» Вопрос – из вопросов. Но задавать его себе надо. Надо! И доверяться кому-то тоже надо, хотя бы и зная, что тебя не так поймут. А как же иначе? Ведь если даже кто-то поймет по-своему, то твоё доверие подтолкнёт его к раздумьям, которые, может быть… Старушка с мешочком идёт… и такая забавная. Сосредоточена на каждом шаге! Наверное, видит плохо. Набросать её портрет?.. Её коротко и небрежно остриженные волосы нахально обнажали кривые морщинки лба, пятнистые щеки, осевшую кожу шеи. Не щадил и вязаный свитерок, обтягивающий уставшие груди, уныло распластанные над выпуклым животом… Подойти к ней, спросить: не могу ли чем помочь? Может, расскажет о себе… Нет, а вдруг… Ну тогда додумаю о ней такое: скоро она войдет в темноватый подъезд хрущёвки и, задерживаясь на каждой ступеньке, поднимется вдоль исцарапанных, исписанных стен подъезда на третий этаж, долго будет искать ключ в парусиновом мешочке, с трудом попадет им в замочную скважину, откроет дверь, пройдет на тесную кухню, поставит в уголок костыль, присядет на табуретку и начнет выкладывать на пёструю клеёнку пакет с молоком, четвертушку хлеба, мешочек с пельменями…
*Фёдор Тютчев (1803-1873) — русский поэт-лирик, мыслитель, дипломат.
*Эвтерпа или Евтерпа - в греческой мифологии муза лирической поэзии и музыки.
Фото: Памятник Ф.И. Тютчеву. Брянск.
Книгу с рассказами "Таёжный инстинкт" можно купить по ссылке https://ridero.ru/books/tayozhnyi_instinkt/