Без права быть

 

Я вошла в поезд  ночью.
 Прошла на своё нижнее место в середине плацкартного вагона.
 Пустых мест было так много, что вначале мне показалось, будто
 в вагоне только я и напротив, тоже на нижнем месте, кто-то ещё, закрывшийся с головой одеялом.
Я с удовольствием уснула , потому что очень продрогла от ветра и мокрого снега в Петрозаводске. А проснулась по привычке рано.
Наш поезд двигался из столицы Карелии в Москву.
Соседка напротив уже сидела за столиком, пила кофе и внимательно рассматривала меня.
-Доброе утро, - сказала я.
Она засмеялась:
- Ещё не ясно, доброе ли.
Я без слов кивнула. Встала и пошла к проводнику за кофе.
Мы пили молча - каждая свой кофе.
Я смотрела в чашку и пыталась вспомнить, где  могла видеть эту особу. Мы, похоже, были очень близки по возрасту, ну, может, сверстницы.
- Хотите, я угадаю, как Вас зовут? - вдруг спросила соседка низким тихим голосом.
Я вгляделась в неё: правильные черты лица, голубые глаза, рыжеватые волнистые волосы, коротко стриженные. У неё только улыбка была некрасивая, когда обнажался полубеззубый рот.
Она не стала испытывать себя моим молчанием и произнесла:
- Саша. Александра Галицкая.
- Не угадали, - сказала я. - Хотя назвали имя моей однокурсницы.
- И моей тоже. Я Татьяна. Так как всё-таки Вас зовут? Я, наверно, забыла.
Я молчала, потому что вспомнила её. И  поэтому не хотела называть себя.
- Да, Вы меня узнали, - сказала она насмешливо и откинулась спиной к перегородке плацкарты, продолжая пить кофе.
- А про Галицкую что-нибудь знаете?
Я покачала головой отрицательно.
- Мы с ней вместе в сизо сидели.
- Что?! - вздрогнула я.
- Се ля ви, - засмеялась Татьяна. - Думаете, там только за убийство или воровство сидят?
- Не думаю, - ответила я. - Расскажите, пожалуйста. Это не простое любопытство. Я очень уважала Сашу. И многие считали, что она талантлива.
- Да, - согласилась Татьяна, - я тоже так считаю. У меня есть её стихи. Сейчас покажу.
 Она достала из дорожной сумки потёртую общую тетрадь.
- Почему тетрадь у Вас? С Сашей что-то случилось? - спросила я напряжённо.
 Татьяна снисходительно улыбнулась.
- Я видела её там, в сизо,два года назад. Она была здорова. А стихи мне очень понравились, и я взяла их себе. Галицкая восстановит всё по памяти. А печатать их всё равно нигде не будут. Ну, вот, послушайте:

"Скажи, кто были твои предки?
Скажи, где родина твоя?
Какие на тебе есть метки,
за что в тебя хотят стрелять
те, кто не знает своих предков?
Скажи, как ты живёшь без близких,
без крова? Каждый день молясь
Христу; и предков обелискам
в то время, как жирует мразь,
всесильная по всей России?
Скажу: я на правах мессии..."

- Ну, как? - ликующе спросила меня Татьяна, как будто она прочитала мне собственные стихи.
- Похоже на Сашу, - задумчиво ответила я. - Где это сизо находится?
- А, вот ещё!- не слушая меня, азартно продолжила Татьяна:
"Мне надо, мне надо! -
                Уехать.               
Дай глобус. Сейчас покажу:
В державу, где горное эхо
средь туч прочертило межу.
Я чувствую запах дома
в далёкой спокойной дали.
...под пальцем моим Оклахома,
где топот мустангов в пыли.
Зажмурив глаза, вращаю
почти невесомый шар...
Он замер, мне не обещая
ни деньги.Ни дом. Ни пожар...
Мне надо, мне надо! -
                Уехать."               
 "Это не Сашины мысли,  в этих словах столько отчаяния! Что произошло в её жизни такое страшное?"- тревожно говорила я себе. И зачем-то подумала: "В Оклахоме не должно быть мустангов..."

- А вот за это я её очень уважаю, - послышался сквозь мои мысли голос Татьяны:
"Били мальчика ночью в тюрьме
за украденную сигарету.
Били мальчики: учили жить
по тюремному этикету.
Не пришли на помощь ему.
Ночь простилась с загубленной жизнью.
Под чифир в сигаретном дыму
его судьи справляли тризну.
Только утром пришёл к ним страх,
когда, лязгнув, открылись двери:
отразившись в мёртвых глазах,
человеческое вспомнили звери."

- Зачем всё-таки Вам эта тетрадь? Вы же не имели права брать её у Саши?

Татьяна изменилась в лице.
- Я оттуда, где все без права БЫТЬ! - отчётливо произнесла она. -И Галицкая тоже! И ТАМ, если Вам известно, общак!

Думаю, и я переменилась в лице.
- Общим может быть только рождение и смерть. Всё остальное - частное, - сухо отрезала я ей.

Я вспомнила всё, что было связано с этой Татьяной не только у меня, но  ещё у нескольких студенток тридцать лет назад.  Она же сказала мне:" Вы меня узнали." Значит, помнит, как обкрадывала нас, как в самой большой аудитории вуза состоялся открытый суд над ней, и судья огласила: " Три года условно, без права поступления в педагогический институт". А мы все сидели подавленные... Нам было стыдно и страшно - за неё.
Когда среди зимы из комнаты общежития у меня и ещё трёх студенток пропали тёплые сапоги, меховые шапки и что-то ещё, что было нам  необходимо и дорого, мы решили не сообщать родителям, а устроились работать ночами на хлебозавод. Узнали, как замешивают тесто, как выпекают хлеб и как укладывают его.

Первую ночь работы не выдержали две девчонки, уехали спать в общежитие, а наутро каждая из них дала телеграмму домой: "Меня обокрали Вышлите тёплые вещи и деньги."

Мы вдвоём с Мариной, у которой пропал тёплый свитер, норковая шапка и  испанские кожаные перчатки (главный её шик), продержались на хлебозаводе целый месяц!
Сейчас я могу со смехом вспоминать, как среди ночи, умирая от желания спать, я выключала карусель с хлебными формами и забиралась в какой-то закуток с ободранным креслом, сворачивалась в нём калачиком и сладко засыпала.

Через несколько минут бригадир ночной смены, маленький щуплый человечек, легонько похлопав меня по плечу, погладив по голове, вёл к карусели, включал её, и минуты две-три вместе со мной ловко смазывал подсолнечным маслом хлебные формы, в которые падали одинаковые куски теста.
 Карусель медленно поднимала и опускала наполненные формы, тесто превращалось в румяные буханки хлеба, и те, испечённые до готовности, падали на конвейер. Он увозил буханки метров за пятьдесят к круглому, тоже вращающемуся, только горизонтально, поддону с бортиками. Из него, достаточно подостывший хлеб быстро раскладывали в лотки и увозили в зал готовой продукции.

И так мы с Мариной отработали тридцать дней.
 Свой ноябрьский день рождения я праздновала в комнате общежития второго декабря, когда получила на хлебозаводе зарплату - двадцать четыре рубля восемьдесят три копейки. Сложив эту сумму со стипендией в десять рублей, купила себе вязаную шапку и перчатки, носки для осенних сапог ( на зимние в любом случае денег не хватало), в которых умудрилась проходить и зиму, и весну.
 Мы нажарили картошки и пили "Советское шампанское".


- Ладно, - снисходительно сказала Татьяна. - Я оставляю Вам тетрадь Галицкой.  На последней странице найдёте телефон редакции, в которой она работала.  Дайте, я только перепишу одно стихотворение. Вот оно:

"Смрад от дыма и матов,
на семнадцать квадратов
восемнадцать бескоечных мест.
Здесь немало прошедших от крыма до рыма
и, увы, есть немало невест.
Смрад от дыма и матов,
 на семнадцать квадратов
восемнадцать бескоечных мест.
Бьют одну все семнадцать, не замечая,
как на шее мечется крест.
Ей никто не поможет,
их не остановят.
Все законы в этих стенах.
Крики, стоны и брызги крови,
но только бы не показать им свой страх!..
Здесь жестоко карают
за запах подмышки
и в почёте большом маникюр.
Здесь законами правят
достойные вышки,
а "идейных" считают за дур.
Смрад от матов и дыма.
Непреодолима
ложь. И ненависть.
И сорван крест!..
Мне не жалко прошедших
от крыма до рыма.
Но мне жалко юных невест".

- Я, может, тоже творческая личность, - с вызовом произнесла Татьяна. - И рисую хорошо, и пою.
Она довольно разглядывала свои пальцы рук, с изящным маникюром. На лакированном ногте безымянного левого пальца сияли три крошечных фианита.


" И обчистить творчески можешь", -  подумала я.

Татьяна улыбалась, продолжая разглядывать меня.

- А Вы очень изменились. Похудели, волосы красите. Наверно, седину прячете. А у меня до сих пор седины нет, только цвет волос подурнел. Помните, какой красивый  был?

Да, я помнила чудный цвет её волос: золотистый, с  зеленоватым оттенком. Ни у кого такого не видела.

А ещё я вспомнила, как плакала невысокая смуглая девочка, которая не прошла по конкурсу на наш факультет.
"Я так хочу быть учителем!- сквозь море горьких слёз произносила она. - Я же в селе обещала выучиться и вернуться!.."
Золотоволосая Татьяна, тогда ещё неумело курившая сигарету, давясь дымом, говорила смуглянке:
- Замуж выходи! Зачем тебе пединститут?
- А тебе зачем? - удивлённо спросила та.
- Да я вырвалась из деревни и никому не обещала туда вернуться. Что я, дура!?


- Я приехала, -  вернул меня в настоящее время голос Татьяны.
 Она встала,взяв в руку тёмно-синюю спортивную сумку.
 - Вот моя деревня. Пока мне только сюда.
И, поколебавшись секунду, спросила:
- Может, поможете немного, денег совсем нет. Я ведь только что освободилась.

Так хотелось ответить ей:"Бог поможет!"
Но я вдруг вспомнила, что у меня  есть однодолларовая купюра.
Я достала её из бокового кармашка сумки и протянула  Татьяне.
- Дёшево оценили мой подарок, - усмехнулась она.

Я и на это не ответила ей. Кивнула без улыбки, подумав:" Не для тебя стараюсь, для Саши!"

Поезд остановился. Татьяна пошла к выходу. За ней вереницей другие пассажиры, которыми наполнился вагон перед Москвой.
Через час была конечная - Ленинградский вокзал.

У меня было  ещё шестнадцать дней отпуска. Восемь из них я провела в Карелии. Теперь думала о том, что сначала поеду не в Крым, а в редакцию газеты провинциального города, где работала Александра Галицкая. Моя подруга юности Сашка.