Люди и звери

               
               
       "Путь праведника
       Лежит через деяния злодеев и тиранов"
                Иезекииль,7 век до н.э.

               
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ               
               
      1.
     С тех пор, как я поселился здесь, тропинка эта принадлежала мне, одному. Я не то, чтобы свыкся с ней  – другой такой не было, а чувствовал её, как нечто живое, разумное. «Так бывает от одиночества», – сказал мне однажды случайно забредший на мой огонёк грибник. Может оно и так, подумалось мне тогда,  только уж слишком часто стал я обмениваться своими ощущениями с этой неприметной стороннему взгляду дорожкой.
     Вот и сегодня, после полудня, нечто безотчётно тревожное стало беспокоить меня, пока не овладело мной полностью. И тропинка подтверждала это смутное чувство, цепляясь то за штанину, то за рукав – сучком, валежиной или косматой хвойной лапищей – будто останавливала, а то подсовывала под ноги сухую ветвь – там, где никогда не делала этого прежде.
     Я читал о её жизни по траве и по супеси, по сломанным ветвям, но ничто не предвещало ни неожиданной встречи, ни  лесного происшествия. И, тем не менее, я так торопился, что почти бежал: не передохнул даже на сломленной снегом берёзе, у протоки, где любил посидеть да подумать, да полюбоваться закатом, не оглянулся на  волчье логово, с обитателями которого жил в относительном добрососедстве. Бежал, не понимая сам отчего, хотя торопиться мне, в общем-то, было не к кому.
     Дом открылся, как всегда, неожиданно.
     Я привык к этой неожиданности, словно так кем-то так  задуманной. Он как бы подпрыгнул, внезапно возникая в развилине старой берёзы, ладно скроенный, из тёса, дом – в два этажа, со светёлкой и колоколенкой, весь резной – в наличниках, он, казалось, был сброшен откуда-то сверху, и в последний   миг зацепился за край обрыва. И не был некстати здесь, в глуши, поскольку приветливо поблескивал слегка покосившимися от времени окнами и подслеповатыми от пыли оконцами, обещая если не хлеб-соль, то хотя бы крышу над головой.
     Бесспорно, он знал лучшие времена, этот дом, – с неспешной жизнью,  прерываемой пирушками со своенравным бесстыдством – так думалось мне, поскольку был  явно срублен  не для тихой жизни и не для покаяния. Но по мере того, как топляк от бездумных сплавов забивал русло реки, на берегу которой стоял дом, и она стала мало пригожей даже для малых судов, и, кстати, единственной в этих местах в непогоду проезжей дорогой, популярность его всё падала и падала. Гостей, как правило – любителей спрятаться от сторонних глаз, становилось всё меньше и всё реже и реже тревожили мужские и женские голоса установившийся  в округе покой, и вот теперь – пустынь. Пустынь, как пустынь – на сотни вёрст: всё без присмотра – с десятками позабыт – позаброшенных  старых русских деревень и поселений, и хуторов, где, что ни двор, то бобыль, либо бобылиха.
      Пустынь – нехоженая и не обихоженная. Так что и резной дом с пятью спальнями и банкетным залом, и банька на добрый десяток персон и резной колодец, и пристань, и колокол, снятый кем-то из шутников и привязанный к резной собачьей будке, напоминали всего лишь о былом величии бывших здешних хозяев.
     Впервые я увидел это оставленное без присмотра жилище прошлой весной, когда поднимался, на спор, на самодельном каноэ от устья до истоков реки – где на весле, где волоком, а где вброд. И, выиграв пари, дал себе отдохнуть здесь недельку, поохотившись и порыбачив вволю.
А затем все тридцать три несчастья обрушились на меня. Я лишился друга,  отца и матери, и, наконец, чести.
     Намаявшись в поисках справедливости в кабинетах власти тех каменных джунглей, в которых вырос, я возненавидел себе подобных, и поселился в этом резном тереме, чтобы прийти в себя да потолковать накоротке, один на один, с Богом. Я сам себе назначил судный день и со смирением чернеца ждал его прихода.
     С тех пор и эта тропинка, и этот дом, и эта река, и этот лес и всё зверьё, населяющее округу, стали единственной моей отрадой – той, что ещё привязывало меня к этой жизни.
     Пытаясь проникнуть в тревожащее меня чувство, я оглядел поляну, дом, хозяйственные постройки. Ни чужого следа, запаха, звука. В беспечной тишине негромко перекликались птицы, шумела река. Всё как всегда. И тут я вспомнил про карабин, охотничий, естественно, оставленный мною неосторожно в верхних избах – на антресоли!
     Мне было тридцать с хвостиком. Силой, ловкостью Господь меня не обидел, да и духом – тоже. А за тот год, что я провёл в этой глухомани, среди зверья, я настолько окреп, что ни чёрта, ни дьявола не боялся, а лешего и водяного – тем более. Наоборот рад был бы встретиться, чтобы помериться силами. Потому, обретя, мало-помалу звериные инстинкты и повадки, я и позволял себе дальние прогулки, вооружившись только охотничьим ножом. В этой глухомани был свой отнюдь не лицемерный закон, в отличие от цивилизации, в которой я воспитывался. На весах этого закона только две ценности: Жизнь и Смерть! А смерти я не боялся.
     Под прикрытием мелколесья я подобрался к дому, и, когда до угла его оставалось не более десятка шагов, увидел небрежно отброшенную в сторону циновку, следы босых ног на песке, ведущие к крыльцу – от реки, сдвинутую колоду, которой, обычно, уходя из дому, подпираю дверь, на всякий случай – от зверья.

      2.
     Одним махом достиг я крыльца. Взбежав по ступенькам, прислушался. Честно говоря, я порядком отвык от нормального человеческого общения. А в том, что в доме находился человек, я уже не сомневался. И теперь,  стоя у двери, я совершенно не представлял, как вести себя. Чувство собственного достоинства требовало самообладания и,  безусловно, приличия. И в то же время – какого чёрта! Здесь давно уже всё принадлежит мне – по праву первого, кто нашёл свою землю. Сбитый замок, бесспорно, решил бы все вопросы в мою пользу. Но, чёрт побери, от кого запираться в этой глуши?!
     Дверь, под нажимом, отворилась легко и беззвучно. Пахнуло привычным запахом деревенской избы, и ещё – тонким, как скознячок, ароматом, который вряд ли с чем спутаешь.
     –Эй! Что за гости в моём бунгало? – крикнул я как можно приветливее.
     Ответа не последовало.
     Я двинулся по «сквознячку», как  хорошая  борзая, точно угадывая откуда    он идёт, не обратив внимания на какую-то цветастую тряпку, брошенную у порога, и чуть далее – шорты, шёл, уже не сомневаясь, что в доме женщина. Но одна ли она?
     Я любил аромат этих духов и при случае дарил их Ирине, поскольку oт   них  та всегда была без ума. Но откуда она здесь, эта сумасбродка? Как узнала? Да и зачем? – всё давно отболело.
     Убедившись, что карабин на месте, для чего мне пришлось подняться по лестнице в верхние избы, я нашёл её в хорошей компании, с которой сам любил коротать вечера у камина: Лесной, Кузанский, Карамзин, Мелье, Судзуки, Рерих, Достоевский, Шри Арабиндо,  и, конечно, Дюма – в компании достойной мало-мальски образованного человека, порвавшего с соблазнами двадцатого века и не заглядывавшего в двадцать первый, где это изысканное общество извлекается на свет Божий лишь для того, чтобы заткнуть дыру в теории человеческого бытия.
     Она почивала на сооружённой мною лежанке – из берёзовых чурбачков, покрытых лапами сосны, мхом, шкурами зверей, преднамеренно или случайно сошедшимися со мной, один на один, на лесной тропе; лежала в чём мать родила,  и, видимо, даже читала Рериха и Дюма.
     Мне было достаточно одного взгляда, чтобы оценить достоинства её молодого тела. Нет, это была не та женщина, о которой  подумал  я, но так хороша, что я даже залюбовался ею. На вид – не более двадцати: нежная, белокурая,  небольшого  роста, «дробненькая» – сказала бы мать, «фигуристая»  – промолвил бы отец. И было в ней что-то подавленно беспомощное. Что – я осознал не сразу. И вообще, неестественно бледная, она казалась мраморной,   из-за вен, близко подходящих к коже.
     Я сел рядом, потрепал её за плечо.
     Безрезультатно.
     Похлопал по щеке.
     В ответ она что-то пробурчала, по-детски причмокнула губами, перевернулась на другой бок, даже не приоткрыв ресниц.
     –Эй! – сказал я нарочито грубо, – объясниться бы надо.
     Слова мои провалились, словно, в пустоту.
     Было от чего сойти с ума.
     Я даже закрыл глаза, чтобы избавиться от наваждения; плюнул через плечо,  мысленно перекрестился. Но открыв глаза, увидел всё тоже молодое и сильное тело, округлую девичью грудь, рыжеватые усики, выглядывающие из- под брюшка, вымазанного в тине.
     Тепло её тела, запах женской плоти пробудили во мне полузабытые и далеко не невинные ощущения. Она взволновала меня; причем, чем больше  я на неё смотрел, тем сильнее становилось это чувство.
     Вдруг вспомнилась Москва, тусклый фонарный свет, Фрунзенская  набережная, такая же дробненькая девица, ухватившаяся за фонарный столб, наклюкавшись, что называется, в стельку, она еле стояла на ногах.
     Мы ехали с Артёмом в его, престижном тогда, «Жигуле», вдвоём, в объятиях легкой эйфории от удавшейся вечеринки. И когда увидели эту юную  поклонницу Бахуса, то невольно притормозили. Зрелище было впечатляющим!
     Артём остановил машину, вышел из неё, обошёл вокруг подзагулявшей,  совсем ещё юной, особы, рассматривая её с нескрываемым любопытством, а затем изящным движением откинув её юбчонку, спустил с девчонки штанишки и занялся сугубо мужским делом. Я оторопел. Видел лишь сильные ритмичные движения Артёма да беспомощно болтавшуюся головку этой подзагулявшей эпикурейки. Закончив, он так же изящно привёл девчонку в порядок, возвратив на место её штанишки и оправив слегка помятое платьице. Вынув четвертной,  он рассмотрел его на свет, и, удостоверившись, что не ошибся, опустил его в сумочку, покачивающуюся на сгибе пухленькой ручки, облапившей фонарный столб.      
     –Юной богине – от бедного принца, – сказал он.
     –Сударь, – обратился он ко мне, – не желаете  воспользоваться услугами местной Фауны? Опробовано, мин  – нет.
Мы всерьёз поссорились с ним тогда. Я не мог понять, как он, замзав отделом ЦК комсомола, мог опуститься до такого вульгарного поступка. И высказал всё, что о нём думаю. А он смеялся в ответ, дескать, мальчишка, чтобы  учить его. И говорил: «От жизни нужно брать всё, что идёт в руки. Иначе в ней  ничего не добьёшься. И век свой провёдешь неудачником». Меня мутило от цинизма и самодовольства этого блестящего и перспективного цекиста, подающего надежды, причём, серьёзные, и молодого учёного, стоящего, как мне говорили, на полдороги к докторской степени, и который всего каких-то полчаса назад искрометно читал Блока, Пастернака, Ахматову – в изысканном столичном  обществе.
     –Чем же я сейчас отличаюсь от него?
     Выходит, я такой же похотливый козёл, как и он?
     –Эй! – Я снова похлопал незнакомку по щеке, – пора просыпаться. Она  перевернулась на спину и снова что-то невнятно пробормотала. Из-под руки её выскользнула  аптечная  упаковка.
     «Шлюха? Да ещё и на колесах!» – подумал я.
     С тех пор, как я ушёл от людей и поселился здесь, в лесу, я и думать запретил себе об адамовом грехе. И каждый раз радовался, сосредоточившись на совершенствовании духа, малейшему проявлению Природы, в себе, далёкому от  похоти.  А тут живая, здоровая, хотя и в отрубе, девица. Не рубить же себе палец или ещё что. На дворе XX век! Но я ничего не мог поделать с собой. Глаза мои и руки, и всё существо моё тянулись к ней. Зверь уже пробудился во мне и вышел на охоту. Вся гамма чувств сосредоточилась в одном: она частица той самой Природы, к которой принадлежу и я, она начало всех начал, моё наслаждение!
     В жизни каждого бывают минуты прозрения или помутнения сознания.
     Такая минута наступила и для меня. Я окончательно потерял голову при виде рыжей, пышно распушившейся царицы мироздания, не столь пленительной, сколько сулящей невероятное наслаждение. И не мог удержать себя от похоти пробудившегося во мне зверя.
     Она приняла меня легко, словно по обязанности, как принимает по утрам сонная жена мужа своего. Подогнув коленки, ласкала, постанывая, пока я опорожнял свою плоть. И даже не разомкнула глаз.
     Уже освободившись от наваждения, я обнаружил ещё одну упаковку, запавшую между шкур, и осознал всю её беду: и чахоточную бледность и беспробудный сон, и многое другое. «Вся её жизнь, по-видимому, сводилась к тому, что она ловила свой кайф» – успокоил я себя.

      3.
     Ночь, которую я провёл на веранде, укрывшись овчиной, подаренной мне  старым лесничим, хорошо освежила меня. Во сне я дважды улавливал движение в доме, и каждый раз интуитивно прослеживал путь моей незваной гостьи: она бродила по комнатам, впотьмах натыкаясь на незнакомые предметы и роняя их; и каждый раз, дойдя до входной двери, возвращалась к лежанке и затихала, видимо, не решаясь выйти в ночь.
     Безмолвное звучание звёзд вновь убаюкивало меня – так, должно быть, бодрствует сторожевой пёс,  просыпаясь поутру полным сил и энергии.
     Я не испытывал угрызений совести. «Кто безгрешен в этом мире, – обратился я ко Всевышнему, лучезарно мерцавшему, по моему разумению, за мириадами светящихся душ. – Прости, не удержался. Да и вряд ли она чужая жена».      
     «Будем считать, что эта девчонка оплатила ночлег», – это уже себе, чтобы задобрить совесть.
     Стало светать. 
     Я поднялся, пробежался по поляне, привычно размял своё тело, которым не мог не гордиться, вывел из-под причала каноэ,  сооруженное наподобие гондолы, и направился вниз по реке – к самодеятельному мельнику, такому же, как и я, отшельнику – только намного старше,  с которым накануне сговорился обменять копчёный  окорок дикого кабана на муку.
     «Если её забыли здесь, – решил я, – то обязательно найдут, а не найдут – скатертью дорога».
     По пути проверил сеть и вентиля. Улов был богатый – пара полуметровых сазанов, линь, лещи да подлещики, десятка полтора карасей да карпов в ладошку шириной, ёршики. Да еще десятка три раков.
     Вернулся. Стал готовить завтрак, не таясь, на виду: всё-таки гостья в доме. Да и не мешало разузнать: что? как? и почему она здесь?
     Рассвет сменила золотистая дымка. Солнце ещё не выглянуло из-за деревьев, но уже чувствовалось в синеве леса, в шорохах его, и птичьих разговорах.
     Я увидел её боковым зрением как  она вышла из дома, потянулась, по бабьи   прогнувшись, чуть присев, отклячив задик, а затем нерешительно, босая, нечёсаная, в цветастой блузке, о которую вчера я чуть не вытер ноги, и в шортах, направилась ко мне. Молча, присела рядом.
     –У тебя трава есть? – спросила она погодя.
     –Вон её сколько.
     –Ты что, не понимаешь?
     –Нет.
     –Мне сейчас – будет плохо.
     –Твои  заботы.
     Я посмотрел на неё:
     –Пойди, искупайся лучше. 
     И засмеялся:
     –На тебе что, черти всю ночь катались?
     Её лицо, столь прекрасное вчера, медленно наливалось злобой. Тусклые глаза сузились, заблестели, как дикая кошка, не мигая, она пристально смотрела на меня.
     –Пикнешь, придушу, – сказал я, не отрывая взгляда от неё. И тут же лицо её сделалось по-детски беспомощным.
     –Далеко отсюда до города? – спросила она.
     –А ты что, не знаешь?
     –Нет!
     И было в этом «нет» столько злости, что я внутренне содрогнулся.
     –Что же ты делаешь здесь, если у тебя нет травы?
     –Живу.
     –Живёшь?! – искренне удивилась она. – Один?
     –Один.
     –Один?! Такой-то красавец, и один?! Может ты импо?! – развеселилась она.
     –Нет, представь себе.
     –У Робинзона и то коза была.
     –Сама ты коза.
     Она замолчала. Посидела, потом, скинув своё замызганное тряпье  и, волоча его по траве, вихляющей походкой пошла к реке.
Она знала, что ей есть что показать.
     –Там, дальше, коряжина! – крикнул я,– будь осторожна!
     –Ну и чёрт с ней, – откликнулась она, нырнула и поплыла кролем. Потом, устроив постирушку,  долго плескалась на мелководье. Выйдя на берег, развесила одежду на кустах, спросила расческу и, причесавшись, присела рядом. Нагишом, совершенно не стесняясь меня.
     –Я видела, как ты на меня смотрел? Я тебе нравлюсь.
     –Поешь,лучше, – сказал я,передавая ей глиняную миску с наваристой ухой.
     Говорить было не о чем.
     –А ты ничего стряпуха, – нарушила она молчание.
     Солнце приподнялось над лесом, и природа пришла в движение. Где-то кому-то провещала долгие годы кукушка. Чуть ближе застрекотала сорока. Почти рядом откликнулась кряква. С берега на берег пробежал сквознячок и, зарябив воду, уткнулся в ивовый мысок. Высунул из зарослей пижмы хитроватую мордаху барсук, и тут же,с треском разорвав тишину,серым веером рассыпался по кустам выводок рябчика.
    –Ещё? – спросил я,протянув руку за её миской.
    –Нет.Дай закурить.
    –Не курю.
    –Может ты и баб не е… ?
    –Заткнись.
    Лицо её вновь стало наливаться свинцом.
    Рядом  потренькала  синица.
    –Где ты училась плавать? – спросил я,чтобы хоть что-то сказать.
    –Что? Профессионально? – оживилась она.
    Я промолчал.
    –У Прохорова.
    –Что-то я там тебя не видел.
    –А мы особые. Тима со мной одной занимался. Персонально. За валюту. Меня  ведь готовили в высшее общество.
    Она придвинулась ближе:
    –Слышь, помоги. Мне сейчас, действительно, будет плохо. Очень плохо. Я могу умереть.
    Тиму я знал – не врёт, его стиль.
    –Чем же я помогу. Я не врач.
    –Придумай что-нибудь. Ты же мужчина. Нy, хочешь,я отдамся тебе.Так просто – говорят, помогает, выводит стронций и всё такое.
    Я молчал. Я не знал, что сказать. Больше того,я не знал,что делать.Хотя,   в общем-то,попробовать можно,если...
    –Что? Не питаешься падалью?
    –Как тебя зовут?
    –Ольга.
    –А я думал – Анжела.
    Лучше бы я этого не говорил.
    –Дурак! – завизжала она и так метко запустила в меня миской, что я едва увернулся.
    –Не проститутка я.
    Об этом я догадался и сам. Тима не возится со всякой шушерой.
    –И давно ты подсела? – чуть не сказал про колеса,
    –Не очень. Понимаешь... Ну, в общем, так получилось. Помоги, а?
    –Ну и обращение, – сказал я, стряхивая с себя остатки пищи.
    –Извини.
    У этой девчонки была совесть.
    –Я думала,ты из этих...
    –Из каких?
    –Здесь больше никого нет?
    Я отрицательно покачал головой, поднялся и пошёл к баньке, чтобы наколоть дров.Она поплелась за мной, словно провинившаяся собачонка.
    –И не было?
    –Нет.
    –Что ты собираешься делать? - спросила она,увидев в моих руках топор.
    –Топить баню.
    –Зачем?
    -Надо же как-то приводить тебя в порядок.
    Она благодарно улыбнулась. Жалконько. Вся – будто одинокий  листок на ноябрьском ветру. И всё  же, не смотря ни на что, я вынужден был признаться себе – она мне нравилась. «Человек по существу однороден с богом», –  процитировал я Четтерджи, чтобы оправдать в себе это движение души.
    –Только придется потерпеть.
    –Хорошо! Я потерплю, – охотно откликнулась она. – Я сильная.
    –Пойди, накинь на себя что-нибудь, из  моего. Мы не на 3олотом пляже. Да и я не нудист.
    –Ты действительно ничего не помнишь? – спросил я, когда она вернулась, накинув на себя простыню, дескать, всё  равно париться.
    –Помню, но не всё,– ответила она грустно.– Я понимаю, чтобы ты мне поверил, я должна сказать правду. В целом это не очень приятная история, и мне не очень хотелось бы, во всяком случае, сейчас, говорить о ней.  А вот как у тебя оказалась – не знаю. Помню, что куда-то брела по воде.
    Я не настаивал, хотя очень хотелось узнать, откуда взялась эта птичка.
    «Пусть всё идет своим чередом», – решил я.
    Ольга  оказалась на  редкость  выносливой. Чёрт ли, дьявол сидел в ней – не знаю, но то, что по терпению в ней оказалось  поболи  доброго десятка баб – это точно.
    Я выгонял из неё дурь, как привык  выгонять из себя алкоголь:  тоже ведь яд,  такая же ломка.  Изгонял – берёзовым  веником в хвойной парной бане, отварами лесных ягод и трав, медком диких пчёл, приготовленным прошлой осенью по особому древнему монастырскому рецепту; и снова веничком, травами, которые интуитивно ищет зверь во время хвори, массажем.
    И думал: «Нe окочурилась бы». А она смотрела на меня телячьими глазами и молчала – словно подранок,  которому не сдвинуться с места.
    Я знал,что ломка продолжается дней шесть – семь, но уже через двое суток ей стало легче.

     4.
    Был тёплый августовский вечер, быстро перешедший в душные предгрозовые сумерки. Далеко за рекой громыхнуло, потом ещё раз, и ещё. Мощный порыв ветра загнул верхушки деревьев и, отпустив их, затих.
    Она лежала на веранде, с ног до головы укутанная в овчину. Я сидел рядом.
    Над головой артиллерийским снарядом разорвался гром, полыхнув огненным полушалком. Дождь забарабанил по крыше, защёлкал по траве, зашумел в листве деревьев.
    –В сущности,я не должна считать себя несчастливой,– прервала  молчание Ольга, – у нас было всё, да и есть и сейчас. Только у отца шестнадцать костюмов – как с иголочки новые. Столько же и башмаков – под каждый. Домработница. А о матери я и не говорю, она  вовсе  не знала  и не знает меры.
    Ольга села рядом, опершись о стенку дома спиной, и поджав к под-бородку коленки.
    –Что не сделаю, говорили, талантливо. Не потому, что папка – шишка, как  никак  третий  человек в губернии. Действительно, славно всё получалось. И на фортепьянах, и  в танцах, в плавании, и на корте. Да и стихи читала я так, что кое-кто из элиты местной, богемной, естественно, глухо завидовал даже. Ей Богу, не вру!
    «Есть души, где скрыты увядшие зори, и синие звёзды, и времени листья; есть души,  где прячутся древние тени, гул прошлых страданий и сновидений»  –  процитировала  она.
    –Хорошо,правда?
    Читала она действительно хорошо.
    Между тем гроза становилась всё яростнее.Слепила молния,  неиствовал   гром, ливень стоял сплошной стеной. Стихия разгулялась не на шутку.
Мутные потоки, хлынув с бугра, стремительно мчались к реке.Где-то, невдалеке, оторвался кусок берега и бухнулся в воду.
    –В воду пропуск вольный. Розам – цвесть! Бросил – брошусь! Вот тебе и месть! – пробасила она.
    «Раз шутит,значит,порядок», – подумал я.
    –Пойдём в дом, – сказал я.– Здесь сыро.
    –Нет.Не хочу.
    Ливень то затихал, то усиливался. Гроза уходила на запад.
    –Все мои беды начались с выпускного  вечера, – вновь заговорила она. – У нас была престижная школа, потому и выпускной вечер должен был быть супер. Так же на берегу. Но не в таких вот тёсанных – куда там! В роскошных белокаменных апартаментах. И не мутная водица, как здесь, шампанское лилось рекой в кисельных берегах. Играл джаз, негритянский, щедро оплаченный  валютой.
    Я не видел её глаз,но чувствовал в них слезы.
–Как случилось – не знаю, но оказались мы в дальней комнате одни: сынки первого, второго и я. Эти ничтожества давно обхаживали меня. По их словам я была «слишком идейной» и не давалась им в руки, как  другие. Теперь же, пользуясь, случаем, они попросту изнасиловали меня. А вокруг шумел карнавал, устроенный их  и  моим  папашами.
    –Хватит! – не выдержал я.
    –Нет! – отрывисто сказала она. – Нет. Ты должен  знать  правду... Как перед Богом!
    Я увидел в отдаленном всполохе молнии, как она перекрестилась.
    –Ты, пожалуй, единственный в моей жизни, святоша,  кто мог, но не взял эту плату. Другой бы – отдрючил, да выставил бы за дверь.
    Я почувствовал себя Христом, только что распятым на кресте.
    –Отец струсил. Он  не посмел пойти против первого и второго, а я не могла ему простить этого. Ему, матери, деду и брату. И решила: если этим подонкам  можно то, что я с детства берегла в себe – мое тело и душу, то почему этого нельзя другим, у которых нет столько папашиных денег и власти. В общем, распоясалась из протеста – отдавалась за рубль, за бутылку водки, которую не пила, за закусь – как двух гривенная. Но Бог берёг меня от болезней. И, наконец, меня подобрали те, из-за которых я здесь. Вначале они думали, что я просто шлюха: красивая, молодая, сочная – в общем, беспросветно темпераментная сука. А я ведь этим я глушила свою боль, свою гордость, своё достоинство, своё унижение, своё  одиночество  –  и  не было никого рядом,  кто бы понял меня, поддержал и защитил. Потом они узнали,  кто мой отец, стали требовать денег, но не на ту напали  – я отослала их к папашке. Он, естественно, им ничего не дал и пригрозил, что выдубит их шкуры в ближайшем отделении милиции. Тогда они силой увезли  меня  сюда и стали приучать к наркотикам.
    –Они были здесь? – оторопел я.
    –Нет. Но, очевидно, не так далеко, раз, я, под кайфом сюда добрела. В лесу,в каком-то сарае, двое меня сторожили, третий вернулся в город, чтобы поставить отцу условия: или – или. Когда закончилась трава, они посадили меня на колёса. Вообще,  много  чего  хотели. И тогда я ушла от них, ночью, когда эти парни  в  очередной  раз перебрали и отключились раньше, чем я. Но перед  тем, как сбежать я сожгла все их шмотки на костре, возле которого мы грелись ночами,оставила только носки.Пожалела лишь валюту,да и ту прихватила с собой.
    Дело принимало серьёзный оборот.
    Я поднялся, зашагал по веранде.
    –Что, испугался?
    –С тобой не соскучишься,– ответил я.
    –Это уж точно, – промолвила она горько.– А плевать! Одной дурой будет меньше, только и всего.
    –Всё обойдётся, – сказал я.
    Но не было, ни в её, ни в моих словах должной уверенности в том.

     5.
    Они появились во второй половине дня, ближе к полудню.
    Выйдя на поляну, ни чему не удивляясь и не осматриваясь,направились прямо к дому.
    Их было двое.
    Я вышел навстречу.
    Солнце,как и положено ему в это время, уже не стояло над головой, а чуть склонившись к лесу, дышало жаром в лицо, слепило глаза. Воздух, насыщенный пахучими травами и испарениями почвы, бледным, но чутким маревом медленно поднимался вверх, размывая контуры леса.
    Они шли от солнца,и потому были в более выгодном положении – словно  рассчитали так: видели всё в деталях, я же их – в мареве. Люди – не люди, тени – не тени.
    В траве беспечно стрекотали кузнечики, где-то на реке била о воду крыльями птица.
    Я старался внимательно рассмотреть их. Слева от  меня – высокий, амбал моего возраста, крепыш. Справа – помоложе, тоже не маленький, плотный, широкоплечий. В общем же, оба – приличные, уверенные в себе бритики.  Тот, что постарше, подумалось мне, левша, потому и заходит справа от меня, врежет – мало не покажется. Но это не на меня – на олуха. Но всё же, отметил я, надо быть настороже.
    Одеты были небрежно, явно не в своё – где-то косило, где-то топорщилось, но, в общем, сносно – для леса.
    Они остановились шагах в двух от меня, видимо тоже приглядывались, что я за птица. Внешне я уступал им, и это и расслабило их. Держались оба спокойно, уверенно,с чувством явного превосходства.
    –Мы остановимся здесь, у тебя, – небрежно сквозь зубы бросил  Высокий. – На пару дней, не больше.
    Я отрицательно покачал головой:
    –Нет.
    –Я не ослышался? – удивился Широкоплечий.
    –Нет.Жду гостей.
    –Когда?
    –С часу на час.
    –Это по какой же дороге?! – ухмыльнулся Высокий,и шагнул вперед и влево, явно приближаясь для удара.
    –Зачем же по дороге? Можно и по воздуху.
    Мой ответ явно их озадачил.Блефовал я убедительно.Оба посмотрели на небо.
    Я воспользовался этим и сделал шаг в нужном мне направлении.
    –Дай хоть воды напиться,– после некоторого молчания сказал Длинный, он был явно хитрее.
    –Да что там с ним чикаться! – не выдержал широкоплечий амбал и ринулся вперед.
    Длинный изготовился к прыжку.Я отошёл назад.
    И в этот момент случилось непредвиденное.
    За моей спиной прогремело два выстрела – дуплетом почти.
    Один из зарядов, с треском разорвав воздух, прошил поляну и увяз в кустарнике, другой – вздыбил землю у ног широкоплечего амбала.
    «Идиотка! Она ещё и стрелять умеет», – узнал я голос своего карабина.
    –Атас! – заорал Широкоплечий.
    Оба, что было сил, бросились к кустам, где только что утих дробный отзвук выстрела. Перед самой кромкой поляны широкоплечий вдруг упал, зацепившись, по-видимому, за что-то, – лицом вниз, и протаранил кустарник. Длинный обогнал его, так как  чесал, как на стометровке.
    –А-а-а-а-а!!! – зашёлся в смехе девичий голос. – Вы меня ещё попомните, сволочи!
    И ещё два заряда прошили кусты, за которыми так стремительно скрылись оба непрошенных гостя.
    Пока шёл этот, в общем-то, смертельный бой, я ловко улизнул под прикрытие развесистой лиственницы. Весь план, который я разработал так тщательно, рухнул.
    «Ну, надо же, помешала, говнюшка, – ругнулся я в сердцах.– Я бы их обоих стреножил!»
    Всякий раз, как я встречался, случайно или намеренно, с братками из нашего города, то не упускал случая потолковать с ними по душам, и тому была своя причина, а теперь вот: ищи-свищи этих. И все же, глядя, как на колоколенке приплясывает Ольга, потрясая оружием и оглашая округу непечатными прозвищами обращенных в бегство врагов, я был доволен: такая не струсит, не отсидится в кустах, и не предаст. Она ещё пару раз приложилась к карабину, и громкое эхо отсалютовало её победе.
    Я не стал возвращаться в дом, а выждав немного, обошел осторожно, по кругу, поляну, затем  сделал пробежку, но  уже по большей орбите.
    Углубившись в лес, прислушался, и, уловив удаляющийся треск лоз кустарников, убедился в том, что пока мы были в безопасности.  Относительной,  понятно, поскольку волки просто так свою добычу не бросают, не попытавшись овладеть ею вновь – тем более в такой  глухомани. Этим  браткам нужно предоставить другие аргументы, более убедительные. Опустившись  однажды,  по  воле  своей,  на  дно, я  хорошо усвоил, что силу там  ломит только сила,  а благородство для этих нелюдей – всегда слабость.
    Я поднялся к Ольге на колоколенку. Взял из её рук карабин, осмотрел.
    –Я что-нибудь не так сделала? – спросила она.
    –Как ты его нашла?
    –Не знаю, сам под руки подвернулся.
    Это было правдой. В минуты опасности сильным духом всегда попадается под руки то, что им нужно.
    –Не надо было стрелять.
    –Но они хотели убить тебя.
    –Я бы справился.
    –Нет.Там в кустах был третий. Я видела, как отклонилась ветка,и что-то блеснуло там.
    И это было правдой. Боковым зрением я тоже видел, как на краю поляны шевельнулась ветка, но не придал этому особого значения, потому что больше не увидел ничего. Выходит она спасла мне жизнь. «Нет, эти волки  так просто не уйдут».
    –Ты хорошо стреляешь,
    –Отец научил. Он охотник. У нас в доме, на Пушкинской,  все охотники.
    –Ты, действительно, талантлива. Только не знаю, на что больше: на добро или на неприятности?
    Она виновато улыбнулась.
    –Теперь они уйдут? Как думаешь?
    –Не знаю,– ответил я,– всё может быть.
    В том,что они вернутся,я почти не сомневался.
    –Мне нужно на время тебя оставить, – сказал я.
    –И я с тобой.
    Я отрицательно покачал головой.
    –Ты, безусловно, девушка смелая, но, понимаешь, не женское это дело с такими битюгами тягаться, – сказал я как можно мягче и вернул ей карабин. – Ничего не бойся, этот «дружок» никогда меня не подводил. В случае опасности стреляй– я  услышу. Позиция у тебя высший класс.
    Она перекрестила меня, прижалась на минуту и прошептала:
    –Будь осторожен. Это подонки - звери.
    –Знаю.
    Теперь, когда я знал всё, или почти всё, у меня были все основания для беспокойства. Что бы там ни было впереди, их нужно   обезвредить. Если я не сделаю это, то, используя темноту, они ночью превратят мою обитель в гигантский факел, и тогда уж пощады от них не жди.

     6.
    Следы тех, с которыми встречался,  я нашёл легко. Они хорошо  были заметны на влажной ещё земле, усыпанной листьями и хвоей. Беглецы даже не пытались запутывать их, двигались быстро, не петляя, на юг, продираясь, порой, сквозь кустарниковые заросли.
    Места эти я знал  хорошо. Чащобные, глухие, с редкими прогалинами старых санитарных вырубок. По одной из просек, давно не чищенной, и уже поросшей молодняком, они пробирались к излучине реки. Лес здесь только на первый  взгляд, да  и  то  сторонний, казался диким и непролазным,  нa  самом же деле он пронизан был узкими тропами, поросшими травой, о которых беглецы даже не подозревали.
    Я мысленно представил сарай, мшистый, приземистый, на небольшой полянке, окружённый великолепным ельником. Здесь в старые добрые времена, неподалёку от реки, то ли вялили рыбу, то ли варили морс да солили грибы. Там, по описанию Ольги, эти мерзавцы разбили свой лагерь, и туда же торопливо  возвращались  сейчас. Другой дороги, должно быть, они не знали, и,   потому, то тут, то там встречались опустошённые ещё утром заросли земляники, да виделись безжалостно раздавленные грибницы.
    «Где же третий?» 
    Преследовать их по следу не имело смысла: легко угодить в ловушку и  тогда  уже  не  выпутаться.
    Я вернулся к тому кусту, у которого Ольга видела подозрительный блеск. В доме всё было в порядке. Ольга с карабином маячила на колоколенке. Обследовав землю у куста, я сразу же увидел примятую траву, сбитые листья, а на склоне распадка – свежие отпечатки кроссовок.
    Значит, их все-таки было трое.
    Кроссовки уходили вверх по балке, затем у ветвистой ольхи резко сворачивали на юг, словно вспугнутые, может быть, волчьим семейством, и торопливо двигались параллельно тем, которые я только что прослеживал – ни            вправо, ни влево не отклоняясь. Я мысленно похвалил себя: ему-то,  этому  третьему, я и мог попасться на мушку, продолжая преследовать бритиков.
«Этот – матерый, – подумалось мне, – свою тропу торит».
    Их, безусловно, следовало стреножить, хотя задачка эта,и ежу понятно, не из легких.
    Было около шести, когда я осторожно вышел к заброшенному сараю, что на излучине реки. Они, все трое, сидели на вещмешках и сосредоточенно курили, обо всём, по-видимому, успев переговорить. Осмотревшись, я скользнул  тенью к крайней от опушки сосне. Теперь уже они все хорошо были видны мне. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь кроны, мягко обрисовывали их фигуры и лица. На Широкоплечего нельзя было смотреть без содрогания: исполосованный и ободранный он явно нуждался в сострадании. Однако я подавил в себе чувство милосердия: они бы меня не пожалели. И он такой же враг мой, как и двое других.
    Чуть помедлив,я вышел из-за ствола дерева и сломал в руках сухую ветвь, которую только что поднял с земли.
    Треск, как удар хлыста.
    Все трое резко повернули головы в мою сторону. На их лицах застыли такие гримасы, словно из преисподней поднялась вся нечистая сила.
    Первым пришёл в себя тот, который, должно быть, отсиживался под кустом – смазливый гривастый блондин, чуть выше среднего роста, сероглазый,  с чувственными губами и мягким овалом лица;  весь  – в фирменной  варёнке.
    «Такие  парни  обычно нравятся женщинам,  –  не без ревности отметил я, – и Ольга не исключение».
    –Ну вот,– вкрадчиво сказал Сероглазый, обшарив глазами пространство за моей спиной, и поднялся.– На ловцов и зверь. Ну что, дождался гостей? Нет?
Бритоголовые,  как по команде,  вскочили на ноги и оказались впереди него.
    –Мое дело предупредить, – сказал я. – Твоё  счастье...
    –Никто не знает,в чём кого счастье,не дал мне договорить мне Сероглазый.
    –Это уж точно. А ты, оказывается, философ, Варёный. Или как тебя там?
    Моя реплика попала в цель. Лицо Сероглазого начало  наливаться кровью. Он и без того был наэлектризован неудачами.
    –Сейчас мы посмотрим, кто из нас философ, – мрачно ответил он, и рука его потянулась за спину.
    Мне надо было останавливаться в этой перебранке,я выяснил всё:ствол у него, он - бугор. Но не удержался:
    –А что тут смотреть? – с вызовом сказал я.– И так ясно.
    Сероглазый решительно шагнул вперёд, шагнул через вещмешок, лежавший на его пути. Амбалы предупредительно опередили его.
    «Он!» – увидев кроссовки, убедился я.
    «Он!» – отметил я их предупредительность.
    Я был спокоен. Очень спокоен. Так спокоен, как может быть спокоен мертвец,да и то в могиле.
    Я ждал,прикинув расстояние: до Варёного метров четыре-пять,он ещё подтянется, главное не попасть под пулю.
    Вызов брошен.
    Терять нечего.
    Первый ход за ними.
    Варёный злобно  щурился.
    «Перебор,– подумалось мне.– Сейчас они будут меня убивать».
    Рука Сероглазого дёрнулась за спиной.
    –Не торопись, шеф, – остановил его Широкоплечий, сплевывая мне под ноги окурок.– Нам, с Гиеной, надо посчитаться кое в чём с этой канарейкой.
    «Отлично, мой мальчик!» – одобрил я его внутренне,а вслух сказал:
    –Если поймаешь, Полосатый!

     7.
    В том, что все трое считали меня придурком, можно было не сомневаться  – один (!) –  против четверых,  включая ствол, естественно, тут и мартышке ясно  – туши свет и сливай воду!
    –Ну, что ж,– разрешил Сероглазый.Глаза его жестко сузились,– позабавьтесь , братишки!
    –Лучше бы поговорить, – сказал я,делая вид,что погорячился и раскаиваюсь.
    –Ещё поговорим, – ответил Сероглазый.
    Полосатый выдвинул вперед плечи, опустил руки, растопырив  пальцы,  расслабился.
    –Не сыпь мне соль на рану, не говори навзрыд, – куражась, загнусавил  он;  и игриво двинулся  вперед, не отрывая от меня взгляда. – Не сыпь мне соль на рану,она ещё болит!
    Игра началась. В ней я был живцом, четко сознавая, что играю с огнём, и,  что как бы точен не оказался расчёт мой, удача, в конечном счёте, в лапах случайности.
    Я рванулся, всем телом показывая,что убегаю. Не упустив и мига, братки бросились за мной – такой реакции можно позавидовать. И тут я остановился. Резко. И настолько внезапно, что оба они проскочили мимо.
    Теперь мой шанс.
    Оттолкнувшись, что было сил, я нанёс, в прыжке, сокрушительный удар  ногой Сероглазому, который тоже не стоял на месте и подался за нами. И это была его ошибкой, на которую я и рассчитывал. Он, явно не ожидая от меня подобной прыти, кубарем, покатился по земле. Пистолет, выскользнув из его рук, отлетел в сторону – о нём можно не  беспокоиться, он вне игры. Прямым ударом в голову добиваю  красавчика. В тот же момент боковым  зрением  вижу летящий мне в голову увесистый кулак. Резко поворачиваюсь, блок – «аге-уке». Теперь нужно сместиться  чуть влево. «Хорошо!.. Получай  «маваши-гере», Полосатый! Нога  моя   вонзается в живот  широкоплечего  амбала  –  объемный и плотный, чуть выше пупка! Он, этот парниша, явно не доволен.Ну,что ж, успокоим страждущего.
    «Шуто!» – бью ребром открытой ладони чуть ниже виска,но так,чтобы он  был  жив. Гариллоподобное тело оседает, заваливается в сторону, на глазах превращается в желеобразную тушу, корчится в судорогах.
    Я ликую!
    Прошло всего-то не боле шести секунд побоища,а два врага уже повержены.
    Сейчас уложу третьего.
    Резкий поворот.Вот он – Длинный!
    Маленькие, рысьи, глаза. Злющие. В левой руке охотничий нож – этого я не предвидел.
    «Спокойствие! Только спокойствие!»
    Делаю шаг назад, затем второй. Длинный прёт буром.
    Слышу сиплое прерывистое дыхание его,вижу взмах рукой. Маленькая молния – отблеск охотничьего ножа, рассекая воздух, приближается ко мне.
    «Ну и коррида!»
    Уворачиваюсь – вправо,и лечу на землю,зацепившись,видимо,за корень.
    «О, Бог ты мой!!!»
    Чудом удается сгруппироваться.
    Обезумев, Длинный с рёвом бросается на меня,чтобы добить лежащего на земле.
    «Вот и всё!»
    Нога моя  вонзается в пах его, тараня со страшной силой плоть. Вижу, как в телевизионном повторе, исказившееся от адской боли лицо нападавшего, распластанный полет в воздухе стокилограммового тела, не менее – я это чувствую по напряжению.
    Редкое, чарующее зрелище. Зверь вновь проснулся во мне. Все его инстинкты, вся его суть рвутся из цепких объятий моей  души – дрожит весь от радостной ярости во мне.
    Я вырастаю:
    «Эта шавка хотела моей смерти!»
    Одна рука моя тянется к подбородку Длинного, другая – охватывает его  затылок.
    «Ничтожный, презренный, смердящий пёс!»
    Сейчас последует резкое движение левой рукой от себя, и через миг я услышу хруст ломающейся шеи.
    Я жажду крови – пьянящей,как старое доброе вино, что делал мой, дед, густое и терпкое – плоть от плоти.
    Но:
    «Нет!» – кричит душа, и Зверь мой еле сдерживает себя.
    «Нет!», «Нет и нет! - Я не убийца! Он и так запомнит на  всю  жизнь этот кошмар!»
    «Ну и дурак! – завопил  Зверь, – они всё равно не простят тебе этого».
    «Нет!!!», «Нет!!» и «Нет!».   
    Зверь ворчал недовольно, и, покоряясь,скулил - отступая.
    «Киме!» – отсалютовал я ему.
    Кончено! 
    «Паша был бы доволен».
    Я оглядел поле боя. Они лежали тихонькие и тёпленькие: будто люди – как  люди, безвинно загубленные на Земле.
    «Вершители человеческих судеб – три жалкие кучи дерьма! – напомнил о себе Зверь.– Взять да и прикончить, только-то и дел!»
    «Нет!»
    Но, всё же, честно говоря, он был прав этот мой зверь, что сидел и продолжает сидеть во мне. Не знал я тогда, что не пройдёт и получаса, как здесь, на этой самом месте, смерть соберёт свою кровавую жатву. 
    Я сплюнул,в сердцах,но промолчал:что не говори,а тут мог лежать мой труп.
    «Души мёртвых живут на деревьях», – подсказал мне кто-то сверху.
    Я посмотрел на зелёные вершины, охваченные вечерним пожаром, но ничего и никого там не увидел.
    «И потому: «мёртвые знают всё», – припомнился мне Дюма.
    «Они  достанут тебя, где  бы ты  ни был»,– вновь прошелестело, но уже откуда-то сверху.
    Я обошел по кругу эту отнюдь не святую троицу.
    Перевернул по очереди  всех, лицом вниз, сняв с  них  брючные ремни.И, сунув под пояс каждому охотничий нож Длинного, резко, раз за разом,тянул его на себя. Так действовал Таманцев - у Богомолова в «Моменте истины», и мне этот приём нравился. Брюки, вместе с трусами, раз за разом, с треском  разъезжались  на их задницах.
    «Но тебе-то зачем эта мразь? – послышалось из игольчатых кущ.– Кто их тут искать будет?»
    «Сгодятся», – подумал я.
    Пошарив в траве, я нашёл пистолет Варёного, аккуратно, чтобы не оставить   на  нём  отпечатков своих пальцев, завернул его в тряпицу, валявшуюся тут же, возле вещмешков. Сел под сосну, стал ждать.

     8.
    Ждать я умел.
    Жизнь в лесу научила этому.
    Птицы, собравшиеся в кустарниках на обычную свою вечерню - беспечную, бестолковую и трескучую. Тёмная хвоя, выглядывавшая из-за ярко освещённых, словно облитых кровавой позолотой, стволов  деревьев, синяя листва кустарников, тех, которых никогда не касается рыжее пламя заката, серые призраки, колышущиеся  в тени их. Всё это напоминало о приближающихся  сумерках.
    Я не принадлежал ни к честолюбцам, ни к искателям приключений, для которых опасность – нечто вроде забавы. И потому меня не устраивала перспектива провести ночь в компании этих трех ангелочков смерти  любителей поживиться за чужой счёт.
    Я знал, что дважды судьбу не испытывают,но ждал. Ждал, потому что любил ясность и привык доводить свои отношения, с кем бы то ни было, до логического конца, хотя то, что произошло здесь только что, вряд ли можно считать отношениями. В разыгравшейся на этой поляне смертельной схватке я  вышел победителем и не хотел финал  её  предоставлять прихоти капризной Фортуны.
    Сероглазый  начал  подавать признаки жизни.
    «Очень хорошо».
    Я развернул тряпицу – всё равно мне экспертизу, на  пальчики, никто проводить не будет.
    «7.62 (!)»
    Пистолет был не новым, давно уже бывшим, по-видимому, в употреблении.
    «Вдруг это тот ствол?» – подумалось мне.
    Синие тени обступили поляну.
    Сероглазый застонал, перевернулся, сел и стал осматриваться вокруг.
    Я подошёл к нему, ткнул в зубы пистолет и увидел в его глазах страх.
    –Слушай, давай разойдёмся, – выдавил он  из себя,– я откуплюсь.
    –Чем? Пулей? Тут ты необычайно щедр,как я уже понял.
    –Баксами.
    Я отошёл от него к бритикам.
    Сероглазый с трудом поднялся, наклонился, чтобы подтянуть брюки до  поясницы. И тут, видимо, я и прозевал его взгляд в строну рюкзаков, один из которых не был стянут тесьмой у горловины.
    –Я беру в фунтах, – с усмешкой сказал я, чтобы позлить его.
    –Хорошо! Но плачу, но только за себя, – согласился он, разгибаясь.
    По всему видно было, что он уже пришёл в себя.
    «Да,силён – знатный волчара будет, если его не остановить»,– подумал я.   
    И,подойдя к нему,резко согнул правую ногу и так же резко выпрямил её –  Варёный, вновь взмыв в воздух, шлёпнулся у рюкзаков.
    –Зачем мне этот хлам, Крыса! – зло сказал я.
    Сероглазый вздрогнул, затем снова вскочил на ноги.
    Пришедшие в себя амбалы,лежа молча наблюдали за этой сценой.
    –Ты меня знаешь?
    Я не знал его – просто блефанул,а попал в точку.
    –Я тебя вычислил, Крыса, – сказал я.
    -Сколько ты хочешь?
    –Всё,что ты получил за Барда,– медленно процедил я,–ведь это ты его убил!
    –Я его не мочил, – заверещал Сероглазый.
    –Кому ты лапшу на уши вешаешь? А,Крыса? – и ткнул ему пистолетом  в зубы.
    –Это не я. Вот те крест! Я только навёл. Это – Упырь!
    Он не понимал,что я с ним сделаю, но в то, что я способен на всё, он уже уверовал.
    Свалить убийство Паши  на  Упыря - было проще всего. Тот уже варился  в котлах преисподней – согласно официальной версии Упырь подавился куриной костью.
    –Но цену-то ты знаешь? А,Крыса? Ведь ты и меня собирался убить? Что молчишь? Или я того не стою?
    Я снова угрожающе двинулся к нему.
    –Стоишь!
    –То-то же, – я бросил ему брючный ремень.– Ну,что же, поверим! Или тебе верить нельзя?
    –Падлой  буду!
    Он думал, что я его простил, и потому оживился.
    –О куртаже можешь не беспокоиться,– смягчаясь,сказал я.
    –А это, что ещё такое?
    –Комиссионные, деревня, за того, кто оплатил смерть Барда,– сказал я как можно жёстче. – Ты ведь доставишь eго мне,а, Крыса? На тарелочке, с золотой каёмочкой.  Или ты не умеешь делать это?
    –Высоко берёшь.
    –Это мне решать.
    Я смотрел в его глаза и видел там: и недоумение, и страх, и готовность признать свое поражение. Всё, кроме смятения.
    –Выбирай, – сказал я, поигрывая пистолетом,- либо-либо...
    –Можешь не беспокоиться, – выдавил из себя Варёный.
    –Ну, вот и славненько, – смягчился я снова. – А теперь слушай внимательно. Когда  потребуется, я сам найду тебя. И не шути со мной, иначе достану,как я уже это сделал – достану, где бы  ты  ни  был.
    Я помолчал.
    –И вот что ещё. Ты хорошо запомнил сюда дорогу?
    Он утвердительно кивнул головой.
    –Так вот, тебе и твоим бульдогам следует так же хорошо забыть её, –   сказал я и выразительно посмотрел на амбалов.
    –Слушаемся, шеф! – разом откликнулись они.
   Теперь я знал:, Варёный им этого не простит.

     9.
    Дело сделано. Я начал новую игру.
    Продолжая смотреть на "бритиков", я бросил  им брючные ремни, повернулся и пошёл под сосны:
    –Гуд бай, бэби!
    –Я думаю, что мы сойдёмся с тобой! – крикнул мне вслед Варёный.
    Я не ответил. Но тут произошло то, что я не предусмотрел,хотя мог бы  сделать это. Не зря старые люди говорят: душа – не тело, глаза у неё прозорливые.
    И тут как будто кто-то  в спину  меня  толкнул.
    Резко оборачиваюсь и вижу  в руке  у Варёного пистолет. Он доставал его из того, развязанного, рюкзака.
    Опережая выстрел, я метнулся за Длинного. И в тот же момент, когда  яркая звёздочка вспыхнула там, где стоял Сероглазый, нырнул к ближайшей сосне.
    Длинный тут же, упал, опрокинувшись на спину и раскинув руки.
    Гулкое эхо хлестануло по ушам.
    Я выставил пистолет из-за сосны.
    Две чёткие тени,подхватив мешки,пуще борзых летели в спасительный мрак леса.
    Длинный лежал без движения.
    –Береги свою трясогузку! – раздался насмешливый голос Варёного.
    «Видимо, мало тебя учила жизнь.Нашёл же ты кому доверять, и с кем играть в благородство! – бранил я себя мысленно. – Да ему на тебя насрать и  размазать - такая уж эта порода!».
    И тотчас яркой зарницей полыхнул в зарослях кустарника, под деревьями,  второй выстрел,и отчаянный вопль сотряс воздух. Обрывая этот вопль,вновь с  треском раскрылся огненный цветок, притемнённый подлеском.
    Я понял: волчище уходит один. Хороший волчара будет - не лев, правда: сразу будет  рвать свою жертву на куски, потому как это не голод, а - "прынцып". Ему не нужны свидетели  своего  позора. Уж коли Фортуна отвернулась от него дважды, то он не станет испытывать её ещё раз.
    –Береги свою трясогузку, канарейка! – услышал я вновь его голос, теперь, уже приглушенный расстоянием.
    Ловко и скоро уходил он по лесу вдаль,к городу.
    Я взглянул  в сторону игольчатых кущ.Зверь не давал о себе знать. Дескать, дурак, он и есть дурак – что с ним говорить!
    Поверх леса скользнули и исчезли  в омуте неба, две ярко красные звезды.

     10.
    Я вернулся к своему пристанищу, когда на небе уже во всю  сияли звёзды. 
    Ольга ждала меня у баньки, но окликнула лишь, когда я, пройдя мимо неё,  вышел на поляну, и небо обрисовало мою фигуру.
    Я был подавлен: на моих глазах, впервые, смерть собралa такую обильную жатву,и потому мне было не до разговоров.
    Решив, что я проголодался,Ольга выставила на стол всё, что у  нас было:  хлеб, соль, сало  и  зелень – что из закромов, что с огорода, разбитого мною за домом у реки.
    –Они не вернутся? – только и спросила она.
    –Нет, – ответил я, и, вяло поковырявшись в продуктах, улёгся на веранде.
Пережитое – напряжение борьбы, усталость свалили меня с ног, но я вновь и вновь перебирал случившееся по эпизодам,и,похоже, нашел того, кто поможет  мне распутать клубок в Пашиной истории.
    Ольга села рядом, опёршись как обычно спиной о стену и поджав к подбородку колени, но затем, чуть погодя, улеглась за моей спиной, предварительно  накинув  на  нас,  обоих,  овчину. Она прижалась ко мне так, как будто хотела передать мне всю свою жизненную силу.   
    Звёзды  мерцали, предвещая грядущие заморозки.
    А я думал о Паше – с Пашей мы выросли в одном дворе, в одном подъезде, на одной лестничной  площадке. Он был старше меня на три года. И это давало ему право всегда и во всем поучать меня. Так что многое из того, что я умел, было приобретено благодаря нему.
    Он всю жизнь любил только одну женщину. А она, сбежала от него, втихаря, под венец, со смазливым брюнетом. И со временем превратилась в дородную гусыню: неповоротливую, постоянно шипящую на свой  выводок, и  никогда  ни в чём  не обвинявшую себя. И настолько любила деньги,  в  отличие от Паши, что даже приторговывала по вечерам семечками на грохочущей трассе, проходившей рядом с её домом, хотя в том не было никакой необходимости.
    Странная была это пара.
    Муж её, сварщик, везде  и  всячески изображал из себя интеллигента. Он  не пропускал гастролей  ни одной эстрадной  звезды, и обязательно выходил на сцену с букетом  цветов. Вручив же его, он, вместе со звездой кланялся публике, что в немалой степени её забавляло. Не   знаю, какой   магарыч ставил он своему другу – фотокорреспонденту молодежной газеты Серёге, но изображения его, в паре с заезжими публичными  знаменитостями, довольно часто  появлялись на страницах этого издания. Так продолжалось до тех  пор,   пока  разгневанный редактор не пообещал повесить «вшивого интеллигента  за яйца» и категорически запретил выпускающим, под страхом увольнения, ставить в номер подобные иллюстрации. Она же в подобных фарсах не участвовала, но по праздникам, пригубив бокал вина, обязательно шампанского – другого не признавала, самозабвенно декламировала Маяковского «Хорошее отношение к лошадям»,  не потому, что любила это благородное животное  –  она его панически боялась, декламировала, чтобы поразить гостей: дескать, «все мы немножко лошади». А  если произносила  тост, то обязательно со значением, стихотворный, причём строфу выбирала, чтобы  блеснуть  эрудицией, из  творчества  «пиитов»,  как  говорила  сама,  серебряного века. Когда же кто-нибудь из гостей спрашивал, в чём смысл её тоста, она глубокомысленно   отвечала : «Думайте!»  –  хотя думать было,  в  общем-то,  не о  чем.
    Но Бард, любил её  такой, какой она  в  ранней юности, и в произошедшей с ней  метаморфозе  винил  только  себя. Он  был известной личностью в городе: Олимпийский чемпион, поэт-песенник, выпустивший  несколько популярных сборников  и  дисков. И вообще, большой, сильный, как медведь, добродушный и покладистый, он был душой любой кампании.
    Когда  же  начались новые времена и Генсек объявил о перестройке, Паша на деньги, заработанные на борцовском ковре и от  продажи дисков, открыл фитнес-клуб – в самом престижном месте, благодаря своим связям с власть имущими, естественно. И при этом  клубе  –  небольшое кафе  «Олимпик», в котором  играл вечерами  на гитаре, напевая баллады и собирая за кружкой  пива немалое  число поклонников.
    Клуб был на бойком, в общем-то, доходном, месте, но он, в Пашиных руках, не давал той прибыли, которую получил бы здесь любой «новый русский». Ему предлагали хорошие отступные и помещение в другом месте – подальше от центра, но он, как и в спорте, стоял скала скалой – на своем, хотя и сводил еле-еле концы с концами, да и то – с помощью друзей. Он был романтиком – любителем алых парусов, как мы все из того поколения, и не собирался  лезть  в  волчью  шкуру, загоняя цены за предоставляемые услуги под потолок и ловча с налогами.
    А тем временем претендентов на Пашино помещение становилось  всё больше и больше. И вот однажды его нашли в тесной клетушке на центральном рынке города – месте известном всему уголовному  миру. Нашли с пулей между глаз в объятии двух «козлиц», откинувшихся от наркотиков. Одной  из них была  жена  тоже известного в городе предпринимателя, занимавшегося игровым бизнесом, и чьи автоматы стояли в помещении, соседствующем с Пашиным  фитнес-клубом.
    История эта потрясла город.
    Его хоронили поспешно и пышно. Исполнителя и заказчика  нашли быстро. Им оказался, в одном лице, Пашин сосед по бизнесу. Судьбу его решил пистолет с отпечатками пальцев владельца   игровых  автоматов,  найденный при  обыске  места преступления. И хотя пистолет был другого калибра, чем тот, из которого был убит Паша, суд решил, что случившееся  дело рук ревнивца, козлица-то его, и,  дескать, он сознательно  оставил на месте преступления не то оружие, из  которого стрелял,а 7.62 припрятал, чтобы запутать следы. И отправили «новоявленного преступника» на пятнадцать лет в места не столь отдаленные. Бороться за справедливость было некому, поскольку «виновник»,  как и Паша,тоже воспитывался в детском доме, куда в свое время тоже попал из приюта.
    В Пашином бизнесе я участия не принимал, поскольку в то время писал монографию по древнейшей истории  славян. Но и мне, и многим другим, не поверившим в официальную версию,  было ясно, что тот  официоз, который  представлен  следственными  органами  суду, был  чистой воды инсценировкой. Просто, кому-то  влиятельному   из  окружения  власть  имущих  потребовалось Пашино «доходное место», и он ловко одним ударом убрал всех  претендующих  на  него, а заодно и покарать «убийцу»,сделав его изгоем на все времена.
    Это была моя первая тяжелая потеря.
    Я обожал Пашу – он был чистой души человечище. И ни наркотики, ни козлицы, а тем более загулы с ними, были не по его части. Тем более, что в последнее время он работал над книгой по истории своего вида спорта и всё  свободное время проводил в книгохранилищах. Так что только из чувства признательности  к своему единственному другу я  и предпринял собственное расследование. И не безуспешно, но, как оказалось, его результатам я радоваться поторопился.

     11.
    Не спалось.
    Я повернулся на спину.
    Ольга прильнула ко мне ещё крепче, обняла, и руками и ногами – плотно, как питон, подкарауливший свою жертву, и прошептала:
    –Что случилось, Витя? Я так волновалась. Расскажи. Я слышала выстрелы. Два, кажется.
    –Ничего особенного,– потянулся я, освобождаясь от объятий,– они прикончили друг друга.
    –А третий? Он что, застрелился?
    –Третий ушел. Сероглазый  красавчик.
    –Все так просто?
    –Нет.
    Я описал ей побоище в общих чертах, преумалив свои заслуги и списав результат на случайность. О Паше и пистолете – ни слова.
    –Пойдём в дом, – сказала она.
    –Не хочу, там душно.    
    Она явно звала меня на ложе любви. Но мой зверь молчал – тело  ломило, как  после  пьянки, а в душе  зияла  стопроцентная   пустота.
Набежавшие, к  полночи,  тучи  погасила звёзды, и пролившийся сильный, но короткий  дождь  освежил  и  воздух  и  меня  легким  озоном. И  я заснул рядом с  Ольгой  сном праведника.

     12.
    Наутро, ближе к полудню, где-то рядом закружил вертолёт. Я не видел его, но узнал  по характерному звуку. Затем, примерно, часа через полтора по кромке поляны возникли серо-зёленые призраки – в одежде спецназа. И голос, усиленный мегафоном, приказал:
    –Все, кто есть, в центр поляны. Ложиться лицом вниз.
    Мы с Ольгой подошли к тому месту, где я накануне встречал бритиков, и легли навзничь.
    –Оружие и наркотики? – гремел мегафон.
    Оружия у меня не было, кроме зарегистрированного в МВД карабина, а пистолет я так запрятал ещё  вчера  в лесу, когда заметал следы, что не найти его ни Шерлоку Холмсу, ни розыскной собаке. Ну а наркотики, что я нашёл возле Ольги, в тот же день утонули  в реке. Пороха ни на моих руках, ни на моей одежде не было. Потому я и был так спокоен.
    Ольга посмотрела на меня, вопросительно.
    –Принеси карабин,– сказал я.
    Она медленно поднялась и поплелась в дом, а, вернувшись, положила оружие метрах в трёх впереди нас,и улеглась рядом со мной.
    –Не беспокойся,– сказала она,– я почистила его,когда ждала тебя.
    К нам подошёл высокий щеголеватый полковник.
    –Документы?– спросил он.
    –В доме, на письменном столе.
    Осмотрев дом, главный из броненосцев – так я называл спецназовцев,  разрешил нам подняться с земли.
    –А – ваши?– спросил  он  Ольгу.
    –На Пушкинской,124, в квартире 40, второй подъезд, третий этаж.
    –Значит, это вы та дамочка, которую похитили на той неделе? Где же похитители? Он, что ли?
    –А что?  Похож, разве?– ответила  Ольга вопросом  на  его вопрос. 
    –Да, вроде бы нет. А там кто знает? Будем разбираться.
    Полковник отошёл в сторону и стал разговаривать по оперативной связи.
    –Да... Здесь. Всё согласно информации. Да, в порядке. Не волнуйтесь.Жду.
    Снова зашумел вертолёт. Звук его нарастал и нарастал, и дошёл до предела, когда  винтокрылая  машина зависла над поляной, и утих уже на земле.
    Я знал этого полковника и он, видимо, тоже  узнал меня, хотя и не подал виду, но тогда, при нашей, последней, встрече, он был щеголеватым чиновником областной администрации.
    «Быстро вырос,–подумал я.– Быстро».
    Солдаты так и остались стоять на краю поляны, с оружием наизготовку. Мы же в центре – я, Ольга, полковник и вертолёт.
    «Ну, вот тебе и гости по воздуху, – сказал я сам себе и улыбнулся, –  чудеса, да и только».
    Из вертолёта по трапу скатился невысокий, плотный, с пролысиной человек.  Он торопился к нам, раскачиваясь – как на палубе. Был он в такой же камуфляжной куртке, как у спецназовцев, но без погон.
    –Разрешите доложить, Сергей Александрович? – начал полковник.
    –Сам вижу. Ну, здравствуй, доченька. А ты хорошо выглядишь. Этот, что ли, похититель?
    –Ты-то что здесь делаешь? – это уже ко мне.
    –Он здесь живёт, – ответила за меня Ольга. – И я бы не хотела, отец, чтобы у него были неприятности.
    –Осмелюсь доложить. – попытался взять инициативу на себя полковник.
    –Помолчи.
    –Он приютил меня и помог...
    –Чем? –вставил полковник.– Прикончить похитителей? Сергей  Александрович, мне надо провести следственные действия и допросить свидетелей.
    –Он помог прийти мне в себя от издевательств, – резко и громко вмешалась
    Ольга, произнося каждое слово по слогам. – И заплакала.
    –Тебе мало того, что сказала моя дочь?
    –У меня на руках два трупа, и по оперативной информации...
    –Засунь эту информацию себе в задницу. Я за эту информацию десять тысяч баксов, своих  кровных, заплатил.
    В моём мозгу начала складываться вполне реальная картина.
    И тут же, словно наяву, я услышал приглушенный расстоянием голос Варёного: «Береги свою трясогузку, канарейка!» Так вот кто информатор! Больше некому. Далеко пойдёт Крыса, если его не остановить.
   –Ты опознал этих жмуриков? – спросил Ольгин отец полковника.
   –Да. Оба в розыске – за разбой, убийство и изнасилование, проходили и по делу Шендеровича.
    -И хорошо, что в розыске, как особо опасные, и хорошо, что трупы. Оказали сопротивление при задержании. Потому и трупы. Разве не так? Матёрые, такие не сдаются. И учти, полковник, моя дочь в этом деле запачкана продажными писаками не будет, да и авантюристами разного толка – тоже. И этого  парня  я  тебе не отдам. Не надо на него убийство вешать. Я его знаю, чуть ли не с пелёнок. Вундеркинд. Он, прежде чем взять что-нибудь чужое, трижды разрешение спросит. Всё  в этой истории возьмёшь на себя. Она ведь, как я понимаю, не проходит по оперативной сводке?
    –Нет, – выдавил из себя полковник.
    –На себя возьмёшь, и спишешь как раскрытое. Я – свидетель. Не первый раз,  знаешь, как делается. И готовь дырочку под орден. Ты ведь у нас герой. Вон сколько орденов – иконостас целый! Или, может, ты под меня копаешь?  Опоздал,  брат. С завтрашнего утра, согласно указу, я исполняю обязанности губернатора! Ну как, плечи ещё  не устали носить погоны?
    –А Воронин куда же?
    –Пока в спецбольнице. У него неоперабельный рак.
    –Значит, есть всё-таки Бог, – заметила Ольга.
    –Нельзя так, Оля. Это горе.
    –Не у него одного, – сказала и пошла к дому.
    Ольгин отец долго смотрел вслед дочери,  и,  оторвавшись, перевёл взгляд на  полковника:
    –Ты всё понял? Или повторить?
    –Не беспокойтесь. Понял, шеф! – молодцевато откликнулся полковник. Он,  видимо, просчитал свою выгоду. – Вcё  будет  о,кей!
    –То-то же. Да, вот ещё – готовь представление на ребят. Дадим по медальке «За отвагу», да по премии в три оклада. Смотри, не жадничай на эмоции  в  представлениях. Сколько бойцов  у тебя  здесь?
    –Десять.
    –Значит, всех десятерых и наградим. А ты – одиннадцатый – на особом счету. Ну, иди – разгружай. Гулять будем по поводу героического освобождения  дочери! Две упаковки ребятам, две – нам.
    И, повернувшись ко мне, сказал, так, чтобы слышал полковник:
   –Показывай своё хозяйство, Виктор.
   Мы действительно были знакомы, но не с пелёнок, естественно. И  то, можно сказать, шапочно. Впервые я увидел его, когда он занимал пост секретаря обкома комсомола по идеологии. Это было на праздновании дня рождения пионерской организации, и он, вручал мне, семикласснику грамоту ЦК ВЛКСМ – за лучшую работу по истории. Потом я стал ленинским стипендиатом, и он, опять же,  вручал мне награду, но теперь уже от имени обкома партии, как член президиума. И это с его подачи я стал членом обкома комсомола.
    А вот последняя наша встреча состоялась несколько лет спустя,  когда я, проведя собственное  расследование  обстоятельств смерти Паши, и тщательно проанализировав факты, пришёл к нему на приём – и как к высокопоставленному должностному лицу в администрации области, и как к старому знакомому.  Пришёл с официальным заявлением, в котором указал конкретных виновников смерти моего друга. Он внимательно выслушал меня, принял заявление, передал его своему помощнику, поблагодарил за инициативу и ...больше я его не видел и не слышал.
    Ни ответа, ни привета, ни информации о принятых мерах  не  последовало. Лишь одно обстоятельство говорило о реакции власть имущих на моё расследование: все двери в здание администрации для меня  были закрыты.
    Дальнейшие события отвлекли меня от Пашиного дела – надо было бороться за свой быт и свою честь. И только освободившись от иллюзий, я понял, в какую трясину затянула меня жизнь.
    В те дни своих метаний я встретил случайно на улице того молодцеватого чиновника, исполнявшего обязанности помощника Ольгиного отца, который принял из рук своего руководителя, для принятия мер, моё заявление.  И спросил его, прямо, что называется – в лоб, без дипломатических уловок, почему я не получил ответ из администрации. Он так же прямо, без увёрток, ответил:
«Ты как  был идеалистом, вундеркинд, так им и остался. Неужели  не  понятно,  в какое время мы живем. Это раньше ты был человеком, а сегодня – говно! Да и я тоже. Потому как ни у тебя, ни у меня нет в карманах   достаточно  тех  волшебных  зелёненьких  «тугриков»  с  пирамидкой  на  титуле, которые ныне определяют уровень и чести, и стоимости, и достоинства твоей и моей жизни».
    Это был очень неосторожный ответ, учитывая его служебное положение, но честный. И я по достоинству оценил его искренность – видно жизнь чиновничья  его сильно достала, и он не определился тогда ещё, по какой тропе и с кем  ему  шагать рядышком. Но теперь он,  и  это  очевидно,  уже   твердо стоял на нужной ему дорожке. Он, полковник, наверняка помнил тот наш разговор и потому всем своим видом показывал сегодня, что совершенно не знает меня. Видно, он не раз ругал себя за свой опрометчивый ответ мне, который  в  определенной  ситуации  может  повредить его карьере.
    Жизнь распорядилась так, что мы все сидели каждый в своем окопе, не будучи ни врагами, ни друзьями, ни товарищами – по взглядам, а тем более устремлениям,  и потому предугадать  события, чтобы  обезопасить  себя,  как только нам начинала угрожать, пусть, порой, иллюзорная, но все же – опасность.
    У жизни свои законы, иные, чем у человеческого общества. И вот теперь, словно играясь, она связала наши судьбы в один узел – мою, Ольгину, отца её, полковника  и  ещё  кое-кого. И я, несмотря на свои «супераналитические   мозги» – как обо мне говорили в университете, не мог даже предположить, чем эта связь закончится. Не мог я предположить и того, что очень скоро в мою жизнь войдут новые персонажи разворачивающейся новой повести временных лет, не спрашивая на то моего согласия,  и, при  этом,  не считаясь ни с чем. Один из этих персонажей уже маячил на горизонте.
    Полковник принёс две большие картонные коробки и стал накрывать на веранде праздничный стол,пока мы с Ольгиным отцом обходили мою обитель.
    Спецназовцы, сбросив с себя бронежилеты, уселись в тени вертолёта  в тесный кружок и беззаботно, и шумно, уплетали вовсю бутерброды – с колбасами,  сыром, икрой – наряду с другими  деликатесами, и запивая всё  это  пиршество  пивом и красным вином.
    Ольгин отец, осмотрев дом, критически заметил:
    –Женской руки не видать. А что же, Ольга? Хотя  бы в знак благодарности  прибралась бы.
    –Ей не до того было.
    Он щёлкнул выключателем. Электричество, естественно, не подавало признаков жизни.
    –Здесь  должен  быть  дизель.
    Я утвердительно кивнул головой:
    –В бункере.
    –В рабочем состоянии?
    –Не знаю. Не пользовался.
    –Почему?
    –А на кой он мне? Я ведь бобылём живу, да и то одним днём.
–Ну,хотя бы для того,чтобы принимать таких важных персон, как будущий  губернатор и его дочь, – пошутил он.
    Я промолчал, поскольку давно уже приучил себя не разбрасываться словами, всё больше смотрел да слушал, как тот русский мужик, живший ещё  в  старой  Руси, который лишним словом не обмолвился бы, пока не выведает, что от него на самом деле хотят. А то наговоришь с короб, а расплачиваться придётся за вагон.
    –Однако для историка ты не слишком многословен, – продолжил он.
    –Жизнь научила.
    Ольга вышла к столу, когда уже мы пропустили по паре рюмочек коньяка. По всему было видно, что она наревелась вволю – под глазами круги  с  синевой, руки слегка подрагивали.
    –Зa  что пьём? – спросила она.– Почему молчим? У вас тут хоть свадьбу играй, хоть тризну справляй.
    И не дождавшись ответа, налила себе полстакана коньяка и выпила его одним залпом. Не закусывая. Обняла меня и проскандировала нараспев:
    –Бесконечны, безобразны,
    В мутной месяца игре.
    Закружились бесы разны,
    Будто листья в ноябре...
    Сколько их! Куда их гонят?
    Что так жалобно поют?
    Домового ли хоронят,
    Ведьму ль замуж выдают?
    И замолчала. Больше затем она не проронила ни слова.Всё слушала да молчала.
    «Ну вот, девочка, – подумал я, – и весь наш роман. Сейчас сядешь в вертолёт и полетишь в свое золотое и обеспеченное гнёздышко?»
    Да и на что я мог рассчитывать: неудачник, который только то и  умеет  делать,  что махать руками и ногами, хотя и небезуспешно.
    Зa те дни, что мы провели вместе, мои чувства к ней зашли слишком далеко, но я даже половинкой  слова не  обмолвился Ольге о них, и  не разу не притронулся к ней по собственной инициативе, поскольку считал, что выбирать должна женщина, и уже всё остальное – моя забота. В моём роду так было всегда, и,  может быть,  потому  у  нас в роду  не было разводов, скандалов и склок, а тем более – измен. Мать рассказывала мне, что когда после революции  большевики  арестовали  моего  прадеда  –  станичного атамана, как  контру, прабабка прошла сотню тюрем и, найдя его, выкупила, избитого и изможденного,  всего за мешок картошки, и увезла туда, где их никто не знал.
    Почувствовав, что Ольга задремала на моём плече, я осторожно поднял её на руки, отнес на лежанку, что стояла тут же, на веранде, и, укрыв  овчиной,  вернулся к столу.
    Ольгин отец много пил, шутил и смеялся, рассказывал анекдоты, не всегда пристойные, оглядываясь на Ольгу и понижая голос. Потом замолчал, задумался и, будто бы, очнувшись, сказал полковнику:
    –Ну, всё, Николай, завтра начнём готовиться к выборам, забирай свою гвардию  домой!
    –А вы?
    –Я остаюсь с детворой. Утром пришлёшь  вертолёт, только поменьше.
    –Сергей Александрович, вы же знаете инструкцию. Да мне голову оторвут,   оставь я вас здесь одного.
    –Как одного? Дочь, Виктор и я. Оружие у нас есть. Если что – отобьёмся.
    –Сергей Александрович!
    –Ну, хорошо, смотайся за моим ангелом-хранителем. За полчаса со мной ничего не случится. И обратился ко мне:
    –Пойдем, порыбачим, хозяин. Удочки, надеюсь, у тебя есть?
    И снова полковнику:
    –Приказы главнокомандующего не обсуждаются. Да, и подкинь нам ещё кое-чего, из припасов, на своё усмотрение. Могу я отдохнуть,как человек,или нет?

     13.
    Не знаю, что изменило его планы, но мне показалось, что он кое-что понял.
Клёв был великолепный, как на заказ, и это не удивительно: на закате,  при безветрии, да ещё на прикормленном месте! И уже через час тут же, на берегу, аппетитно волновалась в котелке уха.
    Я сходил на огород за зеленью и помидорами. И мы выпили под уху  ещё   коньячку.
    –Ты, наверное, думаешь, что я перевёртыш, – сказал он. – Отнюдь. Просто считаю, что лучше быть первым, чем вторым, а тем более десятым или сотым. Первому многое позволено  сделать по своему усмотрению. Ну, давай еще по одной.
    Мы выпили.
    –Ух, и ушица! Сказка, да и только! – сказал  он.
    И  продолжил он:
    –Мой отец перед войной, Второй мировой, в своем ведомстве был заметной фигурой. Царство ему небесное. Он не побоялся осуждения партии и позволил тёще крестить меня, причем, не где-нибудь, а в одном  из  церковных  соборов,  что  на  Кубани,  где  служил. И первый секретарь крайкома партии, и парткомиссия закрыли на это глаза, потому что знали  отца, как  борца  за  идею,  испытанного  временем,  по делам  его, а не понаслышке, и  не  доложили в центр. В сорок  втором  году, когда фашисты рвались  на  юг  и  уже подходили к городу, в котором мы жили, отца направили в штаб истребительных отрядов, специально сформированных для борьбы с бандами  националистов  на  Северном Кавказе, сговорившихся  с гитлеровцами.  Он ещё  с Гражданской  войны  хорошо знал эти места, и потому всегда был в самой гуще событий. Порой, как рядовой, шёл в цепи окружения, там и был ранен - предательски, в спину. Пуля перебила отцу  позвоночник.  Я отчетливо  помню, как он лежал после операции на веранде нашего дома в гипсовом корсете, на  атаманке,  и заводил мне игрушечные машинки, а я, малец, запускал их на полу. Потом его срочно увезли в госпиталь. Мать рассказывала, как при их последней встрече, отец говорил ей: «Если бы ты знала, Надя, как жить хочется». На следующий день ей сообщили, что отец умер. Он был нетранспортабелен, а поскольку  фашисты уже вышли на окраину города, было решено целесообразным, поскольку он много чего знал,его умертвить. А нас бросили в оккупированном городе на произвол судьбы. Будь она проклята, эта целесообразность! Ненавижу  это слова. и её суть, но, в силу обстоятельств, вынужден ей подчиняться. Ненавижу! Слишком уж она попахивает  американизмом,  этакой  фальшивой  псевдо  демократией!
    Услышав  знакомую  словесную конструкцию  о целесообразности, хотя  и  перефразированную, я поискал в памяти первоисточник.  И, кажется, нашёл:
    «Джек  Лондон!»
    «Мартин Иден!» – уточнил  Звёрь.
    «Ты  бы лучше помолчал, ответил я ему, – вечно суёшь нос в чужие  разговоры!»
    Но, как  тут  ни  крути,  а  последнее  слово  было  за  ним.
    «А то!!!» – завершил диалог наш Зверь.
    -Я помню, – продолжал Ольгин отец, – как уже после войны, когда я начал самостоятельную жизнь, мама постоянно твердила мне: «Сынок, бой¬ся этих людей. Ты  не  представляешь,  что они такое... Это не люди – звери!».  Но кто такие  «они» – не говорила. Я понимал её – всех взрослых в её семье, во  время  расказачивания,  поставили к стенке, остались лишь малыши да столетняя бабка, а из нас,  детворы,  вылепили  то,  что  уж,  как  видишь,  вылепили.  Но мы разве матерей слушаемся?! Я хотел быть – как отец, таким  же  волевым, со  слов матери,  и целеустремлённым, ведь  недаром  же  получал  я  персональную пенсию, за него, по линии  ВЧК - КГБ. Об  остальном  умолчим. И уже потом,  повзрослев,  понял, что правильно делал: с судьбой не играют в прятки, ей всегда надо идти навстречу. Не убежишь! Так  уж  принимай  меня, Виктор,  таким,  какой  я  есть.
    Он помолчал,  задумавшись. Я не прерывал  этого его молчания.
    –Я не знаю, для чего всё это говорю тебе, – заговорил  он  вновь. – Хочется, чтобы  ты понял кое-что, и прежде всего то, что тебе я не враг.
    Над лесом вновь зашумел вертолёт. Приземлившись, он снова улетел. А к нам присоединился рослый крепыш.
    –Мой ангел-хранитель, – представил его мне Ольгин отец.
    Я знал этого «ангела». Андрей учился со мной в одном университете, на одном курсе, но на юридическом  факультете, и потому мы виделись не часто. Мне было известно, что он дружил с Пашей и тренировался у него, писал стихи, играл на гитаре, однако судьба ни разу не сводила нас на ковре.
    –Я сегодня прочитал в газетах, Сергей Александрович, – сказал Андрей и протянул мне руку для пожатия, что вы – губернатор.
    –Да. Но только до выборов, а там – как Бог пожелает.
    –Кто же основной конкурент?
    –Устин – Талдымуракаев. Он рвется. Разве ты не знаешь?
    –Вам лучше знать – вы ближе к власти.
    –Я – власть!
    –Тем более.
    Я чуть не поперхнулся. Талдымуракаев был виновником, я в этом уверен  на все сто процентов, не только в смерти Паши, но и моего отца.
    –Серьезный  «товарищ», – сказал я, и то только для того, чтобы что-то сказать и не выдать своих чувств. Однажды я уже раскрылся, за что и получил по полной программе.
    Имя Талдымуракаева было у всех на слуху. Он начинал как за-конопослушный гражданин, у градоначальника на побегушках, потом ушёл в торговлю, и прославился  тем, что владел искусством «доить сразу несколько маток».  Мало по малу, не торопясь, но и не запаздывая, и избегая скандалов, он подмял под себя всю сеть столовых и ресторанов, и тем приблизил себя на расстояние ладони к когорте власть имущих – ни один прием, ни один банкет не обходились без его участия, и, даже, ни одна, мизерная  просьба.  Понятно, что королевские  пиршества  заезжих высокопоставленных  чинуш, не могли финансироваться за счет казны – расплачивался он, Талдымуракаев, или, как чаще его  запросто называли – Устин.  А благодарили его за то «маленькими услугами» в виде передачи в его собственность, само собой разумеется, того или иного доходного места на территории не только столицы области, но и самой области. И вот теперь он с удовлетворением носил  новое прозвище - «Хозяин».
Расследование Пашиной смерти, которое я провёл по собственной инициативе,  очень быстро привело  меня  к Талдымуракаеву. Устин  настолько  был  уверен в своей защищенности, что уже через неделю начал переустройство   помещений и фитнес-клуба, и кафе, и клуба игровых автоматов.  Причём, делал он  это,  не дожидаясь  соответствующих  решений  власти  на этот счет, и, как оказалось, по задолго изготовленному проекту, а через месяц, вложив колоссальные средства, открыл там казино, с кабаре, стриптизом и апартаментами для отдыха, где постоянно оттягивалась золотая молодежь и новоявленные нувориши.
    –Серьёзный, – подтвердил Ольгин отец. – Сами вырастили.
    Он выпил  с нами  и  поднялся:
    –Ноги затекли. Пойду, прогуляюсь.
    У наших ног мирно плескалась река.
    Небо опустилось. От реки и леса вместе со сгущающейся тьмой стала подползать к  нам липкая и зябкая сырость.
    И вдруг  резкий удар колокола разорвал тишину, а вслед за ним прозвучал дикий человеческий вопль.
    Сломя голову, мы бросились на поляну, и нашли Ольгиного отца в собачьей будке. Он, уютно устроившись в ней, с пьяным лукавством наблюдал за переполохом, виновником  которого был сам.
    –Простите старого козла, с комсомольским значком, но уж очень захотелось мне побыть в шкуре своего соперника. Именно так потешал нас Устин – во время гулянок. Да, чего только не сделаешь, чтобы добиться снисхождения власти, или  же – её  самой!
    Улыбаясь чему-то своему, он, не без нашей помощи,  выбрался из конуры.
    К нам подошла разбуженная криком Ольга.
    –Пойдем, папа, я постелю тебе в доме, – сказала она.
    Он согласился. Обнял Ольгу за плечи и пошёл рядом с ней, приноравливая свои шаги к шагам дочери. Два близких друг другу человека. Такие одинокие и такие разные.
    Нам же с Андреем торопиться было некуда. И мы, почувствовав, что недобрали, уселись за стол на веранде.
    –Давай помянём Пашу, – вдруг предложил Андрей. – Сколько прошло, а я всё не успокоюсь, руками бы разорвал того гада, кто сотворил всю эту пакость.
    –То-то ты не знаешь кто! – сказал я.
    –Знаю, но зацепиться не за что, чтобы доказать. Иначе не поймут меня.
    –А я, вроде бы,  зацепился, – неожиданно для себя самого вдруг брякнул я.
    Замкнулся. Но птичка уже вылетела из гнезда - как говорят: «Слово, что воробей, вылетит не поймаешь».
    Он внимательно посмотрел на меня.
    Мы выпили, не чокаясь.
    –Может, расскажешь, – сказал он после продолжительного молчания.
    Безусловно, я знал из какой «конторы» Андрей был приставлен к Ольгиному отцу в  качестве  телохранителя – с нею не шутят, а постоянно носить в себе всю свою боль и чувствовать, при этом, своё бессилие мне становилось уже  невыносимым. Тем более, что ситуация принимала  крутой оборот, потому  я  и  рассказал ему всё  то, что видел и  в  чём участвовал сам, используя, естественно, профессиональные  термины типа: «аге-уке», «маваши-гере» и «шуто». Но, ни словом, при этом, не обмолвился о том, что лично касалось Ольги.
    –Лихо, – сказал Андрей, – вряд ли я на такое решился бы.
    –Сомневаюсь, – ответил я.
    –Опиши мне эту крысу, – попросил Андрей. – Теперь это не только твоё личное дело.
    Он протянул мне руку для пожатия, и она не повисла в воздухе.
    –Рост 170-175,– начал я. – Блондин. Глаза серые, узко поставленные. Одет   в голубую варёнку. Спортивен. Легко заводится, и при этом щурит глаза, словно концентрируется для удара.
    –Дайте лучше карандаш и бумагу – я нарисую его, – раздался Ольгин голос.
Она стояла в проёме двери, опираясь на косяк, и, по-видимому, слышала всё.
    –Не верите, что ли?
    Через четверть часа Варёный предстал перед нами во всей своей красе, с родинкой и мушкой под левым глазом, и ямкой на правой щеке.
    –Ну, что? Похож? – спросила меня Ольга. И продолжила, – я  сама ему с удовольствием бы  башку оторвала.
    Но говорили мы с Андреем о другом,
    «Ах, Ольга, Ольга, – подумал я, – и куда тебя теперь занесет судьба?!»
    –Вам лучше в это дело не вмешиваться, – сказал Андрей. – Один раз повезло, второй – может не сложиться так. Он не один, как я понимаю, с дружками легко  расстается. В одиночку не справиться. Нужны профессионалы.
    Я понимал это. Варёный уже знал, на что я способен, и при встрече теперь вряд   ли упустит момент, чтобы продырявить меня.
    –Ничего, разберёмся, – сказал Андрей.
    Второй раз за день я слышал это «разберёмся», но меня больше волновал другой человек - 6олее опасный, чем Крыса, хорошо информированный  и изворотливый, жестокий и беспощадный.

     14.
    Ночь я провёл на веранде. А проснулся непривычно, для себя, естественно, поздно,  когда солнце уже окрасило верхушки деревьев на противоположной стороне поляны. А если быть более точным, был разбужен   неосторожным постукиванием, позвякиванием, поскрёбыванием металла о металл. Звуки  шли  от бункера, в котором находился дизель, предназначенный  для  энергообеспечения особняка. Ни Ольги, ни её отца, ни Андрея поблизости не было.
    Преодолевая головную боль, вызванную чрезмерными возлияниями коньяка накануне, я с трудом освободился от овчины, в которую  был  заботливо  укутан, и поплелся к реке, чтобы освежиться. Уже на обратном пути, когда я был на полдороги к бункеру, там, под землёй, вдруг   так  зарокотало, что я, даже вздрогнул, а затем  наверх по ступенькам,  ведущим вниз, поднялись  Ольгин  отец  и  Ольга,
    –Не глуши, Ангел, – крикнул он, наклонившись над бетонной прорезью в земле, – сбавь только обороты, да и смотри не сразу, а постепенно.
–Ну, хозяин, – это уже ко мне, – принимай работу. Я, как-никак, закончил мехмат вашего университета.
    Пока Ольга готовила завтрак, он, вытерев замасленные руки ветошью, захваченной из бункера, деловито прошелся по всем комнатам и подсобкам и собственноручно проверил работу всей электрической сети.
    –Вот теперь порядок, – сказал он мне, – бобыль!
    Я усмехнулся.
    Вскоре, после завтрака, прибыл вертолёт.
    Ольгин отец подошёл ко мне и протянул для пожатия руку.
    –Ты извини меня,–сказал он,– что я не помог тебе тогда. Ты понимаешь о чём я?
    Я кивнул головой.
    –Силу ломит только сила. А такой другой силы у меня тогда не было, - продолжил  он,  да нет её  в достаточной мере и сейчас. И что толку, окажись мы оба, как ты сейчас, на обочине. Дай Бог, придёт ещё моё  время. А за Ольгу спасибо. Я у тебя в долгу.
    –Ну, дочка, полетим? – обратился он к Ольге, и, пожав, на  прощание,  мне руку зашагал к вертолёту.
    Мой мир, мир с устоявшейся психологией и привычками отшельника, рушился на глазах. И сокрушала его женщина, так стремительно и незвано  ворвавшаяся в него со своими проблемами.
    Я с трудом представлял себе, что после того, как она улетит, бытие моё покатит по устоявшейся за последний год колее – по тем тропинкам, которые я так хорошо изучил в этом лесу и на этой речке. Да и к чему вообще это бытие одинокого существа – получеловека, полузверя, умеющего писать, читать, думать и анализировать, ловко, при случае, орудовать конечностями, и медленно  отрешающего  свою  личность  от  реальной жизни в угоду какому-то, мало кому понятному, мифическому, судному дню.
    Всё протестовало во мне, однако стоял я пень – пнём, каким-то образом отрешенно парализованный, словно пустой мешок.
    Мои отношения с женщинами обычно мало к чему обязывали, чему в немалой степени способствовала моя мать. Она всегда была на страже, и как только в поле её зрения попадала очередная моя пассия, мама тут же давала испепеляющую оценку: грязнуля, разиня, вампирёныш, пустышка – с ними семью не создашь: либо продадут, либо предадут. Вначале это меня забавляло, потом  раздражало, и, наконец, я перестал обращать внимание эту её опеку, но опосредованно всё  же впитал в себя эту её жизненную философию. И потому как только мои отношения с особями противоположного пола переходили, с течением времени, развлекательную грань, я тут же ретировался в кусты.
    Сегодня же всё обстояло иначе.
    Я не хотел её отпускать.
    Ольга подошла ко мне, и, положив свою голову на мою грудь, прошептала:
    –Я не хочу тебя терять.
    –Я тоже, – тут же ответил я.
    –Ты хорошо подумал?
    –Да.
    Она оторвала голову от моей груди, и пристально посмотрела мне в глаза. Я впервые утонул в её взгляде.
    –Ты уверен?
    –Абсолютно.
    –Тогда топи баньку. Будем смывать прошлое,– И она счастливо засмеялась.
    А затем, повернувшись лицом к вертолёту, закричала:
    –Я остаюсь, папка! Я о-ста-ю-сь!

     15.
    Звёзды, одевшись в подвенечное платье, качались над головой. А я всё не хотел выпускать её из своих рук:
    –Ты знаешь, – сказал я явно запоздало, покрывая её  лицо поцелуями, – моя мать завещала мне одну истину.
    –Какую? – спросила с придыханием она.
    –Ту, что мы живём в мужском мире.
    –Она права. Я знаю это.
    –Откуда?
    –Оттуда! – И, потянувшись всем  телом, указала руками в небо. – Можешь не беспокоиться, милый. Мы будем всегда два в одном.
    «Будет!» – Подтвердил Зверь. Он вообще вел себя бесцеремонно.
    «Будет!» – Прозвучало оттуда, где лукаво перемигивались звёзды.
    И земля снова заколыхалась под нам.
    Из своего небольшого опыта общения с прекрасной половиной человеческого рода, по сравнению с друзьями, естественно, я сделал, в общем-то, немудрёный вывод, что женщин больше волнует иллюзия любви, нежели сама любовь, и, что отношения мужчины и женщины – это всего лишь биологическая ответственность человека перед природой. Но сегодня, похоже, в моей теории появилась трещина.
    Прильнув к моему уху, Ольга прошептала, будто нас мог услышать кто-нибудь чужой:
    –Я хочу быть матерью твоих детей.
    –После таких слов, – ответил я ей в тон, – обычно мужчины делают ноги.
    –Но ты не сделаешь?
    –Нет.
    –Я знаю.
    И звонко заливчато засмеялась.
    –Так, что же? Ты согласен стать отцом моих детей?
    –Да... Но что я должен для этого делать?
    –Ты уже это делаешь, дурашка! Я люблю тебя.
    –Я тоже.
    –Скажи ещё раз.
    –Люблю.
    –Ведь ты говоришь «люблю» не потому, что я первой сказала это?
    –Конечно, нет.
    –Тогда скажи ещё раз.
    –Люблю тебя.
    –Как хорошо ты это сказал!
    –Я буду говорить это всегда.
    –Нет! Не надо всегда.
    –Почему?
    –Потому что любовь – это не то, что ты вот сейчас делаешь.
    –А что?
    –Она – как мерцание звёзд, но только тогда, когда вот здесь тепло.
    Она положила мою руку между двух упругих бархатных мячиков. Я взял их в одну руку.
    –Нет. Не так!.. Вот здесь.
    –Но тут же ничего нет.
    –Это для тебя нет. Потому, что не любишь.
    –Люблю.
    –Тогда скажи, что ты чувствуешь.
    –Это трудно объяснить.
    –Правильно. Я люблю тебя.
    –Я тоже.
    –Не говори «тоже».
    -Хорошо. Я скажу «люблю».
    –Это мало. Скажи «очень люблю!»
    –Тогда и этого мало. Я скажу, что ты моя женщина.
    –Правильно. Мы ведь живём в мужском мире.
    –Конечно.
    –А я твоя жена.
    –Да, ты моя жена.
    –Тогда ты мой муж.
    -Кто в этом сомневается?
    «Я нет!» – сказал Зверь.
    –О! Бог ты мой, как хорошо! – простонала она. – Я хочу быть хорошей женой, потому, что какая жена – такой и муж...  Да! Да! Да! Да!
    –Но теперь должна сказать: «Какова тёща - такой и зять!»
    –Не скажу.
    –Почему?
    –Потому, что отцу моему ты не зять.
    –А кто?
    –Друг... О! Бог ты мой, до чего же хорошо! Первый раз в жизни хорошо!..
    Обними!   
    –Так?
    –Крепче!.. Ещё крепче!
    –Но ты мне нужна живая.
    –Для тебя я всегда буду живой.
    –Ты ничего не сказала о тёще.
    –Она тут не причём.
    –Почему?
    –Она не с нами.
    –А где?
    –Где-то там, в другом мире.
    –Обними  крепче.
    –Так?
    –Крепче!
    –Так?
    –Крепче.
    –Больше нельзя.
    –Какой ты слабый! – шептала она. – Не можешь обнять крепче.
    –Могу, но не хочу.
    –Почему?
    –Потому, что люблю.
    –Так не любят. Нужно крепче. Крепче. Крепче…  Ох, как больно!
    –Я же говорил.
    –Я не о том. Эта боль – как любовь.
    –Что значит «как»?
    –Дурашка! Я люблю тебя.И приму любую твою боль.Теперь она всегда будет со мной,родной мой!
    –Как это?
    –Ты когда-нибудь видел, как чёрная дыра пожирает звёзды?
    –Нет.
    –Я тоже. Но знаю: она просто прячет их.–От кого? Да, хотя бы, oт людей. Так и я спрячу тебя, потому что люблю больше жизни.
    Звёзды вновь устроили свои дикие пляски.
    «Ты не утомим»,-сказал мне Зверь.
    «А ты, можно подумать, устал?» – ответил я.
    «Что ты?! – оскалился зверь. – Это такой праздник души!»
    «У тебя есть душа?» – изумился я.
    «А ты как думаешь? Одна на двоих».
    –Ты меня слышишь? – прошептала Ольга задыхаясь.
    –Да.
    –Но ведь я ничего не сказала.
    –Неправда.
    –Тогда что?
    –Ты сказала, что любишь меня.
    –Какой ты умный!
    –А то!
    –Поцелуй меня.
    –Так?
    –Крепче... А теперь обними. Вот так!
    –Но ведь это не я, это ты меня обнимаешь.
    –Какая разница?
    И действительно, никакой. Но, Бог ты мой, как ликовали во мне эти отнюдь, не христианские – языческие страсти. Ликовали там, где, как мне казалось, навеки поселилась эта женщина.
    «Интересно, чтобы сказала мне мать?»