Елизавета Морозова. Воспоминания о страшном

               
                РУКОПИСИ ТАКИ НЕ ГОРЯТ!

    Появление на свет этой книги – заслуга комитета ветеранов города  Ариэль, и в первую очередь председателя комитета Иосифа Родкина, обнаружившего рукопись Елизаветы  Борисовны Морозовой в архиве нашей организации.
    Рукопись пролежала в забытых бумагах много лет. Но в полном соответствии с поговоркой, утверждающей, что рукописи не горят, она пополнит не только наш ветеранский музей, но и займёт достойное место в музеях Иерусалима, Тель-Авива, Ашдода, Хадеры  и других хранилищах памяти нашей страны.
       Выпустив эту книгу, ветераны Ариэля отдают дань светлой памяти узницы Минского гетто, а затем партизанки Елизаветы Борисовны Морозовой.
                Леонид Ветштейн, пресс-секретарь комитета ветеранов г. Ариэль.
   
                НАШ  МУЗЕЙ

    Музей «Героизм  воинов-евреев – борцов против нацизма» имени Моисея Моносова в городе Ариэль был открыт в марте 1998 года.Его основателями были ветераны Второй мировой войны Александр Розенштейн, Моисей Моносов, Гилель Иоэли, Михаил Закс, Яков Гольдин, Михаил Фризер, Илья Маневич. По просьбе ветеранов мэрия (бывший мэр города Рон Нахман) выделила для этих целей помещение на улице Эфрон, 44. В музее семь комнат, где имеются:
Зал евреев-воинов Героев Советского Союза и полных кавалеров ордена Славы;
Зал основных битв Великой отечественной войны и воинов-евреев, в них отличившихся;
Фронтовые письма;
Евреи-партизаны в Великой отечественной войне;
Воспоминания узников гетто;
Экспонаты времен Великой отечественной войны;
Копии наградных листов воинов;
Исторические материалы о начале Второй мировой войны;
Материалы и фотографии, связанные с посещением музея школьниками города, их встречами с ветеранами войны;
Альбомы с фотографиями ветеранов войны (их участие в боях, награды);
Материалы о восстании в варшавском гетто;
Стенд, посвящённый воинам Израиля, отличившимся  в боях за свою страну.
Наш музей – один из лучших в Тель-Авивском округе. Его посещают не только израильтяне, но гости из России, США, Канады, Австралии, республик бывшего Советского Союза. Это отражено в журнале посещений музея. В журнале  также отзывы и пожелания наших гостей.
   С 2005 года музейной работой продолжил заниматься автор этого предисловия. Большую помощь в музейной работе оказывают студенты Ариэльского университета и ученики школы «Орт йовли» под руководством преподавателя иврита и литературы Елены Промышлянской.
   В архиве нашего музея были найдены воспоминания узницы минского гетто а затем партизанки  Елизаветы Борисовны Морозовой. Она репатриировалась в Израиль в 1990 году, а двумя годами позже стала на учет в ветеранскую организацию нашего города. Елизавета Борисовна награждена медалями «Партизану отечественной войны», «За победу над Германией», орденом Отечественной войны первой степени.
   Муж Елизаветы Борисовны добровольно ушёл на фронт в 1941 году. Вернулся в 1945-м инвалидом первой группы. После войны он прожил всего 16 лет.
     Считаю, что воспоминания Елизаветы Борисовны должны стать достоянием всех, кто не хочет предать забвению те страшные годы фашистской оккупации и планы Гитлера по окончательному решению еврейского вопроса.
    Елизавета Борисовна Морозова умерла в возрасте 84 лет, в 2002 году. Она похоронена на кладбище в поселении Баркан. На её могиле установлен памятник.

   Иосиф Родкин, председатель ветеранской организации г. Ариэль, член Президиума ЦС Союза ветеранов Израиля.




                Елизавета Борисовна Морозова

                ВОСПОМИНАНИЯ О  СТРАШНОМ

   Когда в 1941 году началась война, мой муж добровольцем ушёл на фронт, а я осталась с ребёнком двух с половиной лет и моей матерью.
   27 июня бомбили Минск. Мы прятались в лесу, за шесть километров  от города, и видели, как одна за другой фашистские эскадрильи прилетают и бросают бомбы – и так целый день. Когда начало темнеть, мы вернулись в город. Центр Минска был разрушен, наш дом был разбит. Мы постояли, горько поплакали, и пошли искать ночлег. Родители мужа жили по улице Хлебной, и мы направились туда. Но на дверях висел замок, к которому прикреплена записка: нас искали, не нашли, и уехали без нас. Мы сняли замок, вошли в дом и остались там жить. Дом был одноэтажный, деревянный, со ставнями.
   В ночь на 28 июня был большой бой под Минском. Немцы захватили город и вошли в него. С этого дня началась новая жизнь. Сразу вышел приказ на перерегистрацию. Кто не придёт – расстрел. Немцы наводили свои новые порядки, стали гнать людей убирать город – ведь центр Минска был разрушен. Меня погнали убирать возле медицинского института: дали двуколку, чтоб бросать в неё кирпичи, штукатурку и прочее.  А немец бежал вслед с нагайкой, бил по спине и куда попало, крича при этом: «Работать по-сталински, по--стахановски!» Я и женщины, которые со мной работали, хватали двуколки, стараясь убежать от побоев. И так каждый день.
    Через некоторое время организовали гетто. Каждый день выгоняли людей, строили колонны и гнали на работу. Моя соседка видела, какая я прихожу с работы  замученная и сказала: «Завтра  пойдёшь в мою колонну». Она работала на другой фирме. В Минске их было две фирмы – «Крич» и «Круп». «Крич» была строительная, немцы строили себе бараки, казармы, всё, что им надо было. Когда я пришла, меня и ещё трёх молодых женщин погнали грузить машину. Вот мы четверо – я, Лиза Лившиц, Бася Мельцер, Маша Заяц – работали на одной машине грузчиками. Шофёр был русский парень Федя, он не хотел идти в Красную армию и остался работать у немцев.
      И пошла у нас жизнь  под ежедневными новыми страхами. Работать в гетто изо дня в день с утра дотемна.
   21 августа утром началась облава на мужчин. Мужчин хватали, а женщин поставили на колени лицом к стене и  пугали – кто повернётся, того расстреляют. Так было целый день. Мужчин угнали и больше они не вернулись. И так каждый день происходило какое-то новое несчастье.
   Люди из гетто начали думать, как спастись, и стали строить так называемые малины, где можно было спрятаться во время опасности.
   Мы тоже выкопали в нашем деревянном одноэтажном  доме под полом большую яму, подрезали пару досок от пола под кроватью, набросали туда подушек, поставили ведро с водой, ещё кое-что. Это всё было готово на тот случай, если нам посчастливиться спрятаться и хоть на время оттянуть смерть.
 
   7 ноября в Минске был первый большой погром. Мы уже были готовы к этому. В гетто знали заранее, что в этот день будет погром. Мы не спали всю ночь, в 6 часов утра посмотрели в щели в ставнях и увидели, что выпал первый снег.
   Улица была белая и по ней через каждые 10 метров стояли полицейские в чёрных костюмах с автоматами наготове. Мы спрятались в малину, задвинули дверь, забросали её тряпками. Для моего сына была приготовлена подушка: если он заплачет, то его придушат, потому что в малине сидело много людей, своим плачем он мог выдать всех.
   Я взяла его на руки, прижала к себе, и сказала ему, чтобы он молчал. Он, бедненький, прижался ко мне, и целый день сидел и молчал.
   В 7 часов утра в гетто наехало много душегубок, и людей начали выгонять из домов.
   Поднялся крик, плач, все  начали звать друг друга, особенно сильно плакали и кричали дети.
   Мы всё в доме разбросали, чтобы немцы думали, что здесь уже были, а сами сидели в малине, где зуб на зуб не попадал. В таком страхе и мучении прошёл день. Но мы оставались в укрытии ещё  целую ночь и полдня назавтра, пока не услышали, что кто-то ходит по квартире. Это была соседка, она звала нас выйти, и рассказала нам, что улицу перерезали на две части – нашу сторону не тронули, а со второй половины всех  забрали. Через два дня проволоку гетто перенесли под наши окна, на тротуар, и гетто уменьшилось наполовину. В тот раз забрали больше 3000 человек, но нам повезло. Нужно ли говорить, что страх жил с нами повседневно.
    Напротив нашего дома был хлебозавод, который охраняли немцы. Один раз, когда мы возвращались откуда-то по «нашей» стороне гетто, один из немцев снял винтовку и начал целиться в нас. Соня, подруга, с которой я шла, успела забежать в соседский двор, а я, как шла прямо, так и пошла дальше. Он выстрелил в меня, но пуля попала в большущий шерстяной платок, который я носила, прошла около шеи через него и попала в рядом стоящий дом. Моя Соня начала кричать, что Лизу убили. В это время я зашла в калитку, она меня увидела, бросилась ощупывать, целовать, и я ей показала платок, который пах порохом. И опять мне выпало счастье остаться в живых.
   Однажды мы разгружали вагон досок около железнодорожной станции, рядом с которой была больница. Я стояла у грузовой машины и ставила доски, что сбрасывали с вагона. Одной доской меня ударило по голове, и я залилась кровью. Немец взял меня за руку и повёл в больницу, русский врач сделал мне перевязку. Месяц я ходила с забинтованной головой, а шрам остался до сих пор – память от немцев.
   В гетто немцы боялись эпидемии тифа, а потому стали всех гнать чистить дворы и мусорки. Соня, которая жила со мной в квартире, не хотела идти   и запряталась в малине. Я начала закрывать дом, но зашёл полицейский и заорал: «Кого ты там прячешь? Открой, жидовская морда!»
   «Если я там найду кого-то, то вместе будете лежать здесь застреленные».
    Около меня стоял мой четырёхлетний сын. Я сказала немцу, что в доме никого нет.  Он открыл, зашёл, посмотрел первую комнату, потом спальню, и говорит мне: «Тебе повезло, а то б ты лежала вот здесь».
   Таких вещей было много на каждом шагу. В 1942 году в погроме погибла моя мать – она ходила навещать свою знакомую, и в это время налетели немцы, начали хватать людей и сажать в душегубки. Туда попали и моя мама, и её знакомая.  И я осталась одна с ребёнком. Пришлось  брать его с собой на работу. Колонну всегда провожали немцы, и мне приходилось прятать его – то под юбкой, то в мешке. Но однажды немец увидел его и сказал мне не брать его с собой на работу. Я начала просить, но он швырнул меня назад в колонну, и мой сын остался один. Я говорю ему, что  если в гетто будет неспокойно, чтобы он запрятался под кровать, завалил на себя тряпки и сидел очень тихо, пока я не приду. Целый день я плакала, пока не пришла домой. Наши  геттовские  дети были очень умные, маленькие старички, они всё понимали, и были очень осторожны.
   Я  всё время работала грузчиком на грузовой машине, тоннами мы перетаскивали цемент, песок, кирпич. Один раз мы выгружали большие брёвна. Они были очень тяжёлые,  и мы присели на пять минут отдохнуть. Подошёл немец и ударил меня по лицу так, что моя голова ударилась о брёвно, лежащее рядом. Больше месяца я ходила с чёрным от удара лицом. Каждый день было что-то в таком духе.
   Однажды нас погнали за 60 километров  в Боровляны на строительство,    в гетто был большой погром, и наша улица до Юбилейной площади  отошла от гетто. Когда после погрома  я вернулась, то не знала, куда мне идти. Меня с ребёнком позвала к себе соседка. На второй день она сказала, что этот отрезок гетто не охраняется, чтобы я пошла к себе, взять пару тряпок, чем прикрыться.
   Я пошла по улице Островского, через которую можно было пройти к нам во двор. Там я встретила свою бывшую соседку, которая очень обрадовалась – она одна боялась заходить в дом. Мы зашли вместе, и то, что я там увидела, я не забуду до конца моих дней. У неё было трое детей – красавцев; две девочки – пяти и трёх лет, и мальчик около года.
   Старшая лежала расстрелянная около дивана, вторая – рядом, а мальчик в кроватке, с открытым мозгом, и кровь запеклась вокруг него. Соседка закричала и выбежала из дома, больше я её не видела. Когда я вышла из этого дома, не могла вспомнить, зачем я сюда пришла.
   Постояла немного у стены, вспомнила, куда я шла, заскочила к себе домой, схватила пару тряпок и побежала назад.
   Но не успела сделать пару шагов, как у меня оборвалось сердце – навстречу мне шли по тротуару напротив  трое эсесовцев – толстые, с большими животами. Они смотрели на меня, как на чудо. Я поздоровалась с ними, сказала, где я работаю, что после погрома пошла взять что-то, во что переодеться. Они посмотрели на меня, и махнули рукой, мол, беги скорее. Я побежала до Юбилейной площади и на первой же скамейке плюхнулась,потеряв сознание. Подбежали какие-то люди, принесли воды, я пришла в себя, и рассказала им про свою встречу. И опять мне сказали, что я счастливая, что мне повезло и на сей раз.
   Однажды нас с работы в гетто везли на машине.
   Отъехав около километра, мы увидели, что машины с людьми из гетто возвращаются. Нам кричат, что в гетто погром, настаивают чтобы мы возвращались. Мы стали стучать нашему шофёру, чтобы он остановился, но он продолжал ехать. Тогда я схватила сына на руки и на ходу спрыгнула с машины, и другие люди за мной. Мы вернулись опять в фирму, сказали, что в гетто погром, и мы переждём здесь. Немец махнул рукой, сказал, мол, прячьтесь, и ушёл.
   В гетто поймали опять какое-то количество людей, но после этого оно продолжало существовать недолго.
   22 октября 1943 года, когда мы только приехали после рабочего дня в фирму, прибежали еврейские мальчишки с криком: в гетто последний погром. Всех уже увезли в душегубках,  скоро немцы придут сюда забирать последних евреев. Мы схватили с Лизой Лифшиц своих детей (у неё тоже был сын Абраша, старше моего на 2 года). Она также брала его с собой на работу, её младший  сын погиб в погроме, и она боялась  оставлять Абрашу.  Мы побежали через огород в третий дом от фирмы. Там во дворе был коровник,  мы полезли в него на чердак. К нам ещё пришли женщины, и мы все просидели там целую ночь и целый день. Вечером пришёл к нам хозяин и сказал, чтобы мы уходили, а то немцы узнают и расстреляют нас всех, а дом подожгут. Мы сказали, что уйдём, как стемнеет и поблагодарили его, что он нас не выдал, никому не сказал, что мы здесь прячемся. Когда стемнело, мы все спустились с чердака и начали расходиться кто куда. Недалеко от фирмы  были разрушенные кирпичный завод и печи завода. Мы с детьми пошли  в сарай. Как только мы зашли, услышали, что там уже прячутся люди. Это были две сестры – Фаня и Рива, которые работали на фирме. Они тоже убежали, когда узнали про последний погром. Они стали кричать, зачем мы сюда пришли. Мы ответили, что как только рассветёт, мы уйдём, что нас никто не видел. Наши дети упали на землю возле сарая, как подкошенные, и даже не просили кушать. Как только рассвело, мы их разбудили, повязали платки, как крестьянки, и пошли на товарную станцию. Там уже было много народу – немцы гнали людей в Германию. Мы присоединились к толпе, и начали искать состав, который направляется на запад. Увидели, что стоят закрытые вагоны, гружённые цементными плитками, и полезли наверх. Но тут женщины начали кричать, что немцы ходят и проверяют документы. Тогда мы спустились вниз и убежали. Вдруг видим:  стоит состав с большими деревянными брёвнами и готов отправиться на запад. Мы побежали туда, полезли на эти брёвна, и через несколько минут состав тронулся в сторону Барановичей. Я сказала Лизе, что когда увидим лес недалеко, то сойдём и пойдём искать партизан.
     На наше счастье, состав отъехал километров сорок и остановился. Недалеко был хутор, где стоял один дом, и рядом лес. Мы быстро слезли, стащили детей и пошли к этому дому. Там встретили крестьянку, и рассказали ей, что мы беженцы, что немцы гонят людей в Германию, и мы убежали с поезда. Мы были такие замученные, что она нам поверила, дала покушать нам и детям. Мы переночевали у неё, поблагодарили и раненько утром ушли.
   Начались хождения по мукам. Идём день по лесу и никого не встречаем. Ночевали в яме, дети плакали, мы тоже. Дошли до деревни, вдруг видим женщина. Но она как нас увидела, начала кричать, что полицию позовёт. Мы бросились бежать от этого места, и бежали километров пять. Я сказала Лизе, что сама пойду в полицию, пусть меня расстреляют, нет больше сил. Она меня обругала, и мы пошли дальше. Так мы ходили пять дней, ночевали в лесу в ямах, и наконец, дошли до деревни. Видим, там девочка пасёт корову, а вдалеке ходят люди. Мы спросили её, нет ли в деревне полицаев. Она ответила, что сегодня уже нет, а вчера были. Рассказала нам, что здесь есть мельница и партизаны приезжают сюда за мукой. Мы подошли к женщинам, сказали, что мы беженцы и хотим остаться в деревне. Вдруг вышла одна женщина, по виду городская, и мы рассказали ей, что бежали из гетто и нам необходимо найти партизан. Она нас выслушала и сказала, чтобы мы пришли на мельницу, как стемнеет, там поговорим. Там мы и встретились, женщина принесла поесть нам и детям и рассказала, что в деревне  Жук-Барок  некто по имени Салтус имеет связь с партизанами. Это в 20 километрах отсюда. Она объяснила, как идти через лес до  одиного  дома, где у хозяйки дети в партизанах, Хозяйка нам покажет, как идти в Жук-Барок. Мы дошли до этого дома, передохнули, перекусили, и хозяйка нам рассказала, как идти дальше. Но вот у самой деревни мы услышали, что едет повозка с полицаями. Мы побежали и упали в яму, и так лежали, пока они не проехали деревню.
   Затем поднялись и пошли искать Салтуса – он был бригадиром в деревне. Здесь с одной стороны были крестьянские дома, а с другой лес, начиналась пуща. Мы рассказали  Салтусу, кто мы такие и откуда, сказали, что ищем партизан. Он нас выслушал и вышел. Не было его около часа.
   Вдруг открывается дверь, входит полицейский и спрашивает, кто здесь чужие.  Мы обомлели, но встали и говорим: «Мы чужие». Полицейский повёл нас через улицу в лес, и мы догадались, что это был переодетый партизан. (Когда мой сын заплакал и не мог больше идти – у него были в кровь стёрты ноги, он взял его на руки).
   Мы прошли по пуще около 6 километров и остановились около сгоревшего хутора. Партизан оставил нас у старика-крестьянина, который жил на хуторе в землянке, и сказал: «Мы придём». Мы прожили у этого старика два дня, спали в глубокой землянке и были счастливы, что избавились от немцев. Мы рассказали хозяину, кто мы такие, откуда бежим, кого ищем. Он нам сказал, что за три километра от него на хуторе пекут хлеб для партизан. Сказал,  чтобы мы попросились взять нас с собой в партизанский отряд, так как у  него самого нечего есть. Мы поблагодарили хозяина землянки, и пошли на хутор. Как раз в это время шли трое партизан из отряда «Чапаев» после задания, и остановились на хуторе. Там мы их встретили, рассказали, кого ищем. Они выслушали  и сказали, что возьмут нас в Зоринский отряд. Мы были счастливы, плакали, что пришёл конец нашим мучениям. Как мы обрадовались, когда увидели людей из Зоринского отряда. Мы поблагодарили партизан, и они пошли дальше, а мы остались. Зоринские люди узнали нас из гетто, они плакали и мы вместе с ними, ведь мы им рассказали, что гетто больше нет, уничтожили последних евреев. Когда мы пришли в отряд, все собрались возле нас, начали расспрашивать, ведь у каждого в гетто были близкие люди, родственники. Все плакали. Так мы остались жить в отряде. Это было около 5 ноября, в канун октябрьских праздников. Люди подходили к нам, поздравляли с праздником, и мы были счастливы.
   После праздника нас переслали в другой лагерь за два километра от старого. Меня назначили комендантом землянки. Землянки были на 40 человек. Там были   пареньки по 15-16 лет. Они тоже  бежали из гетто. Нам дали пилу и топор и велели ходить в лес, искать сухостой и наготовить дрова на зиму.
   Мы с Лизой отгородили себе место в землянке, нарвали еловых и берёзовых веток – так  была готова кровать. Каждый себе выбрал место, и наша землянка начала жить.
      Однажды мы собрались идти проведать отряд Бельского, который был около нашего километра за три. Это было в декабре, снега было очень много, дети наши остались в землянке. Мы не успели пройти и полкилометра, как немецкие самолёты налетели и начали бомбить лагерь. Мы побежали обратно к детям, прибежали в землянку, но там никого  не оказалось. Все разбежались, кто куда. У моего сына не было что одеть на ноги, и он босой выбежал и запрятался за дерево. Когда я начала его звать, он стоял босой, по колено в снегу. Я быстро сняла платок, закрутила ему ноги, взяла на руки и побежала в землянку. На наше счастье, бомба не попала в неё.
   Так прошло около месяца. И вот к нам в отряд приехал Гриша Слюлер, спросил, когда я пришла в отряд. Он договорился с начальством, чтобы забрать меня в межрайцентр  работать в типографии. Из Москвы самолётом прислали  партизанскую типографию, но не было наборщика. Гриша  случайно узнал,
    что я наборщица и приехал в отряд, чтобы забрать меня. Конечно, я охотно поехала с ним, взяв  сына. Это было километрах в ста от Зоринского отряда. Стоял небольшой домик, где  в одной комнате была редакция, в другой  типография.  В типографии стоял стол, на нём наборная касса с шрифтом, и все принадлежности для ручного набора. Гриша Стюлер говорит: «Вы освоитесь, вспомните и будете набирать газеты». Я взяла верстатку в руки и говорю ему: «Что нужно набирать? Продиктуйте мне». И когда он начал диктовать, мои руки сами нашли клетки, где лежали нужные буквы.
 Я начала набирать. Гриша позвал всех начальников смотреть, как я быстро набираю. Недаром в 1936 году я поставила рекорд – 27 тысяч знаков за 7 часов (за смену). Так я начала работать. Я набирала и выпускала пять районных газет, в      все воззвания и листовки; всё, что нужно было печатать про фронт и про успехи партизан.
   Мой сын брал газеты и носил в санчасть, где лежали раненые партизаны. У нас были врачи – хирург-мужчина и доктор Зоя.  Она очень любила моего сына и все партизаны его любили, он был хорошим, умным мальчиком.
   Доктор Зоя всегда брала его с собой, когда ехала к больным, и он дал ей слово, что  когда вырастет,  станет врачом.
   Столбцовский  район объединял весь западный край, где было самое большое объединение партизан. 
   Моя газета ещё и сейчас висит в музее Отечественной войны в Минске. Я очень много работала и участвовала во многих операциях партизан.
  … Как-то начальство сообщило, что готовится большая блокада, по уничтожению партизан. Мне предложили, чтобы я с самолётом отослала своего сына на большую землю. Я расплакалась, не хотела, но меня уговорили, сказали, что начальник особого отдела Стевченко тоже отсылает своего сына и я согласилась: если я погибну, то хоть мой сын останется в живых.
   И настал день, когда я собрала все пожитки своего сына и мы (я и Стевченко) поехали на повозке к партизанскому аэродрому. Он находился за 100 километров от нас. Мы приехали через два дня. Там уже были тяжелораненные партизаны, которым невозможно было оказать помощь в лесу. В первый день самолёт не прилетел. На второй день мы услышали гуденье самолёта, и дежурные партизаны зажгли три костра – это был условный знак.  Люди начали подходить ближе к площадке.
   Самолёт приземлился, огни быстро потушили. С борта начали сбрасывать газеты, бумагу, медикаменты, всё, нужное, для партизан. Затем  принимали раненых. Стевченко схватил наших двух мальчиков и подал лётчику. Дверцы самолёта закрылись, самолёт поднялся и улетел, люди начали быстро уходить от аэродрома, потому что немецкие самолёты могли явиться  в любой момент.
     Я осталась стоять и кричала: «Вова», как будто у меня вырвали сердце. Меня уговаривают уйти, а я стою и зову сына. Стевченко мне говорит: «Я сам отдал лётчику в руки детей, давай уйдём отсюда».
   Я, плача, с трудом пошла, ведь я с сыном не расставалась всё время, а сейчас как будто сердце вырвали.
   Когда через день мы вернулись, знакомые партизаны спрашивали у меня, не больная ли я. Я им рассказала, что отправила сына, и мне отвечают, что это хорошо, ведь наш  тоже хирург хотел отправить своего 10-летнего сына, но ему не разрешили, а я плачу. Меня успокаивали, а я не могла успокоиться. Это было 7 июня, а 22-го началось белорусское наступление и у меня стало столько работы, день и ночь – мы набирали газеты, сводки, все обращения. Мы должны были успевать за нашими войсками, рассказать о наших успехах на фронте. Немцы начали отступать через леса и пущу, были большие бои, было много убитых партизан.
   Партизаны занимали ближайшие от пущи районы. Советская Армия освобождала от немцев наши города. Был освобождён Гомель, Бобруйск , и 3-го июля освободили столицу Белоруссии – Минск.
   Когда партизаны  выходили из пущи, получилось, что нас стали обстреливать с трёх сторон – каждая из сторон думала, что на  противоположной  немцы. Была такая перестрелка, что я уже говорила себе: слава Богу, что со мной нет моего сына. Мы лежали за горкой и не могли поднять голову, пока «противники» друг с другом  связались и нас перестали обстреливать. Мы вышли из пущи. Было много отрядов из всех ближайших районов.  Мы пришли в город Столбцы, где стали выпускать газеты. У начальства уже были приготовлены награды, и меня отметили медалью «Партизан  первой  степени» и дали удостоверение.
   3-го июля был большой парад партизан, куда и я была приглашена.
   Вот сейчас у меня 14 медалей, орден Отечественной войны и много грамот.
   Мой муж пришёл с фронта инвалидом первой группы, имел много орденов и медалей, был дважды ранен, и вот уже 16 лет, как умер.
   Мой сын стал доктором, уже 30 лет работает в 3-й больнице  Минска.
   Я сменила специальность, после войны училась и работала начальником цеха на Минской фабрике головных уборов «Рот Фронт», где проработала с 1951 года до ухода на пенсию. Сейчас я уже почти 7 лет в Израиле, приехала в 1990 году.

   …Можно было написать целую книгу на тысячу страниц, но я уже старая, мне 80 лет...
 1983 г.