Я был зажат в узком пространстве купейного вагона, как будто сплющенного с боков. Слева давили темные лакированные панели, имитирующие дерево, а справа тянулся длинный ряд окон, покрытых снаружи пылью. За темными панелями, освещенными неподвижным солнечным светом, скрывались безмолвные купе, колеса глухо били по рельсам, отсчитывая секунду за секундой, а вагон мерно покачивался. Я стискивал гладкий поручень, тянущийся вдоль окон, и не мог сдвинуться с места. Мятый воротник рубашки забился под свитер, на глаза то и дело, заслоняя обзор, падали спутанные волосы, однако мне было не до этого.
Вцепившись в поручень так крепко, что побелели костяшки, прижавшись лбом к прохладному стеклу, за которым проносились похожие друг на друга километры бескрайних полей, я пытался восстановить равновесие и собраться с силами. Всякий раз, когда я встряхивал головой, взгляд невольно ускользал в бескрайний пейзаж, который всегда оставался одинаковым: блестящее море пшеницы, отделенное от неестественно синего неба тонкой нитью далекого горизонта. Ни одного облака, только палящее полуденное солнце, под светом которого желтизна колосьев лишь подчеркивалась и тоже становилась неестественной. Всякий раз мой взгляд увязал в выжигающей глаза сине-желтой палитре, в бесконечной пустоте, в душной тишине полудня. Казалось, что в безветрии застыла не только пронзительно-желтая пшеница, но и само время, которое текло, как прозрачная вязкая патока. Я не мог оторвать взгляда, а неподвижная тишина, понимая, что я уже на крючке, подкрадывалась чуть ближе. Из окна накатывала жаркая волна паники, и меня мутило.
Силясь прорваться сквозь путанность сознания, стараясь забыть о сухости во рту, которая слишком навязчиво напоминала о себе, я посмотрел на зеленые цифры табло, тускло светящиеся в конце коридора, и сделал нетвердый шаг. Нужно было добраться до тамбура, но непослушное тело качалось, а ноги заплетались, не желая идти в нужном направлении. Координация подвела, я ударился левым боком о крупную железную ручку, привинченную к купейной двери, но почти не ощутил боли. Даже если бы я ощущал ее в полной мере, меня бы это не остановило. Я должен был добраться до тамбура, пусть даже набив по дороге синяков.
Вот только хватило меня всего на три шага.
Одна из темных панелей с тихим шуршанием скользнула вбок, и прямо передо мной из душного купе выскочила Катерина. Последний раз я виделся с ней зимой, на Рождество. Она ничуть не изменилась: все то же темно-красное платье до колен, больше похожее на футляр, длинные ноги, обтянутые черным капроном, и волосы до плеч, выкрашенные в сине-зеленый цвет. Выступающие скулы и глубоко посаженные глаза залило золотистым светом. Я впервые заметил в лице Катерины симметрию и замер на месте.
- Не подходи, пожалуйста, - пробормотал я пересохшими губами, - видеть тебя не хочу…
К сожалению, Катерина прекрасно понимала, что в минуты слабости меня можно сбить с толку. Катерина осознавала свою власть надо мной, потому и выскочила, услышав мои ковыляющие шаги, чтобы в очередной раз ударить в больное место, а потом предложить помощь. Вот только краем сознания я понимал, что ее помощь лишь усугубляет мои проблемы. Именно поэтому и хотел добраться до тамбура.
На перроне меня предупредили, что поезд, пересекая безлюдные поля, движется к морю. Я, конечно же, решил сойти, не доезжая до моря. Звучало все хорошо, однако реальность оказалась неприглядной. Я пропустил все возможные станции. И сойти с поезда, когда он поедет над морем, уже не представлялось возможным. Конечно, всегда можно спрыгнуть. Но как спрыгнуть с такой высоты и при ударе об воду не потерять сознание? Даже если каким-то чудом я не отключусь, как преодолеть такое огромное расстояние и доплыть до берега, не выбившись на полпути из сил?
Однако поезд шел не так уж и быстро – я мог выпрыгнуть на ходу. Пшеница росла настолько густо, что я не мог разглядеть землю, от одного только вида полей меня чуть ли не тошнило физически, зато по суше я мог добраться до социума – пусть даже до крайности испуганный, пусть даже раненый.
Дверь в тамбуре всегда была открыта, и я брел к ней, невзирая на прескверное состояние. Встречи с Катериной ничто не предвещало, поэтому я оторопел, а в животе похолодело.
- Видеть тебя не хочу, - повторил я с большей решительностью. Однако заплетающийся язык превратил слова в кашу, дополнив мой и без того жалкий вид.
- Не очень-то убедительно, Владислав, - улыбнулась Катерина, и в ее улыбке я тоже заметил симметрию, - еще как хочешь.
Поездка слишком опустошила меня - сил не осталось ни физических, ни моральных. Я думал, что смогу сопротивляться, но Катерина стояла прямо передо мной – такая же, как и всегда. Не стоило даже пытаться. Приблизившись, она обняла меня, а я лишь вяло уронил голову ей на плечо. Сухость во рту усилилась, руки безвольно повисли, тело сковало сонным оцепенением. Смутно ощущая, как липнет к щеке красная ткань, я размеренно дышал, а Катерина заботливо гладила меня по голове.
Сознание затуманивалось, постепенно разрывая связи с окружающим миром, и я почти забыл про панику, крадущуюся ко мне сквозь густую поросль неоново-желтой пшеницы, про давящую тесноту вагонного коридора. Веки наливались свинцом, поднимать их становилось все тяжелее, я делал это скорее по затухающей инерции.
Но она не успела затухнуть окончательно. Заметив краем глаза ноги Катерины, я дернулся.
- Тшш, - прошептала Катерина, запустив пальцы мне в волосы, - тшш...
Я непонимающе моргнул. Из-под прямого, как карандаш, подола платья выползали ноги – длинные, в черном капроне, с костистыми шарнирами коленей. Я затаил дыхание. Из-под подола неспешно выползло второе колено, и черная нога изогнулась ломаной дугой.
Сдавленно прошипев, я ударил Катерину кулаком в живот. Она завопила так, что у меня зазвенело в ушах, и согнулась пополам. Я изо всех сил толкнул ее обратно в купе и сорвался с места.
Я правильно действовал. Катерина барахталась на полу, пытаясь подняться, а я выиграл время. Но спутанное сознание и свинцовая сонливость, близкая к слабости, оказались сильнее, и меня снова хватило только на три шага. Тело вдруг повело в сторону, и я обессиленно рухнул на спину. По затылку разлилась тупая боль, а в глазах на миг потемнело.
Когда зрение вернулось, первым, что я увидел, были длинные черные ноги, которые торчали из купе и молотили по воздуху. Катерина отчаянно пыталась встать, ноги дергались так быстро, что сосчитать их я не мог. Но понимал – ног у Катерины теперь было больше, чем две. Они загребали воздух толстыми черными каблуками, а в черном лаке туфель крохотными искрами отражалось нестерпимое сияние полудня.
Ударом в живот я выиграл лишь несколько секунд. Согнувшись в коленях, ноги исчезли, и я понял, что означает это только одно. Опираясь на локти, стуча каблуками ботинок по дрожащему полу, я полз назад. Небо, ограниченное окнами, сочилось синим, размеренный стук колес эхом отдавался в голове, а передо мной неизбежно вырастала женщина с восемью паучьими лапами. Матово-черные шарниры коленей медленно перекатывались, пока женщина надвигалась на меня, и я, ускоренный страхом, даже начал ползти чуть быстрее, однако она не отставала.
Меня преследовала уже не Катерина. Липкая красная ткань сменилась белым шелком, солнце отпечатывалось в нем серебристыми переливами – тусклыми и будто размазанными. Белые волосы обрамляли вытянутое лицо с острым подбородком и блестящими черными глазами, которое, конечно же, было мне знакомо.
В конце концов, это ведь Эффи. Такое не забывается. Последняя наша встреча пришлась на июль, и я не мог ее не узнать. Наклонив голову вбок, она не отрывала от меня бесстрастного взгляда. Хотя казалась Эффи хрупкой, ее парализующая хватка была гораздо сильнее, чем у Катерины, и если она схватит меня, то уже не отпустит.
- Отойди! – выкрикнул я и понял, что стучу зубами. Быстрое клацанье сливалось с глухим стуком колес. Не переставая ползти, я ощутил, как зародившийся в животе страх дрожью переходит на руки и ноги, постепенно вытесняя тяжелую сонливость.
- А то что? – спросила Эффи, растянув в улыбке пухлые губы. – Что ты сделаешь, Владислав? Может быть, дашь решительный отпор? Знаю ведь, что не дашь.
- Отойди, тварь! – простонал я, стиснув зубы. И даже набрался смелости, но не учел того, что раньше не был таким изнуренным. Теперь, чтобы взять надо мной верх, Эффи даже не нужно было применять физическую силу.
Все мысли вдруг куда-то пропали, сменившись шумным гулом, в котором затерялись и стук зубов, и удары колес о железнодорожное полотно. Звуки исчезли, как будто уши набили ватой, а ухмыляющееся лицо Эффи вместе с сочным синим небом взмыли куда-то вверх. В груди вспыхнул жар, оказавшийся гораздо нестерпимее жара полуденного солнца, я ощутил, как руки и ноги, а за ними и все тело наливаются леденящим холодом. Губы Эффи шевелились, и хоть я ее не слышал, однако все равно понимал, что говорит она одно единственное слово – «дурак». Я попытался закричать, но лишь беззвучно искривил рот.
«Дурак, - отрешенно повторял я про себя, - дурак, дурак… Дурак…»
- …решил, что всё будет просто? Решил, что отделаешься, как в прошлый раз? Не нужно было верить кому попало, не нужно было меня недооценивать.
Гул в голове стремительно пошел на спад, и далекое бормотание Эффи тут же сменилось чуть ли не визгом. Звуки стали громче, цвета обзавелись дополнительными оттенками. Я больше не ощущал ни дрожи, ни холода, ни страха. Страх сменился безрассудной смелостью.
Я напрягся и вскочил, словно в теле разжалась пружина. Ботинки застучали об пол, за спиной дробно загремели паучьи лапы. Зеленые цифры, показывающие время, оказались прямо надо мной и сразу же ускользнули назад. Не сбавляя скорости, я навалился сначала на одну дверь, а потом на вторую. Стук колес превратился в лающий грохот, лицо обожгло духотой.
Зажмурив глаза, я прыгнул в пустоту и покатился по раскаленной насыпи - в густую поросль пшеницы.