Кому поет курский соловей? Отняли
На улице, где были только низкие дома за заборами, появилось серое огромное здание с колонами. Это была областная больница. За темным зданием Областной больницы заканчивался асфальт, и начиналась дорога, кое-где присыпанная битыми красными кирпичами. Иногда по этой дороге вели корову, куда-то вдаль, почти к обрыву, где еще была трава. Утренний ветер холодил лицо, касался своими влажными струями лица девочки, которая держалась за руку матери и шла к дому, где жила их тетка.
- Здесь работает Нина Ивановна, - говорила мать Лизе, и приглаживал ее темные всклокоченные волосы.
Волосы на секунду приглаживались, а потом поднимались пушистым шариком над маленькой головой. Утренняя летняя прохлада на волосах оставляла свой влажный след.
- Сейчас она уже дома, - добавляла мать, - она старшая хирургическая сестра. Ночью были операции, но она днем не заснет.
Мать Лизы остановилась, сняла с ноги одну туфлю, замшевую, черную, с узорами, что вырезаны были по всему краю, и вытряхнула маленький красный камешек. Лиза помнила, что такие туфли мама надевал только для важных случаев, а так туфли лежали в газете под кроватью.
- Мне холодно, не тепло, холодно, - сказала Лиза.
В маленьком штапельном розовом платьице, что словно паутинкой сидело на шестилетней девочке, конечно, не согреться. Низкий ветерок, что скользил по земле и кучкам лопухов, отбирал от рук и ног девочки последнее тепло. Но солнце все же поднималось, тени становились короче. Мать старалась идти по солнечной стороне, но низкое солнце еще только ложилось на крыши низких домов, на ворота и калитки, что еще крепко были закрыты.
- Вот лавочка. Можем немного отдохнуть, если ты устала.
- Она мокрая.
- Да, не просохла, - заметила мать Лизы.
- Я дойду.
Дорога еще несколько раз сделала повороты, и открылся вид на огромный овраг, который словно зеленой волной падал вниз, и в мягкой глубине этой зелени не видно было его дна. Лиза и раньше видела этот овраг, и даже осенью, когда вместо зеленого потока вниз устремлялись все цвета, которые можно было представить. И овраг уже виделся скоплением облаков, пушистых, красных, желтых, оранжевых и кое-где темно-зеленых.
- А можно в овраг упасть? – спросила Лиза.
- Раньше я тоже думала над этим вопросом, - ответила мать Лизы, - когда приезжала сюда с родителями и была меленькой как ты. Может быть, чуть постарше. Здесь жила моя бабушка, моей мамы мама и сестра мамина, Нина, теперь она Нина Ивановна.
Над зеленью оврага еще клубился туман, уже прозрачный, но его белизна была заметна, и оседал туман на зелень в обрыве и так мягко, словно падал огромный шелковый шарф. А потом туман порвался на мелкие кусочки, и прилип к листве, и она заблестела, засияла мелкой россыпью капелек, которые вот-вот должны были исчезнуть под теплыми лучами солнца.
- Долго еще?
- Вон уже виден дом, третий на улице.
На крайнем доме висела табличка, на которой было что-то написано. Надпись располагалась полукругом, и над ней прилепился металлический козырек.
- Что там написано? – спросила Лиза.
Читать она не умела, букв еще не знала, мать считала, что если учить заранее, то в школе детям не интересно. Лиза помнила, что когда она была еще меньше, чем сейчас, то ее мама работала в деревне учителем. И все они вместе жили в той деревне, и все дома, где жили, она тоже хорошо помнила.
Сначала начинался высокий забор с калиткой выкрашенный коричневой краской, а потом уже и дом. Лизе представлялся огромным и загадочным. Высоко поднималась стена дома, что выходила на улицу, на которой в ряд были видны пять окон, увидеть, что там за окнами не получалось, так они были высоки. Но были еще и другие окна в кирпичной красной части стены, но они только на половину виднелись над улицей, а вторая часть окна опускалась под землю, где были выложены кирпичные прямоугольники. И здесь уже на этих окнах были видны белые кружевные занавески, собранные пышной оборкой.
- Сейчас калитку откроем, - сказала мать.
Протянув руку в щель между досками забора у самой калитки, потянула за толстую веревку, которая подняла засов. Глухо заскрипев, калитка распахнулась. Весь широкий двор был наклонен, словно огромный стол держали за две ножки и готовы были бросить в тот же овраг, который видела Лиза, когда они поворачивали к этой улице. В овраг и опускался сад, верхушки всех яблонь были видны от калитки, где стола Лиза с матерью.
- Пришли. Что ж заходите, - сказала тетя Валя, которая вышла из открытой двери, затянутой марлевой занавеской.
Это была пышная, но не полная среднего роста женщина. Открытое, чуть круглое лицо, миниатюрный носик, маленькие пышные губки и приветливый взгляд черных круглых глаз. Вся она была словно нарисована старательным и добрым художником, который кроме красоты передал своему созданию и доброту.
- Что ж не взяла и сыночка Васечку? Только с дочкой пришла.
Тетя Валя подошла ближе к Лизе, и как мать до этого мягкой рукой с множеством перстней на пальцах пригладила ее волосы, но они вновь взъерошились, не изменив своей формы. Аромат чего-то неведомого обнял Лизу, сладковатый и терпкий он окутал девочку, и все ранее воспринимаемые ароматы исчезли, и влаги, и запаха трав, и висящей в каплях росы пыли.
Лиза, ее мать и тетя Валя вошли в нижний этаж, в большую кухню, где у плиты стояла в фартуке Оля, так ее называла мама Лизы, а сама Лиза называла ее тетей Олей. И эта тетя Оля была миниатюрна и ловко крутилась на своем протезе, который был похож на настоящую ногу.
- Сейчас всех покормлю, а потом и вас тоже, - сказала тетя Оля, обращаясь к Лизиной матери.
- Конечно, конечно покормим, - добавила тетя Валя.
У окна в кухне стоял огромный стол, за который могли сесть человек десять или даже больше. В окно над столом была видна часть двора, где стояли сараи с широкими воротами, там, в приоткрытую створку видны были корзины, широкие круглые, желтые, совсем новые. Лизе казалось, что сделаны они из нитей солнца, так сияли ветки ивы своим внутренним сухим желтым светом.
На чистой белой скатерти стояли тарелки и чашки, в деревянном бочонке стояли вилки, ложки и ножи. Лежали стопочкой салфетки из тяжелой серой ткани.
- Вот мои миленькие на завтрак пришли, - вскрикнула радостно тетя Оля, поправив на голове белую панамку, что служила ей колпаком повара.
В кухню вошел высокий мальчик, серые ровные волосы касались плеч. Худенькое лицо, серенькие брюки, белая рубашка на выпуск с тонким матерчатым пояском, желтые сандалии. Мальчик смотрел задумчиво на стоявшую у стены Лизу и ее маму, а тетя Валя в это время уже поднималась по деревянной лестнице на второй этаж по блестевшим свежей бежевой краской ступеням.
- У Игорька каникулы. Очень хорошо учится.
- Здравствуйте, мама Оля, - вежливо промолвил Игорек.
- Проходи, проходи, сыночек, - ответила тетя Оля.
Игорь не произнося ни слова, словно ничего не видя, прошел к столу, и сел на стул, что стоял вдоль длинной стороны стола. Было видно, что это его место.
Второй мальчик, круглый, как шарик, с кудрявыми длинными волосиками, уже подпрыгивал около тети Оли и целовал ее в щеку. На нем был вельветовый костюмчик, короткие штанишки, как шаровары заканчивались резинкой. Рубашка была свободной, а поверх рубашки одета была маленькая безрукавка с множеством маленьких карманчиков, из одного виднелся маленький белый платочек.
- Мама Оля, мама Оля, что ты мне приготовила?
- Что хотел, то и приготовила. Боря, не скачи, не скачи.
- Испекла?
- Испекла твой любимый пирожок с малиной. Не прыгай. Не шали. Мама не хочет, чтобы ты каждый день пироги просил. Понятно?
-Разрешит.
- Разрешила, - засмеялась тетя Оля.
Борис уселся на стул рядом с Игорем, но долго там усидеть не мог и перебежал на другое место к самому окну. И в эту минуту он перестал двигаться и замер, рассматривая двор, по которому носилось несколько кур, которых спугнула собака, выбравшаяся из будки у сараев. Эту собаку Лиза не видела, она не выбралась даже тогда, когда мать открывала калитку. Значит, собака знала мать Лизы и оттого и не прервала свой сон, продолжала лежать в будке.
- Вот Буян опять кур гоняет, - заметил Боря.
- Не гоняет он кур.
- Это куры из его миски таскают куски.
- Куры мясо не таскают, - заметил Игорь, который отвлекся от своей задумчивости.
- Они в сарай мимо Буяна бегают.
- Буян кур не тронет.
На лестницу вышла тетя Валя, на руках она держала девочку лет двух. Белые кудрявые волосы, не светлые, а именно белые, с легким стальным оттенком. Кружевное платьице до самых белых тканевых туфелек с тонкой перемычкой.
- Вот и ангелочка принесли, - радостно воскликнула тетя Оля.
Лиза стояла у белой печки, напротив, окон. На низких широких окнах были белые короткие открытые занавески, белый фартук на тете Оле, все белое, и только желтые солнечные тени квадратами лежали на блестящем коричневом полу.
- Валечка так надо еще Бореньку старшего позвать.
- Я ему уже сказала, сейчас спустится.
- А еще Петра Петровича и Изабеллу Николаевну.
- А это еще кто? – спросила Лизина мама.
- Так это квартиранты, Тина, - ответила тетя Валя.
- А где они живут?
- Так в твоих комнатах, не стоять же им пустыми.
Больше вопросов Лизина мать не задавала. Она только сжала крепко Лизину руку и потянула к двери, но потом ослабила руку, и осталась стоять на месте. Как-то незаметно, из третьей комнаты на первом этаже вышла тетя Нина. Подошла к Лизе погладила волосы.
- Это все мне волосы трогают почему-то, - подумала Лиза.
- Все садимся за стол. Тина садись. Лиза садись, - сказала тетя Нина, - вот и Борис Борисович спустился.
К столу подошел и тот, про кого говорили, что его зовут Петр Петрович, и супруга тоже была рядом. На мужчине широко сидела белая рубаха, с воротником в виде полоски и с пуговицей на воротнике у шеи. Широкие черные штаны были легкими и качались словно парус, занимая половину кухни. Очки с толстой коричневой оправой занимали половину лица. Изабелла Николаевна шла чуть позади супруга. Маленькая, остроносая, с завитушками волос, она выглядела девочкой, но холодный, злой взгляд прошел насквозь через тоненькое тельце Лизы.
- Начинаем, - произнес Борис Борисович.
- Подаю, подаю, - эхом ответила тетя Оля.
- Мама Оля, мне вареники, - сказал отчетливо и коротко. Он сидел так же ровно, как и в самом начале. Он был важным, строгим, старшим из детей уже учеником.
- Сейчас, сейчас.
- Мне пирожок, мама Оля, - крикнул Борис маленький.
- Сначала кашу, - заметила тетя Валя.
- Хорошо, хорошо, Валечка, готова для Боречки кашка.
Тетя Оля поворачивалась на протезе, который служил ногой, быстро ловко. Вот поворот к печке, к столу, что стоял у печки. Сбрасывалась салфетка беленькая и пирог уже стоял на столе.
- Кушай же Лиза, - сказала тетя Нина.
Конечно, тетя Нина была для Лизы бабушкой, настоящей ее бабушкой. Но все говорили тетя Нина, и она говорила так же, как и остальные. Перед Лизой стояла тарелка с варениками, с одной стороны вареников горкой лежала сметана, с другой стороны горка яблочного варенья, с прозрачными квадратиками яблок и прозрачным коричневатым сиропом. Лизе хотелось очень есть, хоть и согрелась она, но в нутрии еще был холодок. Но начать есть она не могла, если не разрешит мать. И та кивнула головой, что можно начать есть эти пышные вареники.
- Удачно вышло, я остался на кафедре, - говорил дядя Боря своему собеседнику Петру Петровичу, перед которым стояла маленькая сковородка на тарелке с шипящими в сале яйцами.
Пустая тарелка после каши скользила над его головой, переносимая тетей Олей в широкий зеленый таз с теплой водой. Нарезанный хлеб, пушистый, воздушный ломтями лежал на овальном блюде под прозрачной кружевной салфеткой в центре стола.
- Нужна теперь защита, - отвечал Петр Петрович глубоким хриплым голосом.
- Знаю.
- Попробую вам помочь, - продолжал Петр Петрович. Тему найдем, вот уже у вас статьи вышли. Можно еще подготовить. Не отрываясь от работы все и закончить. И тема сама просится. Вам не в исторические науки нужно идти, а в педагогические. Таких преподавателей в институте всегда не хватает, учителя втягиваются в работу в школе и уже не пишут по таким темам, а вам возможность проявиться себя есть.
Перед Петром Петровичем уже стояла третья тарелка, Круглые две котлетки утопали во взбитом пюре. Он не спеша воткнул вилку в котлету и целиком положил ее в широкий рот. На детей за столом он не смотрел, не смотрел и на свою жену, которая гоняла по тарелке только третий вареник и не отводила взгляда от Валентины Александровны, которая серебряной ложечкой кормила кашкой Танечку.
- Красавица наша, ненаглядная, ангелочек, - говорила мама Оля.
- Послушная дочка, - добавляла мама Валя.
На улице за окном солнце расправилось с росой, и у самого забора, у края сараев были видны гладиолусы, желтые, красные сиреневые цветы прижимались к забору сплошной густой массой, казалось, что они привязаны к отдельным палочкам, так они были высоки. Куры от жаркого солнца сгрудились в тени сарая, но тень становилась все меньше и меньше, и вся масса кур переместилась в открытую дверь курятника, но не забрались повыше на насест, а шевелились внизу, где от досок на полу сарая шла прохлада.
- А как вам у нас? - спросил Борис старший у Изабеллы Николаевны.
Та, оставив в покое основательно мятый вареник и отлепив взгляд от Валентины Александровны, немедленно включилась в разговор. Завтрак ей, похоже, не был особенно нужен, она просто ждала возможности, пусть и после мужа произнести что-то важное, донести до слушателей свои мудрые мысли. Она вся встрепенулась, тонкие губки стянулись в трубочку, а маленькие глазки в острых ресничках засияли.
- Нам несказанно повезло, что вы приняли нас. Конечно, нам обещали, что институт обеспечит нас квартирой, но и сейчас все чудесно. Но и сейчас мы чувствуем себя прекрасно. Жизнь в центре города, а словно мы за городом, в обширном поместье, все чудесно, сад, огромный. И овраг, в который сад словно сползает, чудесный прекрасный.
- Это так, - добавил Петр Петрович.
- А какие у вас чудные детки. Игорек серьезный и умненький. Боренька маленький вылитая мама, очаровательный, несказанно очаровательный. И еще дочка Танечка, просто подарок судьбы, белоснежное чудо. И не удивительно, если мама сама неземной красоты. Девочка копия мамочки, только вместо черненьких волос - белоснежные волосы, вместо черненьких глазок – голубые глазки.
- Святая правда, - вновь добавил Петр Петрович.
- И живем мы у вас как родные. Олечка нас привечает, кормит, поит. Это тоже такая радость, такой заботы не отскакать, не получить, только в вашем доме это есть. И как только она все успевает, и детки под приглядом, и все приготовлено, все в чистоте, и еще хозяйство держит.
- Да, мне все в радость, все в радость, - улыбаясь, ответила тетя Оля, расставляя чашки.
- А с хозяйством нам помогают благодарные пациенты Антонины Ивановны. Не простое у нее место, старшая операционная сестра областной больницы. Кого только не спасала, и кто ан вилы наступил, кого уж готовы были отказаться, а она до последнего стремиться спасти, при самой маленькой надежде. Вот родственники помнят о ее доброте, и когда приедут, то огород вскопают, цветы посадят, все отремонтируют. А уж осенью и не знаем, куда что девать, и гуси, и утки, и куры, а свинина во всех видах у нас.
- Я ничего не прошу, - заметила Антонина Ивановна.
- И просить не надо. Люди сами понимают. Служат и помнят.
- Не просила, и просить не буду, - добавила Антонина Ивановна.
- Эх, как говорит, - заметил Петр Петрович, бальзам на душу.
Лиза видела, что на маминой тарелке все лежит, как и лежало, она, конечно, притронулась к картошке с котлетой, отказавшись от вареником, но так незаметно, словно ей и есть не хотелось. Лиза съела и кусок пирога, что ей дала тетя Оля, и выпила кисель, который ей дали в чашке вместо чая. Лиза чувствовала, что мама сердита, но сердита тихо, еще не выплеснулось ее негодование. Видела Лиза, как изменился цвет глаз мамы, светло-голубые глаза стали стального цвета, темно-серого.
Долгий завтрак заканчивался, разговор, который словно шел для одного слушателя тоже затих. Первыми встали супруги квартиранты и прошли в сою комнату. Потом Валентина Александровна унесла и Танечку, за ней прошла и тетя Оля. Она уже успела, пока все наслаждались ее стряпней убрать, помыть и разложить тарелки и чашки, и вновь они аккуратно были уложены под белые салфетки, в порядке, которые был только одной ей ведом. Лиза хотела спать, все виделось ей в дреме, и когда за столом никого не осталось, она пересела к окну, к беленьким тонким занавескам, и стала смотреть на совершенно синее небо, на котором не было ни одного белого облачка.
- Пойдем Лиза в сад,- услышала в дреме голос матери.
И хотя вставать Лизе не хотелось, но она слушалась мать беспрекословно, сразу встала, поправило свое розовое платьице, на котором маленькой точкой осталось пятнышко от горячей начинки вареника.
В саду под одной из яблонь стояла маленькая скамеечка, которую Лиза помнила еще с прошлого года, когда приезжала из деревни тоже летом с мамой и братом, а потом опять уехали в ту деревню и в тот дом над рекой, где они жили. В доме жили и хозяева, но как-то они се редко встречались, те все лето, то на поле, то на ферме. Мама Лизы все время проводила в школе. В деревне учителей не хватало, как говорила мать, так она кроме истории вела еще уроки рисования, географии и русского языка.
- Мам, а в деревню мы поедем?
- Нет, больше не поедем, - ответила мать Лизе.
- Там хорошо. Речка есть. И лес. Грибы. Можно всюду бегать.
- Там ты все не те слова запоминала.
- Я их забыла.
- Молодец.
- А какие они плохие слова.
- Селязеня дярется.
- Так она дярется.
- Кто?
- Да, селязеня.
- Вот видишь, ты ничего не забыла.
- Забуду.
- Посмотрим
Из маленькой сумочки мать Лизы достала пачку папирос, и, чиркнув спичкой, закурила. На пачке папирос была нарисована карта, и мать эти папиросы называла «Беломорканал»». Лиза еще букв не знала и читать не умела, да и мать не собиралась ее буквам учить, считала, что если что заранее узнает, то интерес к учебе в начальных классах потеряет. Лизе хотелось читать, но оставалось рассматривать картинки в книгах и придумывать к этим картинкам свои истории, хотя мать ей книги читала, и многие она помнила наизусть. Но особенно Лиза хорошо помнила каждый рисунок в книге, любой, даже, если видела его всего несколько минут.
- Вот одной яблони нет, и груши нет, - сказала Лиза матери.
- Пеньков же нет, как ты догадалась?
- Так в прошлом году они были.
Папироса выброшена в траву и примята замшевой туфелькой. Только на несколько мгновений еще оставался лежать перед глазами Лизы овраг, который начинался садом, а потом скатывался в глубину, конца которой нельзя было увидеть. Волны зеленого тянулись облаками, словно все белые облака с неба упали и спрятались здесь в овраге, превратившись в зеленые неподвижные волны.
- Пойдем в дом, мне еще поговорить, - сказала мать Лизе.
Во дворе, у края дома, где одна из сторон обита досками стояла бочка, наполненная дождевой водой. На самой поверхности плавал единственный листик от березки, что стояла за забором соседнего участка. И еще там бегала букашка на тонких ножках, высоко подняв свое круглое тельце. В самой глубине бочки была прохлада и темнота, а потом появилась и круглая голова Лизы, с копной волос торчащих в стороны.
- Там кто-то должен жить, - подумала Лиза, - быть и сердитый или злой. Добрый он прячется в овраге, там под зелеными ветками живет и все видит.
И Лиза оглянулась в сторону сада, надеясь, что тот добрый сейчас наблюдает за ней, и просит к нему возвращаться, чтобы она его хоть разочек увидела.
- Не упади в бочку, - сказал мать Лизе, - что там нашла?
В кухне на первом этаже уже никого не было. Оставалась чистота и прохлада. Лиза с матерью поднялись на второй этаж.
В комнате из трех узких комнат уже все собрались, без детей и квартирантов, и без тети Оли. За круглым столом в центре, на высоких стульях, с прямыми спинками сидели Валентина Александровна, Борис Борисович и Антонина Ивановна. Стулья были удивительными, словно сразу выставили три трона для короля, королевы, и еще для королевы матери, которая уже не правит, но успела передать власть новому монарху, который ей за это благодарен.
- Тина, пусть Лиза пойдет, погуляет, - сказала тетя Валя.
- Одна? Во дворе никого нет. Нагулялась. Пусть здесь сидит.
- Но мы же без детей пришли.
- У ваших детей нянька, как мать, а моя одна там будет.
Можно было считать, что разговор, для которого привела мать Лизу в эту, уже начался. И именно о ней сейчас и заговорили. Но Лизе не хотелось, чтобы говорили о ней, она прошла к самой дальней стене комнаты и села в уголок дивана. Если мать сказала, что ей нужно оставаться здесь, в комнате, то она так и будет делать, сидеть тихо, пока ее не позовет мать, и они вместе поедут к тете Зине, где последнее время ночуют в ее маленьком домике.
- Тина, что же ты молчишь? – спросила Антонина Ивановна, - ты ведь пришла поговорить с нами.
- Да, для этого.
- И что же ты хотела у нас спросить?
Антонина Ивановна не говорила, что мать у нее должна что-то спросить, а говорила обо всех вместе, словно к ней не пришла ее родная племянница, дочь ее родной сестры, а некая знакомая, пусть и давняя, но сейчас совсем уже чужая.
- Вы знаете, что из деревни я уехала, свой срок отработала. В школе заявление написала, уволилась, теперь в городе нужно искать место для работы. Мне нужно где-то жить. И у меня в доме есть мои комнаты, которые вы сдали квартирантам. Почему?
- Она спрашивает почему? – воскликнула тетя Валя, поправив круглой ручкой высокую прическу.
- Не у тебя спрашиваю, - ответила Тина, мать Лизы.
- Понятно, что твой вопрос относится ко мне, - ответила Антонина Ивановна.
- Конечно к вам. Ведь этот дом, моя бабка отписала двум своим дочерям. И он весь был моей матерью перестроен. Вот и стулья, и стол, шкафы и картины, все сюда везли из Ленинграда, каждое лето, каждый год. Здесь все, что есть от моих родителей.
Антонина Ивановна, словно и смотрела на Тину, и словно через нее. Маленькая, тоненькая, в клетчатой длинной юбке и белой кофточке, она была грустной и печальной. Жалость в ее глазах вот-вот должна была перейти в слезы, но внутри, словно замочек железный давно закрыл слезы и не выпускал их наружу. Провели внутри невидимую операцию, и жалость еще оставалась на поверхности, но к сердцу она не шла. Словно это была такая маска, для тех, кто на нее смотрит, но не свое лицо, а для внешней жизни.
- Но твоей мамы уже нет, - скала тихо тетя Нина, поправляя свои короткие волосы, которые делали ее гимназисткой того ушедшего давнего времени.
- Она на Пискаревском кладбище. Голод сорок первого. Но я же есть. И дети у меня есть.
- Ты права, конечно. Но теперь здесь живет другая семья. Все изменилось, как-то к этому нужно привыкнуть.
- Привыкнуть к тому, что мой дом отдан другим. Пусть, с этом я уже смирилась, но почему в комнатах квартиранты? Мне куда идти?
Тетя Валя пока молчала, но чувствовалось, что у нее накопилось много чего, что нужно было донести до всех, иначе неизвестно как может повернуться разговор. Она видела в себя в зеркало, и иногда отвлекалась, чтобы полюбоваться своим прекрасным отражением. Тонкими чертами лица, правильными, без малейшего изъяна. Видел ее в зеркале, что висело между двумя окнами, в нечетном том отражении. И понимал он, что такой красоты не найти было в жизни, но ему повезло, он нашел свое счастье, самое главное в жизни.
- У тебя квартира была в Ленинграде, там бы и оставалась, что обязательно в Курск нужно было ехать.
- Пока воевала, квартиру заняли. Ничего взамен не дали. Так и тетя Нина позвала, что там мне одной в Ленинграде делать. Вот и поехала к родному человеку.
- А мы тоже здесь не прохлаждались. Она на фронте была. А мы под оккупацией. Хорошо, что никуда не угнали. Ни есть, ни пить было нечего. Спасибо, что тетя Нина к себе взяла, еще до войны, от отца пьяницы. Мы ей как родные, как дети. Пусть воспитанники, но уже стали родными, она мне как мать.
- Звала ведь меня тетя Нина?
- Звала, Тина. Звала, но видишь, как повернулось. У тебя теперь дети, и у Вали дети, трудно жить вместе.
Видно было, что в разговор женщин готов вмешаться и следующий участник беседы. Перестав любоваться своей женой, он задумчиво смотрел на шкаф, который был забит книгами с корешками старинными, с тех еще давних времен, когда еще из Петербурга сюда везли много разного, в том числе и книги.
- Хочу добавить к сказанному, что мне нужно будет писать диссертацию, а для этого потребуется из одной комнаты сделать кабинет. Хоть мы с тобой Тина и учились на одном факультете, но ты не выбрала науку, а поехала по распределению в деревню, теперь уж и не знаю, можешь ли ты найти в городе место хоть в какой-то школе. Время упущено. Но тебе благодарен, что ты меня с Валентиной познакомила, дала мне в жизни спутницу жизни. Но это к слову. Главное диссертация.
- Ты, вообще, замолчи. Меня вот в Ленинград посылают, а тебя нужно вернуть в деревню Золотухино, там, в школах, ой как не хватает учителей. У тебя здесь ничего нет твоего. Ты приехал ан все готовое, а теперь меня гнать собираешься. Молчи лучше, искатель жизни безбедной. И про твою диссертацию все известно, не зря у себя привечаешь этих людишек. Спасибо скажи Антонине Ивановне, только ее трудами и оставили тебя в институте, великий троечник. Нет в городе человека, почти нет, многим помогала. Вот и отвечают благодарностью на ее просьбы. И здесь ты чужими трудами дорогу прокладываешь. Сиди, молчи.
Борис обиделся ненадолго, но быстро успокоился. Он чувствовал, что если разговор идет о том, чтобы можно было жить в доме, а не просто о немедленном въезде, то и без него женщины, его защитницы справятся.
- Вместе, в одном доме мы жить не будем. У нас хорошая семья, к Борису приходят друзья, а тут какое-то странное семейство, просто неудобно будет.
- Тина, не обижайся. Все будет хорошо. Дом записан на мне весь, и часть, что у твоей мамы бала тоже записала на себя, тебя ведь не было, что оставалось делать. И мама твоя сестра мне родная, оттого и записал все так, чтобы сохранить. И не буду сейчас ни на кого переписывать. В завещании вы равны будете. Никого не обижу.
- А что сейчас?
- Квартирантов не выгонишь. Они для Бори нужны. Но скоро они переедут, тогда и придешь. Ничего, справимся.
- А сейчас мне куда?
- Потерпи немного. Обещаю, тебя эти комнаты будут ждать.
- У Зины хибара, у нее своих детей трое, подростки, одна комната и одна кухня, все на полу вповалку, окна в земле. Стены повалились.
Борис и Валентина понимали, что если сейчас Тина уйдет, то все останется как есть, и молчали. Комната в доме еще была, туда, в будущий кабинет собирался перенести Борис часть книг, шкафы уже стояли приготовленные, но пустые. Каким-то образом мысли Бориса передались Лизиной матери.
- Что не вижу шкафов в комнате, что отец мой сюда привозил.
- Хорошо помню этого немца, высокий, строгий. Ходил, молча, все расставлял здесь по местам. Молодой. Это где-то в начале тридцатых годов было, мы с братом приезжали к тете Нине тогда еще в гости. Она нас с братом жалела, вот и забрала. Подростки еще были. Жалко, что Вася рано умер, как отец наш заболел, спился, - вспомнила тетя Валя.
О шкафах ничего не сказали. Так и остался вопрос висеть в воздухе. Что там шкафы, если дома нет. Все замолчали, а Лиза молчал все время, пока шел разговор. Чувствовалось, что все довольны результатом, кроме мамы Лизы. Она была мрачна.
К калитке их вышла провожать тетя Нина. Она дала в руку Лизе сумочку с пирожками.
- Скоро переедете. Скоро переедете.
Через несколько домов опять появился овраг, и вновь видела Лиза не деревья, а такой могучий зеленый поток, который вот был готов превратиться в водопад.
- А когда мы приедем к тете Нине, - спросила Лиза.
- Никогда, - ответила ей мать.
- Почему?
- Потому, что сегодня у нас все отняли.
- Как отняли?
- Взамен пирожки дали. Где они?
Мать взяла у Лизы узелок, и, размахнувшись, бросила в глубокий зеленый овраг.
- Не пропадем, - сказал мать Лизе.
И Лиза верила, что ее мать все делает правильно. И о пирожках она тоже не жалела. Они достанутся тому доброму, кого она сегодня не увидела в саду, но чувствовал что он где-то рядом. И он будет помнить, этот добрый неизвестный, что это Лизины пирожки ему достались. И маленькая девочка о пирожках не жалела.
В сандалик Лизы попал маленький камешек, который ей мешал идти, но она не сказала об этом матери, чтобы не отвлекать ее от мыслей о ней и брате. Лиза вновь увидела огромную больницу с колонами, и она вдруг увидела того доброго маленького человечка, которого хотела сегодня увидеть. Он стоял в тени крайней колоны и улыбался ей. И она не заметила, как стала отставать, и мать ее слегка дернула за руку.
- Что устала?
- Нет.
Лиза вспомнила о пирожках и о добром человечке, который их нашел и поблагодарил Лизу, вышел к ней на встречу и помахал рукой, но об этом маме ничего не сказала.