Матери Мира посвящается
Джон Булаткин – пятидесятитрехлетний малый, похоронивший полтора года назад жену и не успевший обзавестись новой, или хотя бы, на крайний случай, "гёрл-френд", находился в высшей степени прострации. С Лизой он прожил двадцать пять лет, и был, по-своему, счастлив с ней, и несчастлив – тоже.
У каждого из них был свой потаённый мир, входить в который не разрешалось никому – даже супруге или супругу. Хотя, время от времени, оба они приоткрывали в этих своих мирах друг для друга форточки.
"Улетел бы туда, где свободен от музыки слов, но на что я там годен без ласки твоей и томленья" – написал он как-то ей на поздравительной открытке по поводу очередного юбилея. Она приняла эти слова, как должное, и ответила, полгода спустя, в день тезоименитства Джона: "Вот так и я - в пустынном том лесу, брожу одна, тобою позабытая, свечою тихо голову несу". Право, из их посланий можно было соорудить неплохую мелодраму о поисках вечной любви, если бы не одно "но". Сентенции эти были ремейками творчества одного местного поэта – их общего друга, тайно влюблённого в Элизабет, то бишь Лизоньку, и Марины Цветаевой. Однако она, Лизонька, была крепким орешком – нюни не распускала, шашни на стороне не заводила и Джону верна была, что называется, по самый гроб их совместной жизни.
Дети выросли и улетели из гнезда – кто куда: по всему миру. Старший служил в Нарьян-Маре – в чине майора, в ОМОНе, и слыл лихим воякой, младший - подвизался в столичной мэрии и преуспевал на своем поприще, а дочка, любимый последыш, окончив Гарвард, тут же ловко вышла замуж, да там и осталась – в чужой стране и с чужими людьми. А он, с Лизонькой, так и жил в доме своих предков, подле Дона, на Богатяовке – в таком же непримечательном, как и всё вокруг, сером, но зато с розовым эркером на втором этаже.
–Эх, Элизабет, Элизабет, – горько вздыхал Джон, – на кого ты меня покинула?
В общем, трещина, которую дала жизнь Джона с Лизонькиной смертью, все расширялась и расширялась. И неизвестно, как бы она закончилась, если бы в одну из таких тягостных минут не заглянул к Джону на огонёк старый его приятель – Серёга. Для всех остальных он был, естественно, Сергеем Владимировичем Медунцовым – уважаемым предпринимателем, человеком, бесспорно, талантливым, однако – без всяких там нравственных устоев, и умеющим жить и брать при каждом удобном случае быка за рога, а корову за вымя, всенепременно имея при этом свой марьяжный интерес.
–Ну, что? Киснешь? – спросил он.
–Кисну, – согласился Джон.
–Тьфу, как противно! – резюмировал гость и сосредоточенно зашагал по комнате – из эркера к дверям и от дверей к эркеру. Ему явно было жаль друга.
–Давай выпьем, – предложил он.
Выпили. Ещё по одной. Ещё. И ещё.
–Слушай! – вдруг засветился Серёга, – а не закатиться ли нам в бордель?! Конечно же – в бордель! А куда же ещё?! Там быстрехонько приведут тебя в порядок. Я плачу! За всё плачу! Тем более, что туда двух новых тёлочек подкинули. Порезвимся, проказник, а?!
Сказал и похлопал Джона по плечу.
–В бордель, так в бордель, – согласился Джон.
В борделе Джон никогда не был. И, по трезвому, туда он никогда бы не согласился пойти. Но сейчас, в подпитии, Джон попросту не мог противостоять доброжелательному натиску своего друга.
"Посижу, выпью. А там – куда кривая выведет," – подумал он.
В его жизни была всего одна женщина: Элизабет – та самая Лизонька, которую он встретил ещё в студенческие годы на занятиях в кружке бальных танцев. Других же – он совершенно не представлял в своей постели, поскольку не знал, в силу своего воспитания, как с ними надо обращаться, и что делать, чтобы дойти до такого пассажа.
Особняк, в который привел Джона Серега, находился, как оказалось, не так далеко – в парковой зоне, что на косогоре у реки. Раньше в этом современном двухэтажном здании, с лепниной и пилястрами, располагался показательный детский сад – с плавательным бассейном и оранжереей, который, в известные времена, в связи с сокращением рождаемости был продан публично – на аукционе, одному из местных олигархов и перепрофилирован под "Клуб служителей Мельпомены".
Поначалу Джон подумал, что друг его пошутил – ведь он известный мастер на плоские шутки. Но когда Серёга предъявил привратнику пластиковую карточку члена клуба – с пятью степенями защиты, которые незамедлительно были проверены на специальном приборчике, и почтенный служитель предложил им пройти во внутрь чугунной ограды, увенчанной литым бронзовым орнаментом, и пожелал им приятного отдыха, то Джон вообще перестал что-нибудь понимать, и решил не ломать свою и без того не свежую голову.
–Я за эту штучку, – сказал Серёга, повертев перед носом Джона пластиковой карточкой, – пятнадцать тысяч баксов заплатил. Целое состояние! Клуб-то элитный – не для всякого там Якова. Так что – цени.
–Ну, и где же бордель?.. А, понимаю: шутка? – спросил Джон не без иронии в голосе. – Ну да! Мы же в клубе любителей прекрасного. И слава Богу! Здесь хоть наливают?
–Наливают, наливают. Так что резвись, приятель. За все уплачено, – загадочно улыбнулся Серёга. Он любил подчеркивать то обстоятельство, что именно он рассчитывается за услуги. – Ну, пошли.
Как только они переступили порог, ноги их утонули в траве. Но это была не трава, а зелёный ковёр с высоким устойчивым ворсом. Сразу же захотелось снять обувь. И Джон начал снимать её.
–Зачем? – спросил Серёга.
–Не знаю. Но мне так будет лучше, удобнее. Так хочется походить по траве. Куда же мне их деть? Тут ни одного шкафчика...
–Выбрось вон в тот люк – будешь уходить, тебе выдадут новые.
–Не может быть.
–Ну, ты и тупой, Джон, я же сказал, что за всё уплачено.
Джону было жалко своих ботинок – он к ним привык, но всё же сделал то, о чём настаивал его друг. Тем более, что вокруг щебетали птички, слышались трели соловья, лёгко, свеем, обволакивал тело ветерок, а музыка так завораживала, что невольно хотелось любви.
"Ну и дела, – подумал Джон, – как же я раньше не знал об этом уголке земного рая".
Они подошли к огромной раковине, в которую был встроен бар.
–Две Мери, – заказал Серёга. – Впрочем, отставить. У вас есть что-нибудь новенькое?
¬Безусловно, – ответил бармен. – Есть коктейль "Натали" и ром под довольно пикантным названием "Азалия".
–Тогда мне – "Азалию", а моему другу – "Натали", – сказал Серёга.
И, обращаясь к Джону, сказал:
-Ну вот и сбылась твоя мечта, Джон. Бери и пей её, свою Натали, до самого донышка.
И перехватив по дороге в роскошные пущи пленительную натуральную блондинку, с тонкой талией и широкими бедрами, в руках которой призывно волновался бокал с янтарным напитком, Серёга исчез, вместе с ней, под пальмами так быстро, как-будто его совсем и не было.
–Какой вы, однако, проказник, - донёсся до Джона воркующий женский голос, чуть приглушенный и сдобренный волнующим смехом.
–Да брось ты выпендриваться, Азалия. Где у тебя здесь твоя шмонька?
–Ах!
И тут внимание Джона привлекла пухленькая брюнеточка.
–Вот ваша "Натали" – сказала она, протягивая бокал с пенящимся питиём. Джон утонул в её взгляде – до того хороша была эта девушка, и потому он не сразу понял, что же так притягивало его к ней. – Берите же. Вы какой-то странный, совсем не такой, как другие. Берите же. Меня тоже зовут Натали.
–Джон...
–Джон? Так вы, наверное, иностранец?
–Иностранец, иностранец! – подтвердил внезапно появившийся перед ними Серёга в распахнутой рубахе и с расстёгнутой ширинкой.
–Застегнись. – сказал ему Джон, понизив голос.
–Да ладно, всё равно потом опять засстёгивать, - демонстративно громко ответил Сергей. – Два коктейля! – это уже бармену.
И снова Натали:
–Ты, милочка, в школе "Му-Му" читала? Так это написал он – Джон.
Радуйся, перед тобой живой классик.
–Это правда? – наивно спросила Натали.
–Правда, правда! – отчеканил Серёга, – ты что сомневаешься?
И, прихватив наполненные барменом бокалы, он стремительно исчез на призывной зов: "Ау! Мой кролик? Где Я жду-у-у".
После второго коктейля Натали все больше и больше напоминала Джону Лизоньку – та же улыбка, те же глаза и волосы, та же фигурка. И так же она умела слушать его, не задавать лишних вопросов, и не утомлять своими просьбами и претензиями, а он, Джон, изливая душу, говорил и говорил ей о своей безграничной любви к Элизабет.
И когда он замолчал, склонив голову на её грудь, она ласково взяла его за руки и прошептала так нежно и призывно, как это делала Элизабет в первые, страстные годы их жизни:
–Пойдём со мной. И больше ни слова. Я всё сделаю сама, Джон... О-о-о! Джон!
Проснувшись поутру дома, Джон долго лежал в постели не двигаясь. Голова не то, чтобы болела, а так была тяжела, что казалась до отказа набитой каким-то дерьмом – в общем, чувствовал он себя не совсем комфортно. В общем, был, что называется, не в себе. На работу Джон не торопился – ведь был он сам себе хозяин, а потому отчитывался не перед кем. Он лежал, перебирая в памяти события минувшего вечера, и, не найдя ничего такого, чего бы ему нужно было стыдиться, на всякий случай, решил спросить Серёгу, не сотворил ли он, Джон, чего такого этакого, непотребного?
–Ну, ты и гигант секса, – отозвался тот на его телефонный звонок. – Не знал и не думал. Однако похвально. Похвально. Натали еле жива была от твоего натиска. Так что я насилу оторвал тебя от неё.
Ничего подобного Джон не помнил.
–Шутишь?
–Какой там! Ты даже грозился жениться на ней – вот, как она пришлась-то тебе. Заездил бабу, – потешался Серёга.
–Да пошел ты в задницу, – сказал Джон и положил трубку.
То, что произошло вчера - со слов Серёги, естественно, не укладывалось ни в одну из отработанных Джоном жизненных схем своего поведения.
"Как всегда брешет, – подумал он. – Что может быть между нами общего: я – интеллигент, она – проститутка. Ну, порезвились, и что? Да ничего! Святых не бывает: у каждого есть, что скрывать".
С тем он и вылез из-под покрывала и понуро поплелся на кухню, даже не умывшись, чтобы залить водкой свое падение.
"Прости меня, Лизонька! Прости, Элизабет".
Дня через два, когда на улице, как из ведра, лил дождь и гром раскалывал небеса так, что, казалось, вот-вот снесёт крышу, понятно, над головой, в дверь позвонили. В гости Джон никого не ждал, и потому, уютно устроившись в дедовом кресле-качалке, перечитывал свой любимый роман Феликса Джексона "Да поможет мне Бог".
Звонившим был Сергей Владимирович Медунцов.
–Привет!– сказал Серёга. – Я к тебе в гости.
–Заходи.
–Я не один. Я с подарком, – и неловко посторонившись, сказал, обернувшись назад.– З-з-з-заходи, коллега!
Мимо него в прихожую проскользнула небольшого росточка фигура, в плаще с капюшоном, обильно политым водой. А затем, откинув капюшон, расправила волосы.
-Натали! – Ахнул Джон.
–Ну, как подарок?! До утра. Там, у них, сегодня нет посетителей. Так что она в командировке – за баксы, понятно. Цени, святоша! Тут за дверью жратва. Если не понравится – выкинь, или покорми собак. Ну, я пошел. Там, в машине у меня, тёлочка. Самая моя любимая тёлочка меня ждёт. Такая Киска! А, может, сообразим групповуху?
–Нет! – неистово завопил Джон.
– Дай, я тебя поцелую, друг, святой ты мой человечище. Не люблю святых – от них одни угрызения совести. Или, может, Натали отвезти назад?
–Нет!
Но вырвалось у Джона это "Нет", почти просительно. И не потому, что была гроза, и лил дождь. И уж совсем не оттого, что в этот промозглый осенний вечер ему не хотелось оставаться одному. Где-то там, в глубине души, он надеялся и ждал этой встречи – думал о ней, и мысленно видел рядом с собой это маленькое немногословное существо – такое удивительно нежное. И было еще ему непонятно, как же они уживаются там, наверху, в его подкорке, эти две абсолютно разные женщины – Натали и Элизабет? Живая и мертвая.
А, может, всё-таки, у него есть что-то общее с Натали?
За то короткое время, что он не виделся с этой молодой женщиной, Джон несколько пересмотрел свой философский взгляд на их отношения. Она – проститутка, – думал он, – а он, Джон, – предприниматель – владелец двух бутиков и круглосуточной "Наливайки". Оба торгуют: она – телом, он – тем, что купил, или перекупил у других. И таким образом зарабатывают, каждый себе, на жизнь. Так почему бы нет?! И почему им нельзя быть вместе? Может, она совсем не порочная, а жертва обстоятельств? Или того хуже – злого умысла?
С лёгкой руки Серёги их встречи стали повторяться – по её инициативе, но не со стабильным постоянством, как бы ему хотелось. А когда однажды Джон застал её у двери своей квартиры – ожидающей его возвращения домой, то, не раздумывая, отдал ей вторые ключи. Долгими вечерами, покувыркавшись, они говорили о чём угодно, но только не о прошлом. В нём, это прошлое, наглухо было занято Лизонькой и детьми. А в ней?.. Мужчинами! – так думал Джон.
Сколько их был у неё? Безусловно, не один и не два. Может десяток, а может сотня? Или две? Или три? И сколько бы их там не было, ему становилось не по себе, когда представлялась, в этой его думе, целая вереница похотливых козлов, к которым он, естественно, себя не относил.
Серёга время от времени посещал их, и каждый раз довольно потирал руки, пошучивая, посмеиваясь, и похохатывая:
–Праведник и блудница. Ха! Что может быть интереснее? Не знаю, кого и благодарить – Бога или Сатану за то, что вы вместе! А то мне, закоренелому грешнику, там, в преисподней, без вас скучновато будет.
Соседи относились к Натали с доброжелательным любопытством, поскольку, судя по всему, не знали о ней совершенно ничего. Лишь старая хрычовка Мальвина - этакая сморщенная смоковница, прозванная так за длинные огненно-рыжие волосы, которым она ещё, с молодости, придавала сиреневый оттенок, глядя на Натали что-то хрюкала – вместо приветствия, и как-то по особому щурила свои чёрные, как омут, глаза. Натали же держала всех на расстоянии, была предупредительна и мила, и не вступала при встрече ни с кем, не при каких обстоятельствах, ни в какие задушевные беседы.
Им не было скучно друг с другом. Он либо читал занимательные, бульварные, журналы, так называемые – научно-популярные, либо планировал и просчитывал новые договора с новыми поставщиками, или наводил порядок в своей бухгалтерии. Она же, вытащив из кладовки старенький проигрыватель и пластинки, доставшиеся Джону от родителей, часами слушала оперные записи - "Пер Гюнт", "Пиковой дамы" или же "Лебединого озера", а то и просто валялась на кровати и о чём-то думала.
-Ты знаешь, – сказала она как-то Джону, – я решила уйти из "Мельпомены". И уже договорилась с хозяином. Слава Богу – молодёжь подросла на замену, да и нет проблем с отступными – есть у меня неплохие, в общем-то, сбережения. Подыщу что-нибудь по приличнее. А пока поживу у тебя, если не возражаешь?
Джон не возражал. Действительно, надо же ей как-то в этой жизни, достойно устраиваться.
–А что ты умеешь? – спросил Джон.
–Если захочу, то всё. А, вообще, хочу свой дом. Большой дом, с зимним садом, как в "Мельпомене".
Джон загрустил. Значит, скоро придётся расставаться, а он так привык к ней – и к её ласкам, и к терпеливой уступчивости.
Три недели она строила планы, где-то пропадала с утра до вечера, много и обстоятельно разговаривала по телефону и одновременно – чистила-блистила, стирала и гладила, в общем, наводила порядок в холостяцкой квартире Джона, баловала пирогами, изысканными салатами, и сочными, величиной с ладошку, пельменями. И, наконец, объявила:
-Я прошла кастинг, Джон. Меня взяли помрежам на TV, в программу "Ты и Я", а в перспективе – должность ведущей. А они, знаешь, как живут – эти ведущие?!!!. Я ведь, как и ты, филолог, Джон. Знаю английский, французский и испанский.
–Но ведь это эротика! Если не большее.
–Ну и что? Главное зацепиться. А потом... Разве Ханге эротика повредила сделать карьеру? Наоборот - такая популярность!
И через три недели ещё сюрприз:
–Какой ужас, Джон! Я - беременна.
–Ну, что ж – будем воспитывать, – только и нашелся, что сказать, он.
–Как некстати, – ответила она.
После двух телепередач, в которых Натали участвовала, причём, всего лишь один раз – в роли ведущей, она уже была популярна. О ней говорили и писали.
–Ах, как некстати! Как не...к...стати! Но мы никому об этом не скажем. Мы просто объявим, что я и ты – жених и невеста.
–Не понял.
–Это же шоу, Джон!Ты понимаешь – шоу! И ты тоже станешь шоуменом,Джон!
–Всё это неприлично, – сказал он. – Неужели ты этого не понимаешь?
–Как неприлично?! Ты кто, Джон? Сергей говорил, что ты иностранец. Кто ты? Янки? Бобби? Бош? Нет, только не бош.
–Бобби – полисмен, – заметил Джон.
–Ну и что? – откликнулась она, – главное, что ты – Джон. Для имиджа, чёрт побери! И потом... у вас там, на Западе, шоу – всегда бизнес. Ты ведь не станешь мешать моей карьере, Джон? У вас бизнес – в крови, родной. Ты мне должен помочь. Как ни как, а я – твоя женщина.
Джон промолчал. Он ещё ничего не решил для себя, но всё же, кивнул головой – да, конечно же, не станет мешать. Ведь, в конце концов, Натали принесла ему столько счастливых минут, и особенно, по ночам, когда, шептала, задыхаясь от страсти: "Я так люблю тебя, Джон... Так люблю..."
Он и сам не знал, кто он. Рос – рафинированным мальчиком. Всегда в коротких штанишках, с манжетками – чуть ниже колен, и в гетрах, в жилетке – под пиджачком, и в берете. Был немногословен, прилежен, и малообщителен. И в школе, и в университете Джона считали дитём Интернационала, тем более, что отца его звали Эдвард, и потому не задавали лишних вопросов, а, что касается органов, то у них к нему их вообще не было. Родители же никогда не говорили Джону о тайне его рождения, и его имени – тоже: больше отшучивались, или же переводили разговор на другую тему. Они так и унесли с собой эту тайну, попав в авиационную катастрофу под Курском.
–Ведь я твоя женщина, Джон? – повторила вопрос Натали, коснувшись пальчиком его сосца...
Такой страстной ночи у Джона ещё не было.
"А, будь, что будет" – решил он, проснувшись поутру.
Был канун Рождества. С утра шел густой крупный снег, затем он поредел, и падал – как по ниточке: одна снежинка за другой. К вечеру прояснилось, и в сумерках, среди неторопливо бегущих на запад облаков, зажглись звёзды.
В этот день Джон намного раньше, чем обычно, отпустил по домам свою команду. Наградил каждого работника премиальными. Сдал под охрану бутики, оставил лишь на усмотрение бармена "Наливайку". И вот теперь, нагруженный подарками, медленно поднимался по лестнице на второй этаж – в свои апартаменты, в предвкушении того, что вот-вот он наденет любимые тёплые тапочки и халат и подремлет в кресле – перед тем, как нужно будет сесть за праздничный стол.
Натали он нашёл в затененной спальне – в компании двух обнажённых здоровяков, которые в поте лица трудились над ней, во всю орудуя своими предметами любви. И столько страсти было в издаваемых ею звуках, что Джон на мгновение оторопел. И тут же, увидев на прикроватном столике толстую пачку банкнот, всё понял – так вот, каков ныне её рейтинг, как ведущей TV, и какова цена её услугам! Почти как у Верки Сердючки, которая, как говорили, или – который, "снимает" на корпоративных вечеринках по сорок тысяч баксов. Но здесь, в его доме, была, похоже, корпоративная случка.
Он был не то, чтобы в шоке, он был раздавлен.
–Ты кто? – спросил Джона, не прерывая своего священнодействия, отнюдь не христианского, один из здоровяков.
–Это мой жених, – оглянувшись, проклекотала Натали, ни на секунду не выпуская из своих цепких объятий здоровяков. – Потом, Джон... Потом я объясню тебе всё... Потом...
–Жених?! Ха! Ну, что ж, жених, присоединяйся, – рассмеялся второй здоровяк с татуировкой обнажённой женщины на плече.
–Тут на всех хватит, – откликнулся первый. – Заодно и выпьем... за восходящую... суперзвезду... экрана. Скоро... ты, приятель, будешь сказочно богат. Как Бил Гейц! Такую бабу приручил! О-о-о!
Джон повернулся и вышел. В нём всё бушевало от ярости:
"Какие там объяснения? И что ещё можно ждать от проститутки! Неужели собирается оправдываться производственной необходимостью?"
Да и разве можно было возместить то, что он только что потерял.
На лестнице Джон встретил Мальвину.
-С Рождеством Христовым, сынок! – сказала она и, посмотрев Джону в лицо, казалось, всё поняла.
–И тебя тоже, мать.
–Послушай меня внимательно, сынок, – взяла она Джона за руку, – я давно хотела поговорить с тобой. Во имя твоих родителей, Царство им Небесное. Послушай старую ведьму, которой скоро идти к Господу на покаяние, и которая в своё время осчастливила не один десяток юнцов, наставляя их на Путь Истинный. Не женись. Не порть свою карму. Рождение ребенка – это далеко ещё не повод для свадьбы. Есть другие – более важные ценности. И пусть хранит тебя, и детей твоих Господь! Аминь.
И, перекрестив Джона, Мальвина по-стариковски неловко стала спускаться по лестнице.
"И то, правда. Не стоит портить". – Подумал Джон, хотя в душе всё ещё саднило от только что перенесённого унижения.
Он вышел на улицу, вздохнул полной грудью морозный воздух, и, стоя среди суетящейся предпраздничной толпы, долго смотрел вверх, словно пытался разглядеть, там, в вышине, среди сверкающей россыпи звёзд того, кто сотворил все это безобразие.