Все дальше и дальше ползла дорога, то вправо, то влево, но все время вверх, утомляя меланхоличную лошадь и убаюкивая мальчика в дилижансе. Ф. силился не спать, - воспоминание, купленное им за десять крон, сон не включало.
Нудный скрип колес, рессор и снега под копытами усталой клячи напоминал ему о скрипе половиц в родительском доме, скрипе бабушкиного голоса, и вот он уже дома, и мама несет ему полную тарелку супа с фрикадельками, звякает ложка, во дворе радостно лает безымянный пес, извергая из слюнявой пасти теплый пар. Бабушка расскажет нестрашную историю из своего детства, нестрашную - чтобы он смог потом уснуть. А в снежки-то с папой... "Папы нет", заметил вдруг взрослый, купивший билет, и тут же затих, - ведь не за тем, чтобы слушать самого себя, Ф. заплатил десять драгоценных крон.
Не спать.
Он боролся, как мог, то изучая снежинки на стекле повозки, то вслушиваясь в крики птиц, и все-таки задремывал, потихоньку проваливаясь в промежуточное состояние между воспоминанием и сном, в метастабильность, нежелательную для пользователя агрегата. Он ущипнул себя за пухлую ладонь.
Уже виден дом. Ф. улыбнулся ему. Он помнит не рассказы, а ощущения, а значит, как говорят ученые, погружение осуществляется почти самостоятельно, плавно, не тратя лишней электроэнергии. Но память ощущений несовершенна, и вот зима вдруг стала летом, ему на шею сел комар, укусил его и налитый кровью улетел. Чешется. Мама смеется. Папа пытается прихлопнуть воспоминание на лету. Наконец-то приехал! Интересно почему они в тот день отправили его с извозчиком одного?.. И откуда?.. На столе дымная чашка какао сменяется пирогом с ягодами, собранными с любимого куста, снег - крапивой, жгущей голые лодыжки, лучи света падают на велосипед соседского хулигана по прозвищу Волан, воланчик с одним скошенным пером криво отлетает от неловкого движения ракетки. Хулиган хватает его и бежит, а я с ревом бегу за ним, и он забрасывает воланчик далеко в заросли крапивы, я не лезу туда, боюсь, и обидно...
Ф. очнулся. Время вышло. Ненадолго, конечно, но намного лучше теряющего популярность кокаина. Смахнул со лба пот - все хорошо. Он еще молод.
Стеменело. Вдоль палатки ходили предпоследние горожане, проезжали редкие машины нуворишей и цокающие кареты. Очередь, выстроившаяся за время его сеанса, была молчалива и угрюма. По ночам она состояла в основном из впавших в зависимость от мнемоагрегата. Детали воспоминаний, ради которых они изначально так рьяно ныряли в прошлое, обесценивались по сравнению с самим фактом погружения.
- А завтра что? – спросил Ф. у пожилого дежурного, беглого русского по имени Алексей Иваныч, снимая с вешалки пальто.
Русский глянул на него слепыми очками и, кашлянув, заявил:
- Завтра твоя память на один день потускнеет, а в квартире заведутся муравьи.
Дежурный редко ошибался. Он так часто погружал других в капризы прошлого, что в знак протеста поднаторел в предсказаниях. Ф. улыбнулся и протянул ему монетку. Алексей Иваныч учтиво и слегка иронично кивнул.
- До завтра.
Ф. вышел на плохо освещенную улицу, свернул за угол и двинулся по темному проспекту, в надежде следя взглядом за трамвайными путями. Пусто. Аномально холодная зима грозила ему кулаком ледяной остановки. Он потоптался на месте, пытаясь посильнее вдавить заледеневшие пальцы в тонкие, не по погоде ботинки. Ладно, пешком.
Какая-то странная, натянутая тишина за спиной, - впервые в жизни, ему показалось будто за ним следят. Чей-то взгляд словно скреб по его худой спине. Прошлой осенью незаметно украли бумажник, что вынудило его на несколько неприятных месяцев отказаться от услуг мнемоагрегата. Быстро, стараясь не привлечь внимание преследователя, молодой человек переложил кошелек из наружного кармана во внутренний и слегка ускорил шаг. Проклятый трамвай проехал мимо, не остановившись на его отчаянный возглас, лишь сверкнув ледяным боком.
Холод уплотнился, потяжелел, а Ф. вдруг почувствовал странную, даже слегка приятную усталость в мышцах, словно реально прожил весь этот то ли зимний, то ли летний день с поездкой, родителями, беготней и поиском воланчика в кустах крапивы и т.д... Раньше такого с ним не бывало. Как писали газеты, первый признак зависимости, это когда агрегат словно продолжает работать в тебе и после сеанса. Следующий этап - таинственные болезни. Для настоящих зависимых, воспоминания становятся временным лекарством от всех недугов, в глухих деревнях агитируют за лечение омутом памяти. В итоге память изнашивается, тускнеет, и аппарат отказывается отправлять тебя в прошлое, со скрипом сдвигая стрелки часов лишь на несколько минут. Тогда ты, естественно, требуешь назад деньги, умоляешь починить агрегат, поговорить с начальством, но меланхоличный русский лишь устало пожимает плечами, - ведь кто начальник аттракциона неизвестно. Связь с ним односторонняя. Поняв, что помощи не будет, зависимые, как метко выразился один немецкий журналист - sich selbst werden erinnerungen ("сами становятся воспоминанием").
"Но я же еще в себе...", сказал себе Ф., и резко обернулся. По мостовой медленно катила свободная карета с серым извозчиком. Он сквозь зубы ругался на худую тень лошади. Тускло горел электрический рожок. Вроде бы никого.
- Ну здравствуй, раз уж заметил, - произнесла темнота. Ф. вздрогнул. Преследователь подошел поближе и встал под конус фонаря.
Человек лет сорока пяти, в сером пальто и шляпе, в очках, с аккуратно подстрижеными усами и деликатной улыбкой. Голос у него был мягкий, густой, успокаивающий. "Врач", - подумал Ф. Непонятно было, что такой респектабельный господин делал на грязной окраине Праги. И почему он не объявился сразу?
Врач засмеялся, увидев, как постепенно с лица Ф. сходит испуг.
– Моя внешность всех обезоруживает. Говорят, надо идти в гипнотизеры, - он пожал плечами. – А ты меня не узнаешь, Филип?
- Меня зовут Ф.
- Прости, помнил, что как-то на "ф"...
Ф. не узнавал. Таких людей молодой человек обычно видел только на фотографиях в газетах. Незнакомец на секунду задумался и как будто начал с середины заготовленной заранее фразы:
- В общем, если быть точным, - я троюродный брат твоей тети по отцовской линии. Можешь называть меня дальним родственником, а можешь дядей. Я был за тобой в очереди к агрегату, а потом вдруг решил пойти следом. Не был уверен, что решусь к тебе обратиться. Надеюсь, ты простишь мне эту неучтивость. Ведь я приезжал к вам в тот день, куда ты только что погружался...
- Странно, совсем не помню вас, - удивился Ф., вдруг разом настолько заинтересовавшись незнакомцем, что даже забыл про кошелек, который все это время нащупывал во внутреннем кармане. – Что-то воссоздается совсем точно, а что-то пропадает... Причем каждый раз меня почему-то выбрасывает из этого дня, - то в лето, то в осень. Видимо недостаточно информации для стабильного погружения. По крайней мере...
- Тебя тогда отправили со мной, и мы вместе поднимались по серпантину,– деликатно перебил его дядя. – Я читал конспект Гольдстайна по строению головного мозга, а ты всю дорогу дремал. Погодка была приятная, - мороз и солнце. Лошадь хорошо шла, видать ее незадолго до поездки покормили.
Мышцы его лица слегка подрагивали. "Тоже зависимый", вдруг подумал Ф.
- Все равно не припоминаю. Почему же вы перестали бывать у нас после той зимы?
- Пойдем, а то тут холодно, - вдруг, поежившись, предложил дядя.
- Пойдемте.
Ф. впустил дальнего родственника в свою маленькую, заставленную чужой мебелью комнату, где едва помещался сам, а от двоих она, казалось расползется по швам.
Комната когда-то была складом партитур в квартире сравнительно известного немецкого музыканта, внезапно оглохшего и нуждавшегося в деньгах. Убедившись в необратимости диагноза, он пустил жильцов в свою большую, уставшую от музыки квартиру, продал фамильные драгоценности, выгнал горничную, и, оставшись совсем один, без денег и работы, назло окружающим старался лишиться рассудка. Целыми днями и ночами, он бил по клавишам расстроенного пианино, пытаясь воспроизвести придуманные им до болезни и не записанные на бумаге произведения, фальшивил, приходя в отчаяние. В такие моменты он начинал крушить все на своем пути и ругаться на зычном немецком. Порой, когда в нем пробуждался здравый смысл, он обращался за помощью к мнемоагрегату, тратя остатки накоплений на попытки выудить нужные композиции из своих воспоминаний и записывая обрывки на засаленной бумаге.
Отопление в доме было налажено кое-как, словно топили старыми нотными листами. Верхнюю одежду не снимали. Ф. с дядей в пальто и перчатках сидели на двух табуретах у маленького письменного стола, пытаясь кое-как согреться невкусным чаем и не обращать внимание на звонкие и режущие слух удары по клавишам из-за стены. На столе горела керосиновая лампа (электричество работало с перебоями), которую Ф. увез из старого родительского дома после смерти отца, и в ее тусклом свете серьезное лицо дяди напоминало сцену из кинофильма.
- Ты не помнишь меня, потому что после той зимы я к вам больше не приезжал, – начал он. - Дело в том, что я в то время ненадолго полюбил твою мать. Причем полюбил так же естественно, как любил устройство человеческого мозга, которое мы тогда проходили в университете, как можно любить шоколадный торт или кубинские сигары. Только, в отличие от сигар, желание которых появляется изредка, любовь не покидала меня ни на секунду. Я засыпал под это чувство и вставал с ним по утрам, делал зарядку ради нее, отжимаясь по много раз, ел тушенку из консервной банки в студенческом общежитии, так, будто она смотрит и посмеиватся над моим нескладным бытом. Хоть я и был совсем молод, любовь текла спокойно, без пылкости, без страсти, скорее со с странным, молчаливым упорством, которое медленно высасывало из меня все силы. Словно физическая данность, недуг, к которому необходимо привыкнуть.
"Зачем он мне это говорит?" – устало подумал Ф., которому захотелось тут же выпроводить дядю под каким-нибудь предлогом.
Ненужный факт: дальний родственник по отцу кгода-то любил его мать. Мать, которую растоптала оставшаяся от папы тень и нелюбовь детей, и которая давно уже коллекционирует вшей в грязном доме старости на другой , равноудаленной от Карлова моста, окраине Праги. Ф. не мог без мнемоагрегата представить ее такой, какой она была раньше. Помочь он ей, впрочем, тоже не мог.
- "Невозможно любить человека, не любуясь тенью под мочкой его левого уха", так кажется говорят. Я полюбил черпак, которым твоя мама наливала вам в стаканы теплый компот, пар изо рта вашей собаки, даже усы твоего отца (которого я и в мыслях не мог представить своим соперником), водоросли укропа из супа, оседавшие на этих усах, ваши шутки, то как вся ваша семья посмеивалась над твоими выходками.
- Чертово сраное свинство! – донеслось из-за стены. Музыкант вопил с таким отчаянием и надрывом, что даже стенам и непослушным нотам становилось его жаль. Он изо всех сил ударил кулаком по черно-белым зубам рояля, захлопнул крышку и зарыдал.
Дядя не обратил на это внимание.
- Я все полюбил. Даже вашу бабушку, когда она приезжала на повозке, запряженной старой, купленной у какого-то обанкротившегося циркача кляче, которая, избавившись от пассажирки, начинала наматывать круги вокруг вашего дома, будто расхаживала по арене. Я полюбил дым из вашей трубы, сливавшийся с вашими, тоже любимыми, облаками. Вот такие дела. Как хорошо я все это помню! А потом я исчез, и вы довольно быстро забыли обо мне. И никто ни о чем не узнал. Такие дела, - задумчиво повторил он.
Дядя ушел, взволнованный и пустой, оставляя Ф. наедине с безумствующим из-за стены композитором. Еще одна бессмысленная встреча. Пусть к матери хоть съездит, раз питал к ней такие чувства. Муравьиная тропка от шкафа к дверному косяку пролегла поперек его мыслей. Сбывшееся предсказание дежурного, - пора бы тому уже заполнить лотерейный билет. Завтра он обязательно разберется с ними. Обязательно.
Ф. лег в постель, одетый, замерзший и голодный, усталый после дневной поездки и беготни за неуклюже отбитым воланчиком...
- Сколько?
- Полчаса.
- С вас десять крон, - деловито заявил заведующий и усмехнулся давно знавшему все тарифы молодому человеку.
Ф. с улыбкой протянул драгоценную бумажку.
- Куда?
- В самый счастливый день, как всегда... - он улыбнулся дежурному, по опыту работы с клиентами выучившему все их предпочтения. Дежурный подмигнул ему и потянул за рычаг. - Спасибо вам, Алексей Иванович.
- Не за что, дорогой мой, не за что... - грустно вздохнул русский. Уж он-то знал чем чреваты эти эксперименты.
Все дальше и дальше ползла дорога, то вправо, то влево, но все время вверх. Равнодушно, как опытная няня, убаюкивала она обоих пассажиров. Мальчик разглядывал узоры снега, а студент изучал толстую научную книгу. Периодически, когда книга надоедала, он пытался заговорить с ребенком:
- Соскучился?
- Очень, - устало ответил мальчик.
- Хорошо, что тебя отправили со мной. А то еще не хватало одному ехать... - он хмыкнул и пожал плечами.
Присутствие дяди отвлекало мальчика от предвкушения возвращения домой. Эти его вопросы, хмыканье, сумбурное чтение не давали Ф. сосредоточиться на радости грядущего первого дня дома. Опять молчание.
- Тебе грустно?
- Нет.
- Кому суп с фрикадельками? - спрашивает мама. Все уже за столом. Дядя как-то странно смотрит на нее, и первым вызывается проверить температуру супа. Дует, пробует, морщится - как горячо...
Мама смеется: неужто опять язык обжег. Как маленький...
Мальчик чувствует, что мама отвлеклась от него, а ведь это он вернулся, это ради маленького Ф. праздничные фрикадельки и пюре и бабушка и радостный лай пса. Он изо всех сил дует на кромку супа, брызги летят во все стороны, оседая каплями на клеенчатой скатерти.
- Ну что ты творишь Ф.! - сердится мама. - Ты сам не свой, как будто... С тобой все в порядке? Как прошла поездка?
- Отлично... - бурчит сквозь зубы мальчик.
- Таак... - с добродушной строгостью протягивает папа, про себя довольный тем, что сын подал голос и отвлек маму от необычного гостя. Снимает веточку укропа с усов. - Не хамить матери.
- Я же сказал - отлично... - оправдывается Ф.
- Ну вот и молодец! - хлопает его по плечу бабушка.
Дядя улыбается:
- Хорошо тут у вас...
- Да уж, с нами не соскучишься, - смеясь, отвечает мама.
Ф. доедает и выбегает во двор из-за стола. Как хорошо дома. Как тикает и улетает в дымящийся на крыше мнемоагрегат время. Уходит мерцающий солнечными вспышками снег вдалеке и его рыхлый, грязноватый собрат вблизи, зимний и летний дни, с дядей и без, во сне и наяву...
Он очнулся в холодном поту и тут же потребовал у Алексея Иваныча повтор, на который ему дал ожидавший в очереди дядя. Дежурный сочувственно посмотрел на него поверх очков, и устало потянулся к рычагу.