Повесть была написана в начале 90-х годов прошлого века. Это не рассказ о том времени. Это отражение ощущений, восприятия окружающего мира в то время.
Автор
Из высотного здания выносили гроб. Гроб несли шестеро немощных стариков, несмотря на непосильную ношу, с бледными лицами. Было в их фигурах что-то ломающееся, то ли позвоночник, то ли надежда на долгую и спокойную старость, то ли сожаление, что не их несут. Они осторожно спустились по ступенькам, и тут оказалось, что за ними следовало более чем достаточно розовощеких дюжих молодцов. Все это выглядело странно.
Несущие были одеты в черные костюмы, и слава богу, что в этот пред-осенний день не было жары. Хотя вполне возможно, что их тела уже не могли выделять пот.
Площадь перед домом была густо усеяна народом. Тут были и обязательные непроницаемые лица, и официальные плакальщицы, и обывательски любопытствующая публика, и духовой оркестр из новобранцев военного гарнизона, который имел обыкновение дуть в унисон в те редкие порывы, когда земные души, сопровождающие тело бездуховное, сливались в единую всепоглощающую скорбь, которая тягуче повисала над тем нечто, что было похоронной процессией. Но это случалось редко.
Недалеко от ступеней стоял катафалк, представлявший из себя моторизованное средство с кузовом типа "вольный ветер" и убранный цветами так, что издалека был похож на затоптанную клумбу. Гроб водрузили на катафалк. Старики уселись вокруг него, и катафалк тут же поехал. Молодые люди в смокингах быстро сели в подъехавший следом микроавтобус, который без задержки рванул в погоню за катафалком, вскоре настиг его и пристроился в хвост.
Толпа удивленно загудела. Оркестр вообще сбился и замолк.
Между тем, катафалк двигался, все более удаляясь от толпы. Было в этом что-то безнадежное. Зачем и куда так нетерпеливо стремится то, чего уже нет? Но он двигался. Его движение поначалу напоминало перемеще-ние обиженной, но осторожной змеи, то есть он полз, время от времени останавливаясь, то ли высматривая что-то впереди, то ли раздумывая, не повернуть обратно. Однако странность была и в том, что для "виновника" сей процессии хода этому обратно не было абсолютно достоверно.
Толпа, решив, что таково было желание уважаемого покойного, стала рассасываться по прилегающим улицам, так что вскоре не осталось и следа, напоминающего о траурном мероприятии.
Иногда хорошо, что следа не остается.
На обочине пустынной дороги стоял грузовик с крытым кузовом
без окон, на борту которого красовалась надпись "Милиция". Рядом с ним стоял и сам милиционер. Заметив приближающийся катафалк, он вышел на середину дороги. Колонна из двух автомобилей, приблизившись к нему, остановилась. Милиционер заглянул в катафалк, шумно повел носом, высморкался себе под ноги и внимательно осмотрел лица сидящих. Затем он молча подошел к микроавтобусу и открыл дверь.
- Кого везем? - спросил он.
- Президента, - из глубины ответил голос.
- Выходи, - сказал милиционер, почесывая дубинкой спину.
Один из пассажиров вышел. Милиционер задумчиво посмотрел на него.
- И чего же он президент?
- Всего, - невозмутимо ответил пассажир в смокинге.
Видимо, размышления окончились удовлетворяющей его оценкой, так как милиционер довольно крякнул.
- Мертвых задерживать не будем, но к вам это не относится, согласны?
Пассажир никак не отреагировал на это замечание, и действительно, возражать этому было нелогично.
- Двигай, скиталец, - сказал водителю милиционер.
Если бы он знал, насколько был близок к истине, возможно, воздержался бы от столь философского замечания.
Из катафалка выпорхнул листок бумаги и полетел в сторону стога
сена, стоящего недалеко от дороги.
- Повезли сердешного, - сказал Губарь, проводив взглядом процессию.
- Кого? - зевнув, спросил Ляга.
- Отца родного.
Губарь и Ляга отдыхали на стогу.
Пожевывая соломинку, Губарь приметил бумажный лист, планирующий в их сторону, и стал наблюдать за его полетом. Когда листок пролетал рядом, Губарь вяло протянул руку и схватил его.
- Эхма, портрет! "Губарев Анатолий Сергеевич, - Губарь встрепенулся, прочитав свою фамилию, а также имя и отчество, к тому же узрев на фотографии свою физиономию. - В расцвете лет, - читал он дальше, - ушел от нас верный товарищ, преданный друг, бескорыстный боец за счастье простых людей. Болью наполнены наши сердца. - Губарь пустил слезу. - Вся жизнь его будет для нас светлым примером, непревзойденным образцом самопожертвования и любви".
"Это как же, мать моя мужчина? Это что же такое творится!"
- Эй! - растолкал он Лягу.- Читай, чего тут?
- Чего, сам что ль разучился? Отстань!
- Читай, говорю! - взревел Губарь и от души запустил кулак в ребро приятеля.
Ляга сел, потирая опухшее заспанное лицо.
- Ну давай, чего тут... так... "Губарев Анатолий Сергеевич... скончался". Это чего? - удивленно спросил он.
- Это я тебя спрашиваю!
- А я причем, - Ляга замахал на него, зашептав: - Чур, чур меня.
- Это меня что ли повезли? - Губарь почернел лицом. - Ух, гады! - Он размахнулся и ударил Лягу - тот взмахнул ногами и полетел вниз.
- У-у-у, сдурел! - завопил Ляга.
- Так, проверяю: живой ли я еще.
Ляга похромал от стога подальше на травку.
- Эхма. - Губарь посмотрел на голубое безоблачное небо. - Жить-то охота. И чего же я так рано! Нет. Ляга-а! там же переезд, - встрепенулся он, - бежим, может, перехватим. Я их в бочку, гадов, закатаю! - Губарь скатился вниз и побежал по полю.
Милиционер подошел к кабине своего фургона.
- Документы у вас есть? - спросил он задержанного.
- Вот тут у меня..., - Задержанный подал ему сложенный лист бумаги.
- Это что? - строго спросил милиционер, разворачивая его. Развернув, он увидел фотографию, сличил ее с оригиналом и заметил: - Непохож. Так... "Громов Николай Михайлович. В расцвете лет ушел от нас верный товарищ". Это что вы мне суете? - Тут он вдруг обнаружил, что фотография похожа на другой оригинал, собственно, это была его фотография. - Что за ерунда! Кто печатал фальшивку?
Задержанный махнул рукой в сторону скрывшейся процессии.
- Это повезли..? - слова застряли у милиционера в горле.
- Врешь! - смог все-таки прохрипеть он. - Мы вас выведем... - Он вскочил в кабину своей машины.
Мотор взревел, и фургон рывком стартовал.
Задержанный исчез в дыму выхлопных газов. Когда дым рассеялся, ничего уже не напоминало о разыгравшейся здесь минуту назад трагедии. Возможно, и вся жизнь наша - плод воображения, поскольку или придумывается нами, или не достигает некоей цели, или вообще остается где-то там, где мы и не были.
Корпускула по фамилии Гряхов неслась прямо по стрелке, которая медленно поворачивалась, можно сказать, ползла, но и этого хватало, чтобы Гряхов с трудом удерживался на ее поверхности, кидаясь из стороны в сторону. Его почему-то радовало то, что он имел шарообразную форму: она позволяла легко катиться вперед, хотя он не представлял, что корпускулы могут иметь какую-то другую форму. Между тем, Гряхов приближался к заостренному концу стрелки, с которого то и дело соскакивали и исчезали другие корпускулы. Гряхову вдруг нестерпимо захотелось, чтобы какая-то сила остановила его и понесла обратно, хотя он не задумался, зачем. Он задрожал, испуская мерцание, обыкновенно затухающее, но путь корпускулы был начертан на роду в тот миг, когда она появилась на свет. Это обстоятельство до настоящего времени устраивало корпускулу по причинам, которые понять она раньше не могла, но которые теперь могли бы быть выявлены путем логического движения от противного. Если бы корпускула обладала такой сложной организацией! Нам нетрудно догадаться, то именно к счастью ее корпускула по фамилии Гряхов целеустремленно подкатилась к кончику стрелки и, икнув, свалилась... Зазвенел будильник. Гряхов недовольно открыл глаз. Будильник все звонил. Гряхов мысленно, поскольку еще не ворочался язык, обругал все сущее и кулаком ударил по будильнику, отстоящему точно на расстоянии вытянутой гряховской, а не иной другой, руки. Так начинался обычный день. Ритуальное действо по оглоушиванию будильника, естественно, было лишь первым в длинной цепи не менее ритуальных и отчасти столь же радикальных поступков. Утренняя домашняя часть их, столь скучная, что не доставляет в описании никакого удовольствия, заканчивалась тем, что Гряхов отрывал очередной лист большого перекидного календаря, аккуратно сворачивал его и клал в карман брюк. После чего он покидал свою газифицированную квартирную шкатулку.
Приходя в свою путейскую будку, Гряхов здоровался и тут же прощался со своим сменщиком Знаменским, который в сей же момент уходил ввиду своего отвратительного характера.
Гряхов усаживался на кривой табурет, расправлял на столе чайного цвета (так как на него постоянно проливали чай) вырванный из календаря лист и углублялся в чтение сегодняшнего дня. Первым делом он узнавал, на каком году от рождества Христова протекает в данный момент его жизнь, затем определялся с датой и днем недели. Чтение времени восхода и захода светил всегда раздражало его, но, тем не менее, он прямо-таки с мазохистским любопытством убеждался, что его рабочий день состоится при солнечном свете в данной будке, а вся прочая жизнь фактически будет во тьме. Впрочем, он никого не винил, да и за что? На хлеб и квас ему хватало, и да-же оставалось на покупку ежегодников, которые он так любил читать. На работу он ходил без скуки. Он бы предпочел почитать что-нибудь еще, но бумаги в стране хватало только на перекидные календари и портреты государственных деятелей. Однако бумаги становилось все меньше и меньше, так что со временем количество государственных деятелей сократилось до одного. Название "государственный деятель" было трудно произносимо, поэтому в народе его именовали просто "государем".
Изрядно огорчило Гряхова то, что текущий день был в календаре отмечен лишь одним событием, чему и была посвящена единственная, хоть и пространная, статья. "Впервые основополагающие принципы системы социального обеспечения..." - странно, подумал Гряхов, в другие годы об этом писали в какой-то другой день и в другом месяце. В сущности, он каждый год читал одну и ту же книгу, но почему-то каждый год она читалась по-разному.
Он отложил календарь и шумно вздохнул. Подумав, чего бы сделать, он выдвинул ящик из стола, подергав за ручку, которая давно угрожающе гнулась. Из ящика он вытащил нагреватель, критически осмотрел его треснувшую трубку и осторожно, удерживая за пластмассовую часть, вставил вилку в розетку и опустил нагреватель в банку с водой. На банке была этикетка от кабачковой икры, соответственно и вода в банке была слегка рыже-ватой. Однако кабачками давно уже не пахло, а пахло чем-то другим: так же пахло из крана, откуда брали воду.
Поезда ходили по этой ветке совсем редко. Как правило, заботы Гряхова, связанные с движением железнодорожного транспорта, почти не отвлекали его от других дел, таких как заваривание и потребление чая, чтение календаря, сбор грибов в ближайшей роще, а в ночные смены - наблюдение созвездий, которое приводило его в транс, сравнимый разве что с чтением перечня льгот для ветеранов труда.
Вернувшись на место, Гряхов продолжил поучительное чтение. Благозвучность текста не вызывала у него подозрений. Очень нравилось, что социальному обеспечению подлежали все без исключения лица. А особенно радовало душу и обнадеживало, если бы ему не было за семьдесят, что в задачи социального обеспечения входило также принятие предупредительных мер против заболеваний и увечий. На своем веку Гряхов претерпел множество заболеваний и увечий, однако, менее всего наблюдал при этом какие-либо предупредительные меры.
- Эй, Вова! Где твоя ендова?
- Заходи, - буркнул Гряхов, и в будку ввалился его друг по фамилии Свешка. Фамилия у него была недоделанная, а в теле был явный перебор, поэтому, когда в будке появлялся Свешка, она становилась похожей на тесную собачью конуру. На сей раз она стала особенно тесной, потому что Свешка был с огромной корзиной, полной грибов.
- Любимое занятие пенсионера? - грустно уточнил Гряхов.
- Мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем.
- Наливать что ль?
- Еще спрашивает! Ух, жук будочный! Слыхал, портрет повесили?
- Ну! Новый что ль?
- Новый.
- Значит, подтвердилось. А что ж так долго не вешали?
- А кто их знает!
- И как кличут нового государя?
- А какая разница!
- Может быть, может быть.
- Давай разливай. Чем завариваешь-то?
- Ты ж знаешь.
- Ну-ну. - Свешка отхлебнул кипятка. - Ух, хорош!
- Какие ты осуществляешь меры против заболеваний и увечий? -
вдруг спросил Гряхов.
- Ты тут свихнешься, в этой будке.
- А все-таки?
- Эх, живем хорошо: за нуждой в люди не ходим, своей хватает.
- Ой, ли? - покачал головой Гряхов.
- Чего ты видел, кроме своей будки? Да и я, к слову сказать, кроме своей котельной видел немногое. А о том, чего не видели, говорят разное.
- В календаре вот определенно прописано...
- Ты, Гряха, как дите малое.
- Ну, что-то же где-то должно быть.
- А кто его знает, что есть, а чего нет. Не про нашу честь то знать. Твое дело: шлагбаум - вверх, шлагбаум - вниз. А за это получи от государства. Вон и зарплату тебе, и пенсию опять тебе. Ладно, спасибо тебе за чай. Побегу я.
- Ну, давай.
И Гряхов вернулся к календарю. Дальше шло про врачебную помощь. И Гряхов вспомнил свой недавний визит в больницу. За свою долгую жизнь, впервые попав туда, Гряхов был поражен, как велико то, что познается только при непосредственном соучастии. Вынес он оттуда, кроме искусственных вен, очень много новых для себя понятий. Например, такое: больницей называется предприятие по капитальному ремонту человеческих организмов с отрывом от производства и от собственного жилья в условиях повышенного иглоукалывания, таблеткоглотания и клизмопомещения посредством строжайшего режима и полной изоляции при помощи науськанного медперсонала. В больнице, бывает, происходят душевные потрясения и перевороты. Например, прогуливаясь по больничному коридору, вы походя читаете скромный план работ местного отделения: "Анализ летальных случаев по причине того-то или того-то". И тут вы сознаете, что являетесь всего лишь случаем в чьем-то плане или примером в чьей-то диссертации. Это оборачивает к раздумьям. Хочется, чтобы план остался невыполненным и диссертант никогда бы не получил вожделенную степень - но это было бы неуважением к гуманной и необходимой профессии. Но хочется, что-бы... на ком-нибудь другом. О как давно не попадался живой ананас! Из детства Гряхов помнил стихи: "Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском". Такова уж судьба, что в этом стерильном диетическом заведении тянет на всякую экзотику. Но свидания! господи, какое слово-то! Просто разрыв сердца! Куда еще и когда еще придут к вам на свидание товарищи по работе и не будут говорить при этом гадостей. Где еще обожаемые и обожающие родственники с таким упоением будут смотреть вам в рот и ловить каждое ваше слово! Тому, кто не фигурял в модном больничном костюме, многое можно пожелать, его еще ждут невероятные открытия, в чем-то ему даже можно позавидовать.
Тяжелые воспоминания были прерваны прохождением поезда. Гряхов вышел его встретить и закрыл шлагбаум. Однако первое, что он увидел, - это приближающийся к переезду катафалк. Сердце его защемило. И еще долго он стоял и глядел вслед процессии, когда простыл и след поезда, и ее след. Наконец, он повернулся к двери своей будки и увидел приклеенный к ней лист бумаги. "Наверное, Свешка пошутил", - подумал Гряхов. Он недовольно, но аккуратно снял листок, зашел в будку, сел за стол и принялся читать его. Сначала он ничего не мог понять, но потом было потрясение и испуг. Ведь, в конце концов, за всю свою жизнь он не совершил ни одного позорного поступка, он всегда соблюдал, всегда выполнял. И сейчас его терзало чувство неисполненного долга, что-то не так он делает, что-то не так. Душевное равновесие покинуло его...
Корпускула по фамилии Гряхов неумолимо неслась к концу стрелки, с которой падали и исчезали другие корпускулы, и ничто не могло остановить это трагическое движение... и не остановило.
Матвей Матвеевич Голиков равнодушно взирал на мир. Он был убежден, что независимо от его желания и вопреки его действиям, если бы таковые он попытался произвести, в известное время окончится ночь и наступит утро, что снег всегда останется холодным, что корова дает молоко, а не иную жидкость для питья, как бы это ни было кому-то противно. Он жил в убогой избушке, потому что не видел никакого проку в том, чтобы ее чинить. Избушка та стояла недалеко от дороги, так уж получилось, по которой он на велосипеде ездил в город на работу, к которой тоже был совершенно равнодушен, так что не важно, что это была за работа: он был бы равнодушен к любой. Тем не менее, он был доволен жизнью в том смысле, что ничего другого не желал. Увидев проезжающий мимо его дома катафалк, он подумал лишь, что едет он почему-то не в ту сторону. А увидев листок бумаги, прилетевший к нему, и прочитав его, он лишь зевнул и бросил его в корзину, куда бросал мусор, пригодный для растопки печи. Больше об том он не думал. Ничто не могло омрачить его благостное бытие, даже если бы катафалк приехал за ним: он бы принял это как закономерную надобность, не рассуждая, очередная она или последняя. Ему было все равно. Через несколько минут по дороге в том же направлении на чудовищной скорости пролетела какая-то машина. Голиков подумал, что возможны два варианта: или она разобьется или не разобьется. Впрочем, наступало время дойки, и он поднялся и пошел на луг, где паслась его коза. Коза - животное неприхотливое, как ему казалось.
Между тем, действительно, следом за катафалком промчалась "иномарка". Увидев впереди препятствие, она приняла влево и пошла на обгон, как вдруг на лобовое стекло прямо перед глазами водителя прилепился бумажный лист и закрыл всю просторную перспективу. Водитель яростно затормозил, и машина, зарывшись носом, встала посреди дороги. Тут только, когда сердце восстановило нормальную частоту сокращений, водитель заметил, что там нечто написано, а именно, что некий Александр Иванович Глотов, к несчастью всего человечества, изволил отбыть в лучший мир. Александр Иванович Глотов, прочитавший это, был зол. Он открыл боковое стекло, сорвал бумагу и рванул машину вперед, мгновенно догнал процессию, обогнал и затормозил так, что процессия могла бы стать прощальной для всех до сих пор живых, кто в ней был. Александр Иванович вышел из машины, подошел к катафалку, заглянул в него, внимательно осмотрел сопровождающих, оглянулся на автобус. Полное молчание, непроницаемые деревянные лица людей немного успокоили его. Но злость все еще распирала его дыхательные органы.
- Шутки шутите? - спросил он. Вдруг лицо его просветлело, какой-то интерес появился в уголках его губ. - Однако мне это нравится.
Он достал из кармана блокнот, что-то написал, вырвал этот лист и, отдавая его шоферу, сказал:
- Завтра жду у себя по этому адресу. Советую не опаздывать.
Шофер, не взглянув, сунул записку в свой карман и мрачно изрек:
- Нам некуда торопиться.
- Ну-ну, - усмехнулся Александр Иванович и пошел к своей машине.
Губарь лежал в канаве. Только что, чуть взаправду не раздавив его, так сказать, едва не реализовав проект, катафалк промчался мимо, обдав его сладковатым запахом надушенного покойника. Губарь лежал, уткнувшись лицом в землю. Голова его кружилась, блуждая в темноте по случайно мелькающим следам, оставленным кем-то и когда-то - и все сильнее и сильнее.
Когда, наконец, он смог приподнять голову и открыл глаза, ему
сразу же стало легче. Он сделал большой глоток воздуха, но теперь в голове пошел звон. "Язык колокола размеренно бил то в одну, то в другую сторону черепка. Сеть мелких трещин распространялась, и вот появилась первая уже большая трещина. В нее хлынул свет...".