В Запорожье я провёл один год после поступления в медицинский институт. Дело было в 1967-68 годах. Первые полгода я жил у родственников, а второй семестр провёл в общежитии. Я не берусь судить обо всех перипетиях и событиях в означенное время и в означенном месте, так как всячески старался держаться в стороне от всего и от всех. Моей задачей было выжить и поиметь как можно меньше неприятностей на свой слабый организм и нестабильную психику. Едва ли не с детства я страдал хронической болезнью крови типа лейкемии, которую не диагностировали и от которой я едва не погиб в возрасте около сорока лет. Я это к тому, что физических сил у меня было мало, гораздо меньше, чем полагается молодому человеку семнадцати лет от роду. Здесь речь пойдёт о втором семестре, когда я жил в общежитии.
Староста моей группы, Вова Дурыка, худой, невысокий, прыщавый и чернявый парень моего возраста родом с Гуляй Поля, являлся несгибаемым сторонником дисциплины и повиновения старшим. Учился он только на отлично и никому не прощал пропусков занятий. Фанатик, одним словом. Он постоянно находился в конфликте со студентами после армии и вообще поступившими не после школы, а скажем, после медучилища. В конце концов старшие его перевоспитали и он, пряча глаза и заливаясь бурым пятнистым румянцем, выводил в списке группы значки «присутствует» отсутствующим «старикам».
У нас на курсе оказалось изрядное число великовозрастных балбесов после армии. Великовозрастных – значит двадцати с чем-то лет. Я помещался в комнате с тремя такими. Жорик Старшинов – среднего роста мускулистый барбос с лицом боксёра, которым он в армии и являлся, Гена Валентинов – повыше на полголовы Жорика блондин с лошадиным лицом и уверенным голосом с хрипотцой и Василий Степняк – худой невысокий брюнет с сильной проседью. Василию уже исполнилось двадцать восемь и он был самым старшим на курсе. Поседел он в армии в ракетных частях, когда на учениях ракета сорвалась при старте и бочком поползла на взвод. Громкоговоритель истошно вопил: «Внимание! Изделие идёт на вас!». Изделие пронесло мимо, а Василий, и не только он, поседел.
Я специально поселился со старшими в расчёте, что они уже слегка перебесились и мне будет поспокойней. Я не ошибся. В соседней комнате расположились три парня, усвоившие обыкновение напиваться едва ли не каждый день и затевать драки. Свет в комнате тушили и начиналась рубка с использованием лёгкой и не очень лёгкой мебели. Наутро тот, кто получил наименьшие повреждения, шёл на занятия, а остальные зализывали раны. После окончания первого курса всех троих выгнали.
Ещё из небезынтересных личностей вспоминаю двух друзей. Один, постарше, после медицинского училища, очень напоминал глиста, вставшего на хвост. Его длинное и худое тело постоянно извивалось, а голова имела коническую, расширяющуюся кверху, форму. Голова монотоннно и неспешно извергала ядовитую пошлятину, от которой мой организм наполнялся как бы газом нервно-паралитического действия. Глистообразный фельдшер поражал меня даже не скудоумием или каким-то его эквивалентом, а уверенностью в своей правоте и укоренённостью в жизни. Я этой укоренённости всегда завидую и злюсь на себя, что завидую. Я-то нигде и ни в чём не укоренён. Иногда мне кажется, что я не живу, а парю над жизнью, пытаясь хотя бы носочек ноги на неё поставить, но проклятая антигравитация отталкивает меня от земли. Второй приятель совсем другого рода. Шумный, болтливый, внешне и не только внешне, очень похожий на павиана, он был наполовину еврей, но стеснялся этой своей половины и врал, что ни сном ни духом. Но его выдавала карикатурно-еврейская внешность, почему-то хромосомы решили, что еврейская часть ДНК их больше устраивает. К тому же, как и всегда в подобных случаях, все прознали о его постыдной тайне, уж очень он рьяно от неё открещивался, и дразнили его, вызывая к жизни разные эксцессы с его стороны. Эксцессы должны были доказать, что он такой же, если не лучше хлопцев с Гуляй Поля. Он напивался, ввязывался в драки, шумел, грязно шутил, приставал к девочкам, но только усугублял своё положение. Над ним все смеялись. Я никогда не скрывал своё стопроцентное еврейство и поэтому никого этот факт моей биографии не интересовал. Иногда впрочем просили показать паспорт. Не верилось, что это слово могло быть написано в документе чёрным по белому.
Староста курса, коренастый широкоплечий мужик, после армии, обладал громким голосом с начальственными интонациями, которым очень уверенно отдавал приказы с высоты своего положения. Казалось, что пьедестал его карьеры со временем будет расти и твердеть. Я был поражён, когда узнал, что его выгнали из института за гомосексуализм.
Ещё более странная история случилась с ректором института, заведующим кафедрой физиологии. Это был человек-скала, несколько выше среднего роста, лет пятидесяти, с ширококостным крепким телом, уже оплывшим жиром, но того рода, что только добавляет твёрдости и мощи. Казалось, его и бульдозером не сдвинешь. Сдвинули, однако. Оказывается, между несколькими ректорами медицинских институтов существовала договорённость. Хочешь, к примеру, поступить в Харьковский мединститут, даёшь взятку в Виннице, хочешь в Запорожье, даёшь взятку в Харькове, и так далее. Я просунулся иначе, не за деньги, но здесь об этом я писать не стану, отдельная и долгая история. К ректору на приём пришёл незамысловатый грузин и предложил деньги за сына. Грузин считал, что поступает по понятиям: свидетелей нет, разговор конфиденциальный, сумма шикарная. Но ректор получил предупреждение от своих коллег, что возможны провокации, начали следить, требуется особая осторожность. Брать можно, но только в пределах системы. Грузин про систему не знал. Ректор сдал его и грузин угодил на зону. Туда же вскоре отправился и ректор. Кто-то из своих засыпался и на него показал. На зоне, бывает же такая невезуха, они вновь встретились и грузин, как говорится, вставил ректору перо. Я в остолбенении выслушал эту новость. До меня не доходило, как такой буквально врытый по пояс в землю, то есть в жизнь, гигант, может так легко в ней раствориться. Это я, незащищённый и открытый всем ветрам чахлый росток, могу сгнить заживо, а этот символ бурлящей, чавкающей и гребущей всеми жвалами к себе пищу, жизни, казалось мне, должен пребывать в ней вечно, как само болото, порождающее комаров, жаб, зверей и людей. Но случается видно, что чахлый росток долговечней ненасытной утробы.