Письмо из Германии
В воспоминаниях о войне у Александра Игнатьевича нет ничего такого, что принято считать геройством. Из-за малости лет в боевых действиях он не участвовал, оружия в руках не держал, с немцами не сражался. Вместе с такими же подростками-малолетками он работал в колхозе. Труд, порою непосильный, а также жизнь впроголодь – запомнились острее всего. Чувство голода, как тень в ясный день, преследовала всюду: то отступала чуть назад, то, раздражая, бежала впереди.
Он не любит вспоминать о том времени. Да и кому это теперь интересно? Ослабевает интерес к войне. И не только годы тому причиной. Проникновенные слова в честь воинов в дни юбилеев всё меньше волнуют слушателей, потому что заметна в них какая-то двусмысленность. С одной стороны, воздаётся должное ратному подвигу воинов, защищавших отечество и народ от иноземных захватчиков. С другой – порицается то отечество и тот народ, которые защищали воины, потому что они (отечество и народ) были советскими.
Война – самое жестокое дело, которое творит человек. Только на войне убивать человека считается не преступлением, а геройством. Война ожесточает людей. Александр Игнатьевич помнит, как в годы военного детства, играя в «войну», и он, и его сверстники наполнялись ненавистью к немцам, которые принесли столько бед и горя.
Война закончилась, но чувство враждебности к немцам осталось, как осталась память о погибших воинах, о разорённых городах и сёлах. О нём напоминали многочисленные дети-сироты и беспомощные инвалиды войны. С годами Александр Игнатьевич стал осознавать, что не рядовые немцы развязали войну и не они виноваты за её последствия. Виновных осудил суд. Но всё равно, помимо его собственной воли, чувство враждебности к немцам ещё долго напоминало о себе.
Наступило последнее десятилетие ХХ века. Политические и экономические перемены в стране ломали привычный образ жизни, привносили в повседневность пугающие трудности. После Рождества к Александру Игнатьевичу обратился с необычной просьбой коллега, Михаил Матвеевич.
- Ты, я знаю, соображаешь в немецком. Тут письмо одно есть, попробуй перевести.
Александр Игнатьевич пытался отказаться. Первое его знакомство с немецким языком произошло ещё в войну, в школе, а затем в общении с пленными немцами. Потом немецкий язык он прилежно и успешно учил в институте. Однако с тех пор ничего не читал по-немецки и наверняка всё забыл. Но Михаил Матвеевич был настойчив и уговорил попробовать.
- А что за письмо? Откуда и кому?
- Соседка у меня есть, баба Анна – одинокая женщина преклонных лет. Пенсия у неё – единственное средство существования, а какие у нас сегодня пенсии – известно. Вот и баба Анна не всегда ест досыта. А на днях ей неожиданно повезло. От Международного Красного Креста прислали ей гуманитарную помощь – посылку с подарками. А там и шоколад, и заграничные сладости, и колбаса копчёная, и ещё много чего вкусного и дорогого. В посылке оказалось письмо на немецком языке. Интересно, что там написано? Попробуй, переведи, - повторил просьбу Михаил Матвеевич.
Вечером, закончив домашние дела, Александр Игнатьевич достал немецко-русский словарь, развернул письмо и прочитал первые слова: «Lieben Mitmenschen!». Прочитал и почувствовал, как из глубины его памяти поднимается что-то далёкое, знакомое, но почти забытое. Он будто явственно услышал немецкий говор, каким он знал его ещё подростком, общаясь с пленными немцами. Пленные немцы работали тогда на строительстве дороги и моста через реку. Он помнит даже плакат на растяжке из кумача около строящегося моста: «Unser Ziel ist schnellste Fertigstellung der Brucke». (Наша цель – быстрейшее возведение моста). Отношение местных жителей к немцам было противоречивым. Враждебность и даже ненависть к ним, как к врагам-захватчикам, соседствовали с жалостью к несчастным людям, измотанным тяжкой юдолью пленников. Им иногда помогали, отдавая кусочки хлеба или чего-нибудь съестного со своего бедного, полуголодного стола. Александр Игнатьевич вспомнил высокого, худющего немца-шофёра, который иногда позволял ему забираться в кабину машины и, на зависть другим мальчишкам, кататься – подвозить песок на строительство дороги. А он, в знак благодарности, приносил немцу то пару варёных картофелин, то кусочек хлеба, то что-нибудь ещё, тайком унесённое из дома.
Не найдя точного перевода первых слов, Александр Игнатьевич перевёл их на русский манер: «Добрые люди». С трудом, слово за словом, переводил он строчки письма, вдумываясь в их смысл. Автор письма объяснял причины, которые побудили его отправить посылку. В приблизительном переводе Александра Игнатьевича это звучало так: «Я много слышал, что в России живётся сейчас очень трудно. Мы испытываем сочувствие к вам в вашем бедственном положении. Я сам знаю, сколь болезненно чувство голода. Своим маленьким подарком я и моя жена хотели бы помочь вам, но боимся, получите ли вы его, потому что у вас плохо работает почта, а посылаемую гуманитарную помощь нередко воруют. Мы были бы рады, если вы сообщите нам о получении посылки». Далее следовал адрес отправителя и загадочная приписка: «Я много благодарен вашему народу». В конце письма – подпись: Hans Lutz.
В глубине души шелохнулось возмущение: какой-то немец предлагает нам помощь, выпячивая своё превосходство. Даже мелькнула мысль, в ответном письме написать отправителю, что обойдёмся без их помощи, пусть они сами едят свой шоколад. Однако его решительность тут же увяла, побеждённая искренней уважительностью отправителя письма. Особенно смутила Александра Игнатьевича короткая, странная приписка. К тому же, вослед возмущению, подавала сигналы обида за то, что победитель, а не побеждённый, нуждается в помощи. Да и баба Анна вряд ли откажется от посылки.
На другой день Александр Игнатьевич передал коллеге листок с переводом письма, заметив, что отправитель, Ганс из немецкого города Висбадена, просит сообщить о получении посылки.
Дело сделано, но Александр Игнатьевич никак не мог избавиться от размышлений, рождённых письмом. Его мысли то улетали в военные и послевоенные годы, высвечивая полузабытые эпизоды, то возвращались в сегодняшний день, рождая какой-то иной, отличный от привычного, взгляд на события и поступки тех лет.
Дня через два Михаил Матвеевич опять обратился к Александру Игнатьевичу.
- Ты бы написал этому немцу, чтобы знал, что посылку получили.
- А что я ему напишу? Пусть твоя соседка напишет, а я попробую перевести.
- Да что она напишет? Письмо за границу – дело ответственное, тут дипломатия нужна. Ты уж сам сочини. Скажи ему, что баба Анна очень довольна подарками. Такого шоколада она никогда не пробовала, а копчёную колбасу больше года даже не нюхала. Она этого немца благодарит и низко кланяется, дай бог ему здоровья. Ты так и напиши, ну и для вежливости чего-нибудь добавь.
Долгими зимними вечерами Александр Игнатьевич сочинял деликатное письмо, а потом старательно переводил его на немецкий. Он писал, что посылку, в целости и сохранности, получила ветеран трудового фронта, Анна Григорьевна Терёхина. Она очень признательна Гансу за подарки и искренне его благодарит. О том, какой шоколад баба Анна не пробовала, и какую колбасу не нюхала, он писать не стал. В конце письма Александр Игнатьевич добавил, что, по поручению Анны Григорьевны, он перевёл это письмо на немецкий, и заранее просит извинения за некачественный перевод.
Письмо отправлено и гора с плеч. Волнения, вызванные письмом иностранца, как будто, улеглись, и Александр Игнатьевич успокоился.
К лету, как всегда, добавилось работы. Раньше Александр Игнатьевич справлялся с нею легко и быстро. Но годы не прибавляют спорости и подтачивают здоровье. Он сам о себе говорил, что у него наступил возраст листопада.
Утром он чувствовал себя неважно. На работу пришёл чуть позже, чем обычно. Михаил Матвеевич был уже на месте и встретил коллегу возбуждённым возгласом.
- Ты представляешь! Этот немец опять прислал посылку бабе Анне! А там всякой всячины немецкой побольше, чем в прошлый раз. В посылке опять письмо, - он протянул исписанный листок бумаги.
В первое мгновение Александр Игнатьевич с досадой подумал: «Опять переводить». Но тут же неудовольствие вытеснил интерес: «Что это за немец такой щедрый?»
Второе письмо начиналось обращением: «Liebe Frau Anna!» Текст переводился с трудом. Какие-то слова Александр Игнатьевич находил в словаре, что-то переводил по смыслу, лишь бы не исказить содержательную суть письма. «Строки Вашего письма нас очень порадовали. Посылаем вторую посылку. Надеемся, что она тоже дойдёт до Вас благополучно, доставит маленькую радость и поможет Вам жить в это трудное время. Сообщите нам, в чём Вы нуждаетесь и чем ещё мы могли бы Вам помочь. Мы были бы рады услышать от Вас о вашей жизни. Нам очень хотелось бы встретиться с Вами лично, а также увидеть, какой теперь стала ваша страна. Поблагодарите от нас переводчика и угостите его чем-нибудь вкусным из содержимого посылки». Александр Игнатьевич перевёл последнее предложение, но вторую его половину вычеркнул, посчитал неудобным напрашиваться на подарки. Внизу письма автор обращался к нему лично: «Herr Аlexsander!» и выражал желание познакомиться поближе. Заканчивалось письмо пожеланием здоровья и подписью: Ганс и Эдит Лютц.
Закончив перевод, он ещё раз придирчиво прочитал письмо, чтобы убедиться, всё ли правильно и нет ли в переводе каких противоречий. Обратил внимание на фразу, что автор хотел бы увидеть, какой теперь стала страна. Подумалось, что он, как будто, уже был в нашей стране, но был когда-то давно.
А баба Анна прославилась. Ещё бы! У неё появился какой-то богатый заграничный спонсор, который шлёт ей одну посылку за другой, пишет ласковые письма и спрашивает, в чём она нуждается. Ещё ходил слух, что он, будто бы, пообещал ей отремонтировать квартиру. Счастливая баба Анна угощала заморскими сладостями соседей и приговаривала, что их прислали Ганс и Едита.
Александру Игнатьевичу пришлось напоминать, что отправитель ждёт ответ на письмо.
- Ты сам что-нибудь придумай и напиши, - предложил Михаил Матвеевич. – Просить чего-либо у немца баба Анна стесняется. Велела сказать ему, что у неё всё есть.
- А как быть с приглашением в гости? Что сказать немцу? – уточнил Александр Игнатьевич.
- Тут нам надо подумать. Баба Анна говорит, пусть приезжает, бутылку водки она ему поставит. Но представь себе: приедет иностранец к ней в крохотную, обшарпанную квартиру, пригласит его баба Анна к столу, а на столе бутылка водки, банка солёных огурцов и буханка хлеба. Так не пойдёт, опозоримся. Нам что-нибудь надо вместе придумать. Ты пиши приглашение, а когда он соберётся приехать, мы с тобой его встретим, найдём, где ему жить, и наши исторические места покажем. Сообразим, как лицом в грязь не ударить, - размышлял вслух Михаил Матвеевич.
Александр Игнатьевич никогда не думал, что писать дипломатическое письмо так трудно. Потратил не один вечер и израсходовал не один лист бумаги на черновики, прежде чем появился приличный текст, который можно было посылать иностранцу. Поблагодарил от имени фрау Анны за подарки, осторожно и, как будто, неуверенно объяснил, что она не нуждается в помощи. Написал немного о себе и намекнул, чтобы Ганс тоже рассказал о своей жизни.
В ежедневных заботах Александр Игнатьевич почти забыл о немце, когда от него пришло письмо. В искренней, вежливой форме Ганс благодарил за приглашение, признавался, что счастлив познакомиться с господином Александром, что когда-нибудь, когда всё нормализуется, они с женой обязательно приедут в вашу страну. По европейским странам они ездят свободно, без проблем. А ехать к вам сейчас затруднительно: слишком хлопотно получить визу, на ваших дорогах мало заправок.
Далее Ганс сообщал о том, как он «познакомился с вашей страной».
В войну, несмотря на призывной возраст, его не брали в армию из-за болезни. Но в сорок пятом году, когда по приказу Гитлера призывали всех, от подростков до стариков, мобилизовали и недолеченного Ганса. Одели в военную форму и необученных бедолаг, которых трудно назвать солдатами, бросили на фронт. Так, в апреле сорок пятого, Ганс попал на передовую под Берлином. Воевал недолго. Вечером заняли оборону, а утром оказалось, что они в окружении советских войск, и сложили оружие. Он стал военнопленным. Полгода пробыл в лагерях под Москвой. Позднее его перевели на Урал, где работал на шахтах. В это время обострилась болезнь, его положили в лазарет. Несколько месяцев лечили, потом опять работа в шахте, а затем на вагоностроительном заводе в Нижнем Тагиле. Лишь в сентябре сорок седьмого его отпустили домой.
«Плохое это было время, - писал Ганс в письме. – В плену я узнал, сколь болезненно чувство голода. Но всё же я не могу обижаться на русский народ. Мне не отказали в медицинской помощи. Там, где я находился в лагерях, мне часто помогали выжить простые люди. Теперь я знаю, что в вашей стране есть много людей, которые имеют доброе сердце. Не народ виноват в том, что мы воевали друг с другом. Не народ, а вожди сделали нам скотобойню. Хорошо, что даже в жестокие годы войны находятся добрые люди. Чем добрее у человека душа, тем меньше зла он видит в других. После войны нам тоже жилось трудно. Несмотря на слабое здоровье, мне пришлось работать в котельной, потом пекарем. Перед выходом на пенсию и я, и жена перешли на госслужбу. Годы залечивают раны и душевные травмы. Сейчас мы живём нормально. Хотели бы и вам помочь, в чём вы нуждаетесь. Мы также хотели бы показать вам Германию, и приглашаем Вас и Вашу жену к нам в гости. Ничего с собой не берите, всем, что вам потребуется, мы вас обеспечим».
Это письмо Ганса было длиннее, чем предыдущие, адресованные фрау Анне. Александр Игнатьевич читал знакомый уже почерк и переводил почти без затруднений. Смысл некоторых фраз был понятен и без перевода.
Вновь и вновь перечитывал он письмо. Где-то в уголках сознания или в глубине души, помимо его воли, заскреблись два противоречивых чувства. Заскреблась и поднималась из военной давности полузабытая, заплесневелая от старости, враждебность к немцам-захватчикам. Та самая враждебность, которая когда-то толкала их, неразумных подростков, на дерзкое, а порой безжалостное озорство против пленных немцев. Но теперь враждебность и ненависть, казавшиеся тогда естественными и справедливыми, натыкалось на другое чувство, давно и незаметно прораставшее, но созревшее именно сейчас, после прочтения письма. Доброжелательные, искренние строки послания рождали симпатию к незнакомому немцу. Пережив тяготы жизни в плену, автор письма сохранил в себе не зло, а крупицы благодарной памяти о добрых людях в чужой стране, и не скрывал этого. Александр Игнатьевич почувствовал неловкость. Вспомнились случаи бессмысленного озорства в обращении с пленными, которые возмущали теперь его совесть, требовали покаяния. Нет, не только перед совестливым, вежливым немцем из далёкого Висбадена, а перед всеми, кому он, по недомыслию или по умыслу причинил зло. Именно это слово: «Покаяние» - вошло в его сознание в эту минуту. Покаяние – не только признание своей вины за содеянное, но и осуждение себя за дурные проступки. Покаяние удерживает людей от зла и пороков. Только забывать стали это слово, избегают его люди, будто опасаются, что будет оно мешать жить вольготно, не оглядываясь на совесть.
Было уже поздно, все домашние спали. Александр Игнатьевич вложил письмо в конверт, убрал в стол. Но завладевшие им размышления в стол не уберёшь. Он попытался сосредоточиться на обдумывании ответа доброжелательному немцу. Встрепенулась давняя задумка напомнить ему, сколько смертей, горя и разрушений принесли его соотечественники в годы войны. Сколько народу погибло мученической смертью в концентрационных лагерях. Однако сегодня эта мысль показалась Александру Игнатьевичу неуместной. Справедливо ли судить человека за преступления, которые он сам не совершал? Справедливо ли на него, человека явно добролюбивого, возлагать ответственность за преступления фашистов?
Александр Игнатьевич вспомнил о приглашении Ганса посетить Германию. Было бы интересно посмотреть, что это за страна, побывать в Берлине, поклониться праху наших солдат на мемориальных кладбищах. При этом Александр Игнатьевич подумал, что если приедет в гости к нему Ганс, он тоже, может быть, захочет посетить кладбище немцев, умерших здесь, в лагере военнопленных. Лагерь располагался недалеко от села, было там и немецкое кладбище. Но сейчас от них не осталось следа. Будто не было такого в истории, будто чья-то рука стыдливо сравняла могильные холмики, чтобы стереть их с лица земли и вырвать из человеческой памяти. Что ответить немцу, если он задаст этот вопрос? Они, немцы, там, в своей Германии, содержат в порядке кладбища советских воинов. Мы же считаем зазорным беречь в памяти прошлое таким, каким оно было. А надо бы сохранить немецкие могилы, и показывать их туристам, чтобы напоминали, какой конец ожидает захватчиков.
Эту мысль он сразу же оттолкнул от себя, чтобы подумать над ней не сейчас, а позднее. Позднее он расскажет о ней приятелю. Приятель же, не вникая в воспитательную суть мысли, выскажет практическое мнение:
- Если бы мы сохраняли и обихаживали могилы всех, кто приходил к нам войной, нам бы сегодня пшеницу сеять негде было.
Александр Игнатьевич достал чистый лист бумаги, но никак не мог ухватиться за ключевую мысль ответного письма. Было что-то ему непонятное. Почему висбаденский немец, переживший невзгоды плена и позор поражения своей страны в войне, устроил свою жизнь и живёт нормально, а баба Анна, положившая все силы и своё здоровье на алтарь победы над врагом и победившая, живёт кое-как, в полубедности? Ну, почему?
Он отложил бумагу. Письмо не получалось. Надо ещё подумать.