ТРИ.
Мне приснился странный сон, будто бы я проснулся во сне, как от толчка, от того, что вдруг узнал самую главную, самую нужную и единственную истину на свете. И знание этой истины было равносильно всеобщему, вселенскому счастью. Я не знал, где я нахожусь. Вокруг было просто темно и все. И тут мне стало так страшно, что я могу забыть то, что только что понял. Так жутко от того, что ЭТО может снова исчезнуть, что я, да и все могут продолжит жить дальше без ЭТОГО, что я тут же начал лихорадочно шарить вокруг себя в поисках ручки и бумаги, чтобы записать то, что теперь понимал. Я нашарил что-то похожее на обрывок картона и положил в темноте себе на колени, а потом мои пальцы нащупали что-то вроде карандаша. Я бросился записывать и с каждой строчкой все больше осознавал свое положение. Я не знал, даже приблизительно, где я. Не было ни ветра, ни холода, ни тепла, ни запаха, ничего, что могло бы подсказать мне мое местонахождение. Я даже не мог внятно сказать, на чем я сидел и сколько вокруг меня пространства. Я писал, но не видел букв и даже карандаш скользил по тому, на чем я писал беззвучно. С каждой секундой, количество непонятного вокруг захватывало меня все больше.
«Мудак», - проснулся я окончательно. – «Летит, потерянный где-то в темном космосе своих снов, водит воображаемой сухой веткой по куску приснившегося рубероида и верит, что записывает истину, которая спасет человечество».
Как я и ожидал, Карлыч теперь пропал на долго. Андрей тоже не появляется. И Женя.
Я шляюсь по городу, хожу в кино, пью кофе в разных кафешках и иногда задираю девчонок. Раньше я обычно выбирал тех, кто нес свои лица, как драгоценные японские вазы из тонкого фарфора и смотрел, удавалось мне разбить их и увидеть за ними живую, теряющую равновесие плоть или нет. Но теперь мне уже не так интересно. Я стал замечать, что если лицо скопировано с фотографии из модного журнала, то и то, что за ним тоже копия. Теперь мне интересны странно одетые и как будто потерянные женщины с удивленными лицами и видом, не позволяющим определить их социальный статус. Они, как иностранки, как иммигрантки, лишенный связи с своими, вызывают у меня странное чувство родства, как будто бы и я чужой здесь. Русские за границей мгновенно узнают друг друга, но те, кто долго жил за границей, а потом вернулся, также безошибочно замечают друг друга и здесь, на родине. По глазам, по тому, как мы смотрим на все, немного отстраненно, как будто бы так и остались иностранцами навсегда. Говорят, так выглядят те, кто пережил клиническую смерть, хотя мне кажется, что так примерно и должен чувствовать себя иностранец, любящий страну в которой живет, без акцента говорящий на ее языке и, возможно, лучше аборигенов знающий ее историю, беды, сильные и слабые стороны, но все же не родной здесь и потому вынужденный вновь и вновь искать здесь своего. Вновь и вновь надеяться на встречу и ждать. Ждать и верить. Верить и искать.
А, что если прав все-таки Вайнингер и безнравственно искать ценность в другом человеке вместо того, чтобы воплотить ее самому? Но я и не искал. Я всегда знал, что мы цельны, что моя вторая половина никогда не покидала моей души. Что ж такого в том, чтобы увидеть эту цельность в другом? Мне нужна не сама Женя. В том смысле, как понимает нужность другого созависимый человек, я вполне могу обойтись без нее. Мне нужна моя любовь к ней, в которой я сам остаюсь настоящим. Она нужна мне, чтобы было о ком позаботиться. В ком увидеть ту же самую страсть и тоску по свету в собственной душе. Увидеть непреодолимое желание любить и заботиться о другом самой. Не в этом ли божественный смысл неравенства? Ведь если нет того, о ком мы можем позаботиться то жизнь теряет смысл. А, что если она такая же, как все остальные? Что если, я просто ошибся, попался на… на украденный пароль в ее глазах. Что если я все это придумал? Вообще все. Про нее, про себя, про любовь, про диалог двух душ. Что если это все неправда? Что если… Что если она просто не любит? Вот в чем дело. Мучается сама и меня мучит, а признаться себе не может. Просто не осознает своей пустоты. И тогда все зря. Все зря. И не только у нас, а у всех. Встречи зря. Отношения зря. Жизнь зря. Дети тоже зря потому, что у них все будет так же, как и у нас.
Я иду от «Мираж Синема» в сторону Петроградской, и одну за другой бракую попадающихся мне по пути женщин с примерно одинаковыми выражениями лиц, пока не зацепляюсь взглядом за девушку с глазами психически ненормальной. Она очень красивая, но запущенная так, как студентки биофака ЛГУ в голодные девяностые. Я говорю:
- С таким шалым взглядом нельзя ходить одной по улице. Пойдемте вместе.
- А куда? – Совершенно простодушно спрашивает она.
- Сейчас решим, но вначале возьмем кофе с собой, а-то холодновато. Пьете кофе?
- Да.
Мы забегаем в ресторан «Capuletti» и заказываем два американо на вынос. Пока мы ждем у стойки, я молчу и просто рассматриваю ее, удивляясь, что так одеться в обычном магазине просто нельзя и, что скорее всего у нее есть знакомые в реквизиторских «Ленфильма». Она не выдерживает паузу и говорит:
- Кстати, меня зовут Кристина.
- Что ты наделала!? - резко отвечаю я. - Мы были друг для друга тайной, а теперь... Ну ладно. Придется сказать тебе, как и меня зовут. Но только на ухо и шепотом. Закрой глаза.
Она заинтригована и доверчиво жмурится, а я, не церемонясь, целую ее прямо в губы.
- Э-эй! Так нечестно! Зачем?! - Кристина растеряна.
- Это ты нечестно поступаешь, - говорю я. - Ты лишила меня незнакомки, а я тебя просто разбудил, как в сказке. Теперь бери кофе и пошли ко мне.
- Нет. Я к тебе не пойду. Я сплю только с музыкантами, - говорит она.
- Фу! - Говорю я. - У тебя напрочь испорчен вкус занудами, которые долбили гаммы под метроном. - Ну, хоть до дома меня проводишь.
И она честно провожает меня до самой парадной, хотя подниматься на верх уже категорически отказывается. По дороге выяснилось, что она поэтесса, а еще немного художница. Ее стихи, которые она, слегка картавя читала по дороге мне понравились. Хорошие стихи. Что-то про город и про то, что ей тут страшно. Страшно думать. И страшно не думать. Но телефон я у нее не стал брать. «Если в следующий раз встретимся, интереснее будет», - подумал я. – «Надо будет Карлычу про нее рассказать. Он любит такие истории». Карлыч, как черт, которого помянули, звонит мне в этот же вечер. Грустный. Причину обещает рассказать при встрече и на следующий день мы действительно встречаемся. Едем к причалу молча. Выходим к воде и смотрим на линию горизонта.
- Я вам очень благодарен за ваши советы, они действительно сработали, - говорит он без энтузиазма и замолкает почти на минуту. - Теперь она отдается мне по первому требованию. Ее даже не смущает, что я не всегда могу полностью ей соответствовать физически. Она говорит, что в моем возрасте это нормально и совсем не мешает ей наслаждаться.
Он снова долго молчит, но я ничего не отвечаю, а просто жду.
– Вы знаете, она даже встречает меня в таком шелковом пеньюаре со специальной прорезью сзади. – сообщает он. - Она сделала ее сама.
«Все-таки есть в его Лене что-то психиатрическое» - подумал я. – «Не такое, как в Кристине. Эту поэтессу я не могу представить с аккуратно обметанной нитками прорезью на заду».
- Но я скучаю. Ведь нет ничего хуже, чем сбывшееся желание. Что мне с ней делать? Ума не приложу, - выдает наконец-то Карлыч хоть какой-то вопрос подходящий, как повод для встречи.
- Это от того, что вы ее не любите, - скучающим тоном говорю я и отчего-то вспоминаю церковь успения Богородицы на улице Блида 13, куда я заходил к Андрею.
- Я люблю ее. Я очарован ее ножками, маленькой грудью и тем, что она, как губка, жадно впитывает каждое мое слово. Она действительно очень очаровательна, молода, умна. Но я все равно скучаю. Может быть мне ее с вами познакомить?
Я совсем не испытываю желания породниться с Карлычем. Я думаю, как хорошо было в Успенской церкви. Я сидел там на клиросе и от скуки выписывал незнакомые слова из Библии на английском языке, пока Андрей вел внизу службу. «Странно, но без Андрея, я меньше чувствую себя дома здесь, чем с ним там», - думаю я, а вслух отвечаю Карлычу:
- Я конечно понимаю, что все эти ваши потуги имитировать бурную жизнь неуемного либидо вы производите только потому, что боитесь смерти, которая, как вам кажется, караулит вас за увяданием этих дорогих сердцу функций, но все это только потому, что вы, хоть и крещеный, но еврей. Вы априори считаете, что душа ваша в любом случае будет спасена и о ней не думаете. Для вас секс, удовольствие, жизнь и смысл – все едино. Всю жизнь вас устраивала такая философия, но теперь вы вдруг от чего-то засомневались, да? Вы хотите, чтобы я вас укрепил? Ну что ж, вы правы. Жизнь, секс, радость, любовь – все едино. Вы довольны консультацией?
В глазах у Карлыча на миг мелькнуло что-то вроде испуга, но он тут же собрался и яростно смотря мне в глаза, ответил:
- Да!!! И я счастлив, что в своем возрасте думаю не о том, как сходить в туалет без помощи клизмы и катетера, а о том, что мне скучновато с молодой любовницей.
- С прорезью на жопе.
- Это сейчас мне так удобнее, а в молодости, я бывало, с трусами заправлял! Во, как надо! А ты… - Карлыч смотрит на меня с жалостью и презрением. - Ну, а как твоя Женечка?
- Сказала, что только военкомат примет меня таким, какой я есть. Не может понять, что неумение принимать другого без оглядки – это неумение принимать саму жизнь, и быть счастливой в конце концов. Недовольство создает разобщение, а разобщенность страдание. Счастье – это ведь и есть принятие. Если бы библию писали для женщин, то было бы примерно так: «И кто посмотрит на мужа своего с недовольством, та уже предала его в сердце своем».
- Ну, да, феминизм это все, безмозглый и беспощадный, как и все движения за свободу в России. – вздыхает Карлыч, но я чувствую, что он соглашается со мной не искренне.
- Нет, не скажите. Борьба за права женщин – это психологически, просто подростковый бунт. Подростку он необходим, чтобы повзрослеть, чтобы произошла переоценка ценностей, чтобы подросток стал жить своей головой. Животному началу женщины, которое было сдерживаемо веками, наконец-то дали свободу. Сейчас они перебесятся, успокоятся, повзрослеют по-настоящему и человечество пойдет жить дальше. На равных. Гармония – это ведь и есть баланс инь и ян. Просто сейчас такое время, когда все воюют, а во время войны, какая любовь? Но все будет хорошо. Это только ретрограды видят в этих процессах тайные орудия международного сионизма, что вам должно быть хорошо известно, а на самом деле это неизбежный эволюционный процесс, который, правда, как и все глобальные процессы управляется вполне определенными людьми.
- Так! – Карлыч в упор смотрит на меня. – Поставишь мне кофе?
- Если вы мне за консультацию зап….
- Я тебя вожу по красивейшим местам, жгу дорогостоящий бензин, рассказываю интересные истории, а ты кофе угостить жмотишь! Так кто из нас еврей?! – Взрывается Карлыч поддельным, как и свое либидо гневом.
- Ладно-ладно, поставлю, - сдаюсь я и мы едем обратно на Горьковскую к «Идеальной чашке». Карлыч разгоняется на набережной Большой Невки, вдавливается в стадо машин у Ушаковского моста и останавливается. Пробка.
И тут я увидел Женю. На другой стороне. Она вышла из часовни и пошла в сторону церкви Иоанна Предтечи, но остановилась перед входом и начала засыпать зерно в кормушку для птиц, которая висела на ветке растущего рядом дерева. Женя сыпала корм, а сама смотрела куда-то вдаль и вверх так, как смотрела на Арку тогда, когда он пригласил ее на кинопробы в первый раз. И он, призывающий своих клиентов к трезвости, свободе от автоматического следования за своими инстинктами и анархист, с трудом признающий само понятие власти, вдруг почувствовал сам, как трудно оторваться от этих ее глаз. От надежды, которую они обещают. От счастья, которое они гарантируют... Зачем?! Зачем видим мы в чистоте этих глаз несуществующую чистоту и духовное величие? Разве не сами должны мы стать такими для партнера, свободными от всякого эгоизма, а не требовать этого от него? Это нужно не только партнеру. Это нужно даже не только нам. Это нужно от нас нашему миру. Иначе мы не сможем больше существовать.
- Что насупился? – толкнул меня Карлыч. – Он плохо переносил пробки, да и я, видимо, задел его сильнее, чем было нужно.
Я посмотрел на него, улыбнулся и сказал:
- А знаете, вы действительно правы. Невозможно прожить свою, а не чужую жизнь и достигать свои цели, не ущемив ни чьих интересов. Счастье вполне стоит слез какого-нибудь самолюбивого, обиженного плаксы.
Карлыч смотрит на меня внимательно, но я не выдаю себя ни лицом, ни голосом.
- Трахомудьте вашу Лену, пока трахомудится и не переживайте ни о чем. То, что вы в вашем возрасте совершаете такие подвиги – это и есть доказательство вашей правоты. Если природа наградила вас таким либидо, такой агрессивностью, харизмой и мужественностью, значит ей это зачем-то надо было. Природа не ошибается. Поэтому, гнев, агрессия, сексуальность – не пороки, а добродетели, - сказал я и вдруг сам понял, для чего они нужны: гнев, агрессия и сексуальность. Это понимание родилось во мне именно тогда, когда я говорил про них Карлычу. Он был прав, хоть и не понимал, как. Мы должны стать такими. И это действительно требует много мужества. И агрессии. И сексуальности. Ведь мы преодолеваем себя в любви к ближнему. Мы действительно воюем и побеждаем себя. Мы действительно можем достичь этого только за счет ущемления чужих интересов, за счет интересов любимого нами чудовища, который прячется в нас, притворяясь безобидным маленьким принцем и чуть ли не самой сокровенной частью нашей души. Может быть на это и намекал Андрей, когда говорил, что его любимое место в писании, что нет больше любви, как если кто положит душу свою за другого. Но если в результате этой борьбы мы действительно станем такими: всепрощающими, любящими и жертвенными, то мы уже будем не людьми, а ангелами и наше земное существование уже будет нам не нужно. В нем больше не будет никакой нужды и смысла. Значит мы покинем земной план существования и улетим. Может быть, другой и правда нужен нам только, как зеркало, чтобы мы могли отлеживать процесс преодоления самих себя? Но если убрать его, то с нами-то ничего не случится. И если все дело в том, чтобы именно самому стать таким, то получается… не нужна мне Женя. Не нужна. Вполне проживу я один. Те, кто уходили в монастыри, видимо, знали, что вторая половинка, партнер и все такое – это для зависимых. А я свободен. Как хорошо! Как легко мне должно быть, раз я больше не в ком не нуждаюсь. Передо мной вечность, свобода, простор. И осознанность.
Я улыбнулся и глубоко вздохнул.
Кормушка, в которую Женя насыпала корм чем-то напоминала ракету, поднятую перед стартом и только приглядевшись, я понял, что она выполнена в виде копии колокольни самой церкви. Я подумал, что в эту церковь обязательно должна была приходить моя бабушка. Она жила на той стороне, сразу за Каменноостровским мостом, а значит видела ее изнутри такой, какой она была задумана; изначально, до закрытия в советское время. «Интересно, осталось ли там хоть что-нибудь прежнее кроме стен»? - Подумал я.
Все на время дается, на время.
И ненужный нам опыт, как бремя.
Что ж, прощайте, оседлое племя.
Взгляд вперед. Сердце влет. Ногу в стремя.
Всплыли, ни с того ни с сего у меня в голове Арчины стихи и вдруг… как искра, выскочившая из костра и попавшая в расстегнутый ворот рубашки, обожгла меня странная мысль: «Боженька, миленький, если мне когда-нибудь удастся стать таким, не забирай меня к себе к сразу. Дай задержаться хоть на минуточку чтобы поглядеть в глаза любимой женщины и подержать ее руку в своей».